Текст книги "Невероятный М"

– И многих ты туда пригласил?

– Не я, а Кевин.

– Но меня позвал ты, а не Кевин.

– А Кевин разрешил мне позвать парочку друзей.

– И ты…позвал кого-то кроме меня?

– Что я слышу? Это ревность?

Я проигнорировала выпад.

– Так что?

– Только тебя.

– Только?

Майк с минуту молчал.

– Майк?

– Только тебя и… еще одного своего приятеля, но его все равно пригласил бы Кевин, поэтому я ни в чем не виноват.

– И в чем же ты можешь быть виноват?

– Что ты имеешь в виду? Я уже сказал, что ни в чем не виноват. Ни-в-чем.

– И ты ничего не хочешь мне рассказать про этого своего приятеля?

– Да не особенно, но если ты настаиваешь, то расскажу. Что тебя интересует?

– Это ты просил его познакомиться со мной?

– Он познакомился с тобой!? Серьезно?

– Так просил или нет? – упиралась я.

– Вы сговорились?! Он спрашивал меня о том же!

– Да или нет, Майк?

– На подобные вопросы никогда нет однозначного ответа! Но, как пожелаешь: разумеется, нет! И, вообще-то, именно ты с ним заговорила, отчего ответ на твой вопрос был бы заранее известен, подумай ты чуть дольше. Стоит ли мне доверять ему, или ты сможешь изложить другую версию событий?

Майк начинал раздражаться.

– Нет, ответ мне не был бы известен. Я заговорила только из вежливости, потому что сидела слишком близко и он меня заметил, а он перешел черту!

– Какую черту, Робин? – устало спросил Майк.

– Черту личных разговоров.

– И о чем же таком он тебя спросил?

– Не спросил, а ответил. Я могла бы простить любопытство, но люди, откровенничающие с первыми встречными – это что-то невиданное. Только ты мог это устроить.

– Люди, откровенничающие с первым встречным – это совершенно нормальное явление. Я бы сам только тем и занимался! Если ты понимаешь, что никогда в жизни больше не увидишь этого человека, и что он ничего о тебе не знает, даже имени, чтобы распускать потом сплетни, ты расскажешь ему что угодно. И вообще, по-твоему, мне больше нечем заняться, как подрабатывать сводней? Ты меня огорчаешь, Робин.

– Себя я тоже огорчаю.

Я замолчала. Майк тоже.

– Прости, я запаниковала и раздула из ничего…

– Не бери в голову. Но, впредь, я настаиваю…да просто забей. Откуда паника, детка?

– Майк! – неожиданно пронзительно взвизгнула я.

– Робин! – издевательски взвизгнул он в ответ.

– Я что-то не то делаю.

– Что именно?

– Я не знаю. Надо подумать.

– Ты только не увлекайся и выходи иногда на связь.

– Хорошо.

– Надо сходить в кино, мне это всегда помогает.

– Пожалуй. То есть: тебе, пожалуй, помогает. Хочешь, чтобы я сходила с тобой?

– А у тебя нет выбора. Позже уточню время.

– Идет.

Майк издал пукающий звук и повесил трубку.

Да, я скисла, как недельное молоко, и теперь ощущала себя рыхлой массой. Поникли плечи, глаза прилипли к полу, словно гравитация стала куда сильнее, чем ей положено, сильнее настолько, что сегодня ни один самолет не покинет аэропорт. Но что же будет с теми самолетами, что сейчас в полете? Что я наделала?!

"Гравитация, бессердечная ты сука" – эта фраза всегда меня веселила, но сейчас я оказалась ей не по плечу. Глаза никуда больше не хотели смотреть. Опустились уголки рта, и все лицо следом за ними, превратив меня в бассет хаунда. Я могла рассмотреть только одно: знакомую дорожку, что вела к волшебной стране физической и моральной апатии. Апатии во всем, кроме самокопания, разумеется. Нужно было срочно вытаскивать себя, хотя бы из дома, хотя бы с этих нескольких квадратных сантиметров ковра, на которых я стояла, не шевелясь, уже несколько минут. Я так и поступила, но лишь спустя несколько часов: в стране апатии любые действия занимают в разы больше времени, чем обычно. Паршивое чувство, становящееся еще более паршивым от того, что не имело очевидных оснований. На причину можно злиться, играть со своим отношением к ней, но мерзостное чувство без всякой причины непобедимо: слепота была его опорой.

