Текст книги "Убийство"

По лестнице спускался доктор Эштон. Так и не договорив, папа бросился ему навстречу. Я услышала, как он спрашивает:

– Как она, док? Что с ней?

– Для женщины ее возраста, – отвечал доктор Эштон, – ваша жена в превосходном физическом состоянии. Она здорова, как та самая лошадь из поговорки.

Папа что-то пробормотал, и я представила, как в этот момент его глаза подернулись дымкой, – так бывало всегда, когда он злился.

– О чем это вы толкуете? Что вы за врач? Моя жена...

– Ваша жена здорова, – отрезал доктор, и, Господи, сколько же злости было в его голосе! Наверное, он обо всем догадался и теперь был рад до смерти возможности поиздеваться над папой. – Знаете, Павлов, вам идет эта экипировка. Наверное, собирались на школьный праздник?

– Конечно. Естественно. Вы хотите сказать...

– Я хочу сказать, что это был сюрприз для вашей семьи. – Он открыл входную дверь и ступил за порог. – Очевидно, они этого не ожидали.

– Проклятие, слушайте, вы... – начал папа, а потом сказал: «Ага», но как-то без выражения.

– Почему бы вам и не пойти на праздник? Конечно, если вы еще не передумали.

Доктор негромко рассмеялся, сел в свою машину и уехал, но его смех еще как будто звучал у меня в ушах.

Я все стояла на кухне, на том же самом месте, и ждала. Не шевелилась, если не считать того, что вся тряслась от страха, даже почти не дышала.

И папа тоже не шевелился, стоя в коридоре. Просто стоял и ждал.

Я была уверена, что сейчас произойдет что-то ужасное. Мне казалось, что у него в голове, как грозовая туча, скапливаются злые, беспощадные слова, которые потом ливнем обрушатся на нас с мамой. Я не сомневалась, что так и случится, потому что это была его обычная манера, – сначала он неизменно заставлял нас ждать. И мы ждали, ждали, ждали и доходили до того, что чуть не падали в обморок от страха. И тогда он выплескивал на нас свой гнев.

Я молилась, чтобы все было уже позади, чтобы оно началось и закончилось поскорее. Не только из-за того, что больше не могла вынести ожидания, но и потому, что это могло что-то изменить. В его настроении, например.

Знаете, может, это покажется смешным, хотя, конечно, тут нет ничего смешного, но раньше меня никогда не интересовало его настроение. Я даже не задумывалась над тем, есть ли оно у него вообще. Потому что, если бы вы его видели, вам это тоже не пришло бы в голову. Он всегда вел себя так, будто хотел сказать, что плевать он хотел, как к нему относятся другие люди и что они о нем думают.

Наверное, мама права. Она выходила за папу хорошенькой девушкой, а он и тогда был такой же приземистый коротышка, примитивный, как глинобитный забор. А из-за того, что она не умела проявлять свои чувства, и вечно ходила с испуганным лицом, и смущалась при всяком упоминании о любви, папа мог считать, что она вышла за него только для того, чтобы уйти из приюта.

В общем, я не знаю, какие между ними были отношения. И не особенно интересуюсь, какие они теперь. Точно так же, как и он мной совершенно не интересуется.

Как может отец убить родную дочь? Пусть даже ему скажут о ней что-нибудь неприятное?

Бобби говорит, что я ничего не понимаю. Папа ведет себя так именно потому, что я ему небезразлична. Но какой же в этом смысл? Только Бобби может выдумать такую глупость, но ему можно, потому что он самый красивый и самый милый.

Но вернемся к тому вечеру.

Тогда так ничего и не случилось. Один раз он зашел было на кухню, но сделал шаг-другой и остановился. Потом вернулся в коридор и снова остановился. Наконец, направился к входной двери, отворил ее, перешагнул через порог одной ногой и застыл – уже не дома, но еще не на улице.

– Вернусь-ка я в контору! – крикнул папа. – Ужинать не буду. На праздник я тоже не пойду, так что вам с матерью повезло.

– Папа! – позвала я. – Подожди!

