Текст книги "Время уходить"

Когда я была маленькой и не могла точно определить разницу между призраками и живыми людьми, то просто считала всех и каждого способными что-нибудь мне сообщить. Став знаменитой, я научилась виртуозно различать два мира, но стала слишком самонадеянной, чтобы прислушиваться.

Не стоило мне так заноситься. Не нужно было полагать, что мои духи-проводники будут являться по первому зову. В тот день на телешоу, сказав Маккоям, что их сын явился мне в видении живым и невредимым, я солгала.

Никакого озарения свыше не было. А грезилась мне только очередная церемония вручения «Эмми».

Я привыкла, что Люсинда и Десмонд прикрывают мою задницу, и, когда Маккой сел напротив меня и камеры заработали, я ждала: сейчас услышу от них что-нибудь о похищении. Люсинда вложила в мою голову мысль про Окалу, однако Десмонд велел ей помалкивать, и после этого мои «опекуны» больше ничего не сказали. Поэтому я сымпровизировала и сообщила Маккоям – и всем телезрителям – то, что они хотели услышать.

И все мы знаем, как обернулось дело.

После этого случая я стала жить затворницей. Не появлялась на телевидении и радио, где мои критики отрывались по полной. Отказывалась разговаривать с продюсерами и с Клео. Я испытала унижение, но хуже того – причинила боль родителям, которые и так уже были раздавлены горем; я вселила в них надежду и отобрала ее.

Я винила во всем Десмонда. И когда он наконец притащился ко мне, полный сожалений и раскаяния, велела ему убираться и прихватить с собой Люсинду, потому что не хотела больше с ними разговаривать, вообще никогда.

Бойтесь своих желаний.

Постепенно скандал вокруг меня утих, СМИ переключились на другие сенсации, и я вернулась в свое телешоу. Однако мои духи-проводники сделали именно то, о чем их просили, и я осталась наедине с собой. Отныне все мои предсказания оказывались ошеломляюще неверными. Я утратила уверенность в себе и в конце концов потеряла всё.

Кроме опыта работы официанткой и экстрасенсом, никакой другой квалификации у меня не было. Так я обнаружила, что опустилась до положения тех, над кем когда-то насмехалась. Я стала болотной ведьмой, которая устанавливает шатер на деревенской ярмарке и вешает листовки со своей рекламой на доски объявлений в надежде привлечь случайного отчаявшегося клиента.

Прошло больше десяти лет с тех пор, как меня посещало настоящее, словно бы пробивающее электрическим разрядом экстрасенсорное откровение, но я все еще могла худо-бедно сводить концы с концами благодаря людям вроде миссис Лэнгхэм, которая приходила раз в неделю, пытаясь пообщаться со своим покойным супругом Бертом. Причина, по которой клиенты продолжают посещать меня, такова: оказалось, что я способна выдавать фальшивые предсказания не хуже, чем когда-то делала настоящие. Это так называемая техника холодного чтения, целиком основанная на языке тела, визуальных подсказках и нескольких старомодных приемах по выуживанию из человека информации. Основные посылы таковы: люди, которые хотят услышать предсказание экстрасенса, мотивированы на то, чтобы сеанс прошел успешно, особенно если намерены пообщаться с кем-то умершим. Они жаждут получить информацию так же сильно, как я хочу оказаться способной им ее предоставить. Вот почему хорошо проведенное холодное чтение гораздо больше говорит о клиенте, чем о болотной ведьме. Я могу выдать целый поток всякой бессвязной чепухи: «Тетя, весна, что-то связанное с водой, какое-то имя на букву „С“ (Сара или, может быть, Салли?)… И еще я вижу какой-то текст – возможно, это письмо или книга». Всегда есть шанс, что посетительница отреагирует по крайней мере на одно из произнесенных слов, отчаянно пытаясь уяснить себе его значение. Единственная задействованная здесь сверхъестественная сила – это присущая всем людям способность находить смысловые связи в случайных деталях. Мы являемся удивительными существами, которые видят образ Девы Марии в стволе дерева с обрубленными ветвями, могут обнаружить Бога в изгибе радуги или услышать слова «Пол мертв», когда песню «Битлз» проигрывают задом наперед. Затейливый человеческий ум, извлекающий смыслы из бессмыслицы, отличается в том числе и способностью верить предсказаниям нечистых на руку экстрасенсов.

