Текст книги "Невероятный М"

Мою статью должен был сопровождать злободневный стрип. Для этого у нас была Джул, очень талантливая девушка-фрилансер, которую, как ни старался главный редактор, не удавалось заманить на постоянную должность. Джул была официанткой, продавщицей цветов, курьером на подмене, и, разумеется, художником.

У нее было милое, наивное лицо и очаровательная улыбка, странным образом соседствовавшие с многочисленным пирсингом, выглядывающими над воротником джемпера и из-за ушей татуировками и привычкой крепко выражаться. Она привлекала и смущала меня одновременно: резкая, откровенная, не особенно тактичная и разборчивая в выражениях, но при том искренняя и доброжелательная.

Джул не смогла обсудить идею стрипа по телефону: была на одной из своих работ. Это означало, что мне придется сидеть на работе допоздна, дожидаясь ее. Во время нашего короткого разговора в трубке раздавались сдавленные вопли. Тату-салон? Родильное отделение? Ни на одно из известных мне работ Джул таких звуков быть не должно было.

Джул появилась в районе семи, когда на улице почти стемнело, а я почти заснула в неудобном офисном кресле. Джул с порога начала вываливать на меня информацию: от последних проб, взятых марсоходом Curiosity, до истории об очередном чудаке, напившемся в пабе, где она работала. Она болтала, как со старой подругой: доверительно, откровенно, беспечно. Такое случалось при каждой встрече, и я неизменно удивлялась. Чему? Тому, что Джул без всякой причины видит во мне друга? Или тому, что ей так нужны свободные уши? Или тому, что моя вежливая отстраненность не может никого отпугнуть? Тому, что она не может меня защитить? Я не знаю, и продолжаю удивляться.

Остаток дня я не могла выбросить Джул из головы. Не могла отделаться от мысли, что она была мне рада, и что мне это, что бы я себе ни думала, очень нравится. Насколько важно знать, что мне где-то рады, что где-то меня ждут?

Никто и никогда не будет настолько рад тебе, никто и никогда не будет ждать тебя так, как родители. Этого мне не вернуть. Я старалась как можно реже о них думать, каким бы малодушным это ни выглядело. Будучи подростком, в один день я вдруг поняла, что их когда-нибудь не станет. Исключений быть не могло. Я свыклась с этой мыслью, я приняла ее и стала такой сильной от этого…

"Когда-нибудь" означало "через сорок или пятьдесят лет", как минимум, но только не так, как все произошло. К этому я не была готова, как не готова до сих пор. Я стараюсь думать о них как можно реже, так, чтобы, вспоминая, не сразу осознавать, что их больше нет. На мгновение, крошечное и обманчивое, я возвращаюсь в то время, когда они были живы. Для этого и только для этого я вспоминаю о них как можно реже. И никогда не говорю о них в прошедшем времени, даже сама с собой. В общем-то, я и говорю о них только сама с собой.

Стараюсь, но, в то же время, почти ежедневно вспоминаю их голоса. Я не боюсь забыть ту боль и ужас, что охватили меня после звонка полиции. Я не боюсь забыть имя Эмили Фаррел, полицейской, молча, за что я, также молча, но безгранично, была благодарна, сопровождавшей меня к участку трассы, заваленному искореженным металлом. Я боюсь забыть их голоса. Я ненавижу свою привычку очищать телефон от смс и голосовых сообщений. Не осталось ни одного. И это приводит меня в отчаяние.

Как оказалось, есть люди, которые помнят о моем существовании и даже думают обо мне, не знаю уж, что именно – но определенно думают. Это так удивительно и так невероятно, что среди своих ежедневных забот кто-то находит мгновение, чтобы вспомнить о невидимке Робин.

***

Долгожданная пятница, радостная и зловещая одновременно. Я начал готовиться к визиту Робин чуть ли не с обеда. Готовиться – то есть ходить из угла в угол, перебирать варианты диалога, ни один из которых не продвигался дальше приветствия и приглашения отведать чай или кофе. Может ли такое приглашение вызвать подозрения? Вряд ли. Гораздо большие подозрения вызовет предложение серьезно поговорить. О, да, это гиблое дело.