Следуя обычному депрессивному расписанию, вслед за апатией пробудилась необузданная фантазия: если я сделаю то-то и то-то, непременно случится что-то хорошее. Хуже неоправданного беспокойства могут быть только неоправданные надежды. Такие захватывающие, такие теплые… Они победили, я решила, что если отправиться в одно место, которое очень мной любимо, то случится нечто хорошее, нечто, что непременно поможет разобраться в себе, с собой и со всем на свете.

Этим местом был книжный магазин Уиклоу. Маленький, уютный, домашний. В солнечную погоду пространство превращалось в золотистое медовое вино, обволакивающее и ароматное. Время замирало, и я замирала следом. Мысли переставали скакать, как лабораторные мартышки, шелуха рассуждений, которые мучили меня ежедневно, облетала, обнажая то, что действительно было важно. Конечно, так бывало не всегда, но я все равно надеялась.

За прилавком магазинчика всегда стояла сама миссис Уиклоу. Мистера Уиклоу я ни разу не видела за те несколько лет, что прихожу сюда. Я предполагала самое плохое, я отчего-то всегда предполагаю самое плохое. Мистера Уиклоу, вероятнее всего, уже нет в живых. От того, наверное, его супруга проводит здесь каждый день, не зная усталости. Хочется думать, что она очень любила своего мужа. Она приветлива, но ровно настолько, чтобы не отпугивать посетителей. Однажды я изменила себе и зашла в крупный сетевой книжный магазин, такой, в котором множество консультантов, рвущихся тебе помочь. Девушка-консультант преследовала меня от полки к полке, предлагая книги, к которым я и близко бы не подошла, не говоря уж о том, чтобы их читать. Я сбежала оттуда, то есть ушла чуть более поспешно, чем принято выходить откуда-либо, даже если очень торопишься.

Миссис Уиклоу производила впечатление человека, который знает каждого, кто переступает порог ее магазина. Возможно, мое мнение было предвзятым: она вряд ли могла не заметить, что один и тот же человек заходит к ней по несколько раз в неделю, хотя я изо всех сил стараюсь быть незаметной. Безмятежность и спокойствие, царившие у нее, были мне не свойственны и очень притягивали. Признаться, я не всегда уходила от миссис Уиклоу с книгами, потому что приходила вовсе не за ними. Когда в голове случался бардак, я спешила сюда, чтобы впитать каждый атом спокойствия. Я осматривала полку за полкой, стеллаж за стеллажом, не пропуская ни одного книжного корешка. Это как медитация. В общем, каждый справляется, как может, и в своем способе я не находила ничего предосудительного, хотя одной из моих сверхъестественных способностей была способность найти подвох даже в стакане воды. Я вывела особый вид таких вещей – отрицательные суперспособности, разрушительные для их владельцев.

Я должна была спросить миссис Уиклоу насчет ее отношения к таким, бесполезным для ее коммерческого предприятия, визитам, и боялась услышать, что она против, или прочесть это в ее сдержанном "все в порядке, милая". Но я непременно спрошу, только не сегодня. Сегодня мне нужно как следует подумать. Меня преследовало тошнотворное беспокойство. Оно всегда было со мной, но после той вечеринки обострилось стократно. Поэтому сегодня я должна была решить что-то с собой, и только затем получить право приставать к окружающим.

Чего мне искренне хотелось, так это что есть сил стукнуться лбом о книжную полку. Возможно, это смогло бы выбить из моей головы все лишнее. Я слишком много думаю, и, очевидно, совсем не о том, о чем следовало бы. Не конструктивно. Не продуктивно. Не (здесь должно быть много внушительных слов из пособий по успешному менеджменту). Я знаю, что есть проблема, пока мне неведомая, но на этом нужно закончить. Если не развернуть взгляд наружу, никогда не удастся выяснить, в чем ее суть. Просто не думать, просто не думать. И не думать о том, что нужно поменьше думать. Как же я себя бешу, чудовищно бешу! Как при этом меня терпят окружающие? Ума не приложу. Я несносна, абсолютно невыносима.