Но дверь захлопнулась, и он меня не услышал. А когда я выбежала на улицу, он был уже в конце квартала.

Больше он никогда не надевал этот костюм. А когда я как-то встретила в хомбурге дурачка Гэнндера, то поняла, что папа отдал ему все эти вещи, а тот их пропил.

Так вот, в тот раз мама действительно постаралась мне помочь, поэтому было бы нечестно говорить, что она этого никогда не делала. Кроме того, я понимала, что с моей стороны было нехорошо снова требовать от нее помощи. У нее могли быть неприятности с папой, потому что он заставил бы ее во всем признаться. Это от меня он ничего не сумел бы добиться, но она уже старая, в последний день рождения ей исполнилось сорок шесть, и ей не под силу с ним справиться.

И потом, из ее попытки могло ничего не выйти. Конечно, она могла пойти туда, к этому человеку. Но она так боялась, была настолько уверена, что ничего не получится, что и в самом деле могло не получиться. И не только не помогла бы мне, но и сама оказалась бы в неприятном положении.

Между тем я уложила волосы и вернулась в свою комнату. Надела платье, спустилась в кухню и извинилась перед мамой за свои слова.

Она ничего не ответила, только лицо у нее было сердитое и грустное. Тогда я обняла ее, поцеловала и стала к ней ласкаться. Она смутилась, покраснела, но видно было, что мне удалось ее смягчить.

– Да ладно уж, – сказала она. – Я знаю, что ты была не в себе, и не сержусь на тебя. Я сделаю все, как мы договорились.

Я стала возражать:

– Не надо, мам. Я не хочу, честно. К тому же ты сама уверена, что это ничего не даст, зачем рисковать понапрасну?

– Я и правда так думаю. Этот человек не даст мне денег. Лучше... – Она замолчала, давая мне возможность вмешаться. – Понимаешь, все же лучше не рассчитывать на это.

Я засмеялась:

– На что же мне рассчитывать? Что я могу сделать? Ограбить банк?

Конечно, в тот момент я еще не имела в виду ничего определенного, эта мысль пришла мне в голову позже, когда я вернулась в свою комнату. Даже смешно, как это я раньше не додумалась, я имею в виду – учитывая мои обстоятельства. Так-то, конечно, в этом нет ничего странного. Просто до того момента у меня еще оставались какие-то надежды.

– Давай больше не будем об этом, мама, – сказала я. – Не ходи никуда, по крайней мере, не сегодня. Если в ближайшие дни ничего не изменится, тогда видно будет.

– Но лучше всего именно сегодня! Иначе это вообще бесполезно.

– Почему? Если уж можно было столько лет откладывать, то почему нельзя отложить еще на несколько дней?

– Потому что нельзя. Потому что телефон у этого человека...

Она остановилась на полуслове и, отвернувшись к плите, принялась что-то на ней помешивать.

– Господи, девочка! Я так с тобой заболталась, что чуть было дом не подожгла!

– Ты хотела сказать что-то насчет телефона?

– Ничего особенного. Не помню. Господи, что за ужасный день! Болтаю сама не знаю что!

Я засмеялась и сказала, что уже успокоилась и не хочу, чтобы она ходила к тому человеку. И добавила, что разозлюсь, если она меня не послушает. Она кивнула, пробормотав, что это меняет дело.

Я поднялась к себе в комнату, сняла платье, надела чистое белье и растянулась на постели. Свежие простыни приятно холодили кожу. Дверь я оставила открытой, и вместе с легким сквознячком в окно заструился аромат цветущей люцерны.

Впервые за день мне удалось расслабиться. Я закрыла глаза. Казалось, что мой перегруженный мозг освободился от всего лишнего, и в голове у меня начали всплывать картины, лица, события...

Мама... папа... Бобби... дансинг... я сама... вот я вхожу в дансинг... отпираю билетную будку... потом иду в папин кабинет и открываю сейф. Беру оттуда коробку с мелочью...

Я села на кровати с широко распахнутыми глазами. И вспомнила, что сегодня понедельник и танцев не будет, так что мне не нужно идти на работу.

Вздохнула и снова улеглась.

