Текст книги "Невероятный М"

Итак, вернувшись из Хоута, я собиралась пойти домой. На полпути меня окликнули. К удивлению и некоторому, возможно, деланному неудовольствию это был мой бывший парень, Брайан. Высокий, красивый, талантливый. Не могу сказать, как так вышло, что мы начали встречаться, потому что просто не понимаю этого.

Время от времени он делал фото для журнала, где я работала, и снимал крошечную студию в этом же здании. Помимо возможности часто видеться я получила возможность еще чаще наблюдать, как на него вешаются девицы разной степени привлекательности. Он не стремился скрывать повышенное внимание к своей персоне. Я старалась ему доверять. Нет, не просто старалась, но действительно доверяла. Все, казалось, шло хорошо.

В итоге, мои сомнения оказались сильнее, я просто не смогла каждый день проходить это испытание: думать, насколько та или иная весело щебечущая девица лучше меня и как скоро он меня бросит. Тупость невообразимая. Если называть вещи своими именами, я смалодушничала.

Превентивный удар, как я и предполагала, не стал для него потрясением.

– Ты умница. Если считаешь, что так лучше, пусть будет по-твоему.

Никакого сарказма. Никаких насмешек. Я ненавидела его за эти слова.

Я не ждала, что он попросит меня остаться, не хотела этого и, по правде, очень боялась. Боялась, что не смогу второй раз озвучить свое решение. Почему нельзя было сказать что-то противное, почему он не дал мне повода по-настоящему злиться на него? Почему позволил мне сомневаться в правильности своего решения? За это его точно можно было возненавидеть. Нет, нельзя, конечно. Это же я дала слабину, я не смогла примириться с его работой, которая, в общем-то, к моменту нашего расставания никаких реальных проблем не создавала. Я очень слабая, и я, вот так новость, ненавижу себя за это.

Кажется, это было два года назад или около того. Вскоре дела его пошли в гору, он смог арендовать студию поприличнее. И подальше от меня. Близкое соседство, как бы мы себя ни убеждали в обратном, приводило к постоянным неловким столкновениям, и это, что самое ужасное, было заметно абсолютно всем. Работа в нашем журнале была ему больше не нужна, и он исчез.

С тех пор я почти позабыла о Брайане и наивно полагала, что никогда его больше не увижу.

Мы могли встретится в любой другой день, но нет, это случилось именно тогда, когда я выглядела отвратительно после пройденных десяти километров под дождем и ветром, и ощущала себя так мерзко, словно прошла десять километров под дождем и ветром.

– Робин, здравствуй! Сколько лет! А ты ничуть не изменилась, – он приветливо улыбнулся и спрятал меня под огромным зонтом. Он всегда был вежлив и внимателен и не утруждал себя вопросом, необходима ли кому-то его вежливость и внимательность. Быть таким милым – это очень подло с его стороны.

– Привет! Хочешь сказать, я и раньше была похожа на драную мокрую кошку?

Он засмеялся и обнял меня.

– Рад тебя видеть.

– Да, я тоже рада. Как твои дела?

– О, прекрасно, спасибо. А что с тобой случилось? Без обид, но выглядишь действительно потрепанной. Так недолго и простудиться.

– Все отлично, просто забыла зонт. Слышала, ты уехал в Лондон.

Ни о чем подобном я не слышала.

– Эээ, нет, даже не собирался. Кто тебе сказал такое?

– Не помню, это было давно.

Пауза. Как неловко, как же неловко. Он все такой же красавчик, но я совсем на него не таращусь. Во все глаза не таращусь.

Я посмотрела в сторону улицы, на которой располагался мой дом. Надеюсь, это выглядело недвусмысленно.

– Ты знаешь, к сожалению, мне по…

– Нет, – жестко отрезал Брайан.

– Что?

– Нет, тебе не пора. Ты разбила мне сердце, так что…должна мне один разговор по душам.

– Кто это установил такие правила?