Как же я играю в эту игру? Все хорошие гадалки – неплохие психологи и детективы. Я слежу за тем, какое влияние оказывают на клиентов мои слова: подмечаю расширившиеся зрачки, учащенное дыхание. Я закладываю в почву семена, тщательно подбирая выражения. Например, могу сказать миссис Лэнгхэм: «Сегодня я подарю вам важное воспоминание…» – после чего начинаю говорить о праздниках, и, глядишь, оказывается, что именно об этом она и думает. Слово «подарю» уже засело у нее в мозгу и маячит в глубине сознания, так что понимает она это или нет, но я подтолкнула женщину к мыслям о том времени, когда ей что-то дарили, а значит, она вспоминает день рождения или, может быть, Рождество. В результате у нее создается впечатление, что я и впрямь ясновидящая.

Я отмечаю проблески разочарования, когда произношу нечто, не имеющее для клиента смысла, и понимаю: тут нужно сдать назад и двигаться в другом направлении. Присматриваюсь к тому, во что человек одет, как он говорит, и делаю выводы о его происхождении и воспитании. Задаю вопросы, и в половине случаев собеседник сам дает ответ, которого я жду.

«Я вижу букву „Б“… Имя вашего деда начиналось с нее?»

«Нет… Может быть, это „П“? Моего деда звали Пол».

Очко в мою пользу!

Если же от клиента не удается получить достаточно сведений, у меня есть два варианта. Первый – сообщить ему что-нибудь хорошее. Я придумываю послание от покойного, которое хотел бы услышать любой здравомыслящий человек, например: «Ваш дедушка просил передать, что он покоится в мире и желает вам тоже обрести душевное равновесие и ни о чем не тревожиться». Второй вариант – это метод Барнума[4]4
  Барнум Финеас Тейлор (1810–1891) – крупнейшая фигура американского шоу-бизнеса XIX века; снискал известность мистификациями, за что получил прозвище Король Веселого Надувательства.


[Закрыть]: я отпускаю комментарий, который подходит для девяноста девяти процентов людей, но каждый может интерпретировать его по-своему. «Ваш дедушка знает, что вы всегда принимаете решения обдуманно, но ему кажется, что на этот раз вы поспешили». Засим я откидываюсь в кресле назад и, образно выражаясь, позволяю клиенту выпустить для меня побольше веревки, по которой я смогу забираться дальше. Вы удивитесь, как велика у людей потребность заполнять паузы и пробелы в разговоре.

Не является ли это мошенничеством? Думаю, можно взглянуть на мои занятия и с такой точки зрения. Я же предпочитаю дарвинистский подход: каждый приспосабливается, как умеет, чтобы выжить.

Но сегодня произошла настоящая катастрофа. Я потеряла хорошую клиентку, осталась без бабушкиной гадальной чаши и совершенно вышла из себя – и все в течение одного последнего часа, по милости этой тщедушной девчонки с ржавым велосипедом. Сомневаюсь, что на самом деле Дженна Меткалф старше, чем выглядит – да эта соплячка, пожалуй, до сих пор еще верит в зубную фею, – однако по мощи воздействия она не уступает черной дыре: мигом засосала меня обратно в ночной кошмар скандала с Маккоем. «Я не занимаюсь пропавшими людьми», – так я сказала ей, всё честь по чести. Одно дело – выдумывать послания от умершего мужа, и совсем другое – дать ложную надежду человеку, которому необходима определенность.

Знаете, к чему это может вас в конце концов привести? Будете жить над баром в Дерьмовилле, штат Нью-Гэмпшир, и каждый четверг получать пособие по безработице.

Я предпочитаю оставаться мошенницей. Говорить клиентам то, что они хотят услышать, гораздо безопаснее. Им это не повредит, мне тоже. Когда я пытаюсь достучаться до потустороннего мира и не получаю ответа, то испытываю жестокое разочарование. Иногда я даже грешным делом думаю, что лучше бы у меня изначально вообще не было никакого Дара. В таком случае я бы не страдала так от его утраты.

