Текст книги "Время уходить"

Он похлопал меня по спине и пошел прочь, собираясь вернуться на пирушку.

– Погоди! – крикнул я ему вслед. – Что ты имел в виду, когда говорил, что это не только твое решение?

Донни остановился на полпути, взглянул на компанию празднующих коллег, а потом схватил меня за руку и оттащил в сторону, где никто не мог нас услышать.

– А ты никогда не задумывался, почему журналюги не роятся вокруг этой истории, как мухи? Ведь стоит им учуять запах убийства, они сразу тут как тут: такого понапишут. Если только, – он понизил голос, – люди более авторитетные, чем мы с тобой, не намекнут им, что копать в данном случае не стоит.

В то время я еще верил в справедливость, в систему правосудия.

– Ты хочешь сказать, что начальство велело спустить все на тормозах? Но почему?

– Потому что на носу выборы, Вёрдж. Губернатора не переизберут на второй срок, если люди будут думать, что по Буну спокойно разгуливает убийца. – Донни вздохнул. – Между прочим, именно нынешний губернатор увеличил бюджет на общественную безопасность, благодаря чему ты получил работу. Поэтому выполняй свои обязанности, приятель, и не занимайся самодеятельностью. – Он посмотрел на меня в упор. – Я вижу, ты удивлен? Но мир состоит не только из черного и белого, пора бы это уже уяснить.

Я молча смотрел вслед уходящему Донни, прикидывая, не последовать ли его совету. Однако на вечеринку к нему я так и не пошел, а вместо этого вернулся за рабочий стол, открепил последнюю страницу отчета медэксперта и, сложив листок вчетверо, засунул его в карман куртки.

Остальные бумаги я положил в папку с делом Невви Руэль, которое к тому времени было уже закрыто, и вплотную занялся историей с получившим травму младенцем. Через два дня Донни официально вышел на пенсию, а я выудил-таки признание у няни-блондинки.

Слоны, как я слышал, хорошо адаптировались в Теннесси. Землю, где располагался заповедник, продали: одна половина территории отошла штату, а вторая – застройщику. Оставшиеся после уплаты долгов денежные средства адвокат направил на содержание Томаса Меткалфа в психиатрической больнице.

Через полгода меня повысили в звании и произвели в детективы. Утром того дня, когда должна была состояться торжественная церемония, я надел свой единственный приличный костюм и вынул из ящика прикроватной тумбочки последний лист медицинской экспертизы по делу Невви Руэль. Я положил его в нагрудный карман.

Мне нужно было напомнить самому себе, что я вовсе не герой.

– Твоя мать снова пропала? – спрашиваю я.

– Что значит «снова»? – не понимает Дженна; она сидит на стуле по другую сторону моего стола, скрестив ноги. – Вообще-то, я не видела ее целых десять лет.

Слова девочки как ударом кинжала рассекают туман в моей голове. Я тушу сигарету в чашке с прокисшим кофе.

– Разве она не сбежала тогда вместе с тобой?

– Получается, что нет, – говорит Дженна.

– Погоди. – Я встряхиваю головой. – Ну-ка расскажи все по порядку.

– Вы один из последних, кто видел мою мать живой, – объясняет девочка. – Вы доставили ее в больницу, а когда она исчезла, пальцем не пошевелили, даже не попытались найти ее.

– Но у меня не было никаких причин начинать поиски. Элен Меткалф добровольно подписала отказ от госпитализации. Взрослые поступают так каждый день…

– Но у нее была травма головы…

– И что? Если бы врачи сомневались в адекватности пациентки, то не отпустили бы ее из больницы, тем более ночью. Мы не получали никаких тревожных сигналов, а потому решили, что с этой женщиной все в порядке и она просто сбежала от мужа вместе с маленькой дочерью. Между прочим, твой отец не подавал заявления об исчезновении супруги.

– Полагаю, ему было не до того после лечения электрошоком.

– Но если ты жила не с матерью, то кто заботился о тебе все это время?

– Бабушка.

Вот, значит, куда Элис отправила своего ребенка.