– Я…присылал тебе письмо с подробными инструкциями. Хочешь сказать, что ты ничего не выполнила?! – он говорил чуть медленнее, чем обычно – придумывал на ходу. Тем не менее, я слегка занервничала.

– Не было никакого письма, – обиделась я.

– Может быть, не было. Или оно потерялось. Только это не отменяет правил. – Всего один задушевный разговор, – улыбнулся Брайан.

Он был слишком мил, непростительно мил, но я оставалась холодна. В прямом смысле – от холода почти не чувствовала пальцы ног.

– Прости, Брайан, но мне действительно нужно идти домой, и пригласить тебя я не могу.

– У тебя дома кто-то есть?

– Да, у меня плесень завелась, очень опасная. Возможно, все придется сжечь.

– Тебя тоже?

Я неопределенно пожала плечами. Не смей улыбаться, Робин, не смей! Я сдержала подступающую улыбку. Не очень удачно – могло показаться, что меня тошнит.

– Значит, тебе опасно возвращаться домой.

– Ничего, у меня в кладовке есть огнемет.

– Серьезно, Робин, если ты сейчас не пойдешь со мной, я затравлю тебя сопливыми сообщениями, буду звонить по ночам и молчать в трубку, а ты не будешь знать, кто это, и еще буду рассказывать всем общим знакомым, какая ты жестокая, подлая…

– Хорошо, хорошо! – я сдалась. Всего один разговор. Я буду очень осторожна. Я намерена осторожно молчать и очень осторожно улыбаться.

– Идем, я знаю отличное место.

Место и правда было замечательным – небольшая пиццерия, светлая и теплая, резко контрастирующая с разыгравшейся под конец августа промозглостью. Я ощущала эту промозглость каждой клеточкой, она была повсюду: в ботинках, в волосах, между ребер… В пику ей на входе стоял шкаф с аккуратно сложенными мягкими алыми пледами. Брайан снял с меня плащ, потяжелевший от воды, усадил в мягкое кресло и снабдил пледом и кружкой ароматного, успокаивающего горячего вина. Я вежливо улыбалась, стараясь не показывать, как горячий напиток разливается по телу и лишает его всяко способности осознанно шевелиться.

– О чем ты хотел поговорить?

– Да ни о чем серьезном, в общем.

И это оказалось правдой. Он рассказал множество смешных историй из своих рабочих будней, рассказал, как и чем живет, расспросил меня, впрочем, не очень настойчиво. Я нехотя призналась себе, что скучала по его беззаботной болтовне. Скучала, как скучают по хорошему фильму. Его невозможно смотреть каждый вечер на протяжении всей своей жизни. Приятное мгновение, но не более. Так было и с Брайаном. И именно поэтому мне оказалось легко с ним: все было знакомо.

Я должна была сказать ему кое-что, но не могла и слова вставить. Подступало волнение, переходящее в нервную дрожь, резкую и непредсказуемую, и выглядело это не очень здоровым.

– Брайан! – я повысила тон и зажмурилась, испугавшись собственного голоса.

– В чем дело? Я что-то не то сказал?

– Нет, нет! – я не могла открыть глаза и посмотреть на него. Молчала и хлюпала. – Брайан, я должна попросить прощения за то, как повела себя…тогда.

– Робин, брось, это было давно, я ни в чем…

– Зато я виню. Нужно было хотя бы поговорить, но я все решила сама. В твоей работе не было проблемы, проблема была во мне, и она до сих пор со мной. Я, наверное, хотела, чтобы ты чувствовал себя виноватым, но это неправильно. Это неправда. Сейчас это точно неправда. Я хочу попросить прощения. Прости, что все так вышло.

Брайан долго смотрел на меня такими глазами, словно видит в первый раз. Потом улыбнулся, но как-то грустно, и протянул руку, чтобы потрепать меня по плечу.

– Я не стал думать о тебе хуже после нашего последнего разговора.

– Да не важно. Я не хочу, чтобы ты о себе думал хуже…после того разговора.

– Я тебя услышал.