Я представила, как моя голова движется к деревянной полке, но не более. Ничто не выдавало мои членовредительские наклонности, в основном ввиду их отсутствия. Я никогда не считала смерть достойным решением проблемы. Несколько лет назад погибли мои родители, но я не заламывала руки, не кричала, что хотела бы погибнуть вместе с ними. Я не терзала окружающих скорбной маской, требующей непременного участия и сопереживания. Одна мысль, которую мне следовало бы повторять себе почаще и сейчас – жизнь одна, и она не так уж длинна, как оказалось. Мои родители успели пожить, насыщенно и ярко, и это немного ослабляло боль, хотя и не более, чем если подуть на свезенную коленку. К чему я веду? К тому, что жизнь – самая удивительная вещь, которой мы обладаем, и добровольно лишаться ее означает обобрать самого себя. Я представляла, сколько удивительного могу не увидеть, не услышать, не почувствовать, и вот это действительно внушало ужас.

Нет, все это не имеет никакой ценности. Я имею в виду свои мысли. Они не делают меня счастливее ни на одну улыбку, ни на одно теплое прикосновение. Я не несчастна. По крайней мере, задай мне кто такой вопрос, пришлось бы хорошенько задуматься. Но есть в то же время что-то, что мне мешает, и есть то, чего мне не хватает. Вот только что именно здесь лишнее, а чего недостает… Догадки дразнят и мгновенно исчезают, и, может случиться, что озарение не наступит никогда.

Мелко, глупо и эгоистично? Тем не менее, сколько человек каждый день задаются одним вопросом: как мне жить здесь? Помимо насущных проблем, которые, как я считаю, в большинстве случаев, приложив в два, три раза больше усилий, чем мы привыкли, можно решить, есть простой вопрос, сладить с которым по силам не каждому: как мне жить здесь? Каждый день, каждый час приходится переваливать через новые ступени, подниматься вверх по эскалатору в то время, как он едет вниз, о чем вас, разумеется, никто не предупредил.

Каждый день приходится преодолевать (или нет) испытания моралью, людьми, своими комплексами, которых ну просто не может не быть совсем. Внутри каждой привычки живет комплекс – ее основа и созидатель. Внутри каждой моей привычки – точно. Не думаю, что чем-то отличаюсь от остальных людей, хотя и стараюсь отличаться от некоторых из них более, нежели от других. У всех то же самое, я уверена, но не все обращают внимание на причинно-следственные связи.

Что-то промелькнуло, но я уже была далеко. Идти и найти это, сейчас же! Только возьму фонарик и карту. И дождевик. И батарейки.

Я стояла, не моргая, неотрывно глядя на корешок книги, чье название не могла прочесть – глаза высохли и заслезились. Мне нужно – выследить и истребить свои комплексы. Не то, чтобы это было озарением, но звучало вполне разумно. И я непременно этим займусь, если не струшу.

Это было замечательным решением, но оно ничуть не ослабило беспокойство. Я была неприятно удивлена. Ну что еще? Что еще мне от себя нужно? Если бы у меня были подруги, они сказали бы, что я влюбилась. Только это было не так. Во-первых, у меня не было подруг, во-вторых, я не влюбилась. Я знаю, каково это, и уверена тверже, чем в том, как меня зовут, что это не так. Я вполне охотно признавалась себе, что влюбилась, но сейчас все иначе. Это ощущение беспокойства сродни тем ужасам, что испытывают герои триллера.

Я не оставляю мысли, что тот парень – психопат, хотя Майк наверняка предупредил бы меня. Я верю, что он хорошо разбирается в людях. Нужно поговорить с ним с глазу на глаз, вдруг он и во мне хорошо разбирается, я же, какой ни есть, но человек.

Кажется, я простояла около одной полки слишком долго: миссис Уиклоу издала кашляюще-чихающий звук, в общем, тот звук, имитирующий кашель, который непременно получается комичными пугающе-однозначным. Я очнулась и медленно переместилась к соседнему стеллажу.

