Текст книги "Театр китового уса"

– Здесь наверху жара как в аду, – говорит поэтесса, и компания удаляется, оставив детей на чердаке.

Ов, вспотевшая и покрытая паутиной, снова возникает из кладовки с плюшевым слоненком. Дигби помогает ей вытащить его на свободу, а затем поворачивается к Кристабель:

– Мистер Тарас сказал, что твоя богиня присматривает за людьми в посмертии? Возможно, ее достали из гробницы.

– Возможно, Дигс. Она вполне может быть и проклята, – говорит Кристабель.

Ов поднимает глаза от слоненка, чью голову ласково гладит.

– Я чувствую мистическую привязанность к этому слону. Разве у него не милая мордочка? Я назову его Эдгар.

Дигби подходит ближе к кузине.

– Криста, ты сердишься, что дядя Перри…

– Дядя Перри знает, что это мое родовое имение, – говорит Кристабель. – Он говорил о другом месте, о котором я никогда не думаю. Я о нем вообще не думаю.

– Не думаешь, – соглашается Дигби.

– Вам, бедным горемыкам, стоит и вовсе позабыть о своей матери, – говорит Кристабель. – Она покажет себя полной дурочкой перед месье Тарасом. Вы знаете, как она млеет от художников.

Овощ кивает.

– Она всегда мечтала о портрете.

– Мы первые его нашли, Ов, – говорит Кристабель.

– Ты ему определенно нравишься, Криста, – говорит Дигби. – Он хочет нарисовать твоего кита.

Дверь позади них вдруг распахивается, и мадемуазель Обер выходит из своей комнаты. Дети быстро разражаются положенными bonjours, она отвечает в своей отрывистой манере, а после добавляет с коварным выражением на лице:

– Вы знаете, mes enfants[20]20
  Дети мои (фр.).


[Закрыть], месье Тарас хорошо говорит по-французски. Возможно, вы захотите поработать над языком, non? Мы можем поговорить все вместе. В качестве разговорного упражнения.

Кристабель не меняется в лице, пока мадемуазель Обер не уходит с чердака, потом поворачивается к остальным.

– Ваша мать понимает французский?

– Non, – говорит Ов, отряхивая пыль со слона.

– То есть, если мы научимся французскому, чтобы говорить с месье Тарасом, она не будет понимать, о чем мы говорим?

– Она знает только названия духов, – говорит Дигби.

– Formidable[21]21
  Шикарно (фр.).


[Закрыть], – говорит Кристабель. – Тайный код.

– Когда ты нашла это место, Криста? – спрашивает Ов, заглядывая в кладовку.

– После того, как дядя Уиллоуби женился на вашей матери. Она все время выкидывала мои вещи. Мне нужен был тайник.

– А почему ты нам о нем не рассказала? – спрашивает Дигби.

– Вы были детьми. А детям верить нельзя. Кроме того, каждому капитану корабля нужна своя каюта, – говорит Кристабель, прежде чем направиться в свою комнату, чтобы установить богиню Сехмет на прикроватном столике.

Что узнали дети

Когда они выбираются из постели и прячутся за пальто в маленькой гардеробной позади главной лестницы в Дубовом зале во время вечеринки той ночью

1. В апреле ночью может быть очень тепло, если спрятаться за пальто в маленькой гардеробной.

2. Голоса взрослых становятся громче после каждой перемены блюд – кроме Перри, чей голос остается уравновешенным, ровным журчанием, спокойной рекой, что вьется меж гор и долин разговора.

3. Слуги, которых постоянно посылают за сигарами, шампанским и портвейном, могут ругаться – и ругаются множеством удивительных способов себе под нос.

4. Месье Тарас считает искусство единственным разумным ответом безумному миру.

5. Уиллоуби считает это полной ерундой.

6. Уиллоуби верит, что лучшие умы были потеряны на войне. Осталась, уверяет он, только идиотская так называемая «золотая молодежь», что скачет по лондонским постелям в одежде друг друга и друг друга трахая.

7. Существует что-то под названием «траханье».

8. Есть русские люди по имени Ленин и Троцкий, которых Уиллоуби и Перри упоминают только с пометкой «этот»: «этот малый Ленин», «этот приятель Троцкий».

9. Розалинде интересно, встречали ли Хилли и Филли кого-то из так называемой «золотой молодежи» и бывали ли на их вечеринках.