И снова вскочила, чувствуя, как глаза раскрываются все шире и шире. В желудке опять начались было спазмы, но потом понемногу отпустило.

Я взяла с туалетного столика свою сумочку. Вынула оттуда связку ключей, посмотрела на них и положила обратно.

Было почти четыре часа. Я распустила волосы и причесалась заново, хотя уже проделывала это недавно. Потом стала одеваться.

Когда я уже приводила в порядок лицо, ко мне зашла мама. Она шла к себе, но, проходя мимо моей комнаты, увидела, что я сижу перед зеркалом, и остановилась. И поинтересовалась, куда это я собралась в такое время.

– У нас с Бобби свидание вечером. Я собираюсь встретиться с ним в городе. Наверное, так лучше, чем приглашать его к нам. Меньше пересудов.

– До вечера еще далеко. Ты ведь даже не поужинала.

– Я не хочу есть, мама. Господи, ведь я совсем недавно столько съела! А самое главное, я хочу уйти пораньше, чтобы не встретиться с папой. Я не могу его видеть после того, как он повел себя утром.

Мама забеспокоилась и сказала, что папа обязательно спросит, почему меня нет за ужином. Что она ему скажет?

Я повернулась к ней, оторвавшись от зеркала. Наверное, по моему лицу было видно, как я разозлилась.

– Господи! Да скажи ему все как есть! Скажи, что я поздно обедала и не буду ужинать, что я пошла в город. Прогуляюсь, выпью чего-нибудь прохладительного, а потом встречусь с Бобби. Что тут плохого? Неужели всякий раз, когда мне нужно в город, я должна оправдываться и спорить, и спорить, и оправдываться, и так до тех пор...

– Ну что ты так переживаешь, девочка? Что с тобой происходит? – И мама с сомнением посмотрела на меня.

Я набрала в грудь побольше воздуху, но ничего не ответила, а просто посмотрела на нее долгим немигающим взглядом. И опять повернулась к зеркалу.

– Послушай меня, девочка, – примирительно забормотала мама. – Я просто беспокоюсь за тебя. Если бы ты могла понять... Я даже не знаю, о чем ты думаешь.

– Мама! – воскликнула я. – Сейчас я ужасно разозлюсь.

– Но не можешь же ты вот так...

– Ну ладно, мама! Пока у меня было настроение спорить, я спорила. Но больше ты ни слова от меня не услышишь. Ни одного слова, мама! Я объяснила тебе, почему хочу уйти пораньше. Сказала, что видеть вечером папу для меня невыносимо. Я просто не в состоянии его видеть. И не нужно учить меня, как себя вести. Я ни в малейшей мере не намерена делать ни малейшего усилия над собой, чтобы поступать так, как ты добиваешься. И больше ни говорить, ни слышать об этом я не желаю!

Она снова принялась растирать свои руки из-за того, что нервничала. Наверное, оттого они у нее такие красные, что она их вечно трет. Она снова собралась спорить, но я сказала, что заплачу, если она не прекратит. Так что она не стала продолжать.

– Ну так и быть. Но сначала ты выпьешь кофе. Я не выпушу тебя из дома, пока ты что-нибудь не съешь.

– Ох, мама! Ладно, только поторопись, я не смогу есть с накрашенными губами.

Она сбегала в кухню и принесла мне чашку горячего кофе. Я выпила и занялась губами.

Мама стояла, смотрела на меня и нервно потирала руки. Я поймала в зеркале ее взгляд и в ответ так посмотрела, что она тут же отвела глаза. И больше не разглядывала меня, пока я не собралась окончательно.

– Ну ладно, пора бежать, если я не хочу встретиться с папой.

Мама поднялась с кровати:

– Иди, девочка. Береги себя. Не возвращайся поздно.

Она собралась поцеловать меня на прощанье, и мне стало смешно, потому что она совершенно не умела целоваться. Я притворилась, что не понимаю ее намерения, и вывернула шею, чтобы она не смазала мне лицо.

Не могла же я краситься заново – у меня не было на это времени. И потом, если хочешь кого-нибудь поцеловать, так зачем делать это именно тогда, когда человек спешит и уже собрался уходить?