Попробовал взяться за заказ – меню для нового ресторана – только испортил несколько листов и сломал карандаш. Ничего особенного я, кажется, не собирался сообщать Робин. Только то, что наше периодическое соседство можно сделать более дружелюбным и приятным. Доводы рассудка, однако, не помогали унять нервно дребезжащее, уже не молодое сердце.

Я, взрослый, даже слишком взрослый человек, боялся, как студент перед первым экзаменом. Горло сдавливали судороги из-за страха показаться жалким и ничтожным, быть осмеянным и непонятым. В конце концов, я не знал, какова Робин на самом деле – она могла оказаться и злой, и жестокой, и глупой. Последнего я опасался больше всего.

Неуверенности добавляла необходимость рассказать Розамунд о нашем разговоре. Если я не замечу ничего подозрительного, то буду выглядеть в ее глазах попросту идиотом, пытавшимся привлечь ее внимание слезливой историей.

Разумеется, ни в коем случае я не стану донимать Робин, как и не стану врать Розамунд. Правда, уже тот факт, что подобные мысли возникли, вызывал во мне отвращение к самому себе.

Последний час перед приходом Робин я просто смотрел на один и тот же книжный разворот, не в состоянии ничего прочесть.

Наконец, пришла Робин. Я радушно, но не более обычного, поприветствовал ее. Робин вела себя донельзя странно. Приветливая улыбка поминутно сменялась напряженной гримасой, уверенный, прямо взгляд начинал ускользать. Передо мной стояли две Робин: одна – с теплыми светящимися глазами, вторая – с морщинкой между нахмуренных бровей, одна – со светлой кожей в веснушках, вторая – бледная, с синевой под глазами, одна – тоненькая, с узкими плечами, вторая – ссутулившаяся, сжавшаяся. Сомнения развеялись сами по себе.

– Не хочешь чай или кофе? – спросил я как можно мягче. Вопрос застал вторую Робин. Она встрепенулась и замерла, словно слышала вопрос, но не понимала его, и теперь, воссоздавая по памяти звуки, чуть шевеля губами, пыталась докопаться до сути. Либо она думала о том, как же я надоел всем со своими чаепитиями. Всем – то есть ей.

– Вы хотите поговорить со мной о чем-то? – загробным голосом спросила она. Я запаниковал. Как она это сделала? Как она меня раскусила?

– Да, хочу, – со вздохом признавая свое поражение, что непременно должно было растопить ее сердце, сказал я. – Я пригласил тебя на чай тоном маньяка?

– Да, именно так. Простите, но актер Вы не очень хороший, – попыталась пошутить вторая Робин, к концу фразы переходя на сдавленный шепот.

– А знаешь, ты права. Я не актер, я – художник, – гордо произнес я и как можно более драматично уставился на поднятую над головой ладонь. Робин невольно улыбнулась.

– Так я меньше похож на маньяка? – спросил я, не меняя позы.

– Да, гораздо, простите, мистер Махоуни, – улыбалась первая Робин.

– Я сейчас должен буду сказать тебе очень важную вещь…

– Вы хотите сдать комнату наверху? – выпалила Робин.

– Что я? Нет, что ты! Возможно, когда-нибудь мне и понадобится ее сдавать, но в ближайшем будущем это вряд ли произойдет.

Робин выдохнула и заметно успокоилась.

– Я не могу лишить тебя возможности посещать ее, – сказал я, и горло почему-то сдавило от желания разреветься.

– Спасибо, мистер Махоуни, хотя я не по этой причине забеспокоилась насчет комнаты.

– А по какой же?

– Ну…эм…давайте лучше Вы сначала скажете то, что собирались, а я обещаю больше не перебивать.

– Что ж, так и поступим. Итак, есть важная вещь, которую я хочу тебе сказать, и очень надеюсь, что мои слова тебя не напугают и не расстроят. Возможно, речь моя будет сбивчивой и долгой. Если в течение двух часов я так и не подойду к главному, можешь уйти.

– Мне уже немного жутко, – шепотом произнесла Робин, не переставая улыбаться.

