Текст книги "Серебряные ночи"

Он с глубокой грустью взглянул ей в лицо, крепко взяв за руки.

– Хан, княгиня.

– Хан! – В глазах помутилось. – Погиб? Он пристрелил его? – Это было самое страшное, что могло прийти ей в голову, но мужик отрицательно покачал головой.

– Уж лучше бы так. Князь продал его.

– Продал? – Она застыла в ошеломлении. Хан не будет служить другому хозяину; он никому не даст за собой ухаживать, кроме Бориса Михайлова. Да, Борис прав; для жеребца лучшей участью было бы быть пристреленным, чем подвергнуться мучительным и безнадежным попыткам чужака сломить его волю. Такого коня можно только сломить; его нельзя купить лаской; он слишком велик для того, чтобы покориться тщедушной силе обычного человека.

– Продал Хана? – прошептала она еще раз, словно не веря своим ушам. – Кому, Борис?

Лицо того еще больше потемнело.

– Торговцу лошадьми, за тридцать рублей серебром.

За тридцать рублей! Он продал бесценное животное за несчастные тридцать рублей первому попавшемуся торговцу лошадьми, какому-то мошеннику, который даже не сможет понять, какое сокровище он приобрел за смешную цену, и будет озабочен лишь тем, чтобы побыстрее сбыть коня с рук. А для этого Хана станут нещадно бить и морить голодом, чтобы сделать более покладистым, ибо никто не захочет дать хорошие деньги за дикое животное, каким Хан и будет в чужих руках.

– Нет… нет, этого не может быть, – в отчаянии тряхнула она головой. – Ты, наверное, что-нибудь не так понял, Борис.

– Хотелось бы мне ошибиться, – мягко откликнулся он. – Но я сам присутствовал при продаже. Да простит меня Матерь Божья, мне своими руками пришлось отдать ему Хана.

– Ты не должен казниться, Борис, – глухо проговорила Софья. – Я знаю, у тебя не было выбора. – Она отвернулась, чтобы не видеть боли, стоящей в его глазах. Значит, вот как решил наказать ее Дмитриев. И он, конечно, хорошо представлял себе, насколько мучительно будет именно Борису сообщить ей такую новость.

Внезапно ее охватила всепоглощающая ярость; она поднялась откуда-то из глубин души, сметая все мысли об осторожности, напрочь отринув последние страхи перед человеком, от которого в известной мере зависело ее существование. Буйный нрав, который она так старательно пыталась удерживать в себе все эти месяцы, вырвался на свободу. Софья подхватила юбки и бросилась к дому. Влетев внутрь, она, не обращая внимания на изумленные голоса и недоумевающие взгляды, помчалась, перескакивая через ступеньки, наверх, прямиком в кабинет Дмитриева.

Адам, быстро обернувшись от окна, увидел хорошо знакомый ему с самой первой встречи облик разъяренной Софьи Алексеевны, превратившейся в настоящую фурию, когда он попытался перехватить поводья ее коня.

Павел Дмитриев увидел перед собой совершенно иную женщину. На побелевшем лице сверкали ставшие почти черными большие глаза; губы скривились в гримасе ярости.

– Как вы посмели? – грохнула она за собой дверью кабинета. – Как вы посмели продать Хана? За что вы обрекли такое прекрасное создание на мучительную смерть? Он-то чем заслужил такую судьбу? С тем же успехом вы могли бы продать торговцу лошадьми меня вместо казацкого жеребца! Более глупой и бессмысленной мести я даже не могу себе представить… Принести в жертву такое животное!..

– Молчать! – рявкнул Дмитриев, придя в себя от потрясения, вызванного столь бесцеремонным и невероятным взрывом. – Вы забываетесь. – Теперь он уже цедил слова ледяным тоном. – Если вы полагаете, что я потерплю столь нетерпимое поведение моей жены, Софья Алексеевна, то вы сильно заблуждаетесь.

Взгляд Софьи метнулся в сторону Адама, который по-прежнему стоял у окна как изваяние с бесстрастным выражением лица.