Он всегда был спокоен. Он мог показаться бесчувственным, но те, кто хоть сколько-то знал Брайана вне работы, могли уловить его эмоции, проплывавшие по лицу, или даже мимо него, и бывшие прозрачнее и бледнее, чем сигаретный дым. И все же его самообладание оставалось для меня загадкой и предметом белой зависти. Возможно, вечерами в одиночестве он крушит кулаками стены, но до тех пор, пока об этом никому не было известно, Брайан оставался беспрецедентно непоколебим.

Мы поговорили еще немного, и еще немного, и еще. Без каких бы то ни было задних мыслей.

Я не помню, о чем шла речь и что случилось после: как мы ушли из пиццерии и как я оказалась дома. И, главное, – куда исчез Брайан. Помню только, что мне стало очень плохо: на любое движение тело отзывалось ноющей, тягучей болью, голова стократно потяжелела и мечтала только об опоре более надежной, чем шея.

Сейчас я чувствовала себя гораздо лучше, хотя голова все еще казалась тяжелой, и что-то мешало дышать полной грудью. На часах было одиннадцать утра. Я никогда не позволяла себе так долго валяться в постели. На мониторе телефона светилось сообщение, отправленное с неизвестного мне номера.

"Вчера тебе стало плохо, и ты чуть не отключилась прямо в кафе. Я отвел тебя домой и заставил выпить жаропонижающее. Ты вела себя очень плохо: говорила, что с тобой все в порядке, а сразу после этого пыталась потерять сознание. Еще ты обещала лечь спать сразу же после моего ухода, надеюсь, так оно и было. Напиши, как ты, когда проснешься. Брайан".

Я должна была ответить, но так, чтобы не стать заложником непринужденной переписки. Единственное, что мне нужно от этой переписки – ее конец. Никаких эмоций. Впрочем, их и не было. Этим хороши люди, которые не меняются – они как теплые воспоминания. Что-то нехорошее было в моем отношении к Брайану. Впрочем, это лишь очередная паранойя. Очень вредно каждое мгновение стараться быть хорошей, даже если это происходит только в собственной голове. Нет, нет так: тем более, если это происходит только в собственной голове.

Сегодня я отстранила саму себя от руля. Отключила все анализаторы поведения, все датчики и маячки. Забралась с книгой под одеяло и провела так весь день, занятая исключительно сюжетом. И, к слову, осталась вполне довольна и сюжетом, и собой.

***

Больше никогда не буду пить, ни с горя, ни за компанию, ни от радости. Никогда, ни капли. Я пьянел после первого же глотка, причем пьянел безобразно: с драками, словесным поносом, провалами в памяти и неизменным тяжелым похмельем.

Я с трудом разлепил глаза: потолок моей спальни, выкрашенный когда-то в ярко-желтый цвет, закручивался спиралью, а черная люстра-канделябр в его центре превратилась в огромного паука и плавно покачивалась, жадно глядя на меня круглыми матовыми глазами-лампочками.

Голова, тяжелая, как пушечное ядро, глубоко ушла в подушку. Мной овладела уверенность, что, стоит мне попытаться привести тело в вертикальное положение, шея попросту сломается. Я предпринял метод "переворот-падение-упор лежа", чтобы исключить подобные риски, но удались лишь первые два пункта. В итоге я растянулся на полу в таком же глупом положении, что и до того, но уже на животе и без подушки и одеяла. На полу оказалось жестко и холодно. Детские капризы, но в жутком похмельном состоянии температура и жесткость окружающих предметов имели принципиальное значение.

Я собрал все свои силы, в большинстве своем моральные – тело отказывалось повиноваться, и отправился принимать холодный душ. То, что ждало меня в ванной, сработало эффективнее любого душа. Это было зеркало, а в нем – отражение моего бледного лица с синяками под обоими глазами и разбитым носом. Я подрался с Майком?! Не стоит даже пытаться вспомнить, кто победил – ответ очевиден. Интересно было бы узнать, как я добрался до дома, но знать это мог только Майк, который вряд ли хочет меня сейчас видеть или слышать. Хотя увидеть работу своего проворного кулака он, пожалуй, не отказался бы. Я не знал, как идти завтра на работу, как объясняться с шефом, как выслушивать тупые шуточки на предмет, какой потрясный костюм панды я прикупил себе на Хэллоуин…и как отважиться поговорить в Майком.