– Не думал, что способен наводить столько страха. Итак, Робин. Мы с тобой знакомы уже несколько лет. Ты приходишь сюда каждую пятницу, и каждую пятницу я вижу твое настроение, зачастую, особенно в последний месяц – совсем удручающее. И я не могу не испытывать беспокойства по этому поводу. И то, о чем я пытаюсь сказать – это причина, по которой я это самое беспокойство испытываю. Я наивно уверил себя, что ты, Робин, за эти годы скудного нашего общения стала мне другом и даже чем-то большим, – запинаясь, объяснял я, начиная все активнее жестикулировать, в тему и не очень.

Робин внимательно следила за мной, и тень то накрывала ее лицо, то отступала. После каждого произнесенного слова я был готов к тому, что она вот-вот разразится резким, насмешливым хохотом, но пока этого не произошло, и я продолжал.

– Ты стала мне почти родным человеком, и я уже не могу не испытывать тревоги за тебя. Но дело осложняется тем, что я ничегошеньки о тебе не знаю. И, в общем, вся эта болтовня сводится только к предложению стать… друзьями и чуть больше разговаривать друг с другом, когда ты навещаешь свою комнату.

Я стараясь по-детски не потупить глаза. Робин долго молчала, то улыбаясь, то чуть не плача. Что, если у нее неустойчивая психика и я ее под корень срубил своими глупостями?

Робин поджала губы, готовая вот-вот заплакать, но сдержалась.

– Почему Вам этого хочется? Я, кажется, и благотворительностью не занимаюсь, и не похожа на добрую самаритянку. Я отвратительный, вредный человек, к которому отчего-то некоторые люди проявляют повышенное и совсем не заслуженное внимание, – бормотала Робин, дергая себя за челку.

– Если ты и дальше будешь на себя наговаривать, мы вряд ли до чего-то договоримся.

Робин часто дышала и раздувала ноздри, подыскивая слова, чтобы объяснить мне то, что я отказывался понимать, но внезапно затихла и вся как-то смущенно сникла.

– Знаете, мистер Махоуни, Вы сто раз правы, но я не заслужила такого отношения. Я тут поняла одну вещь, за которую мне очень и очень стыдно. Я эгоистка, абсолютная. Я думаю только о том, что не хочу никого к себе подпускать. Но что, если я правда кому-то нужна? Почему я об этих людях не подумала? Я ни о ком не думаю, кроме себя. Все, чем занята моя голова – это я, то, как я комплексую, как и чего боюсь, как и что сказала или должна была сказать, а чего не должна… Варюсь в собственном соку без особой на то причины. Мне очень стыдно, мистер Махоуни…

– Робин… – я сидел на табурете и слушал ее, открыв рот. Она стала совсем маленькой, сжалась до размеров только что вылупившегося птенца. Она одновременно выглядела и беззащитной, и яростной, готовой разорвать кого угодно на сотню кусочков, и меня ужасало, что "кем угодно" была она сама. Я не понимал, почему Робин именно мне это рассказывает. Но не того ли я добивался? Того самого, но к такому развитию событий готов не был.

– Это началось после смерти твоих родителей? – спросил я, отвлекая Робин от самобичевания.

Робин подняла на меня удивленные глаза. Сейчас она швырнет в меня чем-нибудь тяжелым и исчезнет навсегда. Как я груб и бестактен, лезу в душу с ногами, прямо в грязных ботинках.

– Нет, я всегда была такой, но не обращала внимания… родители любили меня, и когда все это исчезло, я просто… я ведь тоже их любила, очень любила, и это важно, важнее всего, наверное. Мы были счастливы, потому что были друг у друга, а теперь меня нет ни у кого, и никого нет у меня. Исключительно моя вина. Я даже толком не могу понять, отчего так происходит, и совета спросить не у кого.

– Но у тебя есть друзья, ведь так? – спросил я, не особенно надеясь на положительный ответ.

– Вообще-то есть один, Майк, но ему не очень нравится, когда я поднимаю эту тему. Он твердит, что я не должна распускаться. К тому же, он пропал.

– Как это – пропал?

– Не отвечает на звонки, смс и письма, и сам не звонит и не пишет. Раньше он хотя бы раз в день давал о себе знать.

– И давно он исчез?

– Я не слышала о нем со вторника. Как раз с того момента, когда я рассказывала ему то же, что и вам, о своем эгоизме и прочем.

