Текст книги "Тысяча белых женщин: дневники Мэй Додд"

7 мая 1875 года

Утром комендант лагеря, полковник Брэдли, явился к нам в сопровождении капитана Бёрка – целью его визита было рассказать нам о предстоящей процедуре «передачи». Какое неромантичное слово! Все должно случиться завтра утром. Шайенны приедут на рассвете; нам посоветовали взять с собой как можно меньше багажа, потому что дикарям неведомы чемоданы, и средств для транспортировки у них нет. Как съязвил капитан, колеса они пока не изобрели.

В течение дня еще кое-кто из наших передумал – уверена, что причиной тому послужило появление давешних индейцев. В самом деле, одна несчастная девушка, которую, как и меня, забрали из лечебницы Чикаго, куда ее упекли за «нервозность» – кажется, совсем помешалась: всхлипывая, она бормотала несвязную чушь. Ее отправили в лазарет. Она вела себя так, как и полагается сумасшедшей. В самом деле, прерия – не место для нервических больных. Посреди ночи еще четыре женщины попытались удрать из лагеря, но утром солдаты их отыскали и вернули. Обнаружили их индейцы-разведчики в холмах – в полубессознательном состоянии и промерзших до костей; ночами в горах было еще холодно. Я не знаю, что с ними сталось. Для себя я решила: сделка так сделка. Но Бог свидетель, все мы сомневались в выборе…

Да, завтра за нами вернутся… Господи… Что же мы наделали?

Постскриптум к записи сего дня. Поздно вечером «Джимми» заглянула в нашу палатку и позвала меня.

– Кэп зовет тебя, милая, – сказала она. – Должна предупредить: видок у него не из лучших.

Ранее, когда нас собирал полковник Смит, я уже заметила, что капитан молчалив и чем-то озабочен; но, когда я вошла в его палатку, все же не ожидала, что он будет таким взволнованным. Он сидел в кресле, перед ним стояла бутыль виски и стакан, а когда я подошла, он вскочил и начал расхаживать туда-сюда, точно разозленный лев по клетке.

– Вы знаете, зачем я за вами послал? – от его обходительности не осталось и следа.

– Уж не за тем, чтобы читать Шекспира, – ответила я.

– Можете смеяться надо мной сколько угодно, Мэй! – отрезал он. – Вы гордая и неосмотрительная! Но это уже не игра. Вы больше не актриса в этом фарсе.

– Мне неприятны ваши слова, Джон! – ответила я. – Я знаю это, как никто. Тогда я отвечу прямо: я подозреваю, что вы будете просить меня не принимать участия в завтрашнем обмене.

Он перестал ходить и обернулся ко мне:

– Просить? – взвился он. – Умолять? Я вам запрещаю! Вы не должны соглашаться на это безумие. Я не допущу этого!

Признаю: я тогда смеялась над расстроенным капитаном… Но то была напускная храбрость отчаявшейся женщины. Ведь, сказать по правде, я тоже начинала терять голову от страха по мере приближения нашей участи и опасений за себя и подруг. С тех пор, как мы увидели дикарей живьем, все наши моральные устои пошатнулись. Но я бы ни за что не показала остальным и капитану, что мне страшно и я больше не верю в себя.

– Дорогой мой капитан, – сказала я. – Позвольте вам напомнить, что я не ваш солдат, и вы не имеете права мне что-то запрещать. В любом случае, приказы тут отдают вышестоящие чины.

Капитан покачал головой – от недоверия, но и гнев его улетучился.

– Откуда у тебя сила, чтобы смеяться, Мэй? – мягко удивился он.

– То есть вы вправду решили, Джон, что я смеюсь оттого, что мне легко? – спросила я. – Что я насмехаюсь над вами? Считаю, что это пьеса, в которой я – актриса? Неужто вам непонятно, что я смеюсь, чтобы не заплакать? – И я процитировала: – Свое страданье я научу быть гордым…

– …и сама покорно подчинюсь веленьям скорби, – закончил за меня капитан Бёрк – и вдруг опустился передо мной на колени: – Послушай, Мэй, – он сжал мои руки в своих, – ты не просто не можешь себе представить, через что вам придется пройти. Вы не сможете жить среди этих людей – это все равно, что жить в стае волков или в медвежьей берлоге. Ведь они так отличаются от нас! Поверь мне, я знаю, что говорю. Дикари – не просто иная раса, это вообще иной вид человека!