– Прошу прощения, – наконец проговорил Данилевский, обращаясь к князю. – Je de trop. – Не проронив больше ни слова, он покинул кабинет, оставив Софью наедине с гневом Дмитриева, заметив, что она невольно сделала полшага в его сторону.

– Немедленно отправляйтесь в свою спальню и приведите себя в порядок, – бросил князь.

Ярость уступила место глубокому отчаянию.

– Хан принадлежит мне, – тихо, но настойчиво проговорила Софья. – Вы не имеете права…

– Не вам говорить о моих правах, – сквозь зубы процедил Дмитриев. – Вы моя жена, и вы можете считать своим только то, что я вам позволю. И если сочту нужным, вышвырну всех остальных. А теперь ступайте в спальню. Совершенно ясно, что в таком состоянии вы не можете ехать на прием к графине. Вы останетесь в постели до тех пор, пока я не решу, что вы полностью пришли в себя после этого вопиющего поступка. Если мне придется обращаться для этого к лекарю, уверяю вас, я не буду колебаться ни секунды.

Софья повернулась и молча вышла из кабинета. Еще в Диких Землях она научилась мужественно признавать поражения. Это не означает, что борьба прекращена вовсе. Дед говорил перед отъездом, что в новой жизни ей необходимо жить по правилам Диких Земель. Дедушка… Ей не хотелось огорчать его своими несчастьями. Софья надеялась справиться с ними сама. Но ведь он сказал, что отправляет ее в этот новый для нее мир не безоружной. Если ей понадобится его помощь, достаточно будет просто отправить Бориса с весточкой в Берхольское. Настало время пустить в ход это оружие. Придется пожаловаться старому князю, который, конечно же, будет возмущен столь бесчеловечным и бессмысленным отношением к ней, таким, как сегодня.

Но она не могла осуществить свой план немедленно. Надо оставаться в постели, как приказано, молча пережить горе и страдание по утрате того, что было частью ее самой, всячески демонстрировать мужу смирение и покорность – до тех пор, пока он не сочтет возможным снять с нее домашний арест.

Адам покинул дом Дмитриева, едва сдерживая себя от ярости на бессмысленную жестокость генерала, которая причинила Софье такую боль. Подойдя к конюшне, он увидел Бориса Михайлова и властным тоном окликнул его.

– Подойди-ка сюда, приятель!

– Слушаю, барин, – почесав затылок, откликнулся мужик и поспешил к нему, кланяясь на ходу. Их поведение ничем не могло привлечь внимания прочего дворового люда, которые, бросив мимолетный взгляд на адъютанта своего хозяина, вернулись к своим занятиям.

– Ты что-нибудь знаешь об этом торговце лошадьми? – негромко спросил Адам.

– Он из Грузии, – так же тихо ответил Борис. – Сказал, что сегодня днем с табуном лошадей отправляется по Смоленскому тракту. Выглядел очень довольным. – Взгляд его стал жестким. – И есть отчего. Купить такого коня за тридцать рублей серебром!

– За тридцать рублей! – задохнулся Адам. Взяв себя в руки, он уточнил: – По Смоленскому тракту?

Борис кивнул и взглянул на солнце.

– Отправился примерно четыре часа назад, барин.

С табуном, в котором половина плохо объезженных коней, он далеко не уехал. На резвой лошади его догнать несложно.

– Что мне надо сделать, чтобы справиться с Ханом в поводу? – без обиняков задал вопрос граф.

Ответ был не менее деловит:

– Держите его слева от себя. Он пугается резких движений. – Борис начал загибать пальцы. – Он не любит чужой руки на узде, так что попробует устроить вам испытание. Повод должен быть коротким. Если испугается и взбрыкнет, не пытайтесь тянуть его. Просто держите и уговаривайте. Если он решит вырваться, вы все равно его не удержите. – Борис задумчиво нахмурил лоб. – Да, Софья Алексеевна всегда разговаривает с ним. Уговоры его успокаивают. – Пожав плечами, он улыбнулся. – Впрочем, не знаю, подействует ли на него чужой голос.

– Подражать чужому голосу мне еще не приходилось, – сухо откликнулся Адам. – Надеюсь, до этого дело не дойдет.