Я был прав, но ничуть не гордился этим. Робин нужна была помощь, и чем скорее она подоспеет, тем лучше. Не знаю, что заставляет ее так прятаться от людей. Да и кто я такой, чтобы знать, если даже она сама понять это не в силах.

– Еще я рассказала Майку, что кое-что поняла. Поняла, что мне нужно. Он обрадовался и сразу же пропал, и я не понимаю, почему.

– И что же ты поняла? Расскажешь?

– Да, – пожала она плечами. – Мне нужно знать, что кто-то помнит обо мне. И всего-то. Тогда я не буду одинока. Если кто-то вспоминает о Вас без всяких причин, это что-то да значит, ведь так?

– Думаю, это многое значит. Но ведь и ты о ком-то вспоминаешь, так?

– Да, но разве кому-то становится от этого лучше?

– Ну, это только ты можешь знать.

– Думаю, что нет. Им вообще лучше не знать об этом.

– А если они хотят знать? Ты же хочешь.

– Я не могу так, как Вы.

– Не думай, что это просто, Робин. Мне до сих пор страшно, я боюсь… боюсь человеческой непредсказуемости.

– И как Вы с этим справляетесь?

– Никак. Ты вряд ли могла заметить, потому что проводишь здесь мало времени, и то в основном в своей комнате. Я почти ни с кем не общаюсь. У меня нет родных, а друзья, если еще не совсем обо мне позабыли, сейчас очень далеко отсюда. И знаешь, почему так получилось? В то время, когда я должен был наслаждаться жизнью, я занимался лишь ее проматыванием. Алкоголь, наркотики, доступные женщины – это не есть наслаждение жизнью. Когда я подошел к самому краю, оказалось, что вокруг нет никого, кому я нужен, кто мог бы меня спасти. Не уверен, что никто не пытался, как не уверен и в обратном… Но не это важно. Важно то, что я даже не попытался вернуть их. Я так боялся увидеть разочарование в их глазах, что предпочел остаться в одиночестве. Я сбежал и ждал, пока все забудут о "том самом" художнике, и жду до сих пор, хотя на самом деле до меня давно уже никому нет дела.

Меня прервал резкий свист чайника. Он бурлил и потрескивал, требуя внимания. Как раз вовремя – Робин искала возможность незаметно смахнуть с лица слезы.

– Ты ведь любишь мятный?

– Да, мистер Махоуни.

– Называй меня Стивен, хорошо? Я совсем стариком себя чувствую.

– Хорошо, Стивен. Давно пора, ведь так?

Тон Робин изменился, голос стал мягче и спокойнее. Я не подал вида, продолжая заниматься чаем.

– Так, о чем я тебе и пытался сказать. И еще о том, что не надо переставать бояться.

– Мне казалось, Вы говорите как раз об обратном.

– Нет, Робин, именно так все и обстоит. Жаль, что я слишком поздно до этого додумался.

Я поставил на стол две чашки и вазочку с печеньем и сел напротив Робин, смотревшей теперь на меня с подозрением.

– И все-таки я не понимаю. Страх мешает людям жить!

– Люди сами себе мешают жить, страх – не существо из плоти и крови, способное взять тебя за руку и остановить. Ты так не думаешь?

– Это так, но…

– Подумай: если ты чего-то очень боишься, то не того ли, чего сильнее всего хочешь?

– А если я боюсь, к примеру, что мои пальцы попадут в мясорубку?

– Об этом я не думал, но могу предположить, что ты не хочешь, чтобы твои пальцы попадали в мясорубку. Я вообще-то не собирался выводить универсальное правило, – попытался я оправдаться. – Знаешь, Робин, тот период, когда положено взрослеть и набираться опыта, я провел в загулах и беспамятстве. Ты не должна верить мне на слово, и я даже не обижусь. И все же я могу поделиться ценными наблюдениями.

Робин встала и принялась мерить шагами кухню, обхватив себя руками и сжимая ладонями плечи.

– Недавно я заговорила с одним человеком, незнакомым человеком, – медленно начала Робин, тщательно подбирая слова. – Это было на вечеринке, там же все друг с другом как будто знакомы. Пришлось сесть рядом с ним, свободных мест почти не было. И я заговорила с ним, искренне считая, что сидеть так близко и делать вид, что рядом никого нет – невежливо.