10. В России считают, что пустая бутылка несет семье несчастья.

11. Можно угадать, когда Миртл начинает читать собственные стихи, потому что поэма начнется тремя или четырьмя словами, объявленными громко и звеняще, единым тоном и ритмом, будто она бьет слова друг о друга: «СИНИЙ АТЛАНТИКИ СВЕТ», «С СЕРДЦЕМ СЛЕПЫМ, СПОТЫКАЮСЬ», «О, ЭТОТ МИР ОГРУБЕЛЫЙ».

12. Во Францию Тарас отправился, чтобы стать художником, потому что не мог рисовать, как хотел, в собственной стране. Он просит других гостей не забывать, что они не живут в стране, где рисование считают актом неповиновения.

13. Владельца пальто можно определить по запаху.

14. У Тараса русский акцент, что значит, что он странно выдеЛЯет неожиДАНные слоги, тогда как гласные звуки катятся и виляют. Некоторые слова растягиваются почти до невыносииииииииииимости, тогда как другие выплевываются. С. Отвра. Щением.

15. Розалинда считает прекрасным, что Англия – свободная страна, и очень хочет знать, умеет ли кто-то за столом танцевать джаз.

16. Тарас говорит, что в Англии свобода отмеряется серебряными ложками тем, кто может ее себе позволить.

17. Звук разбитого стекла может через какое-то время перестать заставать врасплох.

18. Перри интересно, писал ли кто-то семье Аннабель Эгнью, чтобы сообщить, как дела у Кристабель.

19. Розалинда считает, что Джаспер был в написании корреспонденции хуже чем даже бесполезен, и что, вероятно, собирался, но так и не сделал.

20. Розалинда говорит, что если бы могла найти способ отослать такого нахального ребенка в другую семью, то сделала бы это.

21. Розалинда говорит, что шутит.

22. Уиллоуби не позволит шутить о своей племяннице.

23. У Филли в портсигаре лежит что-то, что может взбодрить людей, если они теряют задор.

Что дети узнали бы, не усни они в очень теплой маленькой гардеробной позади главной лестницы в Дубовом холле, и не отнеси их наверх Моди Киткат и мистер Брюэр, которые узнали об их местоположении из-за храпа Ов

1. Иные ужины так затягиваются, что, покончив с десертом, гости могут потребовать, чтобы им подали завтрак, крича ЯЙЦА-ЯЙЦА-ЯЙЦА-ЯЙЦА.

2. Розалинда переговорила с мистером Брюэром и устроила так, чтобы Тарас и его соратники остановились в пустом коттедже на окраине Чилкомба у моря.

3. Розалинда не спросила на это разрешения Уиллоуби.

4. В конце вечеринок люди начинают заводить те же разговоры, что и в начале, только громче и перекрикивая друг друга.

5. Уиллоуби считает, что три утра – вполне прекрасное время, чтобы прокатиться на новой машине, и что сопровождать его должна соблазнительная тарелка с яйцами.

6. Иногда взрослые плачут, одновременно уверяя, что с ними все в порядке.

7. Полное имя Перри – полковник Перегрин Обри Бломфилд Дрейк.

8. Слуги умеют спать стоя, прислонившись к стене.

9. После ужина люди расходятся по спальням, и раздаются последовательные звуки открывающихся и закрывающихся дверей: сперва бойко распахиваются и захлопываются двери ванных и туалетов, затем, уже спокойнее, закрываются двери спален, защелкиваются замки и выключается свет, и наконец, после осмотрительной паузы, замки осторожно отпираются снова, медленно открывающиеся двери скрипят, следуют тихие шаги, едва слышный стук и шелест закрытых дверей – и этот третий вид звуков будет продолжаться, снова и снова, будто пойманное в коридорах эхо, до самого утра.

Сквозь колокольчиковые леса

Май 1928

Апрель уносят новые шторма, когда гроза катается по заливу подобно деревянному шару для игры в кегли, затем с реверансом заходит май, и Дорсет расцветает с головокружительным энтузиазмом, будто юная девушка на своем первом деревенском балу кружится в сильных руках фермера. Оживают изгороди, купырь радостно трепещет каждый раз, когда Уиллоуби проносится мимо в своем «Даймлере»; конский каштан Чилкомба радостно машет похожими на рожки мороженого цветами, а лютиковые луга колышутся в приглашении. Скорее пикник, скорее плед, скорее коленки, на которые можно лечь, и голову, которую можно возложить уже на свои коленки.