– Но все же человека, Джон? – переспросила я. – Неужели мы не сможем найти ничего общего, мы, человеческие женщины и мужчины?

– Это первобытные люди, Мэй, – ответил он. – Язычники, так и не развившиеся, чтобы стать выше мира природы, не соприкоснувшиеся с красотой культуры и цивилизации. У них нет религии, только суеверия, нет искусства, кроме рисунков на камнях, нет музыки, кроме барабанного боя! Они не читают и не пишут! Я спрашиваю вас: есть ли у дикарей свой Шекспир, свой Моцарт, свой Платон? Это дикие, ленивые люди. История их написана кровью: столетия беспрестанных битв, зверств, воровства и резни, убийств и вырождения! Послушайте меня, Мэй, – они живут не так, как мы. Не так думают… – он замешкался, точно искал слова, – не так… любят.

У меня перехватило дыхание от ужаса и мрачных предчувствий, когда я услышала суровые слова капитана.

– Любят? – переспросила я, почти утратив самообладание. – Что вы имеете в виду, Джон, почему дикари любят не так?

Но он лишь покачал головой и отвел глаза:

– Они… как звери, – наконец выдавил он.

– Господи, Джон! – тихо сказала я; никогда еще я не испытывала такого отчаяния… или мне так почудилось в тот миг. Но потом я вспомнила то отчаяние, от которого бежала, – и тут же бездны моего ужаса куда-то испарились.

– Как-то ты спросил меня, почему я согласилась участвовать в программе, – сказала я. – И теперь я расскажу, капитан. Может, это успокоит вас. Меня завербовали из психиатрической лечебницы – дали выбрать между остатком жизни за решетками на окнах и жизнью среди дикарей. А ты бы что выбрал, Джон?

– Но ведь ты не безумнее меня, Мэй, – поразился капитан. – За что же тебя туда отправили? Прости мою нескромность, но я спрошу.

– За любовь, – ответила я. – Я полюбила человека, которого моя семья сочла недостойным.

От моего взгляда не укрылась тень разочарования, пробежавшая по лицу Джона Бёрка – его взращенная в католичестве добродетель явно была задета известием о моем «грехе». Он отвел взгляд в замешательстве.

– Людей не запирают в психушку за ошибки, – сказал он.

– Ошибки, Джон? – вспылила я. – Любовь не может быть ошибкой. Мои дорогие дети, о возвращении к которым, когда закончится эта авантюра, я молюсь каждую ночь, они не ошибка!

– И что же за официальный диагноз, который поставили врачи, чтобы держать тебя в лечебнице? – спросил он.

– Половая невоздержанность, – ответила я честно. – Как выражаются мои родственники, «развратность».

Тут он выпустил мою руку и поднялся с колен. Он снова отвернулся от меня; лицо его выражало еще большее расстройство. Я догадывалась, о чем он думает.

– Джон, – сказала я. – Я не чувствую нужды оправдываться от этих лживых обвинений или говорить, почему я так себя повела, сейчас и тогда. Мы ведь с тобой друзья, так? В такое короткое время мы успели привязаться друг к другу. Если бы мы встретились при иных обстоятельствах, если чувства мне не лгут, мы стали бы много больше, чем друзья. Может быть, излишне страстная, да, но не развратная. В моей жизни был только один мужчина. Отец моих детей, Гарри Эймс.

– Я могу вмешаться в твою судьбу и обратиться к властям! – перебил он меня, вновь обернувшись. – Может быть, мне удастся найти предлог, чтобы тебя освободили от участия в этом позоре.

– Даже если сможешь, – возразила я, – ты не в силах запретить моей семье снова упрятать меня в это жуткое место. Как ты сказал, я не могу представить жизнь среди язычников? А ты не можешь представить, каково мне было там, где каждый день походил на предыдущий – один безнадежный и бессолнечный день сменялся другим, и так снова и снова. Что бы ни ожидало меня в странном новом мире, оно не сравнится с пережитыми мною скукой и тяготами лечебницы. Я скорее умру, чем вернусь туда, Джон!

И я встала и подошла к нему. Обняла за талию и положила голову ему на грудь. И стояла так, слушая биение его сердца.

– Должно быть, теперь ты ненавидишь меня, Джон, – сказала я. – Теперь, когда знаешь правду. Может, ты решил, что я заслужила свое наказание – быть отправленной к туземцам.