И вдруг появляется человек, который не может вспомнить, что потерял.

Не знаю, почему меня настолько потрясла встреча с этой Дженной Меткалф, что в ней такого особенного. Может, ярко-зеленые глаза, стрельнувшие из-под лохматой рыжей челки, какие-то необыкновенные, приковывающие взгляд. Или обгрызенные заусеницы на пальцах. Или то, как она вся съежилась, словно Алиса из Страны чудес, когда я отказалась помочь ей. Только так можно объяснить, почему я ответила на вопрос, жива ли ее мать.

В тот момент мне так сильно захотелось снова обладать даром ясновидения, что я попробовала применить способ, который не использовала уже много лет, потому как испытываемое разочарование всякий раз вызывало ощущение, что я бьюсь головой о кирпичную стену.

Закрыв глаза, я попыталась восстановить мост между собой и своими духами-проводниками, услышать хоть что-нибудь – шепот, смешок, вздох.

Но меня оглушила тишина.

И тогда я сделала для Дженны Меткалф то, чего поклялась не делать больше никогда: приоткрыла дверь для надежды, прекрасно зная, что девочка тут же вступит в полосу света, который прольется оттуда. Я сказала, что ее мать жива.

Хотя на самом деле не имела об этом ни малейшего представления.

Когда Дженна Меткалф ушла, я приняла снотворное. Вообще-то, я стараюсь лишний раз не прибегать к транквилизаторам, однако сейчас причина самая уважительная: появление девочки, которая не просто заставила меня вспомнить прошлое, но со всего размаху треснула меня им, будто деревянный брус о башку разломила. Так что к трем часам я благополучно отключилась на диване.

Должна признаться, я не видела снов уже много лет. Сновидения ближе всего подводят обычного человека к паранормальному уровню бытия; в этот момент мозг ослабляет защиту, и стены сознания становятся проницаемы для отблесков света иного мира. Вот почему, проснувшись, многие люди рассказывают о встречах с умершими. Правда, со мной, с тех пор как Десмонд и Люсинда покинули меня, ничего подобного не происходило.

Однако сегодня мой сонный разум полнится яркими огнями, причем цветные картинки постоянно меняются, словно в калейдоскопе. Сперва я вижу трепещущий на ветру вымпел, занимающий все поле зрения, но потом понимаю, что это не вымпел, а голубой шарф, обмотанный вокруг шеи женщины, лица которой мне не разглядеть. Она лежит на спине под кленом, неподвижная, затоптанная слоном. Присмотревшись, я решаю, что, может быть, на самом деле слон и не причинил ей вреда; животное осторожно обходит ее стороной, стараясь не наступить, поднимает одну из задних лап и проносит над телом женщины, не касаясь его. Потом протягивает хобот, берется за шарф и тянет; женщина не двигается. Огромный хобот гладит лежащую по щекам, по шее, по лбу, а затем стаскивает с шеи легкую ткань, поднимает вверх и отпускает на волю, чтобы ветер подхватил ее и унес прочь, как распущенные кем-то слухи.

Слон тянется вниз, к какому-то небольшому, обернутому в кожу предмету возле бедра женщины, но я не могу разглядеть, что это: записная книжка? пропуск? Меня удивляет ловкость, с которой животное достает и раскрывает корочки. Потом слон прикладывает хобот к груди женщины, почти как врач стетоскоп, и бесшумно удаляется в лес.

Я резко просыпаюсь и удивленно думаю: с чего бы мне вдруг приснилось такое? Спросонья я плохо соображаю. Что за странный грохот: это кровь шумит в ушах или же за окном началась гроза? Да какая там гроза, это просто кто-то стучит в дверь.

Вставая, чтобы открыть, я уже знаю, кого увижу на пороге.