Я долго стоял под струями холодной воды. Вчерашнего дождя мне оказалось мало. Голова прояснилась, я, по крайней мере, перестал паниковать и принял несколько важных решений. Первое – пойти в аптеку и найти что-нибудь от безобразных лиловых мешков под глазами, затем – осмелиться зайти в магазин косметики и купить что-то, чем их можно будет замаскировать, если такое вообще возможно. Второе – позвонить Майку, извиниться и, если извинения будут приняты, попытаться выяснить, что же вчера произошло. Нет, неправильно: сначала выяснить, что произошло, а затем уже просить прощения. Нельзя просить прощения, если не помнишь, за что тебе его нужно попросить: за этим, как правило, следует агрессивная, портящая все дело реакция. Третье будет зависеть от того, что я узнаю от Майка.

День был пасмурным, но я был вынужден пойти на улицу в солнцезащитных очках – жутких зеркальных "авиаторах", неведомо как уцелевших во время моих ежеквартальных и беспощадных рейдов по очистке квартиры от хлама. Билеты, открытки, бессмысленные сувениры, записные книжки – все это находило приют в мусорной корзине. Я давно избавился от любых сантиментов по отношению к подобным вещам.

В аптеке мне настойчиво предлагали разогревающую мазь от ушибов, вынудив в конце концов снять очки.

– О! – только и ответили мне и выдали какую-то мазь.

В магазине косметики я долго топтался у входа, чем привлек внимание девушки-консультанта.

– Добрый день! Я могу Вам помочь? – широко заулыбалась она.

Выбора не было. Я немного приподнял очки.

– Можно это чем-нибудь замаскировать?

Девушку мои синяки очень развеселили. Она повела меня к нужной полке, непрестанно оглядываясь и хихикая. Она подобрала кое-какие средства, но не обещала особенных улучшений.

– Если что-то здесь и поможет, то только театральный грим, – сочувственно пояснила она.

На поиски театрального грима я не пошел, посчитав, что лучше остаться с синяками, чем выглядеть, как восковая фигура.

Дома я толстым слоем нанес пахучую желтоватую мазь. Глаза мгновенно заслезились от едкого запаха, вынудив позабыть обо всем на свете. Придя в себя и немного привыкнув к ощущениям, я набрал номер Майка. Я набирал его раз за разом в течение, пожалуй, целого часа, но ответа так и не последовало. Так прошел остаток дня – в попытках дозвониться до Майка и в мучительных размышлениях. И в слезах из-за раздражающего запаха, отчего я не мог ни читать, ни писать, ни даже смотреть телевизор. Так и мотался по квартире из угла в угол, растерянный и одинокий. А я не хотел таким быть, что отчетливо понимал только сейчас, после всего, что натворил или не натворил вчера.

Я так и заснул – с телефоном в руке, с наушниками, в которых кто-то отчаянно рвал гитарные струны. В моем сне была музыка – та же, что в плеере. Был подоконник, и я, и зеркальный шар, и ко мне подошла Робин, очень грустная, бледная, в сырой одежде. Здесь должна была быть вечеринка, но никого кроме нас не было. Везде были разбросаны пластиковые стаканы, так, словно те, кто держали их в руках, внезапно испарились. Робин смотрела на меня каким-то невидящим взглядом.

– Не получается? – спросила она, даже не поздоровавшись.

– Что не получается? – не понял я. Робин не ответила, только пожала плечами.

Я посмотрел на улицу сквозь пыльное окно и дернулся от испуга – за окном маячил Майк, бледный, как облачко дыма. От пожал плечами в точности также, как Робин мгновением раньше, развернулся и пошел прочь. Я обернулся к Робин, но она успела бесшумно соскользнуть с подоконника и теперь стояла спиной ко мне, остановившись на полпути к выходу. Я рванул за ней.