Леса на западе от Чилкомба, в основном элегантные буки с несколькими дубами и соснами, теперь стоят в море колокольчиков, затопленные подожженными падающим сквозь листья солнцем цветами. Тут и там теснятся группы геометричного папоротника, и белые вспышки помпонов цветущей черемши наполняют воздух распутным ароматом.

Трое детей Сигрейв, что пробираются сквозь деревья, чувствуют, что их окутала осторожная тишина. Стоит середина утра, вторник первой недели мая, и с заходом в лес их разговор утих. Все они вслушиваются, хоть и не смогли бы сказать, во что. Они хорошо знают эти леса, но колокольчики изменили их; они кажутся заряженными странным ожиданием, той тишиной, когда слышно собственное дыхание.

Колокольчики тянутся, насколько детям хватает глаз, а ряды буков – и взмывающие ввысь вертикали стволов, и тянущиеся вдаль диагонали рядов – повторяются и пересекаются, пока глаза не устают следить за ними. Точка схода исчезает, четкое становится нечетким, а деревья превращаются в бесконечную стену. Сквозь них ничего не видно. То, что за деревьями есть мир, кажется сомнительным. Только лес и лесная тишина. Кристабель представляет, что среди деревьев прячутся Робин Гуд и его славные товарищи, думает о крестьянских воинах Вандеи, что могли так тихо сливаться с подлеском, что будто растворялись в нем.

Они спускаются по тропинке к старому домику на границе поместья, где поселился со своей свитой Тарас. Бетти часто предупреждала их об опасности загадочных джентльменов, что бродят по лесам фейских колокольчиков, но они хотят увидеть Тараса за лесом и надеются, что это безопасно. Кристабель слабо верит в рассказы о феях, особенно в дневные часы, хотя Ов втайне надеется встретить кого-нибудь волшебного – Пака или Титанию, – а Дигби порадовался бы кому угодно.

Дети идут в молчаливой процессии, выстроившись по росту: нахмурившаяся Кристабель в авангарде, Ов накручивает на палец локон спиралькой, Дигби задумчиво поглядывает по сторонам. Девочки одеты в простые хлопковые платья; Дигби в шорты, рубашку и плащ из кухонного полотенца. На всех высокие посеревшие носки, съехавшие гармошкой по бледным ногам, и удобные сапожки на шнуровке. Ов сдвинула со лба соломенную шляпу от солнца, и теперь она болтается на спине на желтых лентах. Шляпа Кристабель висит на кусте в полумиле к дому. Она заменила ее платком, по-пиратски скрученным. С собой она несет палку, чтобы оббивать кусты, и дедушкин нож – делать засечки на стволах деревьев.

Только Кристабель начинает задумываться, не суждено ли им до смертного одра идти сквозь колокольчики, как замечает, что ствол, на котором она делает засечку, – не бука, но цветущего боярышника, что отмечает неровную границу леса. Трио выходит на открытый солнечный свет с чувством облегчения и меньшим, тихим чувством потери. Деревья смыкаются позади. Кристабель, знакомая с их изменчивой натурой, складывает несколько камней у корней боярышника, чтобы не потерять путь обратно.

* * *

Они следуют по травянистой тропинке, что ведет к коттеджу, который стоял в запустении с тех пор, как последние арендаторы съехали в поисках более оплачиваемой работы. Он спрятан в локте залива, где Сил-Хэд спускается к морю, в нескольких сотнях ярдов на восток от кита. Жимолость захватила крыльцо, а окна первого этажа заросли мальвами и гортензиями. На стенах греют крылышки бабочки, а чайки с руганью прыгают по крыше, вырывая из нее солому. Это дом флоры и фауны; наполовину захваченный, наполовину живой.

Напротив коттеджа старый каменный амбар с соломенной крышей и распахнутыми деревянными дверьми. Внутри Тарас – босой, в заляпанном краской комбинезоне, с палеткой в руках, он увлеченно рисует на трехфутовом холсте, прислоненном к перевернутой кастрюле для лобстеров. Детям видно – то ли Хилли, то ли Филли, замотанная в простыню, лежит на сене в тени.