– Девочка, – с волнением произнесла мама, – я не хочу опять тебя расстраивать, но ты должна пообещать мне, что не будешь...

– Мама! Ты в сотый раз повторяешь мне одно и то же! Я больше не хочу об этом слышать, надоело!

– Тебе не нужно ничего делать. Я все сделаю сама. Что-нибудь придумаю, чтобы мы сумели выкрутиться.

– Хватит, мама! Ради Бога, хватит!

Я схватила сумочку и выскочила за дверь.

Она что-то кричала мне вслед, но я не останавливаясь скатилась по лестнице и выбежала на улицу. Когда я уже вышла за ворота, она снова окликнула меня и помахала мне из окна спальни. Я тоже помахала ей и улыбнулась.

Не могу сказать о себе, что я злая, и уж, конечно, я вовсе не хотела ее обижать. Просто в голове у меня было столько всего, что я просто не могла держать себя в руках.

До города я добралась около пяти, ну, может, в четверть шестого. Мне хотелось, чтобы папы не было на работе, когда я там появлюсь, поэтому сорок пять минут мне нужно было чем-нибудь заняться. Или тридцать пять, если учесть, что минут десять мне понадобится, чтобы дойти до дансинга.

Я слонялась по площади перед судом, и остановилась перед ювелирным магазином. Я делала вид, что любуюсь украшениями, но на самом деле разглядывала себя в установленном там большом зеркале. Несмотря на все, что мне пришлось вынести за день, выглядела я неплохо.

На мне был белый кашемировый свитер, который я купила две недели назад, – я еще подумала, что сейчас, пожалуй, не сезон, чтобы ходить в нем; новая синяя фланелевая юбка, прозрачные чулки и практически новые шведские туфли ручной работы.

Я изучала себя в зеркале и думала, что о нем можно сказать все, что угодно, но скупым его не назовешь. Мы с мамой могли купить все, что нам хотелось, и он никогда и слова не сказал бы. Единственное, на чем он настаивал, это чтобы мы расплачивались наличными.

Сколько я себя помню, у мамы в кошельке всегда лежало сто долларов. И когда она или я покупали что-то, она ставила его в известность, и он давал ей столько, чтобы у нее опять была сотня.

Но мы почти ничего себе не покупали, по крайней мере, до этого лета. Я до смерти боялась ходить по магазинам, мне вечно казалось, что продавцы станут смеяться или шушукаться у меня за спиной. А мама была еще хуже. Поэтому мы ничего не покупали до тех пор, пока могли обойтись без какой-то вещи. Когда откладывать покупку было уже больше невозможно, мы хватали первое, что попадалось под руку, и буквально выбегали из магазина.

Папа часто говорил о нас гадости. Некоторые я никогда не забуду. Например, однажды, он сказал, что сдавал бы маму напрокат в качестве пугала, только ему жалко ворон. А про меня он говорил, что я выгляжу как дырявый мешок с отрубями.

Но после того, как я стала встречаться с Бобби, он уже не мог сказать обо мне ничего такого. Потому что рядом с Бобби я уже не могла позволить себе выглядеть плохо одетой, и я буквально заставила себя научиться покупать в магазине. А через некоторое время я и думать забыла о своем страхе. Я имею в виду, что привыкла ходить в магазин, как все люди, и теперь мне это даже нравится.

В последнее время я редко ухожу из города без покупки.

А почему я должна себе отказывать? У папы полно денег. Если он не может ко мне нормально относиться, то пусть позаботится о том, чтобы я нормально выглядела.

Я бросила взгляд на часы и обнаружила, что время приближается к шести. И я скорее зашагала к павильону, размышляя, сколько денег может быть в ящике для мелочи.

Обычно я не прикасалась к этому ящику, это не требовалось в моей работе билетера, поэтому я и не знала, сколько там может быть. Но была уверена, что много. Папа никогда не связывался с банками, он не нуждался в них, потому что вел все свои дела по принципу «деньги на бочку», – он это так называл. А раз дел у него было много, значит, и наличных порядочно.