– Постой! Я хочу поговорить!

Но Робин не реагировала. Она выглядела, как голограмма, и по ее телу пробегали помехи, от вида которых меня охватил ужас. Я хотел тронуть ее за плечо, чтобы привлечь внимание, но мою руку ничто не задержало. Я обежал вокруг нее, но, с какой бы стороны ни подходил, передо мной была только ее спина, опущенная голова и безвольно повисшие руки.

Я выбежал на улицу в надежде догнать Майка, но улицы не было. Были лишь темнота и светящийся дверной проем за моей спиной. Я позвал Майка, но звук потонул в густой тьме, не успев вылететь из горла. Я, пятясь, вернулся в дом. Робин стояла на том же самом месте, спиной ко мне, и… таяла? Стекала каплями на ковер. Рыжая капля волос, серая капля свитера, и снова рыжая…

– Робин! – заорал я, что есть сил, и проснулся. 4:30 утра. Плеер давно затих, в ушах раздавалось лишь быстрое, тяжелое биение сердца. Было темно, примерно также, как на улице в моем сне, и я подумал на секунду, не сплю ли до сих пор.

– Бу! – произнес я.

Звук лениво разлетелся по комнате, и никакая тьма его не поглотила. Некоторое время я сидел, вспоминая свой сон в деталях, потом подскочил к письменному столу, включил лампу и начала спешно, опасаясь, что память вот-вот мне откажет, записывать его. Получилось весьма многословно.

Наутро я перечитал написанное и сверился с ощущениями. Голову посетила удивительная ясность.

В обеденный перерыв я выскользнул из офиса и укрылся в более или менее безлюдном переулке, набрал номер и, чуть помедлив, нажал "вызов". Мне ответил тонкий, вежливый голос:

– Приемная доктора Стоун, здравствуйте, чем могу помочь?

– Здравствуйте, я хотел бы записаться на прием.

– Вы ранее уже обращались к доктору Стоун?

– Нет, еще нет…

– Хорошо. Какое время вас утроит? Будний или выходной день, первая или вторая половина дня? По вторникам и…

– Как можно скорее, на выходной день, время не имеет значения.

– Могу предложить только конец месяца, у доктора Стоун очень насыщенный график. В субботу, двадцать седьмого сентября, в четыре, Вам подходит?

– Да, замечательно, спасибо!

– Как Вас записать?

– Роберт МакГэри.

– Вы записаны на субботу, двадцать седьмое сентября, четыре часа по полудни. Оставьте мне адрес Вашей электронной почты, на нее я отправлю анкету, которую необходимо будет заполнить и отправить нам как минимум за день до назначенного приема.

Я продиктовал свой адрес.

– Спасибо, что обратились к нам, всего доброго, мистер МакГэри.

– Всего доброго.

У меня тряслись коленки от ужаса, но в то же время я испытывал невероятное облегчение. Итог последних дней был однозначен: мне нужна помощь специалиста. В назначенное время я, даже если меня переедет грузовик или чайки унесут в открытое море, отправлюсь к психотерапевту.

***

Новая квартира – новая жизнь. Как бы ни были подобные рассуждения далеки от действительности, смена обстановки нисколько не повредит. Итак, старая мебель распродана, старый муж отдан на попечение какой-то девице с нечесаными патлами. Если быть точной – распродана вся старая мебель, вплоть до последнего стула. Я не пощадила даже скамейку для обуви. Вероятно, это выглядело по-детски, особенно для женщины сорока восьми лет, но меня это не волновало. Я сделала первое, что пришло в голову. Я была отомщена.

В общем, формально дела у меня обстояли немногим лучше, чем у него, с той только разницей, что я была этим довольна. Теперь у меня есть шикарная развалюха, отвратительно скрипящий надувной диван, превращающийся в большую, но не менее отвратительно скрипящую кровать, передвижная открытая вешалка и барная стойка – она произрастает прямо из стены, покоится на ее части, поэтому предыдущие владельцы квартиры попросту не смогли ее увезти, хотя, судя по отбитому углу, пытались.