– Мне так не кажется.

– Теперь мне тоже так не кажется. Эта встреча не дает мне покоя. Мало того, что тот человек тоже знает Майка, который пригласил и его, и меня на вечеринку и сам не пришел, так он еще и поддержал беседу.

– Ты считаешь это возмутительным?

– Я считаю это странным. Я отвратительно себя вела, хотела заставить его уйти.

– Зачем?!

– Ну…я хотела поскорее закончить разговор, а сидеть рядом и молчать было бы неприятно.

– И он ушел?

– Нет, я ушла.

– И что ты сейчас думаешь?

– Я нашла себе оправдание, чтобы заговорить с ним.

– Думаешь, это плохо?

– Не думаю, но после того, что Вы сказали, я буду обращать внимание на свои страхи.

– Тебя напугал тот разговор?

– Да, то есть… меня пугает непредсказуемость, и я слишком живо все себе представляю, представляю, как все должно быть, чтобы не быть пугающим, но только чтобы потом еще сильнее разочароваться и бояться в следующий раз сильнее, и так далее, бесконечно.

Я невольно улыбнулся, Робин тоже.

– Не знаю, стоило ли оно того, – пожала она плечами.

– Когда-нибудь узнаешь.

– Я расскажу Вам, если произойдет что-нибудь интересное.

Я давно так долго и с таким упоением ни с кем не разговаривал. Мы закончили далеко за полночь, когда Робин начала клевать носом и путаться в словах. Удивительный человек, с собственной галактикой в голове. Она есть далеко не у каждого, и поистине нужен большой взрыв, чтобы она возникла. Хорошо ли это? Робин мучает и терзает себя, почем зря, по поводу каждого своего слова, каждого своего взгляда. Остается лишь гадать, как это безобразие возникло. А насчет того парня, с которым она заговорила на вечеринке, думаю, он ей понравился, и даже очень. И пусть она придумала причину, отличную от этой, чтобы всего-навсего заговорить, сути это не меняет. Да и какая разница, даже если она прикрывает свои истинные мотивы чем-то более безопасным? Это не преступление и не какое-то отклонение, каждый вправе так делать, так, как ему проще и легче. Боюсь представить, что было бы с Робин, не поступай она так.

***

Я не заметил, как с нашей последней встречи с Майком минул месяц. Он по-прежнему не подавал сигналов, и я все реже пытался до него достучаться. Время просто сворачивалось, увлекая меня за собой, да так быстро, что я не успел передумать насчет своего визита к психотерапевту.

За двадцать минут до назначенного времени я уже сидел в приемной, в широком удобном кресле цвета молодой травы. В течение дня я несколько раз набирал номер клиники, чтобы отменить свою запись на прием, но вешал трубку, как только слышал гудки. Я пришел раньше, оставив себе путь к отступлению. Стоит зайти в кабинет, пути назад не будет. Меня била крупная, неровная, редкая дрожь, которую со стороны можно было принять за судороги. Прекратить это можно было, только задержав дыхание. Так я и сидел, периодически переставая дышать.

Девушка за стойкой регистрации предложила мне чай или кофе, но я так дергался, что отказался, хотя во рту у меня была невыносимая сушь. Это происходит постоянно: отказываюсь от того, что мне действительно нужно в тот или иной момент, и сразу же начинаю сожалеть об этом. Помимо меня и девушки-регистратора, в приемной, забившись в дальний угол, сидела женщина: худая и изможденная. Она либо сидела, опершись лбом о руку, так, чтобы кисть закрывала большую часть лица, либо нетвердой походкой отправлялась к выходу, но, не доходя пары шагов, разворачивалась и возвращалась в свое кресло. Вот и у меня то же самое, но я еще и слишком стеснялся даже попытаться уйти.

Я не верил в то, что психотерапевт сможет мне помочь. Отчасти потому, что сам не понимал, в чем моя проблема и есть ли она вообще, отчасти потому, что можно собрать сотню психотерапевтов, и у каждого на твой счет будет собственное мнение. Вывали они хоть всю сотню вариантов, правильный найти не удастся. Но я не уходил.