Капитан тоже обнял меня, и в тот момент, впервые за долгое-долгое время, я почувствовала себя в безопасности, точно на его груди я нашла убежище от смятения чувств и трагедий моей жизни. Я чувствовала его запах – запах сильного мужчины, подобный аромату осеннего леса, ощущала мускулы на его спине, точно крепкие стены хорошего дома. Ритмичное биение его сердца рядом с моим ощущалось, точно пульс самой Земли. «Так бы и остаться здесь, в его объятьях, как в безопасной гавани», – подумала я.

– Ты не можешь не знать, что я люблю тебя, Мэй, – сказал он. – Что я никогда не стану тебя презирать или осуждать. Если бы я мог остановить это безумие, я бы непременно это сделал. Сделал бы все, чтобы спасти тебя.

– Ты помолвлен с другой, Джон, – возразила я. – И я… и я тоже. Может, меня и можно было спасти, но уже слишком поздно.

В тот момент я поняла, что если кого и надо спасать, то это Джона Бёрка – от меня, от моей страстной в нем нужды, от желания раствориться в нем, как и от его желания раствориться во мне, стать единым и неразделимым целым. Кто так болезненно и так быстро лишается благословения Божьего, как не набожный мальчик-католик, воспитанный в иезуитской школе? Как не благородный офицер, помолвленный с другой? Какая любовь слаще той, что запретна?

Когда Джон Бёрк поцеловал меня, я ощутила легкий сладковатый привкус виски на его губах – и то, как глубоко внутри моральные принципы поддаются моей жажде, которая оказалась неизмеримо сильнее. Я почувствовала, как нас обоих уносит, и обняла его крепко-крепко, как спасательный плот, точно только прикосновение наших тел сможет удержать меня в этом месте в это самое время, и только в тот миг, когда наша плоть сольется в единое неделимое целое, я найду опору в этом мире, единственном, который я знаю.

– Так покажи мне, Джон, – выдохнула я ему в губы, – покажи, – молила я, – покажи, как любит цивилизованный мужчина…

8 мая 1875 года

Дорогой Гарри,

Должна написать тебе самое веселое и непринужденное письмо, какое можно сочинить в этот вечер, потому что если я когда и лишусь разума, то завтра же, в первую ночь на индейской территории. И если я напишу тебе, воображая, что ты когда-нибудь все же прочтешь это письмо, может, я смогу еще на мгновение продлить иллюзию, что все в порядке, что мне все приснилось, и я проснусь в твоих объятьях, и все будет хорошо… да, все будет хорошо…

Я стану женой вождя. Да-да, главарь дикарей выбрал меня в невесты! Его положение равнозначно нашему понятию о знатном господине, так что я стану повелительницей индейцев, что-то в этом роде… Ха! Видишь, Гарри, к чему привела наша история? Я теперь жена вождя, королева шайеннов, будущая мать дофинов-язычников.

Его зовут Маленький Волк, и это прославленное имя среди обитателей Великих равнин – он даже удостоился личной аудиенции президента Улисса Гранта в Вашингтоне. Даже мой капитан вынужден признать, что у вождя репутация бесстрашного воина и великодушного правителя. И еще – вынуждена признать, что для дикаря он недурен собой. Трудно сказать, сколько ему лет. Точно не юноша, и совершенно точно старше меня, но совсем не старик, нет… лет сорока, я бы сказала. Он крепкий и подтянутый, с темными, почти черными, глазами, резкими чертами и решительный, как вожак волчьей стаи. При этом у него благородный вид и голос его приятен, хотя язык его племени трудно назвать благозвучным.

Они прискакали и пригнали лошадей сегодня утром, Гарри, с необычайной помпой, издавая странные лающие звуки, – по ним было легко догадаться, что приближаются туземцы. Лошадей загнали в стойла, где их пересчитал инспектор.

Да, конечно, у меня смешанные чувства по поводу того, что меня обменяли на лошадь – хотя я утешаюсь тем, что скакун, которого Маленький Волк подарил коменданту в обмен на мою руку и сердце, один из лучших в табуне; не то, чтобы я разбиралась в лошадях, но мой новый друг, погонщик мулов «Джимми», именно так и сказал.

Так что мне, наверное, стоит радоваться, что взамен белой женщины белый человек получит превосходного коня… Может, оно и к лучшему?

Моя верная подруга Марта выйдет замуж за страшноватого парня, очень метко прозванного Колтун-на-Голове – неухоженная грива делает его похожим на самого буйного пациента в сумасшедшем доме. Но при этом он, совершенно точно, отличный воин.