Подруги, как я называла двух-трех более или менее близких однокурсниц, с которыми встречалась самое частое раз в пару месяцев на протяжении более двух десятков лет, округляли глаза и просили не принимать поспешных решений. Но я была, есть и буду чрезмерно категоричной по отношению к окружающим. Возможно, такой подход позволил мне избежать многих несчастий. Одна измена – и все кончено. Я могу найти объяснение такому поступку, но не оправдание. По роду деятельности я часто прошу людей не быть слишком категоричными, но это не то, что мне на самом деле хочется сказать.

Депрессия на фоне рушащегося брака – популярный повод обратиться к психотерапевту. Я искренне стараюсь помочь – это моя работа, моя обязанность. Я не могу никого укорять за бесхребетность, наивность, несамостоятельность. Это мне очень просто и доходчиво объяснили на первом месте работы: я накричала на пациентку, пытаясь вправить ей мозги. Меня уволили, а свою пациентку, уже бывшую, конечно, спустя месяц я встретила на Графтон стрит, и выглядела она более, чем счастливой. Та встреча не позволила мне потерять веру в свое дело, но усложнило выбор методов такой работы.

В новой квартире мне нравилось расположение комнат, вид из окон, выходивших на широкие улицы, обилие света в течение дня, но, когда я ее осматривала, истинное лицо этого места было прикрыто тумбочками, столами, платяными шкафами, вешалками, подставками под зонты, диванами и разномастными креслами. По углам прятались вазы почти в человеческий рост с пыльными искусственными растениями неизвестных видов, а стены были облеплены полками с множеством аляповатых, претендующих на забавность сувениров и картинами – от схематично нарисованных котов до репродукций известных живописцев на грошовой бумаге.

Эта квартира олицетворяла многое из того, что я считала неприемлемым: беспорядочное накопительство, отсутствие вкуса и бардак. Если Палате мер и весов понадобится эталон беспорядка, они могут не утруждать себя поисками. Тем не менее, квартира того стоила, и я была счастлива, наконец-то получив ключи.

Предыдущие владельцы вывезли оттуда все до последней мусоринки. Это было замечательно, вне всякого сомнения, если бы не одно "но". Хлам скрывал оторванные плинтуса, обвалившуюся штукатурку, неизвестного происхождения отверстия в стенах, оборванные обои и, местами – отсутствие паркетных досок. Многочисленные отверстия от полок и картин на этом фоне уже не казались проблемой, но только до тех пор, пока не обнаружилось, что в квартире нет электричества. Когда я приходила сюда раньше, оно определенно было. Долгов не числилось. Мои предшественники могли перебить проводку, когда вешали одну из своих полок, с таким я уже сталкивалась давным-давно, когда снимала квартиру на окраине в студенческие годы.

Схемы проводки у меня, разумеется, не было, и достать ее в выходной было невозможно. При этом через пару часов ко мне должны были приехать строители и электрики, чтобы разобраться с творившимся тут безобразием и определить, что трогать можно, а куда лучше не соваться. Перспектива рушить все в поисках несчастного перебитого провода меня совсем не радовала. Я решилась на отчаянный шаг – пойти по соседям в надежде, что кто-то сможет помочь. Вот только кто держит в доме схему проводки?

В первых двух квартирах никого не было. В третьей мне открыли, но пожилая леди не смогла расслышать ничего из того, что я сказала, хотя это было лишь извинение за беспокойство.

Наконец, четвертая попытка увенчалась успехом. Мне открыл высокий мужчина лет пятидесяти пяти или шестидесяти, с грустными глазами и яркой сединой в кучерявых волосах. Он был, мягко говоря, озадачен моим появлением. Стивен Махоуни, иллюстратор, оформитель – так он представился. Это было необычно и немного странно, и тем более странным оказалось то, что именно он смог мне помочь, хотя за чашкой фантастически вкусного и ароматного кофе я чуть не позабыла, зачем пришла.