Между амбаром и коттеджем без устали бегают дикие дети, которых они видели на пляже, теперь одетые в беспорядочный набор взрослой одежды – вышитую блузку, жилет, резиновые рыбацкие сапоги. Они кричат друг на друга на смеси французского и других незнакомых языков. Темноволосая женщина в косынке время от времени выглядывает из домика, чтобы прикрикнуть на детей и потрясти метлой – будто сердитая кукушка из часов; Тарас периодически поворачивается рявкнуть на них на русском. Во время одного из таких взрывов он и замечает Сигрейвов.

– Ах, Кристабелла! Неужели ты пришла спасти меня от этих ужасных людей, которые не знают, как держать рот на замке, когда работает великий художник? – говорит он.

На холсте дети видят грубую фигуру и зеленые холмы, нарисованные просто, будто ребенком – одна изогнутая линия поверх другой. Все радостно раскрашено и расплющено. Совсем не похоже на картины, что висят в Чилкомбе, с мускулистыми лошадьми и эпическими горизонтами.

Кристабель подходит ближе, стаскивая головной убор из платка и кивая дикарям. Один из самых маленьких – кажется, девочка – улыбается в ответ, за что ее тут же бьет по руке бегущий мимо дикарь побольше. Ребенок перестает улыбаться, но не плачет.

– Боже, это, наверное, было больно, – морщась, говорит Ов. – Не похоже, чтобы у них была няня.

– Вон у того жаба, – говорит Дигби.

– Они играют. Это сказка, я не помню какая, – говорит Тарас. Он кричит что-то на русском, и дети убегают в сторону пляжа.

– Мы тоже так притворяемся, – говорит Дигби. – Притворяться мне нравится больше всего.

– Всем детям нравится театр, – говорит Тарас, проводя кистью по холсту.

– Мы никогда не бывали в настоящем театре, мистер Тарас, – говорит Ов, – но у нас есть отличный картонный.

Тарас кивает.

– В Париже я рисовал декорации для театров ради пропитания. Ложь! Я рисовал ради выпивки. Затем я прятался за кулисами и смотрел постановки.

– Вы рисовали декорации? – говорит Кристабель, а затем оборачивается к Дигби с приподнятыми бровями.

Дигби изучает ее выражение, пока не находит в нем что-то, что заставляет его быстро кивнуть.

Кристабель поворачивается к Тарасу и говорит голосом чуть громче, чем обычно:

– Мы часто обсуждали возможность постановки настоящего спектакля в Чилкомбе. Многие выказывали интерес.

– Очень многие, – добавляет Дигби.

Кристабель продолжает:

– Но было крайне трудно подыскать подходящего художника. Здесь. В деревне.

Уголок бороды Тараса вздергивается.

– Ты полагаешь, что я смогу нарисовать тебе декорации?

– О, давай поставим спектакль, – кричит модель из амбара. – Будет веселуха.

– Театр – не, как ты говоришь, веселуха. Это искусство, – говорит Тарас.

– Я до смерти хочу сыграть в настоящем спектакле, мистер Тарас, – говорит Дигби, подпрыгивая от возбуждения.

– Мама будет в восторге, если мы поставим спектакль, на который все придут, – говорит Ов.

Тарас улыбается.

– Хитрая мисс Флоренс, ты права. Леди Розалинда приютила меня как бродячего кота в надежде, что родится великое искусство. Мы не можем ее разочаровать.

Филли – это Филли лежит на груде соломы, завернутая в простыню, – кричит:

– Из нас выйдет отличная труппа! Я всегда хотела сыграть датчанина.

Хилли, выходящая из домика в мужской рубашке, передает Тарасу бокал и говорит прохладным тоном:

– Датчанина? Или даму в молчании?

– Не шепчи, дорогая, – говорит Филли, поправляя простыню.

– Поскольку Филиппа Фенвик не шепчет, не так ли? – говорит Хилли.

– Достаточно, – строго говорит Тарас, хотя и обнимает Хилли за талию и ласково поглаживает ее рукой, держащей кисть. Позади них женщина со шваброй выплескивает ведро грязной воды в гортензии.

Хилли говорит:

– Я подозреваю, что Розалинда захочет сыграть главную роль, едва услышав, что будет шоу.

– Розалинда не умеет играть, – говорит Кристабель.

– О, думаю, умеет, – отвечает Хилли.

– Какую мы поставим пьесу, Тарас? – кричит Филли. – «Ромео и Джульетту»?

Тарас оборачивается к детям.