– Пожалуйста, не сердитесь. Я не стану уговаривать вас взяться за поиски моей матери, – объявляет Дженна Меткалф и протискивается мимо меня в квартиру. – Просто я кое-что здесь оставила. Одну очень важную вещь…

Я закрываю дверь, возмущенно округляя глаза при виде злополучного велосипеда, который девчонка вновь прислонила к стенке в предбаннике. Дженна обыскивает взглядом комнату, где мы с ней сидели несколько часов назад, нагибается под кофейный столик, шарит рукой под стульями.

– Если бы я что-то нашла, то связалась бы с тобой…

– Сомневаюсь, – говорит она и начинает открывать ящики, где я держу почтовые марки, заныканную на всякий случай пачку печенья и несколько меню из заведений, где еду доставляют на дом.

– Тебе помочь? – предлагаю я.

Но Дженна игнорирует меня и запускает руку между диванными подушками.

– Я знала, что он здесь! – произносит она с явным облегчением и ловким жестом вытягивает из щели тонкий голубой шарф – тот самый, который мне только что приснился – и наматывает его на шею.

Увидев эту вещь в реальности, я немного успокаиваюсь. Все в порядке, просто мое подсознание запечатлело шарф, который был на шее у этой девочки. Но во сне имелось и кое-что еще, чему нет рационального объяснения: подвижные складки на шкуре слона, балетный танец его хобота. И внезапно я понимаю важную деталь: слон проверял, дышит ли женщина! Животное ушло не потому, что она умерла, но потому, что она продолжала дышать.

Не знаю почему, но я в этом уверена.

Всю жизнь именно так я определяла паранормальные явления: их нельзя понять, никак не объяснить, но и отрицать тоже невозможно.

Подобно всем прирожденным экстрасенсам, я верю в знамения. Иногда это возникший на дороге затор, из-за чего вы опаздываете на самолет, которому суждено упасть в Атлантический океан. Иногда единственная роза, которая расцветает в заросшем сорняками саду. А иногда – девочка, которую вы прогнали и которая вторгается в ваши сны.

– Простите, что побеспокоила, – говорит Дженна.

Она уже на полпути к двери, и тут я слышу свой голос, зовущий ее по имени:

– Дженна, погоди. Это, наверное, глупо, но… Скажи, твоя мать работала в цирке? Или, может, была смотрителем в зоопарке? Я… Сама не знаю, почему я так решила, но, похоже, тут что-то важное связано со слонами.

Семь лет меня не посещало ни одно подлинно экстрасенсорное откровение. Целых семь лет. Я говорю себе, что это – всего лишь случайное совпадение, удача или даже последствия съеденного на обед буррито.

Девочка оборачивается, и на лице у нее отражается крайнее изумление.

В этот момент я понимаю, что Дженна послана мне судьбой.

И я буду искать ее мать.

Элис

Слоны, несомненно, понимают, что такое смерть. Может быть, они не планируют свой уход так, как это делаем мы; не представляют себе разнообразных вариантов посмертного существования, которые встречаются в наших религиозных доктринах. Их печаль более простая и чистая. Она напрямую связана с утратой.

Слоны не проявляют особого интереса к костям погибших животных, за исключением слоновьих. Даже если они проходят мимо останков своего собрата, который умер давным-давно, его труп обглодали гиены, а скелет развалился на части, то непременно настораживаются и сбиваются в кучу. Все вместе приближаются к останкам и трогают кости почтительно, другого слова не подберешь: они гладят мертвого слона, прикасаются к нему хоботами и задними лапами. Они обязательно его обнюхают. Могут подобрать бивень и некоторое время нести с собой. Поставят ногу даже на небольшой кусочек слоновьей кости и мягко покачают его взад-вперед.

Натуралист Джордж Адамсон описал, как в 1940 году в Кении ему пришлось пристрелить слона, который несколько раз вламывался в национальный парк. Мясо он отдал местным жителям, а скелет отвез в саванну, на расстояние примерно полумили от деревни. В ту же ночь другие слоны обнаружили останки. Они взяли лопаточную и бедренную кости и принесли их на то место, где слон был застрелен. Фактически все известные исследователи задокументировали существование у слонов похоронных ритуалов: Иэн Дуглас-Гамильтон, Джойс Пул, Карен Маккомб, Люси Бейкер, Синтия Мосс, Энтони Холл-Мартин.