– А почему она не заявила об исчезновении дочери?

Щеки Дженны вспыхивают.

– Я была слишком мала и ничего не помню, но бабушка говорит, что ходила в полицейский участок через неделю после того, как мама пропала. Наверное, у нее ничего не вышло.

Правда ли это? Не припоминаю, чтобы кто-нибудь официально подавал заявление о пропаже Элис Меткалф. Хотя не исключено, что эта женщина просто обратилась не ко мне, а к Донни. Я бы не удивился, узнав, что мать Элис Меткалф отправили восвояси ни с чем, когда она попросила о помощи, или же мой бывший напарник нарочно засунул куда подальше бумаги, чтобы я случайно на них не наткнулся и не начал снова копать.

– Все это отговорки, – заявляет девочка, – на самом деле вы были обязаны попытаться найти маму, но не сделали этого. Так что теперь вы передо мной в долгу.

– А отчего ты так уверена, что ее вообще можно найти спустя столько лет?

– Мама жива. – Дженна смотрит на меня в упор. – Иначе я бы знала, чувствовала бы, что ее нет на этом свете.

Если бы мне платили по сотне баксов всякий раз, когда кто-нибудь надеется на хорошие новости о пропавшем человеке, а получает его останки, я бы давно уже стал миллионером. Но я благоразумно умалчиваю об этом и лишь спрашиваю:

– А вдруг она не вернулась, потому что не хотела? Многие люди создают себя заново.

– Как вы? – уточняет девочка, не сводя с меня глаз. – Вы же теперь Виктор?

– Ну да, – соглашаюсь я. – Если твоя жизнь превращается в полное дерьмо, иногда проще начать все сначала.

– Это не мамин случай, – упорствует Дженна. – Ей нравилась ее жизнь. И она никогда не бросила бы меня.

Я не знаком с Элис Меткалф, но знаю, что существуют два подхода к жизни: один – способ Дженны – держаться за то, что у тебя есть, мертвой хваткой, чтобы не потерять; а второй мой собственный – уйти прочь и бросить всё и всех, кто был тебе дорог, прежде чем они бросят тебя. Боюсь, оба пути ведут в тупик.

Возможно, Элис понимала, что ее брак не удался и что со временем это неизбежно отразится на ребенке. Может быть, как и я, она обрезала крючок с наживкой, пока ее жизнь не превратилась в сущий кошмар.

Я ерошу рукой волосы:

– Понимаю, очень неприятно сознавать, что, возможно, мать покинула тебя по собственной воле. Но послушайся доброго совета: оставь все это в прошлом. Засунь в дальний ящик, куда складываешь всякие глупые обиды на несовершенство этого мира. Смирись с тем, что жизнь несправедлива. Научись не спрашивать, почему одним все, а другим ничего. Не задавайся вопросом, чем ты хуже тех, кому просто повезло родиться в богатой семье или кого природа оделила красотой. Не обращай внимания, если мальчик, едва умеющий стоять на коньках, оказывается капитаном школьной хоккейной команды, потому что его отец – тренер.

Дженна согласно кивает, но говорит:

– А что, если у меня есть доказательства того, что мама уехала не по своей воле?

Можно выйти в отставку, сдать значок детектива, но при этом ты все рано останешься полицейским. Я мигом настораживаюсь, словно собака, почуявшая дичь:

– Что за доказательства?

Девочка запускает руку в рюкзак, вынимает оттуда замызганный бумажник из выцветшей и потрескавшейся кожи и передает его мне.

– Я наняла женщину-экстрасенса, и мы нашли вот это.

– Ты серьезно? – Похмелье накатывает с новой силой. – Экстрасенса? Да они все мошенники и шарлатаны!

– Погодите обвинять ее в шарлатанстве. Между прочим, эта ясновидящая обнаружила на месте преступления улику, которую проглядела целая команда следователей. Вы хотя бы взгляните.

Я открываю бумажник и просматриваю его содержимое: несколько купюр, кредитная карта и водительские права.