– А княгиня?.. – запнулся Борис.

– Она ничего не знает. Пока. Она поссорилась с мужем. Я больше ничем не могу ей помочь, Борис. – Тень печали промелькнула на худощавом аристократическом лице. – Жена мужа – его собственность.

Впрочем, это правило не распространялось на его собственную жену – вероломную Еву и ее неизвестного любовника. Какого черта должен он оставаться верным… Нет! Он не может поступить так, как однажды поступили с ним. Однако, запретив себе когда-то даже думать об этом, Адам постепенно становился все менее решительным. На это оказывали влияние и его возмущение бессмысленной дмитриевской мстительностью, и собственное непреодолимое желание хоть чем-нибудь помочь Софье, и взаимное признание в любви, которое прозвучало за час до рассвета.

– Я приведу Хана в мою конюшню, – вернулся он к разговору. – Если появится возможность, скажи Софье Алексеевне, что я сделаю это обязательно. Я выкуплю Хана; у меня ему ничто не будет угрожать.

Борис Михайлов ни на мгновение не усомнился в намерении графа. По всему поведению этого человека можно было с уверенностью сказать, что он не бросает слов на ветер.

– Я передам, барин. Несмотря на ее мужество, такая жестокость – сильный удар для нее.

Адам вспомнив, какой мегерой она предстала перед Дмитриевым, невольно улыбнулся.

– Генералу ее не сломить, Борис.

– Будем надеяться, что вы правы, – хмуро откликнулся мужик. – Сломить можно кого угодно. Это вопрос времени. А времени у его сиятельства, я думаю, сколько угодно.

Адам не найдя возражений, молча взобрался в седло. Он направился в сторону Смоленского тракта, в погоню за торговцем лошадьми.

Борис Михайлов с угрюмым видом остался стоять у ворот конюшни. Он не стал делиться с полковником подозрениями о том, что у генерала есть некие особые, личные причины, тянущиеся корнями в далекое прошлое, мучить Софью Алексеевну. Что изменится для Софьи Алексеевны или для графа, расскажи он им о своих бездоказательных подозрениях?

На прием к княгине Нарышкиной князь Дмитриев прибыл в одиночестве, объяснив отсутствие дражайшей супруги жестокой мигренью. Он пробыл там около часу, был галантен, смущенно благодарил за прозвучавшие вновь поздравления с браком, благосклонно улыбался в ответ на заверения знакомых дам обязательно навестить его жену на следующей неделе, уверял их, что Софья Алексеевна будет очень рада и что он сам очень благодарен им за проявленное участие к его юной и неопытной жене, которая нуждается в заботливых советах. Потом, как самый заботливый муж, сославшись на нежелание оставлять больную одну, откланялся.

Приехав домой, Дмитриев прошел на свою половину и переоделся. Облачившись в ночной халат, он без церемоний вошел в спальню Софьи. В комнате царил полумрак; единственная свеча горела на ночном столике. Полог постели был глухо задернут. Отодвинув его в сторону, он внимательно всмотрелся в бледное, осунувшееся лицо жены.

– Вы похожи на больную кошку, – заявил он, развязывая пояс халата. – Пожалуй, меня даже нельзя упрекнуть в неправде, когда я объяснял ваше отсутствие на вечере головной болью.

– Так уж случилось, я не совсем здорова, – пробормотала Софья, глядя на него сквозь полуопущенные веки. – Обыкновенное женское…

Дмитриев помрачнел и злобно запахнул халат.

– Мы должны постараться, моя дорогая. А вам следует вести себя немного спокойнее. Такие безудержные вспышки не могут на вас хорошо действовать.

Он вышел из спальни. Софья услышала скрежет ключа, Ее заперли.