– Кристабелла, скажи мне. У тебя есть любимая история? Та, что ты рассказываешь себе в постели перед сном. Я был одиноким ребенком на чердаке. Я знаю, каково это – рассказывать себе истории.

Кристабель долго не думает.

– «Илиада». Я рассказываю ее и Дигби с Ов.

– Идеально, – говорит Тарас. – Мы создадим тебе Трою и деревянную лошадь, в которой ты сможешь спрятаться.

Кристабель так довольна этим поворотом, что умудряется удержаться от напоминания, что троянская лошадь вообще-то появляется не в «Илиаде», а в другой великой работе Гомера, «Одиссее», но не может совсем промолчать, поэтому отходит в сторону и тихим голосом быстро выдает поправку запутавшейся Ов.

– Деревянная лошадь что? – говорит Ов.

– На холме неподалеку отсюда есть большое изображение лошади, – говорит Тарасу Дигби, – из мела. Ее сделали для короля. Но король рассердился, потому что на ней он скакал от моря, а должен был скакать к нему. Поэтому бедняга, что нарисовал ее, повесился на дереве.

– Бетти говорит, что его призрак по сей день бродит по лесам, – добавляет Ов.

Тарас смеется – звук похож на тюлений рев.

– Художники и патроны. Эти истории не всегда хорошо заканчиваются. Постараемся не расстраивать леди Розалинду. Я не жажду свисать с дерева. – Он поворачивается к холсту и рисует силуэт лошади на одном из холмов. Дети в восторге от того, что их разговор так беззаботно оказался в его работе.

– Мы будем изо всех сил трудиться над постановкой, мистер Тарас, – говорит Кристабель, сжимая ладони в кулаки и упирая их в бедра.

– Какое веселье, – говорит Хилли ровным, как поверхность пруда, голосом.

Филли вздымается с тюков сена.

– Хилли, у тебя будет сигаретка? Мои все кончились.

Тарас разворачивается, размахивая кистью.

– Я тебя не отпускал, – кричит он, – назад, назад, назад, назад, назад, назад, назад! – Голос у него настолько громкий, что дети подпрыгивают, но они никогда не видели художника за работой и решают, что это часть процесса.

Тарас снова тычет кистью в холст, будто дети разом исчезли. Отсутствие интереса к ним означает, что они могут толком разглядеть его – своего первого настоящего художника. Спереди он внушает трепет: черные глаза, драматичная борода. Но со спины он работящий и вытянутый. В нем есть какая-то воздушность, скопление мяса поверх мускулов, и его мощные руки свисают как окорока в витрине мясницкой лавки. Если спереди Тарас – художник-шоумен, то спина показывает природу грузчика-рабочего – труд, на котором выстроено искусство. Вместе они создают впечатление кого-то вроде циркового силача.

Ов показывает на картину и шепчет:

– Это должна быть мисс Филли? У нее нет ног.

Тарас говорит:

– Хочешь ног? И машина может сделать ноги. Искусство приходит изнутри. Из снов.

– «Мы созданы из вещества того же, что наши сны»[22]22
  У. Шекспир. Буря. (Перевод М. Донского.)


[Закрыть], – цитирует Кристабель.

Тарас кивает.

– Ты понимаешь. Остальные? Пш. Теперь я должен работать. – Он отмахивается от них.

Кристабель принимает то, что их прогоняют, и отходит, Дигби и Ов тянутся следом. Она рада возможности прийти в движение, поскольку мысль о том, чтобы на самом деле поставить «Илиаду» – растущий пузырь радости в груди, и она хочет унести его прежде, чем кто-то сможет его лопнуть.

До этого момента при постановке спектаклей у нее были ограниченные ресурсы. Только носки, куски картона и Ов с Дигби, иногда подспорье в виде сговорчивых слуг или Берри и маленького сына мистера Брюэра, крепкого карапуза, который так сильно похож на мистера Брюэра, что они зовут его Маленьким Биллом, и который, поскольку не умеет говорить и занят крушением всего вокруг, не сильно полезен. Они с Дигби давно обсуждали постановку спектакля, но она никогда не мечтала, что это произойдет в Чилкомбе, с настоящим художником и настоящей труппой со взрослыми. Кажется, будто ее личные мечтания раздулись и вырвались на свободу с чердака, словно Алиса в Стране Чудес после того, как выпила зелье.