И я тоже видела это.

Однажды я наблюдала за стадом слонов в заповеднике в Ботсване. И внезапно Бонтл, слониха-матриарх, упала на землю. Когда другие слоны поняли, что ей очень плохо, то попытались хоботами поднять ее на ноги. Это не помогло, тогда более молодые самцы встали на нее передними лапами, пытаясь привести в чувство. Слоненок Кгоси, сын Бонтл, которому было около четырех лет, засунул хобот ей в рот. Так малыши обычно приветствуют своих матерей. Стадо заревело, а слоненок стал издавать звуки, похожие на крик, но потом все затихли. Тут я поняла, что слониха умерла.

Несколько слонов отправились к ближайшим деревьям и начали собирать листья и ветки, чтобы прикрыть Бонтл. Другие забрасывали ее тело землей. Члены стада несли торжественный караул рядом с мертвой слонихой двое с половиной суток, лишь ненадолго оставляя ее, чтобы напиться и поесть. Даже через несколько лет, когда кости Бонтл побелели на солнце и скелет распался, а массивный череп закатился в изгиб сухого русла реки, соплеменники, проходя мимо, останавливались и несколько минут стояли в почтительном молчании. Недавно я видела, как Кгоси, теперь уже крупный молодой самец восьми лет, подошел к черепу Бонтл и засунул хобот в то место, где когда-то был рот слонихи. Очевидно, это была часть какого-то универсального ритуала, значимого для слонов. Но если бы вы в тот момент наблюдали за ним, то поверили бы, как верю я сама: Кгоси просто-напросто тосковал по умершей матери.

Дженна

– Повторите еще раз, – требую я.

Серенити закатывает глаза. Мы просидели в ее гостиной целый час, в течение которого она снова и снова пересказывала в деталях свой десятисекундный сон о моей матери. Я точно знаю, что это моя мать, ведь там были голубой шарф, слон и… вообще, когда вы очень сильно хотите во что-то поверить, то можете убедить себя практически в чем угодно.

Конечно, Серенити могла поискать информацию в Интернете, как только я вышла за дверь, а потом придумать, что якобы впала в транс и увидела слона. Но если ввести в поисковую строку «Дженна Меткалф», придется просмотреть три страницы результатов, прежде чем вам встретится имя моей матери, и это будет всего лишь статья, где имеется сноска обо мне, ее трехлетней дочери. Я не единственная Дженна Меткалф на свете, так что в Сети полно сведений о моих тезках, к тому же моя мать исчезла слишком давно. Да и не могла Серенити знать, что я вернусь к ней за оставленным шарфом.

Если только она не предвидела это… А значит, с ней стоит иметь дело, верно?

– Послушай, – говорит Серенити, – я уже все тебе рассказала, мне больше нечего добавить.

– Но мама дышала.

– Женщина, которую я видела во сне, да, дышала.

– А может, она, ну… резко вдохнула? Или издала какой-нибудь звук?

– Нет. Она просто лежала. Это всего лишь… мое ощущение.

– Она жива, – бормочу я больше для себя, чем для Серенити, потому что мне нравится звучание этих слов, от него внутри все пузырится, будто я – бутылка с газировкой. Знаю, мне следовало бы разозлиться или загрустить, получив слабые доказательства того, что Элис Меткалф, вероятно, не умерла, а бросила семью и умышленно не объявлялась десять лет, но меня радует мысль, что если я правильно разыграю свои карты, то снова увижу ее.

А уж тогда сама решу, ненавидеть мне сбежавшую родительницу или сперва выяснить, почему она так поступила.

Может быть, я просто упаду в мамины объятия и предложу ей начать все сначала.

Вдруг я округляю глаза, потому что кое-что понимаю:

– Но ведь ваш сон – это же новое свидетельство. Если вы сообщите полиции то, что сказали мне, они вновь откроют дело моей матери.

– Дорогая, да ни один следователь в этой стране не воспримет всерьез сон, пусть даже и экстрасенса, и не внесет его в список доказательств. Это все равно что просить адвоката, чтобы он привлек в качестве свидетеля Санта-Клауса.