Ожил колокольчик над входной дверью, но я не обернулась – его звук стал мне привычен настолько, что потерял способность обращать на себя внимание. К тому же я знаю, как неприятно чувствовать на себе посторонний взгляд, когда заходишь куда-то. С этой точки зрения я не любила дверные колокольчики. То есть, я не любила все, что могло бы привлечь ко мне внимание. Было спокойнее, когда меня не замечают, и мне это очень нравилось. Колокольчик зазвонил еще раз, резко и отрывисто, как будильник.

Он окончательно привел меня в чувство. Я стояла одна у стеллажа с путеводителями, среди которых, уверена, не было ни одного путеводителя, как улететь в путешествие автостопом по Галактике, и чуда не произошло, несмотря на медовый туман и теплые солнечные лучи. Я поспешила уйти. Остаток дня я провела в отрешенном бездействии. В последний раз, – пообещала я себе, и даже записала маркером на холодильнике: не смей останавливаться. Морской узел завязался сам собой: мне нужно остановиться и успокоиться, но при этом нельзя останавливаться, проваливаясь в себя. И еще сотня мыслей и правил между этими двумя, но ни одного ответа, как же мне жить здесь?

***

Я наматывал круги, овалы, треугольники и прочие фигуры по Феникс парку до полного изнеможения. Несколько раз принимался лить дождь, за ним неизменно следовал ледяной ветер, заставляя почувствовать себя больным и разбитым. Когда дождь принялся вновь, с усердием, заливать дорожки, я сдался. Домой идти я не собирался, поэтому позвонил Майку и предложил встретиться в ближайшем пабе. Тот все еще был не в духе, долго хмыкал в трубку, щелкал «так-так-так» и демонстративно шуршал бумагой.

Проверяет свою занятость – должен был подумать я, но не подумал.

– У меня есть немного времени сегодня, – сообщил он, выдержав холодную, тяжелую паузу.

Я предвидел такой ответ, но все равно очень обрадовался. Майк спасал меня одновременно и от посещения паба в одиночку, которое я предпринимал редко и с большой неохотой, и от неблизкого пути домой, который я мог и не пережить. Продрогший, сырой и голодный, я припустил в паб почти бегом.

Уже стемнело, и желтый свет фонарей превратил улицы в декорации. Я вообразил себя героем фильма, должно быть, мелодрамы: я иду после расставания с любовью всей своей жизни заливать тоску-печаль. Неконтролируемая дрожь, сотрясающая тело крупными волнами, сбивающая дыхание, отвлекла меня от этих мыслей. Я сунул руки под мышки, втянул голову поглубже в плечи и ускорил шаг.

Наконец – дверь, выкрашенная черной краской. Я налег плечом и, не вынимая рук, протиснулся внутрь. В пабе царил теплый полумрак, раздавались нестройные звонкие голоса. Я был спокоен, это место мне нравилось: до меня никому не было дела. Посетители и персонал выглядели такими дружелюбными, что мне захотелось срочно с кем-нибудь из них заговорить. Я выбрал высокий столик и неуклюже, все еще не вынимая замерзшие руки, как будто под мокрой курткой им могло стать теплее, вскарабкался на высокий стул. Ко мне незамедлительно подбежала официантка: слишком улыбчивая и симпатичная, чтобы я смог вымолвить хоть слово. Я готов был заказать первое, что увижу в меню, но буквы беззаботно плясали по заламинированной странице. Девушка продолжала улыбаться, но глаза ее нервно бегали, взывая о помощи. Спустя несколько минут я все-таки сделал заказ.

Я так замерз, что первым делом в один глоток прикончил порцию виски. Он мгновенно согрел, но следом принялся творить вещи, о которых его никто не просил. В пабе не было больше прямых углов и прямых линий, картинка подернулась туманом, голоса стали далекими и глухими, я стал меньше, стены – выше, потолок таял в затянутом тучами, темном небе. Я прикрыл глаза, чтобы стряхнуть наваждение, и чуть не провалился в самый сладкий сон в своей жизни. Я был готов свернуться на жестком деревянном стуле и уснуть, но подоспел Майк. Алкоголь как средство приведения растрепанных чувств в порядок совсем мне не подходил.