Они заходят в лес, и Кристабель думает о дикарях, о том, как они непослушны и как тот, что постарше, ударил младшую девочку. Она бы девочку никогда не ударила. Даже Ов. Она ценила эффективность удара. В дикарях была свирепость, которой она в какой-то мере восхищалась, и ей для «Илиады» понадобятся свирепые воины. Ей понадобятся воины, и боги, и копья, и щиты, и храбрость, и предательство, и трусость, и верность. Кристабель смотрит в колокольчиковый лес, чувствует его певучую живость, тихое натягивание дрожащей тетивы. Она их поведет. Они будут на ее стороне.

Две недели спустя, в конце залитого солнцем алкогольного дня Розалинда и Миртл идут по той же тропинке через колокольчики.

– Клянусь, это идиллия, – говорит укрытая от солнца соломенной шляпой Миртл. Ее американский голос удивительно громок в притихшем лесу.

– Моим туфлям конец, – говорит Розалинда.

Миртл вздыхает – ветер прерий проносится меж деревьев – и говорит:

– Живи я здесь, я бы гуляла по этим лесам в лунном свете. С любовником.

– Выходить из дома ночью?

– Твой притягательный муж никогда не уводил тебя в леса, Розалинда? В чудные дни до того, как стал твоим мужем. Ну же, расскажи немного.

Розалинда качает головой, кутаясь в шаль.

– Не было никаких лесов. Просто так вышло. Мы нашли друг в друге утешение после смерти моего первого мужа. Как многие.

– Смерть вдохновила импульс секса. Очень по-фрейдистски.

– Как и большинство вещей в этом мире, говорят. Хотя Уиллоуби с этим категорически не согласится.

– Уиллоуби, который взял в жены вдову брата, – говорит Миртл.

Женщины идут друг за другом. Розалинда ведет, склонив голову, роняя разговор позади своих шагов; Миртл следует с поднятым подбородком, позволяя словам взлететь.

– Иногда мне кажется, что он считает, будто я все подстроила, – говорит Розалинда. – Разве не абсурдно?

– Почему?

– Мы были вместе, мы с ним. В ночь несчастного случая. Это был день рожденья Уиллоуби. Были глупые игры. Но я определенно не рассчитывала на это.

– Ты очнулась от вдовьего горя и нашла Уиллоуби – и нашла его красивым, – говорит Миртл. – Он довольно красив. Эти пламенеющие волосы.

Розалинда автоматически улыбается. Она часто получает похвалу других женщин своему мужу, будто дипломатические дары.

– Ты так считаешь? Не ты первая. – Она тянет дерево за ветку, затем добавляет: – Дело было не только в горе, знаешь. Между нами было понимание. До этого.

– До этого? Ты меня поражаешь.

– Уверена, что это не так. Ты повидала много странностей.

Миртл смеется, поднимая руку, отчего тяжелые браслеты со звоном скользят к локтю.

Розалинда продолжает:

– Ты считаешь меня скованной, потому что я не говорю о, скажем так, «интимных отношениях» так, как ты. Ты не находишь, что они портятся, если вечно их изучать и обсуждать?

– Au contraire[23]23
  Наоборот (фр.).


[Закрыть]. Я нахожу, что загадка только сгущается.

Они какое-то время идут в тишине, затем Миртл говорит:

– Ты так одинока здесь. В городе все отвлекает внимание. Но в деревне? Прислушайся. Ничего. Только твое сердце. И все сопутствующие ему ужасы.

– Здесь бывает очень тихо.

– Говорю тебе, Розалинда, проведи выходные в английском поместье, и испытаешь тысячу смертей. Самые длинные часы твоей жизни проведены в ожидании, как кто-то принесет тебе коктейль. Конечно, когда они наконец появляются, с твоим напитком и в подогнанном костюме с Сэвил-Роу, ты безнадежно влюбляешься. А что еще остается? Зачем еще посещать эти большие дома с бесконечными лужайками? Все эти идеально подстриженные пустые пространства – они требуют, чтобы мы нашли способ наполнить их, какой-то смысл, что оправдал бы пустые часы.

– Да, здесь было пусто. После несчастного случая. Уиллоуби и след простыл.

– Мужчины любят исчезать на большой скорости.

– Он купил себе аэроплан. Исчез на несколько недель. Не мог вынести и мысли о заточении в Чилкомбе. И я не могла. Но у меня не было выхода.

