Текст книги "Театр китового уса"

Спящая женщина

Август 1920

Одним летним вечером Уиллоуби говорит:

– Раньше это была комната моей матери. Тогда она выглядела совсем по-другому.

– Вот как? – Розалинда поднимает глаза от образцов ткани. Седьмой месяц беременности. Она лежит в постели в цветастой ночной рубашке и постельном жакете.

Длинное тело Уиллоуби раскинулось на хрупком стуле возле ее туалетного столика. Бетти в ванной комнате, чистит новую раковину. На полу стоит подарочная коробка с наполовину снятой крышкой, что-то шелковое и бледно-зеленое выглядывает из одного угла.

– Мама предпочитала траурный стиль интерьера, – говорит он. – Закрытые от заразы окна. Закрытые шторы, чтобы защитить мебель. Я вынужден был сидеть возле ее постели в сумерках, пока она читала Библию.

– Моя мать считает допустимыми книгами только Библию и пособия по этикету, – отвечает Розалинда. – По ее мнению, женщине не подобает чтение. Она говорила мне, что я не должна пристраститься к литературе.

– Вам нравятся журналы, – говорит Уиллоуби, оглаживая усы.

– Картинки мне нравятся больше статей.

– Мне тоже.

– Я, конечно, благодарна матери, – говорит Розалинда после паузы.

– А я нет. Я рядом с ней дышать не мог. Я говорю о своей матери, конечно. – Уиллоуби ерошит волосы, оглядывает комнату. – Теперь мне здесь больше нравится. Даже с этими обоями в цветочек.

Розалинда моргает.

– Дамасская роза. Из «Хейнс» в Паддингтоне. Рада, что вы одобряете. Вы ведь одобряете?

Уиллоуби смеется, низко и плотно.

– Одобряю. Обитательница комнаты тоже намного лучше. Хоть нам редко доводится увидеться за ее пределами.

– Я надеюсь вскоре встать на ноги, но доктор Ратледж уверяет, что мне необходим отдых, – говорит Розалинда. – Но не могу сказать, что это неприятно. У этого всего усыпляющий эффект. Я лежу в постели и представляю приемы, которые буду проводить осенью и на Рождество. Лежу и рисую себе вечеринки, что я буду на них надевать, как я буду их организовывать. После этого я закрываю глаза и ни о чем не думаю. Просто перестаю на какое-то время, а мир продолжает крутиться, будто меня в нем и нет. Разве не странно. – За время речи ее руки потеряли покой, пальцы запутались в волосах.

Уиллоуби ерзает.

– Я буду ждать этих выдуманных приемов.

В ванной Бетти отворачивает краны на новой раковине. Трубы с громогласным клацаньем кашляют.

Уиллоуби встает, улыбаясь с чуть опущенными уголками губ.

– Мне не стоит вам докучать.

Розалинда смотрит, как он уходит.

Уиллоуби продолжает навещать Розалинду в последние недели ее беременности, доставляя купленные по ее просьбе в различных бутиках Мейфэра вещи. Осмотрев их, Розалинда часто засыпает. Уиллоуби приходит в голову, что он никогда ранее не наблюдал спящих женщин в таких обстоятельствах. Обычно, когда женщина спит, он и сам спит. Или собирает одежду с пола на пути к выходу. Он остается на стуле возле туалетного столика и тихо говорит Бетти:

– Я посижу тут немного, вдруг она проснется. Может, принесешь ей свежих цветов?

Ему нравится изучать лицо Розалинды, во сне становящееся будто детским, одновременно невинным и яростным. Иногда она хмурится, словно сосредотачиваясь, иногда уголки губ раз за разом чуть тянет улыбка, будто она одного за другим приветствует гостей. Иногда, что удивительней всего, он видит шевеление ребенка в ее животе – ее ночную рубашку на мгновение приподнимает крошечная нога или кулачок.

Однажды он тихонько прикрывал за собой дверь, покинув Розалинду, когда его заметила миссис Хардкасл и смерила суровым взглядом.