Пытался прокрутить в голове то, как я мог бы описать свое состояние, но внутри лишь играла музыка, Vortex, кажется. Я увлекся песней и провел оставшиеся минуты, мыча себе под нос нечто в такт мелодии, никак не относящееся к оригинальному тексту.

Одна из дверей позади стойки регистрации отворилась, и из нее вышел высокий мужчина.

– Ох, простите, я не должен был так распускаться, – пробасил он, шмыгая носом в перерывах между словами. Выглядел он при этом вполне довольным. Следом за мужчиной в дверях показалась невысокая смуглая женщина.

– Все хорошо, Артур, до вторника, – сказала она низким, приятным голосом, и похлопала мужчину по плечу, до которого едва доставала.

Мужчина выпрямился, поправил галстук и пружинящей походкой отправился к выходу. Женщина посмотрела прямо на меня.

– Мистер МакГэри? Проходите, пожалуйста.

Я обернулся, надеясь, что в приемной есть другой мистер МакГэри, но, к своему удивлению, не обнаружил его. На дрожащих ногах я проковылял в кабинет. Он был светлым, просторным, вдоль стен были расставлены стеллажи с аккуратными рядами книг, пол украшал большой ковер того же цвета, что и кресло в приемной. Я присел на стул около письменного стола, как обычно садятся на приеме у врача. Стул – первое, что я увидел, потому что ожидал его увидеть: все предприятие представлялось мне как ни что иное, как обыкновенный, неприятный, но вынужденный поход к врачу.

– О, нет, не сюда, Вы не в больнице, – раздался голос позади меня. Я резко встал и обернулся: психотерапевт смотрела на меня с легкой улыбкой, и указывала рукой на два кресла, стоящие друг напротив друга рядом с большим окном, разделяемые только низеньким кофейным столиком.

– Розамунд Стоун, можно просто Розамунд, – протянула она руку.

– Роберт МакГэри, – протянул я руку в ответ. Рукопожатие было коротким, крепким и спокойным.

– Может быть, все же присядете?

– Да, конечно.

Я сел в кресло слева, чтобы не видеть письменного стола. Розамунд села напротив.

– Итак, начнем с нескольких стандартных вопросов. Расслабьтесь, Ваша задача очень проста: быть искренним. Все, о чем пойдет речь, останется в стенах этого кабинета. Я буду вести записи от руки, а также хотела бы записать нашу встречу на диктофон. Вы не против?

– Нет, конечно, совсем нет.

Надеюсь, я никогда не услышу эту запись.

Розамунд задавала обычные вопросы: о семье, учебе, работе, о друзьях и тому подобное. Она не торопила с ответами, но изредка с любопытством, очень прямо, смотрела на меня, если я очень уж долго не отвечал. Я старался быть искренним и мне это удавалось до тех пор, пока речь не зашла о друзьях.

– У Вас есть близкие друзья?

"Ответь "да", просто ответь "да"!", – нашептывал мне внутренний голос. Я открывал рот, но оттуда не влетало ни звука. Розамунд оторвалась от записей и насторожилась, как хищник, учуявший добычу. Я утрирую… в ее лице не было ничего хищного.

Пауза затянулась, но я все же попытался выкрутиться.

– Есть один…более или менее близкий друг.

– Как Вы с ним чаще всего общаетесь?

– По телефону, иногда он заходит в гости.

– У Вас много общего?

– Нет, не думаю.

– Вы делитесь с ним тем, что с Вами происходит?

– Да, как правило, но не всем: он очень любит вмешиваться в чужие дела.

– Например?

– Ну…э..., – я замялся. Мне не хотелось рассказывать о событиях последнего месяца, но меня уже накрыла эйфория болтуна.

– Недавно он пригласил меня на вечеринку, но сам не пришел. Он часто так делает. Я решил сразу не уходить, надеясь, что он просто опаздывает. Со мной заговорила девушка, и оказалось, что она тоже знает моего друга, и что тоже пришла туда по его приглашению. Я решил, что это он подговорил ее познакомиться со мной, а потом еще и подкинул мне номер ее телефона.

На секунду Розамунд нахмурилась и, судя по движению кисти, поставила знак вопроса в своих записях. Я следил, как она пишет, ничуть не скрывая этого.

– Вы спрашивали его об этом?