– Когда ты успел так надраться? – удивился Майк, усаживаясь напротив меня.

– Я только что пришел.

– Тогда тем более объясни: когда ты успел?

Я молчал: говорить и тем более объяснять что-то было лень. Я забыл, зачем позвал Майка, отвлекая от очень важных дел, но умолчал об этом. Он смотрел на меня, не моргая.

– Я долго думал…– начал я, но Майк меня прервал. Он подозвал официантку и заказал две порции жареной рыбы с картошкой.

– Еще виски? – спросила она, заметив, что мой стакан пуст.

Я энергично кивнул, но Майк вновь вмешался:

– Нет, спасибо, достаточно.

Он скрестил руки и молча уставился на меня. Только я попытался открыть рот, как он вновь меня оборвал:

– Сначала придешь в себя, а потом будем разговаривать

– Но у тебя же совсем немного времени сегодня, – невнятно произнес я. Майк не отреагировал. Я поднял руки, признавая поражение.

Угол наклона стола заметно сократился после того, как я расправился со своей порцией, не заметив вовремя, какой она была огромной.

– Давай, рассказывай, – велел Майк.

– Эммм…я много думал сегодня…

– Нет, расскажи, как ты оказался в пабе, да еще и в таком жалком виде.

Я хотел ответить, что это не имеет значения, но, в таком случае, мне нечего было сказать Майку.

– Сегодня я пошел в расхваленный тобой книжный и увидел там Робин.

– О, как она? Мы собираемся в кино на днях, не хочешь с нами?

– Могу сказать только, что она жива.

Мы еще помолчали.

– Я сбежал.

Глаза Майка округлились, и он привстал со стула.

– То есть я зашел, увидел ее и вышел. Не беспокойся, она меня не видела, – аргумент слабый, но этого хватило, чтобы вернуть Майка на его место.

– И как ты мне это собирался объяснить?

– Объяснить? Я не собирался тебе ничего объяснять.

– А должен бы.

Голос Майка звучал так, словно кто-то с наслаждением царапал камнем стекло.

– Что ты хочешь услышать? Как я не стал разговаривать с кем-то, с кем разговаривать не хотел? Ну прости.

– Что такого она тебе сделала?

– Кто? Робин? Ничего. То есть, понятия не имею, вот что я хочу сказать.

– Робин заслуживает кого-то получше, – пробормотал Майк, но я хорошо расслышал его слова.

– Значит, твоих рук дело. Что ты так печешься о Робин?

– Ты совсем ничего не понимаешь?

– Например?

– Ты все придумал. Все из-за того, что ты трус и ничтожество. А Робин, помимо того, что она мой друг – еще и лучшее, что могло с тобой случиться, но не случилось.

– Девушку я и сам могу себе найти.

– Я не говорю, что она могла бы стать твоей девушкой, – резко ответил Майк. – И это только к слову. Главное – что ты придумываешь себе проблемы вместо того, чтобы…чтобы просто жить, в конце концов, и быть нормальным парнем, которым ты можешь быть, если перестанешь себя оплакивать.

– Ты опять репетируешь роль?

Майк не реагировал, только сверлил меня глазами и недовольно сопел. То есть реагировал.

– Ты думаешь, от тебя ждут чего-то сверхъествественного в ответ на обычное "Как жизнь, приятель?" Боишься, что не можешь сразу выдать остроумный ответ? В этом твоя проблема? Не знаешь? Зато я знаю: ты ничтожество, эгоистичное, беспомощное существо!

Мое лицо вспыхнуло. Я не задумывался о смысле его слов, лишь чувствовал себя глубоко оскорбленным.

– Если я веду себя не так, как ты того хочешь, это еще не делает меня худшим человеком на планете! – повысил я голос. Я не думал, что говорю. Конечно, Майк был прав, и я сам пришел к тем же выводам всего час назад, но гнев говорил за меня, гнев подсказывал, что я ни за что не должен соглашаться с Майком.