– Миссис Сигрейв нуждается в отдыхе, мистер Уиллоуби.

– Чем она и занята, – ответил он, невинно поднимая руки.

Он, конечно, не может не замечать ее тело под ночной рубашкой – все еще стройное, несмотря на выступающий живот. Спящая женщина не следит за разошедшимися пуговицами или тем, как покрывала очерчивают ноги.

Но есть что-то еще – ему это нравится, потому что совершенно непохоже на любое другое времяпрепровождение с женщиной. Он из таких мужчин, для которых двери и ночные рубашки распахиваются с легкостью. Мир для Уиллоуби полностью доступен, все его блага лежат повсюду, как военная добыча, ожидая, когда он ее захватит. Но его разговоры с Розалиндой скованы ограничениями и приличиями. Они кажутся пристойными, учтивыми, успокаивающими. Вручение подарков в тихой комнате. Развязывание лент на коробке. Ничего больше.

За вуалью век Розалинда бродит во тьме. Она заметила одну занятную вещь. Присутствие Уиллоуби она ярче всего чувствует с закрытыми глазами. Она чувствует, что он где-то во тьме вместе с ней, и они плавают вокруг друг друга, как воздушные шары. Чувствует, что, пройдя вперед, прорвется сквозь тьму, наткнется на него, раскинувшегося в кресле возле туалетного столика, покачивающего ногой взад-вперед как маятником, ждущего в комнате, так сильно похожей на эту.

Все чаще ей не удается заснуть, когда он в комнате с ней, хотя она старательно пытается. Она сосредотачивается на черноте за глазами и приказывает ей пропустить ее, концентрируясь на ограничении движений, контролируя дыхание. Иногда ее уносит в дремоту и затем обратно, в дремоту и обратно, будто привязанную к пирсу лодку в прилив.

Снаружи горит лето. Прорывающийся сквозь цветастые шторы солнечный свет окрашивает комнату в теплый розовый, как внутренности ракушки или же телесное сияние мира, каким видит его ребенок, прижавший пальцы к глазам.

Однажды в последнюю неделю августа Розалинда лежит на своей высокой кровати, элегантно раскинувшись в маскараде сна. Уиллоуби отправил Бетти на кухню за графином воды. Вдруг Розалинда слышит, как скрипит его стул. Он движется. И с замершим в горле дыханием она понимает, что он знает: она не спит. Его мягкий голос раздается прямо возле ее уха:

– Не двигайтесь.

Она слышит скрежет стула по паркету, затем то, как он садится рядом с ней. Она не шевелится, не в силах признаться в своей шараде даже после его слов. Тьма за ее глазами съежилась в ничто. Она существует только в своем горле, в краешках ноздрей. Она могла бы существовать в этом едином мгновенье вечность – затем стул скрежещет еще раз, и она слышит, как он выходит из комнаты.

Он возвращается на следующий день. Приказ Бетти. Стук возле кровати.

Он приходит несколько дней спустя. Бетти уходит. Стул еще ближе.

Он снова приходит, и это первый день сентября, а он кладет ладонь на ее тело, туда, где начинается выпуклость живота. Он оставляет ее там на мгновение, будто за чем-то следит, а затем растягивает пальцы, будто пианист тянет октаву, так что большой палец касается нижней стороны груди. Они замирают так на какое-то время, пока он не убирает руку. Но мгновением позже она возвращается, ложится на ее бок, переходит к запястью, талии, горлу.

Розалинда, придавленная тяжестью живота и с закрытыми глазами, не в курсе его движений, пока он не касается мимолетно ее тела. Она будто стала огромным горным хребтом, а его руки – крошечными, легкими прикосновениями исследователей со схемами и компасами, медленно продвигающимися по дремлющей земле и спутывающими ее веревками.