Уткнувшись лицом в подушку, она боролась с подступившими слезами. Ее охватило глубокое отчаяние от своего медленного умирания заживо в этой клетке, от невозможности увидеться с Адамом. Ей до боли хотелось любви и нежности, хотелось снова пережить то восхитительное чувство, вздымающееся откуда-то из глубины души от его сладостного поцелуя. О, если бы на месте мужа, с которым она вынуждена совершать этот холодный, обидный акт, превратившийся в тягостную обязанность, мог оказаться Адам! Это могло бы превратиться в волшебную сказку! Но ей никогда этого не узнать. Не в силах больше сдерживаться, Софи залилась слезами. Она оплакивала себя, оплакивала дедушку, такого одинокого в своем Берхольском, горестно оплакивала Хана, оплакивала Адама и свою любовь, которой суждено умереть, едва зародившись.

Дверь оставалась запертой до полудня. Софи даже не пыталась позвать колокольчиком молодую служанку, полностью уверенная в том, что до тех пор, пока дверь закрыта, все просьбы останутся без ответа. Обнаружить пренебрежение со стороны прислуги, хотя бы и невольное, как она прекрасно понимала, было бы невыносимым унижением, Лучше сделать вид, что спишь, остаться в спокойном забытьи. Никому, а мужу в последнюю очередь, она не доставит удовольствия думать, что она страдает от этого пренебрежения.

Когда наконец ключ повернулся и дверь распахнулась, Софи быстро села в постели, опираясь на подушки, и изобразила смущенную робкую улыбку, которой научилась хорошо пользоваться за последнее время.

– Добрый день, Павел, – проговорила она как ни в чем не бывало.

Вставив ключ в дверь изнутри, он приблизился к постели.

– Вам следовало бы позвать служанку и одеться к обеду. Я жду гостей.

– Гости? – не удержалась Софья от удивленного восклицания. – Вы имеете в виду графа Данилевского?

– Я не считаю моего адъютанта гостем в своем доме, – заметил князь. – Он просто обедает с нами в те дни, когда мы с ним вместе работаем.

Софи, испугавшись, что чуть не выдала себя неосторожным восклицанием, опустила глаза и смущенно пробормотала:

– Да, я поняла, Павел. Как глупо с моей стороны.

Он подозрительно присмотрелся. До вчерашнего дня он не сомневался в искренности ее смущения и покорности, но теперь эта уверенность поколебалась. Впрочем, с того момента ей пришлось пережить несколько чувствительных ударов – потерю коня, запрещение выезда в свет, которого она так страстно ждала, истосковавшись в одиночестве, наконец, унижение домашнего ареста, о котором, как она догадывалась, известно прислуге.

И князь решил с выгодой для себя использовать свою неуверенность.

– Моими гостями будут сослуживцы, только что вернувшиеся из экспедиции в Казань. Граф Данилевский тоже будет присутствовать. Надеюсь, вы не станете пренебрегать ролью хозяйки. – Дмитриев насмешливо приподнял бровь. – От вас не требуется принимать участие в общей беседе. Всего лишь простое соблюдение приличий. Как только обед закончится, вы можете быть свободны.

Софья вновь вспыхнула от возмущения таким распоряжением, более подходящим для ребенка, допущенного к столу вместе со взрослыми, или для бедного родственника, которого держат в доме из милости. Но она опустила глаза, пытаясь унять дрожь в пальцах и сосредоточившись на радостной мысли от того, что в этой отвратительной обстановке сможет увидеться с Адамом. Возможно, им удастся обменяться взглядом украдкой, а может, и парой слов, значение которых будет понятно только им двоим,

– Вы должны спуститься в гостиную поздороваться с гостями без четверти два, – уведомил ее князь, направляясь к дверям. – И не стоит слишком наряжаться. Дневного платья будет вполне достаточно для той роли, которая меня устроит.

– Хорошо, Павел, – с деланной улыбкой проговорила Софи. Как только он закрыл за собой дверь, она подхватила со столика канделябр и что было силы швырнула его об стену. Услышав грохот, она тут же пришла в ужас от мысли, что муж мог вернуться обратно. Но дверь осталась закрытой. Этот всплеск ярости принес такое облегчение, что она чуть не рассмеялась, подумав, как станет объяснять причину сломанного канделябра и попорченной стены прислуге. Слава Богу, пока что это не Мария, а застенчивая молодая горничная, приставленная к ней; непохоже, чтобы этой девушке навязали роль соглядатая.