– Но что, если это действительно произошло? Вдруг ваш сон – часть прошлого, которое каким-то образом проникло в вашу голову?

– Все может оказаться значительно сложнее. У меня однажды была клиентка, которая хотела пообщаться с умершей бабушкой. Присутствие этой пожилой дамы на сеансе ощущалось очень сильно: она показывала мне Великую Китайскую стену, площадь Тяньаньмэнь в центре Пекина, Мао Цзэдуна, печенье с предсказаниями. Казалось, старушка делает все возможное, чтобы я произнесла слово «Китай». Тогда я спросила посетительницу: бывала ли ее бабуля в Китае или, может, увлекалась фэншуем или чем-нибудь в этом роде? Но женщина лишь отрицательно покачала головой и заметила, что все это какая-то бессмыслица. Потом старушка показала мне розу. Я сказала об этом клиентке, и та ответила: «Тоже мимо, бабушке больше нравились полевые цветы». Я просто голову сломала: «Китай… роза… Что бы это могло значить?» И тут женщина вдруг говорит: «Вообще-то, она завещала мне свой китайский фарфоровый сервиз с орнаментом из роз». Спрашивается: для чего бабуле были нужны такие сложности? Я это к чему тебе рассказала: слон – это вовсе не обязательно слон. Он может олицетворять собой нечто совершенно иное.

Я в смущении смотрю на нее:

– Но вы уже дважды сказали мне, что мама не умерла.

Серенити мнется:

– Слушай, ты должна знать, что послужной список у меня отнюдь не безупречный.

– Если вы один раз облажались, – пожимаю я плечами, – это еще не означает, что лоханетесь снова.

Она открывает рот, собираясь что-то сказать, но потом захлопывает его.

– А раньше, когда вы искали пропавших людей, – спрашиваю я, – как вы это делали?

– Я брала какую-нибудь одежду или игрушку ребенка, потом отправлялась вместе с копами на место происшествия и пыталась восстановить последние несколько минут перед исчезновением, – отвечает Серенити. – Иногда у меня случалось озарение.

– А как это?

– Ну, как будто в голове вдруг что-то вспыхивает, и появляется картинка – дорожный указатель, какой-либо пейзаж, машина определенной марки, а однажды я даже увидела аквариум с золотой рыбкой: оказалось, он стоял в той комнате, где держали ребенка. Но… – гадалка ерзает на месте, – с тех пор мои экстрасенсорные способности, наверное, немного притупились.

Не знаю, как экстрасенсы вообще во всем этом разбираются, если, по словам Серенити, информация, которую они получают, может означать нечто совершенно противоположное тому, что открылось тебе в результате озарения. Пожалуй, из всех существующих на свете профессий тех, кто занимается ясновидением, труднее всего уличить в обмане. Конечно, слон из сна Серенити вполне может оказаться, допустим, метафорой какого-то непреодолимого препятствия, с которым столкнулась моя мать, но, как сказал бы Фрейд, не исключено, что это просто слон. Существует только один способ проверить.

– У вас ведь есть машина?

– Да, а что?

Я пересекаю гостиную, на ходу обматывая мамин шарф вокруг шеи. Запускаю руку в один из ящиков, которые перед этим обшаривала в поисках пропажи, так как заметила в нем связку ключей. Бросаю их Серенити и выхожу из квартиры. Не нужно быть ясновидящей, чтобы догадаться: она обязательно пойдет за мной, поскольку ей и самой очень любопытно узнать, что означает этот сон.

Серенити ведет желтый «фольксваген-жук», выпущенный еще в 1980-е годы и местами проржавевший до состояния кружева. Мой велосипед свернулся калачиком на заднем сиденье. Я объясняю, куда ехать, прокладываю маршрут по боковым улочкам и шоссейным дорогам; сбиваюсь всего дважды, потому что на велосипеде можно ехать по переулкам, непригодным для автотранспорта. Мы добираемся до Заповедника дикой природы и оставляем машину на абсолютно пустой парковке.

– Ну что, теперь ты наконец объяснишь, зачем притащила меня сюда? – спрашивает Серенити.