(Но где же Джаспер? Он в конюшнях, на скачках, на аукционе, в церкви, в единственном приличном ресторане Шерборна, в джентльменском клубе в Марилебоне: он в любом месте, что вдали от жены, которая с недели на неделю должна родить. Он существует в тонкой складке обычных мест обитания, которые дарят ему роскошь не смотреть ни вверх, ни вниз, ни по бокам, а только вперед, чаще всего – сквозь дно стакана с бренди, потому что на что-либо еще он смотреть не в силах.)

Когда отходят воды, когда Уиллоуби над ней в ее безвоздушной спальне теплым сентябрьским днем, кажется, будто Розалинда расплавилась – из плоти превратилась в жидкость и оставила собственное тело позади.

Кристабель и истории

Август 1920

Кристабель нужно многое подготовить к прибытию брата. Моди говорит, что дети надоедливы и она бы их оставляла на лужайке, чтоб грачи им выклевали глаза, но Кристабель кажется, это оттого, что у Моди нет братьев. Сестер тоже, но главное – братьев.

Брат, если верить прочитанным Кристабель книжкам, – это отважный парень, полный жизни и решимости, готовый к приключениям. Дядя Уиллоуби – брат, и он любит приключения намного сильнее ее отца. Брату Кристабель понадобится деревянный меч, как у нее, а еще она сложила в люльку некоторые свои камушки с лицами, чтобы составили ему компанию, потому что в ветреные ночи на чердаке завывает так, что испугается и самый отважный брат.

Она также планирует рассказывать брату истории. Ее нынешние подопечные – камушки и открытка по имени Собака – всегда жаждут историй. Она читает им ненужные газеты или письма дяди Уиллоуби. Иногда ей даже удается украсть книгу из кабинета отца. Ей запрещено заходить в кабинет или трогать книги, но, если комната остается без присмотра, она проскальзывает внутрь и заталкивает книгу себе под платье. Но только одну за раз, и вскоре возвращает, чтобы полки не зияли подозрительными промежутками.

В кабинете хранится коллекция греческих мифов, «Илиада» и «Одиссея» в кожаных переплетах, книга о контрабандистах под названием «Лунный флот», и самое лучшее – ряд приключенческих рассказов кого-то по имени Дж. А. Генти, с названиями вроде «На кончике штыка» и «Храбрейший из храбрых». Судя по авторским предисловиям, они основаны на реальных эпизодах славной истории Англии. Именно из этих книг она и узнала об отношениях братьев.

Книги Генти – в тряпичном переплете, на обложках – золоченые названия и иллюстрации в виде перекрещенных винтовок или рыцарей на турнирах. На форзаце каждая аккуратно подписана одним и тем же беглым почерком – Дж. Сигрейв, эск., – и многие страницы хранят отпечатки сальных пальцев. Когда Кристабель впервые открыла «Бросок на Хартум», на колени со страниц высыпался целый дождь старых крошек. Они оказались съедобными.

Кристабель понравилась каждая из этих книг, и каждую она постаралась запомнить, но ей хотелось бы подарить брату что-то новое, не украденное. Его историю.

– У вас есть какие-нибудь истории? – спрашивает она французскую гувернантку, которая закатывает глаза и говорит:

– Non.

– У тебя есть истории, Бетти?

– Что мне до историй? – отвечает Бетти, на коленях черня решетку камина на чердаке.

– Ты читаешь истории в журналах новой матери.

– Это романы, мисс Кристабель. Они не подходят таким, как вы.

– Почему? Что там?

Бетти тяжело откидывается на пятки. Ее лицо раскраснелось и вспотело.

– Они о свадьбах и всяком таком.

Кристабель хмурится. Истории о свадьбах брату не понравятся. Ему, как и ей, они наверняка покажутся скучными, так что она решает наилучшим образом использовать то, что уже имеется. Она может прочитать ему письмо от дяди Уиллоуби о том, как он нашел скорпиона в своем сапоге в Константинополе, а после репортаж в найденной ею газете о повешении человека в Онтарио, который не умирал часами, а закончить сможет рассказом Генти о том, как англичанин повел отряд крестьян к победе над запятнанными кровью сынами Франции. После этого она может повторить их в обратном порядке.