– Ну да! Тебе ведь понравилась Робин, но навязчивые идеи мешают вести себя по-человечески! Ты действительно во все это веришь?

– Во что? В себя, что ли, в свои мысли? Я что, не настоящий? А как я общаюсь с тобой тогда? Ты что, гребаный телепат? Или просто крыша поехала?

– А действительно, как? Используешь в качестве жилетки, вот как! Мне это осточертело. Не веришь – обратись к специалисту.

Я вскочил со своего места, спровоцировав еще один шторм, но вовремя оперся о стол.

– Считаешь меня психом? – угрожающе выдавил я.

– Ты умеешь убеждать.

В висках стучало. Не помня себя, я крикнул проходящей мимо официантке прямо на ухо, так, что она чуть не выронила поднос:

– Мисс, скажите, здесь часто бывают драки?

***

Последние недели Робин беспокоила меня больше, чем обычно. Она была молчалива и проводила у себя в комнате совсем немного времени. Однажды утром я проснулся в страхе, что она больше не придет. Что мне давали ее визиты? Практически ничего, но, в то же время – все, что у меня осталось, было связано с Робин. Я не питал иллюзий на свой счет: она не ходит ко мне в гости, она ходит в гости к своему старому дому и воспоминаниям о счастливых днях, что провела здесь.

Мои чувства к ней не были отцовскими или дедовскими, я не мучился желанием опекать ее, хотя, пожалуй, стоило бы: она казалась очень одинокой. Я хотел быть ее другом, хотя мы очень мало общались во время ее визитов. А в последнее время и того меньше.

Я тоже был очень одинок. Я не делал различий между буднями и выходными, не обращал внимания на праздники, но только чтобы не думать, как семьи гуляют в парке или собираются за праздничным столом в Рождество.

Когда-то я не смог удержать любимую женщину, и все из-за того, что проводил больше времени, потакая своим слабостям, а про нее забывал, не смог заниматься тем, что действительно люблю, зарыл свой талант под грудой афиш и ресторанных меню, хотя мечтал о большом искусстве. Одинокий старик в чужой стране.

До встречи с Робин я в основном занимался тем, что жалел себя и скорбел по прошлому, но теперь появилось что-то еще. Угрызения совести? Очень похоже. Я нашел виновника своего нынешнего состояния, чтобы ненавидеть его и стыдиться. Думаю, это уже неплохо, хотя и не отменяет тот факт, что жизнь моя застыла навсегда.

В то же время мне казалось, что если кто-то и сможет помочь, то только Робин. Некрасиво возлагать ответственность за свою жизнь на кого-то еще, но я и не собирался этого делать. Мне просто нужен был друг, который выслушает, поймет и, возможно, даст дельный совет. Или просто улыбнется, пусть даже из-за того, что ты впадаешь в маразм и несешь несусветную чушь. В общем, я был намерен поговорить с ней. Кроме того, мне важно было знать, все ли у нее в порядке.

В дверь позвонили. Во мне мгновенно поднялась волна паники. Кроме Робин, ко мне никто не приходил, тем более в воскресенье днем. Я был бесцеремонно выдернут из своих мыслей и порядком удивился, найдя себя посреди кухни с чашкой остывшего кофе в руках.

Дрожащей рукой я открыл дверь. На пороге стояла женщина, невысокая, с длинными темными кучерявыми волосами, и смущенно улыбалась. В первое мгновение она показалась мне настолько прекрасной, что из глаз чуть не полились слезы, но я быстро понял, что давно не видел женщин, тем более таких симпатичных и таких молоденьких (молоденькими для меня были все, кто на десять-пятнадцать лет младше меня).

– Добрый день, мистер Махоуни, если не ошибаюсь?

– Да, здравствуйте. Можете называть меня Стивеном.

– Здравствуйте, Стивен. Я Розамунд Стоун, Ваша новая соседка. Можно просто Розамунд. Прошу прощения, что вламываюсь без предупреждения…

– Нет-нет, все в порядке. Я могу чем-то помочь?

– Очень на это надеюсь. У меня дома не работает ни одна розетка. Кроме Вас, никого из соседей нет дома, – она несколько беспомощно развела руками.