Схема проводки была любезно мне предоставлена – выполненная от руки на желтоватой бумаге, украшенная умеренно игривыми завитками и заключенная под стекло, в простую деревянную раму.

Мистер Махоуни производил вполне однозначное впечатление человека очень приятного… и очень одинокого. В той части квартиры, которую мне довелось увидеть, не было ни намека на то, что у него были близкие люди. В воздухе, словно огромные медузы, плавали чистота, пустота и холод, готовые вот-вот наброситься и задушить. Хищные, вечно голодные твари. И будет жаль, если мистер Махоуни им достанется. Нет, "мистер Махоуни" мне не нравится. Просто "Стивен". Так гораздо лучше, тем более мы почти одного возраста. Точнее, мы в том возрасте, когда разница в десять-пятнадцать лет уже не заслуживает внимания.

Стивен смущенно улыбался и опускал глаза, иногда теряя нить разговора, что только добавляло ему обаяния. До тех пор, пока речь не зашла о моей профессии. Я психотерапевт, и каждый, кто узнает об этом, рано или поздно обращается ко мне за советом. Как правило, рано. Почти сразу. Сначала я испытывала гордость, потом – раздражение, сейчас – внезапное безразличие. Работа, тем более такая, не должна следовать по пятам день и ночь. Она должна сидеть в кабинете и не высовываться, носа не показывать. Хочет сожрать кого-нибудь – пусть закажет пиццу.

Но Стивена я все же согласилась выслушать, и, как мне кажется – не зря. Он рассказал о некой девушке Робин, дочери бывших владельцев его квартиры, которые погибли в автокатастрофе несколько лет назад. Раз в неделю, в один и тот же день, в одно и то же время она приходит к Стивену и какое-то время проводит в своей старой комнате. Интересное взаимодействие, если, конечно, это Робин на самом деле существует. С подобным я в своей практике еще не сталкивалась.

Стивен не видел ничего странного в том, что в его доме периодически находится посторонний человек. Он, более того, хотел подружиться со своей гостьей, но боялся ее реакции. В общем, сама ситуация его не беспокоила и не доставляла, как он уверял, никаких неудобств.

В последнее время, однако, их общение свелось к приветствиям и прощаниям, а визиты Робин стали совсем короткими, и Стивена это крайне беспокоило.

Я подумала, что Стивену в первую очередь следовало побеспокоиться о себе, но промолчала. Новым знакомым такое вряд ли стоит говорить. К тому же пока мне не были понятны причины, по которым такой милый человек может быть так одинок. Вполне вероятно, что он просто пускал пыль в глаза, что у него было темное прошлое и в целом человек он был жестокий, неприятный, но артистичный. Вероятно, также, что все это вздор. Так или иначе, мне захотелось выяснить, что из себя представляет мой сосед.

Поскольку Стивен все равно просил совета, я порекомендовала ему сначала поговорить с девушкой, что он, в общем-то, и сам собирался сделать, а затем рассказать мне, как все прошло. На том мы и разошлись. Я унесла с собой завораживающую схему электропроводки, приглашение на чашку кофе и приятную беседу. Интересно, нет ли у него еще подобных работ: плана городской канализации или, к примеру, схемы движения трамваев?

Итог похода по соседям: приятное знакомство, странная история, которая не шла теперь у меня из головы, и вполне обнадеживающие перспективы. Вскоре мою новую квартиру наполнили рабочие, принявшиеся ремонтировать одновременно все комнаты, и ванную, и кухню. Непросто было уговорить их на это, тем более в выходной день, но оно того стоило. Долго оставаться в жутко дорогом отеле – одном из немногих, где можно было держать домашних животных, – было мне не по карману, а оставить своего любимого пса в отеле для животных было выше моих сил.