– Да, и он очень бурно отреагировал. Мое поведение его возмутило, хотя я не сделал ничего предосудительного и в целом был предельно вежлив. Но Майк, его просто скрутило от того, что что-то, очевидно, пошло не по плану.

– А девушка, она все же пыталась с Вами познакомиться?

– Нет… или да, но очень своеобразно. Она пыталась показаться несколько грубой. Думаю, я ей страшно не понравился.

– А она Вам?

– Нет, не думаю.

– Вы встречались с ней после вечеринки?

– Нет, – постарался как можно спокойнее ответить я, отчего голос мой показался жалким и сдавленным.

Розамунд промолчала, терпеливо ожидая.

– Да, я видел ее однажды, но мы не разговаривали.

– Почему? Она Вас не узнала?

– А при чем тут это?

– Мистер МакГэри. Роберт. Если Вы пришли, то должны доверять мне, иначе мы зря тратим время.

Я не решался посмотреть на Розамунд. Я ощущал себя так, словно сижу перед ней в одних носках.

– Она меня не видела. Я просто, – я задумался в поисках менее унизительного слова. – Сразу же ушел. Сбежал, как только ее увидел.

У меня начали гореть уши, словно меня отчитывали за проступок.

– Почему Вы сбежали?

– Я представил, что она снова набросится на меня с дурацкими вопросами, а я по какой-то идиотской причине буду отвечать на них, путь это мне и совсем не нравится.

– И Вы совсем не хотели с ней разговаривать, ни в первый раз, ни потом?

– Совершенно не хотел.

– Вы пробовали сообщить ей об этом?

– Нет, я посчитал это невежливым.

– Это у Вас постоянно?

– Что?

– Нежелание с кем бы то ни было разговаривать.

– Не постоянно, но часто. Очень часто. Постоянно.

– И Вам это нравится?

Что это значит? Нравится ли мне то, что мне не нравится?

– Это свершившийся факт.

– Допустим. И каково Ваше отношение к этому факту?

– Нейтральное. Меня все устраивает.

– Вас настолько все устраивает, что Вы оказались в кабинете психотерапевта?

Я устало закрыл лицо ладонью, только бы отгородиться от Розамунд. Ее лицо ничего не выражало, кроме тотального спокойствия, и с этим тотальным спокойствием она готова была препарировать меня, как лягушку. Ее яркие карие глаза, отстраненно-понимающие, если такое вообще возможно, прикалывали меня к месту.

– Знаете, я понятия не имею, что со мной не так. Может быть, поговорим о моем детстве? В детстве у меня была собака, и ее на моих глазах переехал грузовик. Мне было всего шесть…

– Вашу собаку не сбивал грузовик, – снисходительно улыбнулась Розамунд. – Продолжите, когда будете готовы, я Вас не тороплю.

Я скосил на Розамунд глаза, но она помечала что-то в блокноте и не смотрела на меня.

– Майк считает, что я трус. Что я придумываю себе проблемы, что во мне на самом деле нет ничего этого – неприязни, нежелания заводить отношения, какие бы то ни было. Я придумал все это, чтобы было проще. Чтобы было меньше ответственности.

– И Вы с ним согласны?

– Поначалу не был согласен, пытался не соглашаться, и даже схлопотал за это в нос.

– А сейчас что-то изменилось?

– Да. Я делаю все так, как и сказал Майк. Выглядит все именно так. Это достаточно просто и вполне понятно. Я не понимаю только, зачем мне это нужно. С другой стороны, я не понимаю, что в этом предосудительного.

– Зачем Вам нужно казаться неприятным, замкнутым типом?

– Примерно так.

– Хорошо. Я вижу, что Вы можете не быть таким, если расслабитесь. Заметьте, что тратите гораздо больше сил, пытаясь казаться кем-то другим, и чувствуете себя от этого не слишком комфортно.

С этой стороны я еще не смотрел на проблему. Это могло бы многое объяснить. Замкнутый круг: я стараюсь казаться злобным и неприветливым, чтобы меня не трогали. Если мне действительно такое поведение не свойственно, то в итоге я только раздражаюсь, побуждая себя выглядеть еще более злобным и неприятным. И так до конца дней моих.

– Не думайте, что Вы должны любить каждого. Вы имеете право общаться с теми, с кем захотите.