– Моди, а история всегда должна идти с начала в конец? Можно наоборот?

– Как пожелаешь, мисс Кристабель, – говорит Моди, осторожно натачивая карандаш карманным ножом. – В дневнике я иногда возвращаюсь и читаю немного с прошлого года, и никакой разницы. Все ведет к одному. Приятно иногда нагрянуть к себе…

Дневник Моди Киткат

25 декабря 1918

мороз

церковь

рождественский пудинг

помню когда поцеловала Чарли в последнем стойле слева после церкви в тот раз и как он дрожал

– …и увидеть, что ты все еще там. Но когда читаешь, знаешь больше, чем знала тогда. Поэтому чувствуешь себя умной. Умнее, чем эта Бетти Бемроуз, вот уж точно.

– А что в твоем дневнике, Моди?

– Ничего такого.

– Можно мне посмотреть?

Моди качает головой.

– Никогда. А то мне придется перерезать тебе горло во сне.

– Этим самым ножом?

– Им самым.

Моди в каком-то смысле отличная учительница, и Кристабель ужасно благодарна внять ее совету насчет историй. Вперед или назад, разницы никакой.

Ожидание и желание

25 августа 1890 Тридцать лет назад

Впервые за несколько месяцев родители одарили его хоть взглядом, а Джаспер все портил. Костюмчик моряка стискивал его шестнадцатилетнюю пухлость, а сам он старался не уронить малыша-брата в душной фотостудии в Дорчестере, пока мужчина, спрятанный под черной тканью, вглядывался сквозь линзу деревянного аппарата и кричал на Джаспера, если тот слишком явно дышал. Каждый раз, когда кричал фотограф, кричал и отец Джаспера, мать вздыхала, и вздыхал ассистент фотографа. По комнате носилось эхо криков и вздохов. И все по его вине.

Но его родители – Роберт и Элизабет – не могли заставить себя отругать его как следует. Они были слишком увлечены восхищением девятимесячным Уиллоуби в пышном крестильном платье. Этим они занимались и по пути домой – сюсюкали как идиоты над младенцем, пока тряслись в запряженном лошадьми экипаже. Джаспер прижимал лоб к дрожащему стеклу окна и смотрел на тянущееся небо. Величавые облака, проходящие над заливными лугами за городом, казались плотными, обитаемыми. Огромные белые облака. Огромные белые мифы.

Малыш Уиллоуби был чудом. Все так думали. На протяжении почти всей жизни Джаспера его мать Элизабет была беременна, но после Джаспера каждый ребенок Сигрейвов умирал, обычно сразу же. Другие дотягивали до наречения тяжеловесными родовыми именами, которые они уносили с собой в крипту Сигрейвов в деревенской церкви, где их маленькие гробы выстроились на полке будто посылки в ожидании отправки.

Не пристало раздувать историю, но это казалось бедствием – эта повторяющаяся упаковка крошечных тел, это умолчание, эта тишина. Чилкомб был немым местом закрытых дверей, где горничные с покрасневшими глазами прижимали платки к ртам. По окончании каждого приема пищи Элизабет без единого звука клала приборы четко по центру тарелки из костяного фарфора.

Один из лакеев сказал Джасперу, что дети получаются, потому что «женатые делают то же, что коровы с быками». Джаспер это видел: фыркающий бык дергается на корове, корова смотрит вдаль, фаталистично жуя жвачку. Его тело узнавало такое действие как возможное, но он не мог представить своих родителей за этим занятием, потому что казалось, что они едва в курсе существования друг друга.

Мать носила черные платья, что спадали от подбородка к полу, и плавала по дому медленным призраком, тогда как отец существовал где-то за стенами дома, носясь по Империи. Если Роберт и возвращался, то бурно и ненадолго; он носился по дому вихрем сброшенных сапог и выкрикнутых слугам приказов, будто сосредоточенное торнадо: впечатляющие последствия, но без настоящего контакта. Порой единственным признаком возвращения отца домой было появление в Дубовом зале нового чучела.