– Раньше здесь был Слоновий заповедник, – говорю я.

Она смотрит в окно, словно ожидает увидеть толстокожего гиганта.

– Здесь? В Нью-Гэмпшире?

– Да, – киваю я. – Мой отец был специалистом по поведению животных. Он основал заповедник еще до того, как встретил мою мать. Все думают, что слоны могут жить лишь в жарком климате, ну, где-нибудь вроде Таиланда или Африки, но они хорошо адаптируются к холоду, даже к снегу. Когда я родилась, здесь было семь слоних: папа спас их, забрав из зоопарков и цирков.

– А где они теперь?

– Когда это место закрылось, их всех перевели в Слоновий заповедник в Теннесси. – Я смотрю на прикрепленную к двум столбикам цепочку – ворота, в которые упирается дорога. – Землю продали обратно штату. Я была совсем маленькая, когда все это случилось, так что ничего толком не помню. – Открыв дверцу, я вылезаю из машины и оглядываюсь, чтобы проверить, последовала ли моему примеру Серенити. – Дальше пойдем пешком.

Гадалка скептически смотрит на свои леопардовые шлепанцы, потом на заросшую травой тропинку.

– И куда мы пойдем?

– Это вы мне покажете.

Серенити не сразу понимает, к чему я клоню.

– Ну уж нет, – заявляет она. – Ни за что! – Разворачивается и направляется обратно к автомобилю.

Я хватаю ее за руку:

– Вы говорили, что уже очень давно не видели снов. Но теперь вам приснилась моя мать. Так давайте проверим, было это озарением или нет. Мы в любом случае ничего не потеряем, а можем и обнаружить следы.

– За десять лет любые следы не просто остыли, а заледенели. Тут теперь нет ничего, что имеет отношение к той давней истории.

– Но я же здесь. – Серенити насмешливо раздувает ноздри, а я продолжаю: – Уверена, вам хочется убедиться, что ваш сон и впрямь был озарением. Однако это ведь как выиграть в лотерею, правда? Если не купишь билет, то у тебя нет вообще никаких шансов.

– Я покупаю эти дурацкие билеты каждую неделю, однако ни разу ничего не выиграла, – бормочет Серенити, но перешагивает через цепочку и бредет сквозь густую траву.

Некоторое время мы идем молча, вокруг с гудением снуют насекомые – лето в разгаре. Серенити на ходу проводит рукой по молодым побегам, останавливается, срывает листочек и нюхает его, а потом двигается дальше.

– Что мы ищем? – шепотом спрашиваю я.

– Я скажу, когда найду.

– Просто мы практически ушли с территории старого заповедника…

– Ты хочешь, чтобы я сконцентрировалась или нет? – перебивает меня Серенити.

Несколько минут я не произношу ни слова. Но одна мысль не давала мне покоя всю дорогу и сейчас тоже засела в голове, как вонзившаяся в горло кость.

– Серенити? – окликаю я свою спутницу. – Если бы моя мать была мертва и вы это знали… то солгали бы мне и сказали, что она жива?

Гадалка останавливается, уперев руки в бедра:

– Милочка, я не слишком хорошо с тобой знакома, чтобы проникнуться симпатией, и еще меньше склонна беспокоиться о ранимой психике подростков. Я не знаю, почему твоя мать не является мне. Причина может быть в том, что она жива, а не мертва. Или это происходит оттого, что, как я уже говорила, мои способности притупились. Но обещаю: я скажу тебе правду, если вдруг почувствую, что твоя мать… стала духом или призраком.

– А что, разве между этими понятиями есть разница?

– Ну разумеется. Благодаря голливудским фильмам все почему-то думают, будто духи и призраки – это одно и то же. – Серенити оглядывается на меня через плечо. – Когда тело умирает, это конец. Дело сделано. Как говорится, «Элвис покинул здание»[5]5
  Элвис покинул здание (англ. Elvis has left the building) – фраза, которую использовали ведущие на концертах Элвиса Пресли, чтобы заставить разойтись зрителей, вызывавших артиста на бис.