Миртл срывает колокольчик, закладывает его за ухо.

– Что вернуло его? Уиллоуби, брат-беглец.

– Я написала ему телеграмму. Мы ожидали сына.

– Дигби.

– Я знала, что это будет сын. Уиллоуби говорит, что я не могла знать. Но я знала.

– Дитя-подменыш. Эти невинные глаза.

– Я дала ему сына и наследника. Род Сигрейвов продолжится. Не было причины ему быть со мной холодным.

– Им не всегда нужна причина, – говорит Миртл. – Я однажды вышла замуж. Разве не комично? Он был писателем. Мы встретились в Гринвич-Виллидж. Женились так быстро, как только смогли.

– Я этого не знала.

– Я приехала домой в Бостон рассказать родителям, разбить сердце папочке. Когда вернулась и зашла в нашу квартиру, я рыдала навзрыд. Я так жаждала объятий, но мой новый муж даже не поднял глаз. Только протянул мне грязную кофейную чашку и сказал: «Будь ласкова».

– Что ты сделала?

– Пошла в кухню и помыла ее.

– Я думала, ты скажешь, что оставила его.

– Три года спустя оставила, – говорит Миртл. – Любовь упряма.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что, когда стоишь на обломках, обычно можешь убедить себя, что они пригодны для жизни, что хороший ковер сделает их уютными, – Миртл смеется. – Мы все еще женаты, но я не часто признаюсь в этом. Мужчины относятся к тебе иначе, если знают.

– Я стараюсь не заговаривать о деньгах, – говорит Розалинда. – Все становится неприятным. Уиллоуби не нравится думать, что деньги вообще-то мои.

– Вот как?

– Страховка за жизнь Джаспера и мое наследство. Но он мой муж, поэтому, конечно, они его.

Пауза в разговоре. Тишина леса скрадывает все звуки. Тишина стирает. Когда женщины оглядываются, тропа позади пропала.

– Чилкомб – не очень привычная мне среда, но я стараюсь, – говорит Розалинда. – Он даже не замечает. – Подол цепляется за колючку. Она тянет его, освобождает, ковыляет дальше в изящных туфельках, говоря: – Я надеюсь, это все не окажется в стихах, Миртл. Ты могла бы все не рассказывать. Если решишь написать обо мне.

– Перегрин так и сказал вчера. Что ему нравится поэзия, но больше без людей. Пейзажи, не портреты.

– Тебе нравится Перри? Он довольно богат. – Розалинда бросает быстрый взгляд через плечо.

Миртл выпрямляется во весь рост.

– Дорогая, я сама довольно богата. Мой папочка не просто так всю свою жизнь работал. Я могла разочаровать его, но я все равно его малышка.

Женщины застают картину кипящей работы. Хилли и Филли прислонили куски грунтованного картона к стене амбара и рисуют на них замковые бастионы. Женщина в косынке шьет длинное платье, сидя на крыльце домика. Тарас в самом центре живо обсуждает что-то с Кристабель. Он замечает Розалинду и широко разводит руками.

– Ага! И пусть никто не говорит, что боги нас не слушают. Возможно, у нас все-таки будет Елена. – Даже с двадцати ярдов Розалинда слышит вздох Кристабель.

– Вам нужна помощь? – спрашивает Розалинда, подходя к нему. – Как удачно. Поэтому я и здесь.

– Прилежные волонтеры, – говорит Миртл, салютуя по-скаутски.

Кристабель, с подвязанной бородой из овечьей шерсти, манит Тараса. Он наклоняется, чтобы переговорить, задумчиво оглаживая собственную бороду.

Розалинда чувствует в груди глухое раздражение, всегда появляющееся при виде Кристабель.

– Что-то случилось?

Тарас говорит:

– Кристабель говорит, что вы можете играть Елену, но текст учить не придется. Она говорит, что вы будете немой свидетельницей кровавых сцен ужаса, что вы принесли с собой.

– Я полагала, что вы будете управлять постановкой, мистер Тарас, – говорит Розалинда.

Ов появляется возле Розалинды в перетянутой на талии наволочке.

– Ты будешь Еленой, мама? Ее лицо потопило тысячу кораблей. Кристабель – Зевс. Я Гектор.

– Мужчина? – спрашивает Розалинда, разрываясь между привычным пренебрежением к дочери и желанием не пострадать от ее неподобающего поведения. – А вы, мистер Тарас? Какая роль будет у вас?