Метод производства детей казался невероятным, но их смерть – неизбежной. Джаспер был единственным выжившим: всепобеждающим и чудовищным. Лежа в своей постели ночью, он порой слышал плач ребенка и превращал эти звуки в крики побежденных арабов Хартума. Он представлял, как ведет разные британские полки, как быстро приходит всенародная слава, как гордый отец хлопает его по спине. Когда крики наконец прекращались, в дрожащем воздухе повисала тишина, тягучая и выжидающая.

Затем родился Уиллоуби. Джаспер едва заметил его появление, ожидая, что младенец отправится за предшественниками, но Уиллоуби, с рыжими волосами и изогнутыми луком губами, не умер. И однажды Элизабет неожиданно уронила посреди завтрака приборы и попросила принести ей ребенка из детской. Джаспер, который в чердачной классной повторял с учителем латинские глаголы, услышал топот ног, а затем – как мимо несут Уиллоуби, будто юного махараджу на параде слонов.

На следующий день случилось нечто еще более удивительное. В классной комнате появилась его мать. Прежде она здесь не бывала. Раньше классная комната была всего лишь названием места, что существовало где-то над ней, так же далеко, как небеса.

– Одна из горничных предположила, что Уиллоуби хочет игрушку, – сказала Элизабет.

Появилась горничная с двумя оловянными солдатиками Джаспера.

– Эти подойдут, мэм?

– Идеально, – сказала его мать, и захватнический отряд удалился, оставив Джаспера с одними только amo, amas, amat, amamus, amatis, amant.

С тех пор в доме будто бы начался какой-то праздник, присоединиться к которому Джасперу не разрешали. По пути на ежедневную прогулку с учителем вдоль побережья он видел собирающихся в гостиной гостей, прибывших посмотреть на чудо-ребенка – и мать с Уиллоуби на руках и лицом, напряженным от тревожной надежды. Такое выражение Джаспер видел у Кухарки каждый раз, когда она создавала новое блюдо для его родителей.

(Джаспер частенько прятался в углу кухни, пока Кухарка ждала новостей о том, как приняли плоды ее трудов, потому что, заметив его, она подмигивала и говорила: «А вы-то съедите все, что я вам дам, мастер Джаспер», после чего одаривала чем-нибудь вкусненьким: кусочком сыра или быстро обтертым о фартук яблоком. Это было правдой. Джаспер съел бы все, что Кухарка ни дала бы ему, в основном потому, что она была одной из немногих, кто разговаривал с ним без принуждения. Кроме того, что-то это в нем удовлетворяло – принять еду и съесть, неважно какую. Он был заброшен и капризен, капризен и заброшен. Сложно сказать, что брало верх.)

– Не спи, Джаспер, – говорил его учитель, поторапливая его, и Джаспер всю прогулку бил траву своим деревянным мечом.

По вечерам, когда наставал час Джасперу поприветствовать родителей перед их ужином, он, пригладив волосы слюной, спускался по лестнице и начинал слоняться по залу, пока не получал разрешения зайти в столовую; порой он видел их лишь мельком, потому что ему не позволялось по-рыбьи пучить на них глаза. Стены были выкрашены кроваво-красным, чтобы подсветить мясо, подаваемое на фамильных сервизах, над освещенными свечами родителями нависали длинные тени. В углах тайком ждали слуги, стремясь услужить, так же как и столовая ждала каждый день Джаспера, ждала, чтобы посчитать его недостойным.

Однажды вечером Роберт, начинавший беседы где-то с середины, сказал:

– Настало время тебе узнать что-то помимо латыни, мальчик. Тебе надо будет показать Уиллоуби пример. Поедешь завтра со мной.