– Заходите, я как раз собирался варить кофе. Расскажете подробнее, что у Вас случилось.

– Спасибо. А.., – она замешкалась, глядя на чашку у меня в руках.

– О, это…я отвлекся и он остыл. Придется варить заново.

Розамунд улыбнулась и приняла приглашение. Я проводил ее на кухню, а сам принялся за новую порцию кофе.

– Так что у Вас случилось?

– Ах, да. У меня не работают розетки. Я думаю, что предыдущие жильцы перебили проводку – у них все стены были увешаны полками. Вот я и подумала: вдруг у кого-то есть схема проводки.

– Вам повезло: у меня не только есть схема. В юности я работал электриком.

Чистейшая и очень вовремя подвернувшаяся правда. Я вырос в приюте и до того, как стать более-менее известным художником, освоил то, что мне давалось легче всего – работу электрика. Я работал днями и ночами и неплохо держался на плаву. Розамунд выглядела так, словно вот-вот спросит: неужели Вы все помните?

– Это замечательно, мне действительно повезло. Кстати, я и не думала спрашивать, помните ли Вы что-то из своей предыдущей работы. Я уверена: помните. А чем Вы занимаетесь сейчас?

– Никогда не встречал людей, способных читать мысли. Чем Вы занимаетесь?

Я действительно был удивлен и немного сбит с толку. Розамунд, напротив, излучала уверенность и спокойствие. Она, редко и неспешно моргая, смотрела мне в глаза своими огромными темными…Что за мальчишеские мысли?

– Я психотерапевт, – коротко сообщила она.

– Я слышал, ирландцы не поддаются психоанализу.

– Да, распространенное мнение, хотя моя работа – немного по другой части. Тем не менее, они искренне пытаются себя в этом переубедить.

– Не легко, наверное?

– О, еще как, – улыбнулась она. – И все же, как насчет Вас?

– Ах, да. Я художник. Точнее, оформитель или иллюстратор, как будет угодно. В общем, картин давно не пишу.

– Это очень интересно, – ее голос излучал живой интерес. – Я могла где-то видеть Ваши работы?

– Нет, не думаю. У меня было несколько неплохих полотен, когда я жил в Нью-Йорке, и они разошлись по частным коллекциям. Звучит красиво, но на самом деле они, скорее всего, украшают подсобные помещения.

– Жаль. Насчет схемы…я могу взять ее у Вас на некоторое время?

– Можете взять ее хоть прямо сейчас, она висит на стене, в холле.

Розамунд, немного помедлив и поморгав, уже чаще, все с тем же интересом и некоторым недоумением, ушла в холл. У меня на стене, в рамке под стеклом, действительно висела схема электропроводки. Я вручную скопировал ее с настоящей схемы, просто от нечего делать, добавил обрамление с завитками, искусственно состарил бумагу и вставил в рамку. Схема, имеющая исключительно утилитарное назначение, выглядела завораживающе.

– Ого, это Вы сделали? – Розамунд вошла в кухню со схемой в руках. – Похоже на послание внеземного разума.

– Вы проверяете, не сумасшедший ли я? – попытался я пошутить.

Розамунд широко улыбнулась, от уха до уха. Вот уж не думал, что человек ее профессии может так спокойно и искренне улыбаться.

– О, нет, люди мне сами об этом рассказывают. Все эти схемы…я ничего не смыслю в электрике, они действительно кажутся мне внеземными посланиями.

– Не беспокойтесь, я все объясню. Но только за чашечкой кофе, он почти готов.

Розамунд оказалась прекрасным собеседником. Может быть, она и не разбиралась в схемах, но была умна и, в силу ли природной проницательности или профессии, была тактична и очень точна в своих суждениях.

Я был очень увлечен беседой, но все это время меня не отпускали мысли о Робин и нашем предстоящем разговоре. Я решил предпринять отчаянный шаг, рискуя, однако, навсегда испортить отношения со своей новой знакомой.

– Послушайте, Розамунд, я хотел бы кое-о чем с Вами поговорить, если Вы никуда не спешите.

– Что ж, давайте выясним, о чем, а потом посмотрим, спешу я или нет.