Особенно причудливым поворотом в нашей странной истории стал союз нашей отважной Фими с живущим среди индейцев негром. Какое сплетение судеб! Его так и прозвали – Черный Человек. Лагерный переводчик, Брюйер, наполовину француз, наполовину индеец сиу, рассказал нам, что будущий муж Фими был похищен из повозки со сбежавшими неграми-рабами, когда был совсем маленьким, и воспитывался в племени. Так что он ничем не отличается от прочих индейцев. Он не знает английского, и все обращаются с ним как с равным. Наверное, в этом индейцы куда цивилизованнее нас. Красивый парень, ростом куда выше своих соплеменников, он вполне подходящая пара нашей Фими… Прости меня, если я пишу глупости… Ведь я – девушка, мне страшно и я очень устала… Хочу лишь завершить рассказ об этой безумной затее…

Хелен Элизабет Флайт, наша художница, была выбрана знаменитым шайеннским воином по имени Боров. «Наверное, я не возьму себе творческий псевдоним, – сказала она в своей обычной остроумной манере. – Хелен Боров – как-то не звучит, правда?» Несмотря на неблагозвучное имя, господин Боров вполне симпатичный человек, широкоплечий и выше среднего индейца.

Милая маленькая Сара выйдет за стройного юношу по имени Желтый Волк, – этот славный мальчик едва достиг совершеннолетия. Но снова я вынуждена признать, что шайенны сделали мудрый выбор – мальчик очень робок и совершенно очарован своей невестой, так что не спускает с нее глаз. Как знать, может, ему удастся вызволить Сару из мира молчания и страха, чего мы так и не смогли?

Капитан Бёрк пояснил нам, что среди шайеннов безумцы считаются посланниками богов и потому их уважают и даже почитают. Так что кое-кому из наших красавиц повезло стать чуть ли не богиней, объектом поклонения! В самом деле, индейцы даже повздорили из-за того, кому стать мужем бедняжки Ады Вейр. Она когда-то лежала в лечебнице с диагнозом «меланхолия». В нашем обществе Аду вряд ли ждала блестящая партия. Но Брюйер сообщил нам, что дикари считают ее священной женщиной из-за черных одежд. А про нашу религию они уже узнали достаточно, чтобы в голове у них все перепуталось.

Наши чемоданы вызвали у них неподдельный интерес. Те, кто был не прочь повеселиться, подхватили по чемодану и с важным видом тягали их, отчего недалекие их соплеменники в прямом смысле падали на землю и покатывались со смеху. Право слово, эти люди похожи на расшалившихся детей! Меня порадовало, что мой нареченный не принял участия в этих играх, лишь сурово взирал на происходящее.

Бедная Дейзи Лавлейс устроила сцену парню, который выбрал ее. Он стал собирать ее пожитки и попытался отобрать ее пуделиху, старушку Ферн-Луизу. Дейзи, которая, я подозреваю, успела глотнуть своего «лекарства», прижала собачку к груди и залопотала: «Не-ет, сэр, вы не заберете мою Ферн-Луизу, не отдам! Никогда-а, слышите! Я запрещаю вам трогать мою малышку!»

Но парень быстро, как кошка, протянул руку и выхватил собачку из рук Дейзи, взял ее за шкирку и поднял высоко в воздух, демонстрируя ее товарищам, которые хохотали, пока бедняжка беспомощно барахталась на весу. Честно говоря, я не особенно люблю мисс Лавлейс, а ее старую псину – и подавно, но я терпеть не могу, когда мучают животных, и, когда Дейзи бросилась спасать любимицу, я поспешила ей на помощь: «А ну отпусти собаку!» – потребовала я у дикаря. Кажется, он понял, чего я хочу, пожал плечами и швырнул собачку в грязь таким движением, точно выбрасывал мусор. Она распласталась на земле, но тут же вскочила на ноги и забегала кругами, отчего индейцы снова покатились со смеху. Но, точно набравшись центробежной силы, Ферн-Луиза выскочила из круга, кинулась к дикарю, столь грубо обидевшему ее, и вцепилась ему в ногу, злобно рыча и мотая головой, эдакий крошечный демон. Теперь настала очередь индейца комично подпрыгивать и вопить от боли, стараясь стряхнуть зловредную животину, отчего зрители развеселились еще пуще.