И как это понимать? Она только что доказывала мне, как дурно я поступаю, а теперь говорит, что вполне имею на это право? Хотя нет, кажется, она ничего не доказывала, просто задавала вопросы. Значит, я сам себе начал это доказывать?

– Как я могу иметь право на это?

– Очень просто, как и любой другой.

– Но Вам же это кажется неправильным, ведь так?

– То, как Вы воспринимаете эту ситуацию, я рискну назвать в корне неправильным. Устраивая каждый день войну с окружающими, большинству из которых до Вас нет дела, Вы вредите себе. На самом деле никакой серьезной угрозы нет, Вы можете жить, как Вам вздумается, не изводя себя.

– Мне стоит серьезно подумать над этим?

– Ни в коем случае! Просто проведите несколько дней, не вступая в войну с окружающими. Можете воспринимать все, что происходит, как нечто, Вас не касающееся, начнем с этого.

– Я постараюсь.

– Не усердствуйте, Вы ведь этим заняты большую часть времени. Просто расслабьтесь.

– Хорошо, хорошо, я, кажется, понял Вас.

– Отлично. Предлагаю Вам встретиться в пятницу, в семь. Расскажете, как у Вас успехи.

– В пятницу в семь, хорошо.

– Роберт?

– Да?

– Последний вопрос: та девушка с вечеринки Вам никого не напоминает?

Об этом я тоже не задумывался. О чем я вообще думаю все время?! Но теперь…

– Я приду в пятницу, в семь.

Розамунд улыбнулась.

Я вышел из кабинета. В приемной никого не было, кроме девушки за стойкой регистрации, но и она уже собиралась домой. Нервная женщина исчезла, наверное, подумалось мне, она просто рассыпалась, и ее останки отфильтровал ворчливо гудящий кондиционер.

Я попрощался и вышел на улицу. Говорят, что после первого похода к психотерапевту наступает эйфория. Пожалуй, это так. Я смотрел на людей, и им не было до меня дела. Правда, если бы в толпе мне встретилась Робин, меньшим злом для меня было бы упасть в обморок, и лучше всего – в направлении самой темной подворотни.

***

Вчера утром Джул принесла свой стрип, как никогда едкий. Пока я рассматривала монохромные картинки, она рассказывала очередную пьяную байку: о том, как один посетитель-турист, оказавшийся не готовым к стремительному действию местного виски, рвался к бару, чтобы пожонглировать бутылками. Она шумно, к неудовольствию моих коллег, по ролям изображала действующих лиц и пыталась изобразить, что в представлении ее недавнего шумного посетителя означает «жонглировать», на примере бумажного стакана с кофе, и чуть не залила кофе мой рабочий стол. Она пыталась перекинуть полный стакан из одной руки в другую, что получилось у нее вряд ли лучше, чем у бедолаги, которого все-таки удалось вытолкать из паба усилиями бармена и посетителей.

Мы посмеялись, большей частью над той манерой, с которой Джул рассказывала эту не особенно веселую историю. Она радостно подмигнула и ушла, я же осталась наедине с ощущением, что меня неправильно поняли. Простота, с которой Джул обращалась ко мне, со стороны выглядела как… дружба? Приятельство? Я вспомнила, что она всегда заглядывает ко мне, даже если в данный момент готовит стрипы для другого раздела. Вспомнила ее доброжелательность и открытость. Мне стало тревожно, и остаток дня я отгоняла от себя назойливые мысли о Джул.

Была пятница, и вечером я направилась к мистеру Махоуни, надеясь быстро и незаметно проскользнуть к себе, но он вел себя странно, явно пытаясь что-то сказать, и я не рискнула оставить его в таком состоянии. Первое, что пришло в голову – он хочет сдать комнату или сделать из нее нечто непригодное для жизни, и не знает, как мне об этом сообщить. Но на мое предположение он ответил отрицательно. Я вздохнула спокойно, но, как оказалась, слишком поспешно, потому что спустя всего несколько минут он размозжил мой замкнутый, бесчувственный мирок с такой легкостью, словно это была яичная скорлупка. Именно так я себя и чувствовала – как желток, вытекший из разбитого яйца. Мне бы собраться, но куда уж там.