Конечно, дела в павильоне шли неважно, да и другие могли быть получше. Но что из того? Ведь помимо этого – чего у него только нет! А сколько он заработал, пока все было хорошо? Даже если бы он целый год ничего не зарабатывал, то все равно остался бы богатым! Это знают все в городе. Даже если в том ящичке и не так много, как обычно, все равно там наверняка полно денег.

Когда до павильона оставалась примерно половина квартала, я заметила Ральфа Девора. Он вышел через заднюю дверь и полез на крышу вентиляционной камеры.

Я остановилась как вкопанная. И подумала: «Господи, как же я могла забыть о нем? Ну что он все время здесь крутится!» Мне даже стало нехорошо, так я растерялась. Но потом я высоко подняла голову и решительно двинулась дальше. Я поняла, что, здесь Ральф или нет, не имеет значения. Даже если он и заметил меня, что вряд ли, мне без разницы.

Ральф не увидит ничего странного в том, что я пришла к папе на работу. В конце концов, я дочь его хозяина, и ему не придет в голову останавливать меня и спрашивать, куда я направляюсь. Потом он, конечно, вспомнит, когда папа обнаружит пропажу денег, но на это мне наплевать, потому что тогда нас с Бобби здесь уже не будет, а назад мы возвращаться не собираемся.

Я вошла в павильон. Колени у меня слегка дрожали. Я слышала, как Ральф стучит молотком в вентиляционной камере.

Звук проникал через отдушины в танцзале: тук-тук, тук-тук. Я двинулась дальше, переставляя ноги в такт этим ударам.

Мои шаги замедлились. Этот стук начал меня пугать; мне стало казаться, будто я двигаюсь в какой-то похоронной процессии. А стук все продолжался и продолжался, даже после того, как прекратился. Внезапно я поняла, что слышу уже не удары молотка, а стук собственного сердца.

Я перевела дух и сказала себе, что веду себя глупо, потому что мне ничего не угрожает.

Через час мы с Бобби будем уже далеко отсюда. Папа не узнает, что это я взяла деньги, – а как бы мне хотелось, чтобы он узнал! Ведь сам он не сможет нас поймать, а обращаться в полицию ни за что не станет. Он слишком гордый и не признается в том, что его обокрала родная дочь.

Я остановилась перед дверью его кабинета. Открыла сумочку и вынула ключи. Некоторое время вертела их в руках, пока не нашла нужный.

Я вошла, закрыла за собой дверь и включила свет. И вскрикнула. Потому что папа был здесь.

Он сидел за своим столом, обхватив голову руками. Перед ним стояла недопитая бутылка виски.

Когда я вскрикнула, он испуганно вскочил и подбежал ко мне. Он ругался и спрашивал, что это за дурь пришла мне в голову. Но когда увидел, что я не отвечаю, а просто стою перед ним разинув рот, он снова сел и тоже молча на меня уставился.

Из танцзала прибежал Ральф. Он остановился на пороге кабинета и спросил, что у нас случилось. Папа не ответил, даже не взглянул в его сторону. Ральф извинился и ушел.

А мы так и смотрели друг на друга.

Ему не нужно было спрашивать, зачем я пришла. Он знал. Я готова была поспорить на миллион долларов, что он знал. Он долго строил планы, загонял меня в угол, отрезал пути к выходу, чтобы мне не оставалось ничего другого. И теперь, когда я решилась на этот шаг, когда у меня снова появилась какая-то надежда... О, конечно, он знал! Он сам все и подстроил. Иначе зачем он сидел здесь? Почему не ушел домой, как обычно?

Я попятилась к двери. Стояла и думала: «Как же я тебя ненавижу! КАК Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ! Ненавижу! Ненавижу!» Папа кивнул и сказал:

– Могу себе представить. И в этом ты не одинока. Я повернулась и бросилась бежать. И только гораздо позже я поняла, что, должно быть, произнесла вслух то, что думала. Что эти слова я выкрикнула ему в лицо.

Глава 12
Пит Павлов

Письмо от доктора Эштона я получил неделю назад, но не стал на него отвечать, и тогда в понедельник он позвонил мне по телефону. Я послал его к черту и повесил трубку.