– Так его, Ферн-Луиза! – торжествующе прокричала Дейзи Лавлейс. – Правильно, милая, куси ниггера! Мы покажем этому язычнику, как нас обижать!

Наконец обессиленная атакой собачка отпустила жертву и, покачиваясь и пуская розовые слюни, побрела к хозяйке. Пострадавший повалился на землю, обхватив раненую ногу, постанывая и жалобно мыча, но сочувствия своих сотоварищей он не дождался. Этот эпизод заметно разрядил обстановку, и пуделиха Ферн-Луиза прямо-таки выросла в наших глазах.

Поскольку передача лошадей была лишь формальностью, армейские чиновники снабдили каждую из нас славной армейской лошадкой, чтобы доехать к индейцам, и армейскими седлами, чтобы мы могли приторочить наши узлы и немногие необходимые вещи. Предвидя трудности, которые предстоят нам, пустившимся в долгий конный поход в женском платье, в лагере нас снабдили пошитыми нарочно для нас, пусть и наскоро, армейскими бриджами. Стоит ли говорить, что кому-то они шли больше, чем остальным. Хотя те, что отказались от этого костюма, все горше жалели о своем тщеславии по мере того, как поездка длилась. Дикари возмутились при виде штанов не меньше, чем оживились, рассмотрев наши чемоданы, и что-то неодобрительно ворчали. Поскольку сами они не носят штанов, надо думать, женщин в подобной одежде они точно не видели.

Я забрала с собой мои драгоценные тетрадки и солидный запас карандашей, которыми меня снабдил капитан Бёрк, мудро рассудив, что там, куда мы направляемся, чернил будет не достать. Также он подарил мне свой любимый томик Шекспира, чтобы я взяла его в дикие края. Зная, что он для него значил, я пыталась отказаться, но капитан настоял. Мы оба плакали, Гарри, он и я, плакали и обнимались – роскошь, в которой нам с тобой было отказано.

И вот мое последнее признание, Гарри, – тебе, моей первой любви, отцу моих детей, где бы ты ни был, что бы с тобой ни стало – с тобой, кому я была верна до вчерашней ночи… Да, мы с капитаном поддались страсти, наши чувства были так сильны, что мы не смогли, да я и не захотели им сопротивляться – о, что за странная участь, Гарри, связываться с неподходящими мужчинами: с фабричным бригадиром, помолвленным капитаном армии, да еще католиком, и вот теперь – с вождем дикарей! Господи, может, я и вправду сумасшедшая?

В отчаянной одиннадцатичасовой попытке отсрочить неизбежное, поспешно собранный комитет из наших женщин призвал полковника Кларка и попросил изыскать позволения провести еще одну ночь в лагере. Нервы у всех были на пределе, и я стала опасаться массового дезертирства. Капитан, в свою очередь, передал просьбу Маленькому Волку и нескольким уважаемым индейцам, с которыми он совещался. После чего великий вождь объявил решение: лошадей, согласно предварительному договору, уже пригнали, и теперь мы должны ехать с ними. Оставалось достаточно времени, чтобы мы успели добраться до стоянки до темноты. Полковник Брэдли пояснил, что если он не отпустит нас с ними, как было условлено, шайенны могут решить, что мы не держим слово. И, следовательно, неизбежно возникнут неприятности. Поскольку наше сомнительное предприятие и задумывалось, чтобы избежать дальнейших конфликтов с краснокожими, полковник с сожалением вынужден отказать нам в просьбе провести еще одну ночь в цивилизованных условиях. Собственно, мы ведь сами на это шли, не так ли?

В последнюю минуту к нам присоединился преподобный Хейр – тучный священник-епископат, днем раньше прибывший из Форт-Феттермана, чтобы сопровождать нас к дикарям. Вид у него самый необычный – весу в нем было килограммов за сто, и он был лыс, как бильярдный шар. В белых одеждах священнослужителя преподобный смахивал на гигантского спеленутого младенца. Ехал он на таком же гигантском белом муле – несчастный аж стонал под тяжестью его преподобия.