На том уровне, где в стенах были спрятаны провода, было несколько отверстий. Расковыряв третье из них, мастер обнаружил перебитый провод и уже спустя двадцать минут комнаты озарились светом пыльных лампочек. Усатый сухощавый мужчина, руководивший ремонтом, оценивая объем работы, нехорошо присвистнул, но пообещал сделать все, что в его силах. "У меня работают очень толковые ребята, находчивые!" – пообещал он. Я дала максимально четкие указания и вернулась в отель. Всю дорогу мой телефон разрывался от звонков бывшего мужа: очевидно, он вернулся в квартиру и обнаружил там "подарок". Не отрицаю, что с моей стороны это было глупо, но как же весело! Куда лучше, чем затаенная на годы обида. Я была свободна и счастлива, настолько, что, боюсь, на работе мне будет сложно скрывать это, выслушивая горести пациентов. К тому же не все их них доверяют бодрому, довольному жизнью психотерапевту.

***

Я не люблю понедельники. Они неизменно ассоциируются с чем-то новым и неизбежно заканчиваются уныло и бесцветно. Для понедельника всегда работает закон завышенных ожиданий. Всего лишь стереотип, дурная привычка, но въедливый, как дурной запах. Сколько бы я ни заливала себя парфюмом обещаний и оправданий, неприятный душок так и бил мне в нос.

Я слышу о новой жизни, начатой с понедельника, от каждого второго: сегодня я, с сегодняшнего дня клянусь, а я сегодня пойду, и начну, и буду… Почему нельзя начать в пятницу? Или в среду? Или в ночь с субботы на воскресенье? Просто начать, сейчас же, без всяких условий.

На сегодня я ничего не планировала, в том числе разочаровываться. Нельзя разочароваться в том, чего не ожидаешь. Отсутствие распорядка нередко дарило мне мимолетное, блаженное спокойствие. При этом я гораздо больше успевала, если не планировал свой день. К сожалению, с работой такие шутки были более чем рискованными. Оставалось лишь не планировать свое свободное время, и это было очень приятно.

Сегодняшний понедельник был неприятно странным. Мне не работалось, не сиделось, не слушалось… ничто не могло привлечь и удержать мое внимание. Я старалась закончить статью, но буквы плавали, скрывая заложенный в них смысл, которого, на самом деле, не было, и каждое новое предложение было лишь альтернативным изложением одной и той же мысли. Выводы, ради которых создавалась статья, казались мне своевременными и слишком плоскими, слишком очевидными. История, политика, история политики, истории политиков… Какая же скука все это! Но пока главному редактору нравится, как я справляюсь, придется сидеть на этом коньке. Надо раз или два крупно облажаться, но не настолько крупно, чтобы лишиться работы. Она мне нравилась, и я не хотела бы заниматься чем-то кардинально иным.

Одно из звеньев логической цепочки, в которую должна была выстроиться моя статья, испарилось, и все остальные теперь толпились в недоумении рядом с пустым местом и чесали свои, без сомнения, умные затылки. В поисках утраченного звена я выделывала кренделя ручкой в блокноте – получались рожицы: с большими и маленькими глазами, вытянутые, как листочки, или квадратные, очень разные, но неуловимо похожие. Я давно мечтала научиться рисовать, но каждый раз испытывала лишь разочарование. Моя рука не могла повторить то, что складывалось в голове.

Текст на бумагу ложился лучше, чем рисунок, и каждый раз после неудачной попытки я делала небольшие заметки, или писала шуточные рассказы с абсурдными, немыслимыми сюжетами. Когда-нибудь один из них превратится в потрясающий роман, у меня даже были неплохие идеи, но я боялась начать и не суметь завершить начатое.

Статья двигалась медленно и не желала быть сухой настолько, насколько положено быть аналитическим статьям. В текст вклинивались мысли вроде "И почему это вас волнует?!", "Да кому какое дело?!" и "Сыграем вечером в пинг-понг?". Главное – вовремя их удалить, иначе незадачливый редактор моего отдела, вечно витающий в облаках, мог отправить все это в печать. Под облаками я имею ввиду клубы странного, травянистого запаха, следовавшие за ним повсюду. Но это только догадки.