Она позвонила в колокольчик и быстро направилась к гардеробу. Может, ей и запретили слишком наряжаться, но сама мысль о том, что посторонние люди увидят ее, будут общаться с ней, пусть даже из чувства обычной вежливости, доставляла ей наслаждение.

Она выбрала для себя батистовое платье цвета зеленого яблока со скромным кринолином. В голову пришло воспоминание о первом вечере с Адамом, когда она появилась за ужином в своем пропыленном костюме для верховой езды и ботинках, с неприбранными волосами. За те несколько недель, которые она прожила во дворце до свадьбы, Софья успела научиться находить удовольствие в изысканном гардеробе и премудростях придворных нарядов. Цвет платья благородно оттенял ее темно-каштановые волосы, туго уложенные вокруг головы, что как нельзя более подходило к овалу лица. Это платье было элегантно в своей простоте. Последним криком моды был кружевной воротник, гармонирующий с кружевами на рукавах, прикрывающих локти. Руки очень даже изящны, с некоторым удовольствием заметила Софи, в первый раз в жизни обратив на это внимание. Она полюбовалась изяществом кисти и гладкостью молочной белизны кожи.

В следующее мгновение губы ее скривились в неприятной усмешке. Какой смысл восхищаться своими прелестями, если им суждено пропадать невостребованными, доступными только взгляду мужа, который не проявляет к ней ни малейшего интереса? А что думает Адам о ее. руках? Возможно, они немного мускулисты, чтобы считаться изящными…

Довольно! – одернула она себя, разозлившись на столь бессмысленные и доставляющие лишнюю боль мечтания. В декоративный передничек платья Софи положила небольшое письмо, которое написала деду вчера вечером во время своего вынужденного затворничества. Может, ей удастся выскользнуть во двор и попасть в конюшню. К такому случаю она должна быть готова в любой момент. Вдохновленная этой мыслью, она спустилась по лестнице в гостиную.

Там уже были и хозяин, и два старших офицера Семеновского полка гвардии ее императорского величества, и адъютант генерала. Адам бросил на нее быстрый, изучающий взгляд. В ее поведении он не заметил ничего необычного, ни тени тех страданий, которые она пережила вчера, узнав о продаже Хана. На краткий миг их глаза встретились. И в глубине этих черных глаз ему увиделось тайное понимание, теплое сияние, мгновенно исчезнувшее, как только она перевела взгляд в сторону генерала Аракчеева, не замедлившего засвидетельствовать ей свое почтение.

Она отнюдь не собирается сдаваться, подумал Адам. Наоборот, как ему показалось, в ней возродилась прежняя Софи, словно генерал Дмитриев, собираясь подавить се окончательно, добился прямо противоположного результата. Она перестала быть восприимчива к его злобе.

Она не могла знать, что Хан уже в целости и сохранности находится в конюшне Данилевского. Борис сказал ему, что со вчерашнего дня княгиня не выходила из дома. Эта новость, безусловно, придаст ей сил. И, тем не менее, граф не мог сдержать медленно закипающей ярости против поведения Дмитриева, который, успешно исключая свою жену из общей беседы, отчетливо давал понять, что ее присутствие не более чем досадная необходимость.

Софи ушла в себя – эту привычку она приобрела за последние два месяца. Возбужденные голоса, становящиеся все вульгарнее по мере появления новых бутылок с вином и водкой, взрывы смеха – все это проносилось мимо ее сознания. Она обратила внимание, что муж уже изрядно выпил. С друзьями он вел себя совсем иначе. На желтоватых щеках заиграл румянец, движения стали чуть более раскованнее, речь грубой. Вот нож громко стукнул о тарелку, вино выплеснулось через край бокала. Впрочем, в таком же состоянии находились и двое его приятелей, Только Адам оставался холоден и безучастен к происходящему. Софи медленно окинула взглядом стол, уставленный массивным столовым серебром, изысканным дельфтским фаянсом, хрустальными бокалами, и осторожно взглянула ему в лицо. Губы слегка приоткрылись. Она почти почувствовала на своих губах вкус поцелуя, воспрянула духом и ответила тем же движением. Казалось, каждая клеточка ее тела встрепенулась, пронзенная непреодолимым желанием. Они обменялись мгновенными взглядами, в которых каждый увидел неприкрытое чувственное влечение. В следующий момент глаза его предупреждающе сверкнули, страсть погасла. Софи снова потупилась.