Капитан Бёрк только покачал головой при появлении епископата и пробормотал под нос что-то вроде «и горазды же трескать эти протестанты». Очевидно, капитан знал о том, как преподобный пытался обратить индейцев на путь истинной веры, и тайком сетовал, что политика правительства по замирению индейцев предполагала грызню церковников за каждую языческую душу, точно псов за сахарную косточку. В полном соответствии с этим самым планом Белые Одежды, как окрестили миссионеров-епископатов краснокожие, был послан Церковью, чтобы принять язычников в ее лоно, пока этого не сделали Черные Одежды, то есть католики. Первым же утверждением, которое сделал обширный слуга Божий перед полковником Брэдли и капитаном Бёрком, стало: лучше дикари останутся язычниками, чем перейдут в католичество, – что, поверь, было вовсе не по душе моему капитану.

Тем не менее нам сообщили, что преподобный Хейр несколько лет прожил среди дикарей и сносно владеет местными языками, в том числе наречием шайеннов. Так что к нашей странной компании ягниц, ведомых на заклание, приставили еще переводчика и духовного наставника.

Именно так – словно нас ведут на заклание – чувствовали мы себя, выезжая из Кэмпа-Робинсон к будущим мужьям. Кто-то из женщин разразился рыданиями, точно это была не свадебная процессия, а похоронная. Я же старалась сохранять спокойствие – несмотря на пессимизм капитана Бёрка, я поклялась относиться к нашей авантюре с оптимизмом и перво-наперво думать о том, что это не навсегда, что мы своего рода солдаты и у нас долг перед страной, так что остается, по крайней мере, надеяться, что мы вернемся домой. Но самая сокровенная мысль, Гарри, – о наших дорогих детках; я навсегда поселю в своей груди мечту вернуться к ним живой и невредимой, и эта мечта хранит меня и придает сил. Я пыталась внушить эту утешительную мысль другим – приободрить их, уверяя, что совсем скоро мы вернемся в лоно цивилизации – и, наконец, будем свободны.

Так что я ехала во главе нашей процессии, гордо восседая на лошади рядом с суженым, слегка кивнув капитану Бёрку – на его лице отчетливо читался ужас от происходящего. Я подняла было руку, чтобы помахать ему, но тут обратила внимание, что он опустил свои темные глаза долу и не смотрит на меня. Неужели я вижу стыд в этом взгляде? Самобичевание доброго католика? За то, что в момент нашей страсти он предал своего Бога, свою суженую и нарушил солдатский долг? Мне даже почудилось в этом что-то сродни облегчению: наконец-то блудницу, посланную дьяволом искушать его и восторжествовавшую, увозят дикари, среди которых ей самое место – подходящая Божья кара за сладкие грехи, совершаемые по ночам. Да, все это я увидела в опущенных долу глазах Джона Бёрка! Да, Гарри, такова участь женщины на Земле: мужчина может заслужить искупление лишь ценой ее изгнания.

Но я не склонила головы. Я должна сохранять достоинство даже в странной новой жизни и, раз уж я супруга вождя, буду вести себя образцово. Так что перед самым отъездом я научила Марту и тех из нас, кому было страшнее всего, мудрости, открытой мне погонщиком мулов Джимми, он же – моя новая подруга Грязная Герти, у которой был свой опыт общения с краснокожими: «Выше голову, милая, и не позволяй им видеть, как ты плачешь», но, конечно, не всем было легко следовать ему. Лично я решила никогда не показывать своей слабости, всегда сохранять твердость, решимость и силу, казаться бесстрашной и уверенной, какой бы страх и неуверенность ни таились внутри; иного способа вынести это испытание я не видела.

Прошло немного времени, и наши женщины, кажется, смирились со своей участью. Рыдания стихли, остались лишь сдавленные всхлипы; мы молчали, точно ошарашенные и растерянные дети, которых, покорных и обессиленных, увозили в дикую прерию.

Должно быть, мы смотрелись престранно – длинная, медленно ползущая кавалькада из почти ста человек, считая индейцев и всех белых невест; наша процессия вилась как змея и была нестройна – не то что армейский транспорт, которым нас недавно доставили. Если бы Бог наблюдал сверху, как мы едем среди холмов, мы бы напомнили ему вереницу муравьев. Наверх по заросшим сосняком склонам, вниз по густой траве речных долин, где нашим лошадям приходилось переправляться через разбухшие от половодья ручьи, и стремена намокали от грязной, стремительно несущейся воды. Мой конь, упитанный гнедой, которого я окрестила Солдатиком в честь моего капитана, спокоен, он твердо ступает, аккуратно обходя валежник, и мягкой рысью скачет вверх по склону, чтобы быстрей добраться до хребта, где дорога становилась удобней.