Я вижу только один выход. А когда человек видит дорогу, он должен по ней идти, не важно, верна она или нет. Тогда удача на его стороне. К тому же так сподручнее. Иногда хороший пинок под зад – только на пользу. Понятно, чей зад я имею в виду.

Я отпечатал несколько писем на своей старенькой пишущей машинке. Потом отнес их на почту, размышляя о том, что теперь не делают таких пишущих машинок, как раньше. Теперь ничего не делали так, как раньше, начиная с хлеба и кончая жевательным табаком. Потом я фыркнул от раздражения. Кто бы говорил, Боже мой, да, наверное, потому и не делают ничего, как раньше, что просто некому этим заняться. Некому, кроме таких вот вечно ноющих старикашек, у которых внутри только кишки вместо характера.

Впрочем, наверное, я ошибался. Потому что сам остался таким же, каким и был, когда построил эту почту. Наверное, она могла быть чуть получше, размышлял я. Тогда я не оказался бы в таком положении, и нашлось бы чуть меньше ублюдков, мечтающих создать мне проблемы.

А все же почту я построил. Я построил ее, заключив контракт с коммодором[5]5
  Коммодор – здесь в значении «командор яхт-клуба».


[Закрыть] Стьювестантом, отцом Луаны Девор. И по-прежнему это было самое высокое в городе здание – четырехэтажное, а в то время оно казалось суперсовременным. На последних трех этажах помещались разные учреждения, и в каждом из них был свой собственный туалет и умывальник. И все трубы, все водопроводное оборудование было скрытым.

Когда мы почти все закончили, не считая внутренней отделки, я обнаружил чертовски неприятную штуку. Никогда не забуду того дня, когда это случилось. В тот момент я был наверху, на четвертом этаже. Я выплюнул жвачку и спустил ее в унитаз. А после этого подошел к умывальнику напиться. И только я наклонился к крану, как увидел в воде что-то непонятное, какие-то крошки, до того маленькие, что их легко можно было не заметить.

Я выругался и выключил воду. Потом прихватил банку с краской и прошел по всему зданию, сверху донизу, спуская в унитазах воду и открывая краны. И изо всех вытекало одно и то же. Они все были завязаны в одну систему, если применять водопроводные термины. Вам пришлось бы здорово приглядеться, чтобы заметить в воде краску, но она там была. Какая-то часть канализационных стоков возвращалась обратно через краны.

Видите ли... Впрочем, вам известно, как устроен унитаз. В нем две трубы: одна для подвода воды, чтобы работал смыв, а в другую отходят сточные воды. И обе эти трубы работают одновременно. Если водопроводные работы выполнены с ошибкой, то часть сточных вод попадает в трубу для забора воды. В ту воду, которую мы пьем и которой умываемся.

Во-первых, я перекрыл воду во всем здании. Всю, до последней капли. А во-вторых, сказал рабочим, что не потерплю, чтобы они продолжали отлынивать от работы, поэтому пить и умываться им отныне придется в свободное время. Конечно, они не пришли от этого в восторг, но я сделал то, что было необходимо. Я не мог сказать им правду. Скажи я им – об этом узнал бы весь город, люди стали бы косо смотреть на здание. Я мог устранить неполадки и публично поклясться в этом, но они никогда бы не поверили, что это действительно так.

Остаток дня я провел за изучением рабочих чертежей, фут за футом выверяя схему расположения труб. И понял, в чем ошибка. Она была в чертежах, они были выполнены неверно. А вовсе не в том, что я что-то сделал не так.

Я прихватил с собой чертежи и отправился к коммодору. Они с Луаной как раз сидели в гостиной, и, черт побери, у них обоих было не все в порядке с головой. Я сказал им, что не вижу, из-за чего они могли бы беспокоиться.

– Это вина архитектора, – объяснил я. – Он применил новую схему водопровода, но не подумал о том, что здание ей не соответствует. Архитектору следовало бы знать, что из-за всех этих углов и поворотов в трубах будет образовываться вакуум.