[Закрыть]. Но душа остается невредимой. Если человек вел достойную жизнь и не слишком сожалеет о кончине, его душа может задержаться здесь на некоторое время, но рано или поздно произойдет переход.

– Переход куда?

– В мир иной. На небеса. Называй как хочешь. Когда этот процесс завершен, появляется дух. Но, допустим, человек при жизни был ничтожеством, а потому святой Петр, или Иисус, или Аллах собираются задать ему жару, так что, вероятно, этот бедолага отправится в ад или какое-нибудь другое не слишком приятное место в загробном мире. Или, может быть, кто-то злится из-за того, что умер молодым, или, черт возьми, вовсе не понимает, что скончался. Любая из этих причин может привести человека к заключению, что он не готов покинуть этот мир. Но проблема в том, что он мертв. И тут уже ничего не попишешь. И вот человек остается здесь, пребывая между небом и землей в образе призрака.

Мы снова пускаемся в путь сквозь густые кусты, идем бок о бок.

– Значит, если моя мать – дух, то она ушла… в какое-то другое место?

– Верно.

– А если она призрак, тогда где она сейчас?

– Здесь. В какой-то части этого мира, но не в той, где пребываешь ты. – Серенити качает головой. – Как бы это лучше объяснить… – бормочет она, а потом щелкает пальцами. – Однажды я видела документальный фильм о работе мультипликаторов на студии Диснея. Там показывали, как все эти прозрачные слои с различными линиями и цветами накладывают друг на друга, чтобы в результате получился какой-нибудь Дональд Дак или Гуфи. Думаю, с призраками дело обстоит примерно так же. Они просто еще один слой, наложенный поверх нашего мира.

– Откуда вы все это знаете? – спрашиваю я.

– Мне так объясняли, – неопределенно отвечает Серенити. – Но это лишь вершина айсберга, насколько я могу судить.

Я озираюсь, пытаясь увидеть всех этих призраков, которые, должно быть, маячат где-то на периферии моего поля зрения. Пробую ощутить присутствие матери. Может, не так уж и плохо, если она мертва, но находится где-то рядом.

– А я знала бы об этом? Если бы мама была призраком и пыталась поговорить со мной?

– А с тобой никогда не бывало, что звонит телефон, ты снимаешь трубку, а там мертвая тишина? Это мог быть дух, который пытался что-то тебе сказать. Они сгустки энергии, и для них самый простой способ привлечь к себе внимание – это манипуляции с энергией. Фокусы с телефоном, компьютерные глюки, включение и выключение света.

– Они и с вами так общаются?

Серенити медлит с ответом:

– У меня это больше похоже на то, как я впервые надела контактные линзы. Я никак не могла приспособиться к ним, постоянно чувствовала в глазах что-то чужеродное. Это не доставляло мне неудобства, просто не было частью меня. Такое же ощущение вызывает и информация из другого мира. Словно бы мне в голову приходит запоздалое соображение, только… подумала эту мысль не я.

– Вроде как вы не можете чего-то не слышать? – уточняю я. – Словно бы навязчивая песенка, мотив которой постоянно звучит в голове?

– Ну да, пожалуй.

– Раньше мне часто казалось, что я вижу маму, – тихо говорю я. – В каком-нибудь людном месте я выпускала руку бабушки и бежала к ней, но никогда не могла ее догнать.

Серенити бросает на меня странный взгляд:

– Может быть, ты экстрасенс.

– Или же просто так бывает со всеми, кто потерял близкого человека и никак не может его найти, – отвечаю я.

Вдруг она останавливается и произносит драматическим тоном:

– Я что-то чувствую.

Оглядевшись, я вижу только поросший высокой травой пригорок, несколько деревьев да нежную стайку бабочек-адмиралов, медленно совершающую разворот над нашими головами.

– Но тут нет ни одного клена, – замечаю я.

– Видения – они как метафоры, – объясняет Серенити.

– Интересно, что может олицетворять клен? Хотя, вообще-то, метафора – это не олицетворение, а сравнение, – говорю я.

– Что, прости?

– Ничего, не важно. – Я снимаю с шеи шарф и протягиваю его Серенити. – Возьмите, вдруг это вам поможет?