Как только стало возможно, Софи вышла из-за стола. Тайная радость переполняла ее. Попойка между тем продолжалась. Трое из четверых явно были настроены продолжить возлияние до беспамятства. Ощущение победы, возникшее после такого обмена тайными многообещающими взглядами, не покидало Софью, когда она шла на конюшню, чтобы увидеться с Борисом и передать письмо, с которым тот должен был отправиться в Берхольское и объяснить старому князю всю безысходность ее положения. Но когда увидела Бориса, увидела его блестящие глаза, сияющее выражение его лица, Софи забыла обо всем и, подхватив юбки, бросилась к нему со всех ног.

– Тшш, – громким шепотом предостерег он ее. – Вы слишком нетерпеливы, Софья Алексеевна! Вокруг нас – глаза и уши.

– Я об этом и думать забыла, – призналась она. – Похоже, у тебя хорошие новости.

– И то верно. Граф Данилевский спас Хана… Э-э-э, возьмите себя в руки немедленно! – воскликнул Борис, увидев, как вспыхнуло от счастья лицо Софьи, а из глаз брызнули слезы радости. – Если мне сегодня вечером удастся ускользнуть отсюда, я схожу его проведать, хотя граф утверждает, что с ним все в порядке, он спокоен, ест хорошо.

– Послушай, Борис, – прервала она его торопливо. Сейчас было не время упиваться радостной вестью. Она сможет насладиться этим чуть позже. – Я решила, что должна сообщить дедушке о том, что здесь творится. Он сумеет придумать, как помочь. Тебе придется поехать в Берхольское.

– Князь объяснил мне, что делать, если вам потребуется помощь, – кивнул он, – Он дал мне денег на лошадь и на дорогу. Вы написали письмо?

Софи, повернувшись спиной к двору, двинулась в сторону ворот и незаметно извлекла конверт из кармана передник;

– Я написала тут обо всем, – проговорила она негромко, пряча конверт в складках платья. – О Татьяне, о Хане… ну и обо всем прочем.

В это «прочее» входило то, о чем Борис не мог знать, все обиды и унижения, которые она не могла выговорить вслух. Но доверить эти мысли бумаге оказалось несколько легче.

Она говорила, едва шевеля губами. Рука мужика на долю секунды соприкоснулась с ее рукой, и конверт переменил владельца. Больше не взглянув в его сторону и не проронив ни слова, Софья пошла в обратную сторону, стараясь умерить свой шаг. Хан спасен! Адам спас Хана! Борис, если будет поторапливаться, доберется до Берхольского через две, самое большее – три недели. Князь Голицын не останется безучастным к ее мольбам. Софи не задумывалась над тем, что он действительно сможет сделать, но не сомневалась, что дедушка что-нибудь придумает. Стены ее тюрьмы словно немного раздвинулись, и в этом просвете затеплился лучик надежды на иное будущее, отличное от того унылого прозябания, которое грозило ей под игом мужа-тирана.

Она вернулась в дом. В нем царил тот же мрачный дух всеобщей подавленности. Но теперь эта обстановка никакие влияла на ее воспрянувшую душу. Своей прежней бодрой походкой она прошла мимо обеденного зала, откуда приглушенно доносились пьяные голоса и смех. Она решила подняться на галерею, посмотреть на реку. Там, по крайней мере, можно подышать свежим воздухом. Река представлялась ей знамением свободы, дорогой к свету.

Поднявшись по лестнице, она завернула за угол и не удержалась от радостного возгласа при виде знакомой фигуры, идущей по украшенному гобеленами коридору.

– Адам! – Он обернулся, и она бросилась ему на грудь. – Ты спас Хана!

Не помня себя, она крепко обняла его за шею, прижалась всем телом и горячо поцеловала в губы. Ему ничего не оставалось делать, как ответить на этот сладкий поцелуй. Он ощущал во рту ее игривый язычок, чувствовал ее горячее тело, вдыхал запах ее волос.