При упоминании Уиллоуби Элизабет улыбнулась обеденному столу, будто разглядывая собственное отражение в пруду. Джаспер оглядел портреты на стенах. Портреты Сигрейвов с алебастровой кожей, тех времен, когда и мужчины, и женщины носили локоны. Казалось, все они прижимали одну ладонь к груди, чуть отставив один палец, будто пытаясь незаметно на что-то указать: на роскошные ткани, в которые были одеты, возможно, или фальшивый классический пейзаж позади – Смотри! Среди деревьев! Маленький храм с куполом! – или даже на тревожно высокий лоб человека на соседнем портрете. В дальнем конце комнаты висела фотография угрюмого Джаспера в моряцком костюме с Уиллоуби в крестильном платье на руках.

– Этот твой деревянный меч, – сказал Роберт. – Это детская игрушка. Отдай его брату. Можешь быть свободен.

Джаспер поднялся к себе и забрался в постель, где достал спрятанное под подушкой печенье и взялся за книгу о короле Артуре. Затем он отложил их. Нужно меньше читать. Меньше есть. Нужно забыть о мечтах. Джаспер уставился в потолок.

Следующим утром – точнее даже все следующие утра всех следующих лет, всю молодость, все свои двадцатые и тридцатые годы – Джаспер мрачно следовал за отцом из дома, чтобы узнать о своих обязанностях в качестве наследника, пока оставшийся внутри младший брат с легкостью расцветал. Уиллоуби выучился ходить за один день; Джаспер украл виски из отцовского буфета, отправился поздней ночью плавать в море, поскользнулся на камнях и так неудачно сломал ногу, что на всю жизнь охромел. Уиллоуби резвился повсюду с его любимым деревянным мечом; Джаспер ковылял, без оружия, в ожидании, пока умрет отец, чтобы он смог проявить себя.

Хромота не помогала. Джаспер чувствовал неловкость, посещая фермеров-арендаторов. Он предпочитал объезжать их на лошади. Верхом он оказывался на достаточном расстоянии от населения, чтобы достичь доброжелательности. Пешком, переваливаясь с ноги на ногу, он был неуклюж, как цирковой медведь. Он подмечал острые глаза работников поместья, их ухмылки, когда он неловкими рывками, будто двигая шифоньер, пробирался по неровным полям.

Его социальная жизнь была схожим образом ограничена. Он очень хотел быть благородным английским джентльменом, но не мог танцевать, поскольку его слабая лодыжка не могла удерживать его. Он сидел у стенки на балах, представляя ужасные кончины молодых холостяков, которые могли вальсировать. Его стихи не покидали карманов. Он утешал себя мыслью, что благородный Гектор никогда, черт подери, не вальсировал. По ночам, если он за ужином съедал слишком много (а так обычно и случалось), он слышал во сне, как пускает газы, будто беспомощно ускользающий воздух был своего рода продолжением его жалких попыток завести разговор и нерешительно поделиться поверхностными остротами.

Иногда, следуя за своим все еще вполне живым отцом, Джаспер придумывал, как изменит жизнь в Чилкомбе, если возьмет его в свои руки. На самом деле, размах идей отца не оставлял места его идеям. Растущая викторианская уверенность Роберта Сигрейва доминировала над будущим, как планируемая им огромная буковая аллея. Роберту не суждено было увидеть, как вырастут эти деревья, но он не сомневался, что через сотни лет другие Сигрейвы будут вышагивать под ними.

Забавно, что жизнь отца Джаспера служила препятствием для его собственной. Порой – ноябрьскими вечерами, к примеру, когда низкое солнце блестело над кобальтовым морем – океан вдохновлял огромные, невыразимые чувства, которые сокращали мысли Джаспера до разбитых полупредложений.

Я люблю…

Как можем мы не верить, что…

Встретить кого-то, кто…

На что будет похоже…

Предложения, разломанные надвое до того, как они получили возможность стать клише, до того, как его мрачный разум мог отбросить их как вздор, как невозможный нонсенс.

– Джаспер, не витай в облаках, бога ради, – рявкал его отец.

На кухне его ждал сыр. И кекс. Яблочные клецки. Мятный зефир. Рахат-лукум. Покрытая желе корочка старого пирога со свининой.