– Думаю, Вас часто донимают подобными разговорами…он касается Вашей профессиональной деятельности.

– О, ясно. В таком случае я спешу, но вот моя визитка, можете записаться на прием, – ее голос изменился на полтона. На полтона раздражения и разочарования.

– Нет-нет, речь не обо мне.

– То есть?

И я рассказал ей о Робин.

– Вы не знаете ничего о ее жизни, возможно, паниковать рано. Но, полагаю, вам стоит поговорить, – Розамунд немного оттаяла после моего рассказа. – Расспросите ее, а потом пригласите меня на чашечку кофе. А я верну Вам схему.

– У Вас ко всему деловой подход?

– Да, так проще. Раньше меня не просили о заочных консультациях, так что мои выводы могут быть не вполне объективными.

– Тогда, может быть, Вам поговорить с ней лично? Она приходит по пятницам в восемь. Я могу не рассказывать ей, чем Вы занимаетесь.

– Думаю, это неэтично. Я понимаю, что у Вас самые благие намерения, не обижайтесь. Все же для начала Вам стоит с ней поговорить, возможно, моя помощь и не потребуется.

– Спасибо вам, Розамунд.

– Это Вам спасибо, за схему и за кофе. И за украшение моего жилища, пусть и временное, – она кивнула в сторону моего творения, имеющего сомнительную художественную ценность.

Розамунд ушла. Оказывается, мы проговорили два часа. Это был самый счастливый день моей жизни в Дублине.

***

Снова утро? Серьезно, опять? Я была ему не рада, я хотела бы, чтобы оно никогда не наступило, чтобы мне не пришлось просыпаться и вспоминать вчерашний день. Мне не удалось удержать себя в руках. У миссис Уиклоу было принято единственно верное решение – остановиться, то есть успокоиться, дать себе передышку, но вместо этого остаток дня я только и делала, что игнорировала свое решение, а оно неотступно следовало за мной укоризненным призраком.

Из магазина я, ни на секунду не задумываясь, отправилась на ближайшую станцию и разочаровывающе скоро оказалась в продуваемом всеми ветрами Хоуте. В любую погоду, в любое время года он оставался моим любимым местом на этой планете. Конечно, я не была во многих замечательных местах и, тем более – на других, чудесных планетах, но в Хоуте была уверена. Он всегда будет лучшим.

Наши чувства не всегда бывают взаимными. Сегодня в Хоуте было холодно, холодно настолько, что организм онемел и не в силах оказался даже дрожать. Лил дождь, временами превращаясь в глухую стену. Меня это не беспокоило: я шла вперед, самым длинным пешеходным маршрутом. Ветер нападал, как дикое животное, и стремился во что бы то ни стало сбросить меня в море. Я хотела переждать дождь в одной давно примеченной мной пещерке на пляже, но место было занято: кто-то дремал там в спальном мешке, не беспокоясь о накатывающих на рыжий песок волнах. По обыкновению, если я могу кого-то не тревожить – я этого кого-то не тревожу. Не всегда удобно, но от этого всегда становится чуточку спокойнее.

Спустя пару часов (а, возможно, все четыре или пять – я потеряла счет времени) я вернулась туда, откуда пришла: сырая, замерзшая, с обветренным лицом и руками. Щеки и губы горели и пульсировали, я надеялась только, что внешне все было не так ужасно. Я осторожно потрогала волосы – они были мокрыми, холодными и жесткими.

Снова станция, снова электричка, и я почти дома. Только я до него так и не дошла. Вспомнив, почему так получилось, я похолодела от ужаса. Первым делом обшарила кровать вокруг себя – никого. Прислушалась – ни из ванной, ни с кухни не доносилось ни звука. Я вскочила и принялась обыскивать каждый угол, заглянула под кровать, на балкон и в мусорное ведро, и еще раз на балкон, но, кроме меня, в квартире никого не было.

Я вернулась в спальню, присела на край кровати, закрыла покрепче глаза, прикрыла уши ладонями и нырнула в темноту. События вчерашнего дня нехотя приобретали очертания. Память предлагала мне несколько версий, учтиво позволяя выбрать наиболее приемлемую.