Стоял чудесный весенний день, и это служило нам утешением, ибо мы понимали – каким бы туманным ни виделось наше будущее, над нами простиралось то же небо, нам светило то же солнце и тот же Бог, если мы в него верили, смотрел на нас свыше.

Слабый резкий сладковатый запах горящих поленьев сообщил нам о близости индейского лагеря намного раньше, чем мы до него добрались. Вскоре в небе завиднелся дымок от костров, значит, мы почти добрались до места. На тропе нас встречала группа мальчишек – они переговаривались и издавали странные воркующие звуки, словно от изумления. Самые маленькие ехали на огромных голенастых собаках, каких я прежде ни разу не видела – эти крупные звери больше походили на шетлендских пони, чем на псов. Животных тоже украсили перьями, бусинами и брелоками и разрисовали морды, чтобы те походили на боевых коней. Теперь я больше, чем когда-либо, осознавала, что мы очутились в совершенно ином мире, населенном людьми иной расы, иными живыми существами, а мы… Мы попали в этот сказочный мир, существующий лишь в тени нашего… или это наш мир живет в тени этого… кто знает? Самые смелые ребятишки подскочили, быстренько коснулись наших ног, и бросились врассыпную, треща, как бурундуки.

Мальчишки бросились в лагерь, чтобы известить о нашем появлении, и вскоре послышались громкие голоса и собачий лай – звуки деревни, надо признать, такие чужие для нас и такие пугающие.

Когда мы въехали в лагерь, нас уже ждала толпа любопытствующих: дети, женщины и старики. Хижины – они назывались вигвамы – располагались в форме неровного круга: по четыре-пять стояли полукругом, образуя окружность большего размера. Это было яркое и шумное зрелище, сущее раздолье для глаз – но в то же время столь странное, что мы никак не могли до конца поверить в его реальность, и вдобавок нас тут же окружили люди, которые лопотали на своем языке и норовили легонько коснуться наших ног и ступней. Так мы объехали все селение, точно устроив парад для его жителей, а в конце развернулись и поехали обратно. Язычники подняли ор и шум, и воцарился такой хаос, что голова моя закружилась, и я плохо понимала, что со мной происходит. Вскоре нас разделили, и я услышала, как кто-то из женщин кричит в замешательстве или отчаянии. Я попыталась крикнуть в ответ, но мой голос утонул в общей какофонии звуков. Даже моей бедной Марты нигде не было видно, пока семьи дикарей забирали нас, одну за другой, словно поглощая. Голова моя вдруг закружилась, точно в тумане, я нечетко различала незнакомые движения, цвета и звуки… Казалось, я сходила с ума.

Теперь же я пишу тебе, мой Гарри, не из надежной армейской палатки, но при умирающем дневном свете, при последних отблесках огня в угольках очага в центре вигвама, жилища шайеннского воина. Да, я стала жить странной жизнью, которая мне только снилась, которая не могла быть настоящей, жизнью, какой не найдешь в нашем мире и какую, должно быть, в силах понять только истинный сумасшедший.

И вот я сижу в примитивной хижине, при угасающем огне, меня окружают присевшие на корточки угрюмые дикари, и тут меня в полной мере настигает ощущение всамделишности и неизбежности происходящего. Сегодня днем, выезжая из Кэмпа-Робинсон, я впервые подумала: а ведь, возможно, мне суждено умереть здесь, в бескрайней прерии, в окружении странных, оставленных Богом людей… Людей, похожих на троллей из старинной сказки, не тех, что были знакомы мне с рождения, но с некой другой планеты, много старше нашей. Джон Бёрк оказался прав. Когда я оглядываю круглые стены вигвама, даже удушающая теснота моей палаты в психиатрической лечебнице кажется чем-то успокаивающе знакомым… Крепкие, прямоугольные стены, числом ровно четыре… Нет, нельзя думать об этом. Я живу в новом мире, на другой планете, среди иных людей. Эй, смелее, Мэй!

Прощай, Гарри, где бы ты ни был… Еще никогда я не осознавала так ясно, что та часть моей жизни, которую занимал ты, ушла навсегда… Я не могла быть дальше от тебя, даже если бы попала на Луну… Как странно думать о жизни не главами, а томами, отдельными и завершенными. В этом же настроении завтра я начну новую тетрадь. И назову ее «Как я была индейской скво». Я больше не стану писать тебе. Гарри… Для меня ты умер… Но когда-то я любила тебя…

Мэй