– Архитектор, – ответил он с загробными интонациями в голосе, – не может нести ответственности. Чертежи выполнил я сам, сняв копию с чернового наброска. Это я настоял на такой схеме водопровода, и они отказались от авторства.

Я спросил, какого черта он это сделал. Зачем оплачивать услуги консультанта, а потом поступать вопреки его советам? Его лицо так скривилось, что я испугался, не собирается ли он заплакать.

– Я решил, что они просто хотят раздуть счет. Архитектор берет шесть процентов от стоимости строительства, а поскольку я не склонен доверять всем подряд... – Он замолчал и снова скривился. – У меня нет особых оснований для того, чтобы относиться к людям с доверием. По крайней мере, я не встречал абсолютно честных людей, кроме вас, Пит.

– Благодарю вас, коммодор, – ответил я.

– Вы говорили кому-нибудь об этой проблеме? Кто-нибудь из рабочих в курсе? Как вы считаете, если нам не удастся устранить... гм... вы считаете... гм... последствия могут быть серьезными?

– Не знаю. Возможно, какая-то часть арендаторов вообще ничего не заметит. Может быть, пройдет немало времени, прежде чем что-то случится с остальными. Не знаю, сколько народу заболеет или умрет, но одно я знаю точно, коммодор, – я знаю, что сам не стану пить из канализации и не допущу, чтобы пили другие.

Я умолк. Он выглядел таким несчастным и растерянным, что я извинился за свои слова. Да, представьте себе, я извинился перед ним!

– Все нормально, Пит, – сказал он, – ваше радение о благополучии сограждан достойно похвалы. Итак, вернемся к нашей проблеме. Что мы можем предпринять?

Я считал, что во всем здании следовало заново проложить водопровод. Конечно, мы могли использовать для этого те же самые трубы, но их нужно было вывести из стен и протянуть снаружи. А для этого нам пришлось бы сначала нарушить внутреннюю отделку, после чего провести дополнительные работы по ее восстановлению.

– Понятно. – Он кусал губы. – А как вы объясните это рабочим?

Я пожал плечами:

– Скажу, что допустил ошибку и теперь исправляю. Это прозвучит вполне убедительно и нисколько не унизит меня.

– Понятно, – снова произнес он. – Я знаю, что не имею права обращаться к вам с такой просьбой, но в это строительство вложено все мое состояние. Все, что у меня есть, Пит. Я истощил свои кредиты. Если я попытаюсь получить еще, на все здание будет наложен арест – от фундамента до крыши. Но как только строительство закончится, мне удастся выправить положение. Первый этаж пойдет под государственное учреждение, а на остальные помещения у меня уже есть арендаторы. Но я не могу закончить строительство, Пит, и, хотя у меня нет права просить вас...

Луана громко засопела. Он обнял ее и взглянул на меня, как бы прося прощения. Она тоже обняла его, и вид у них был довольно жалкий. Я достал блокнот и сделал кое-какие подсчеты.

У меня не было такой суммы наличными, но зато я мог воспользоваться кредитом. Правда, в этом случае мне тоже пришлось бы практически исчерпать его. Как бы там ни было, но я был в состоянии взять на себя финансирование необходимых работ, хотя их стоимость составляла что-то около восьми тысяч долларов.

Коммодор чуть не оторвал мне руку, когда я объявил ему о своем согласии. А Луана просто готова была меня расцеловать, по крайней мере, мне так показалось. Потом коммодор вручил мне расписку, но не на восемь, а на целых десять тысяч и сказал, что я практически спас им жизнь – ему и Луане, так что, даже несмотря на эти две тысячи, он всегда будет считать себя моим должником.

Вы, наверное, уже догадались, что было дальше, но я все равно расскажу. На тот случай, если вы такие же идиоты, как я.

Коммодор отказался признать, что должен мне за переделку водопровода. Он сказал, что я сам допустил ошибку, о чем и говорил публично, и что он намеревается предъявить мне иск за пренебрежение авторскими спецификациями.

– Конечно, мне неприятно это делать, – вкрадчиво шептал он, улыбаясь себе под нос, – думаю, у вас и так достаточно проблем.