– Софи, ты с ума сошла! – едва вырвавшись из ее объятий, прошептал он, отводя ее руки.

– Они все пьяные, – беззаботно отмахнулась она и радостно рассмеялась. – А я хочу тебя целовать, потому что ты спас Хана и потому что я люблю тебя! – Она с улыбкой потянулась к нему вновь.

Адам не смог удержаться от ответной улыбки, но руки ее остановил.

– По крайней мере, уйдем из коридора, безрассудная!

– А мне теперь все равно, – заявила она, хотя и позволила увести себя в полумрак маленькой, обычно пустующей гостиной.

– Ты не должна пренебрегать разумной предосторожностью, – проворчал Адам, неплотно прикрывая за собой дверь. – Или ты хочешь провести остаток своих дней в монастыре?

– Он не сделает этого, – побледнела Софи.

– Его вторая жена умерла в Суздальском женском монастыре, – глухо сообщил Адам. – Он насильно постриг ее монахини. Она прожила там всего пять лет. Муж имеет право так поступить с женой, которая не считается с его требованиями.

– Которая бесплодна и заглядывается на чужих мужчин, – медленно добавила Софья, вся съежившись, словно защищаясь. – Grand-pere не позволит…

– У князя Голицына нет права помешать ему, – прервал ее Адам. Это была горькая правда.

– Он что-нибудь придумает. – В голосе женщины слышалась уверенность. – Я написала ему письмо, рассказала о… о том, что здесь происходит, и отдала конверт Борису. Он отвезет. Дедушка обязательно что-нибудь придумает.

– Как Борису удастся отсюда выбраться? – Глядя в бледный овал милого лица, видя блестящие черные глаза, в которых горел огонек надежды, Адаму очень не хотелось лишать ее этой уверенности.

– Не знаю, – призналась она. – Он мне пообещал, что сделает это. Не знаю, когда у него появится такая возможность, но он сдержит свое обещание. Grand-pere дал ему денег на коня и дорожные расходы для такого случая… – Голос поник, огонек в глазах погас. – До Берхольского путь неблизок, я знаю.

Адам, не в силах видеть, как она снова впадает в уныние, обнял ее и погладил блестящие локоны.

– Дорогая моя…

Звук шагов в коридоре заставил его оборвать себя на полуслове. Софи напряглась, взгляд заметался по комнате.

– За ширму, – быстро прошептал Адам, подтолкнув ее к дальней стене, где стояла гобеленовая ширма. Она скользнула туда, затаив дыхание и чувствуя, как все внутри свело от страха. В этот момент ей очень хотелось слиться со стеной.

– Граф Данилевский, вам что-нибудь здесь нужно? – В обычно размеренном тоне дворецкого послышалась нотка удивления.

– Нет, Николай, ничего, спасибо, – спокойно откликнулся Адам. – Я просто проходил мимо гостиной и услышал шорох за панелью. Мне показалось, что там мышь. Неплохо бы заглянуть внутрь. Если есть одна – значит, жди следующих. Это же такие плодовитые твари! – Он мягко улыбнулся, проходя мимо Николая, на лице которого явственно можно было заметить нешуточный страх от того, что Дмитриев может обнаружить столь вопиющий беспорядок в барском доме.

Софи чуть дыша ждала в своем укрытии, пока затихнут шаги Николая, который скорее всего направился отдавать распоряжения на штурм мышиных владений. Несмотря на опасность пережитых минут, от которой у нее началось сердцебиение, Софи не могла не усмехнуться мгновенной находчивости Адама. Она представила, какая суматоха поднимется сейчас среди прислуги, которая перевернет вверх дном эту заброшенную гостиную в поисках того, чего здесь нет.

Выскользнув из комнаты, она с невинным видом продолжила свой путь на галерею, где намеревалась провести некоторое время, любуясь искрящейся водной гладью, на которой с возвращением светского общества в город вновь оживилось движение, и предаваясь мечтам о том, что могло бы быть…

Или еще быть может…