– Ахилла. Я прибываю сжечь город. В его стенах прячется Елена со своим любовником Парисом.

– Кто Парис? – спрашивает Розалинда.

Тарас указывает на пляж, где взад-вперед вышагивает Дигби в шортах и бумажной короне, иногда останавливаясь, чтобы активно пожестикулировать. – Et voilà[24]24
  И вот (фр.).


[Закрыть]. Юный принц учит реплики.

– Он разве не слишком мал? – говорит Розалинда.

– Это идеально, – говорит Тарас. – Все сказано изображением Париса привилегированным ребенком.

– Многозначительно, – бормочет Миртл.

Филли выходит вперед, размахивая сигаретой.

– Я буду греческими солдатами, дорогая. Мы очень сердимся от происходящего. Хилли будет троянцами, осажденными и страдающими. Типичная Хилли. У нас будут одинаковые костюмы разных цветов. Коротенькие туники. Вот досюда.

– Одинаковые, потому что в войне нет разницы, – говорит Хилли. – Все стороны едины в своей тщетности. Особенно Филли.

– Действие происходит в Греции? – спрашивает Розалинда.

– Почти, дорогая. Рядышком.

– Тогда мой костюм может быть летящим, белым или кремовым, – говорит Розалинда. – Как на картинах. Кстати говоря, как ваша картина, мистер Тарас? Надеюсь, все это вас не отвлекает.

Филли выдыхает облако дыма.

– С картиной дела идут просто превосходно, Роз. У него новая модель. Получается, она высший сорт.

– Боже, кто же это?

Тарас потирает уголок рта.

– Эрнестина очень любезно согласилась стать моей моделью. Работа – идет. Это работа. Она медленная.

– Кто такая Эрнестина? – спрашивает Розалинда.

– Мадемуазель Обер, – говорит Ов. – Мы все вместе практикуем французский.

– Мадемуазель Обер! – говорит Розалинда. – Я ей плачу не за то, чтобы ей рисовали портрет. Она здесь?

– Ты даже не поймешь, что это она на картине, – добавляет Ов. – Она очень розовая.

– Это едва ли прилично, – говорит Розалинда, поднимая руки, чтобы пригладить свежеостриженные волосы.

– Мы говорим о Париже, – сообщает Тарас. – Бульвары в обрамлении деревьев. Когда мы разговариваем, я снова вижу их. Je reviens[25]25
  Я вспоминаю (фр.).


[Закрыть].

– У вас нет других моделей на примете? – говорит Розалинда. Руки снова взлетают и приглаживают.

– Они выбирают меня, – говорит он и отходит.

Розалинду охватывает сильнейшее желание побежать следом и толкнуть его, опрокинуть на пыльный пол амбара и сорвать испачканную краской рубашку с его спины.

– Мы будем репетировать завтра, мама, – говорит Ов. – Я могу пройтись с тобой по сценарию.

– Мне не нужна помощь, – говорит Розалинда. – Принеси его мне. Я посмотрю.

Голос Тараса доносится из амбара:

– А великанша может быть Аяксом.

– Полагаю, речь обо мне, – говорит Миртл.

Кристабель кивает.

– У Аякса есть щит, сделанный из семи коровьих шкур.

– А у кого нет? – говорит Миртл. – Боже, посмотрите только на это раскаленное небо!

Розалинда автоматически нацепляет улыбку, вслепую рассыпает ее вокруг.

– Вы все должны прийти выпить. Мы можем сыграть в буль на лужайке. – Затем она разворачивается и идет обратно по заросшей травой тропе. Она слышит витийство Миртл, вкрадчивое бормотание Хилли и Филли и болтовню детей. Она заходит в лес. Оставляет их всех позади.

Розалинда Сигрейв проходит меж пестрых деревьев. Солнечный свет тянулся по лесной земле весь день, по чистотелу, ветреницам и собачьим фиалкам. Этот свет так и уйдет в ночь, потому что небо в эти солнечные весенние дни не хочет чернеть. Даже после захода солнца на горизонте остается янтарная полоска, от которой бледность размывается ввысь к голубой ленте, а над ней тянется темно-синий, цвет края мира, и потом – и только потом – совсем в вышине, забытый фиолетово-черный ночного неба ждет в стороне, осторожно придерживает золотой шарик завистливой Венеры.