Я напомнил ему, что у меня лежит его расписка на десять тысяч, и сказал, что сумею добиться, чтобы он выплатил мне все до копейки. Он покачал головой и захихикал.

– Вряд ли вам это удастся, Павлов. Дело в том, что я – банкрот. Я перевел все свое состояние на имя дочери.

Казалось, сама Луана отнюдь не была в восторге от такого поворота. Я посмотрел на нее, и она опустила глаза, а потом вдруг повернулась к коммодору:

– Давай не будем, отец. Я знаю, что ты делаешь это ради меня, но...

Он кивнул:

– Решай сама. Мое глубокое убеждение, что женщина, не имеющая никакого осмысленного занятия, не работающая и незамужняя, должна беречь каждый доллар. Но, если ты думаешь иначе...

Он развел руками и снова улыбнулся себе под нос.

Луана встала и вышла из комнаты.

Я тоже ушел и больше никогда с ними не встречался. А что я мог им сделать? У меня не было никаких доказательств. И взять с него было нечего. Я даже был лишен возможности его поколотить, учитывая его преклонный возраст.

Вот так все и было. Вот чем закончилось мое сотрудничество с «джентльменом старой закалки», «истинным аристократом», «почетным гражданином города» и все такое.

Мне понадобилось вкалывать пять лет, чтобы выбраться из долгов.

* * *

Когда я вернулся в павильон, Ральф подметал полы. Мы перекинулись парой слов, и я пошел прогуляться по пляжу. Это была приятная прогулка – я прошелся мимо всех зданий, что построил за свою жизнь, и убедился, что никто не построил бы лучше. Но с другой стороны это зрелище причинило мне немалую досаду, поскольку я мог бы заработать гораздо больше, берясь за более дешевые подряды. И строй я дешевле, мои дела обстояли бы теперь совсем по-другому.

Я размышлял, какого черта мне пришло в голову вбухать столько денег в сезонные курортные сооружения. Видимо, тогда я вообще не думал, а просто строил, а я не умел делать это плохо.

На пляже я наткнулся на Дэнни Ли, девушку, что пела у Мака. Она была в купальнике, загорала, и я подсел к ней поболтать. Разговор получился недолгим, по крайней мере, не таким долгим, как мне бы хотелось. Знаете, я не умею говорить ни о чем, просто болтать о разных пустяках. И я испугался, что если задержусь, то скажу, пожалуй, что-нибудь лишнее. Потому что таких девушек, как она, одна на миллион. Это мой тип женщины.

Такие девушки, если они с вами, то до конца. Они способны на все ради вас, даже на убийство, даже если знают, что за это им придется заплатить собственной жизнью. Это видно в ней, по крайней мере, я это в ней видел. К тому же и внешнее оформление вполне соответствовало содержанию.

Впрочем, если она и была женщиной в моем вкусе, то я мужчиной в ее вкусе не был. Не стала бы она иметь ничего общего со старым пузатым уродом вроде меня, даже если бы и не водила на веревочке Ральфа Девора. Поэтому я смылся, не дожидаясь, пока сваляю дурака.

Я повернул обратно к павильону. Рэгз окликнул меня из своего коттеджа, и я зашел к нему выпить кофе.

Он поинтересовался, как у меня с деньгами, и я сказал, что ничего не изменилось. Он признался, что и сам в таком положении, что хуже некуда.

– Даже не знаю, что и делать, Пит, – сказал он. – Когда здесь все закончится, я уже не смогу держать оркестр, а ехать куда-то одному неохота. Я бы остался, будь жизнь здесь более-менее приемлемой. Правда, нелегко будет отменить гастроли, к тому же Джейни с детьми осталась в Нью-Йорке.

– Понятно, – ответил я, глядя в пол, – мне было ужасно неловко каждый раз, когда он упоминал об этих самых детях. – Я хотел спросить, как у тебя с записями? Может быть, с ними что-нибудь выйдет?

Он фыркнул и разразился ругательствами. И заявил, что записывать больше ничего не собирается, по крайней мере, до тех пор, пока не будет уверен, что дело будет сделано как следует. А это маловероятно, пока у него нет собственной студии звукозаписи.