– Он был на дереве, в заповеднике, – поясняет девочка, – недалеко от того места, где нашли без сознания мою мать…

– Откуда ты знаешь, где ее нашли? – резко спрашиваю я.

– Мне это сказала Серенити. Экстрасенс.

– А, ну тогда конечно, а то я подумал, вдруг у тебя не такой надежный источник информации.

– Как бы там ни было, – продолжает Дженна, пропуская мой сарказм мимо ушей, – он был не на виду, а засыпан кучей всякого хлама, птицы устроили там гнездо. – Девочка забирает у меня бумажник и вытаскивает из потрескавшегося пластикового кармашка единственную фотографию, на которой хоть что-то можно разглядеть. Карточка выцвела и сморщилась, но даже мне виден слюнявый рот улыбающегося младенца. – Это я, – говорит Дженна. – Если бы вы собирались бросить ребенка… то сохранили бы его фотографию? По-вашему, это логично?

– Я уже давно не пытаюсь разгадать, почему люди поступают так или иначе. А что касается бумажника, то он еще ничего не доказывает. Твоя мама могла обронить его, когда убегала.

– И он волшебным образом взлетел на дерево? – Дженна качает головой. – Кто положил его туда? И зачем?

Я тут же думаю: «Гидеон Картрайт, вот кто».

У меня нет никаких причин подозревать этого человека; понятия не имею, почему в моей голове вдруг всплыло его имя. Насколько мне известно, Гидеон уехал в Теннесси вместе со слонами, неплохо устроился на новом месте и, наверное, до сих пор живет там счастливо.

Но… Во-первых, именно Гидеону Элис – предположительно – доверила тайну своего неудачного брака. А во-вторых, погибшая женщина приходилась ему тещей.

Что наводит меня на следующую мысль: может быть, смерть Невви Руэль не была несчастным случаем, во что меня заставил поверить Донни Бойлен? А вдруг это Элис убила Невви, засунула свой бумажник на дерево, чтобы выглядеть жертвой грязной игры, а потом сбежала, пока ее не записали в подозреваемые?

Я смотрю через стол на Дженну. Будь осторожней со своими желаниями, дорогая.

Если бы у меня сохранились остатки совести, я почувствовал бы ее укол, когда соглашался помочь девочке найти мать, поскольку прекрасно понимал, что дело вполне может закончиться обвинением в убийстве. С другой стороны, я ведь могу разыгрывать свои карты, держа их близко к груди: пусть малышка верит, что мы занимаемся поиском пропавшего человека, а не потенциального убийцы. К тому же я действительно окажу Дженне неоценимую услугу. Мне хорошо знакомо изматывающее душу чувство, которое вызывает неизвестность. Чем раньше девочка узнает правду, тем быстрее сможет забыть о прошлом, перевернуть эту страницу и двинуться дальше.

Я протягиваю Дженне руку:

– Ну что же, мисс Меткалф, теперь у вас появился частный сыщик.

Элис

Я изучала все аспекты памяти, и, по-моему, наилучшая аналогия для объяснения ее механизмов такова: представьте, что мозг – это центральный офис вашего тела. Каждый полученный вами за день опыт – это папка, которая ложится на стол, чтобы ее спрятали до поры до времени, пока она однажды не понадобится в качестве справочного материала. Помощник управляющего, который приходит по ночам, когда вы спите, чтобы расчистить завалы входящей корреспонденции, – это часть мозга, называемая гиппокампом.

Именно гиппокамп и расставляет все эти папки по местам, придерживаясь определенной системы. Так, что у нас тут? Ссора с мужем? Отлично. Положим ее к трем прошлогодним. А здесь воспоминание о фейерверке? Перекрестная ссылка на вечеринку Четвертого июля, где вы побывали не так давно. Помощник пытается отправить каждое воспоминание туда, где лежит как можно больше папок со сходными впечатлениями, потому что так будет легче извлечь их в случае необходимости.

Но иногда вы просто не можете вспомнить что-то пережитое. Допустим, вы ходили на бейсбол, а потом кто-то говорит, что через два ряда позади вас плакала женщина в желтом платье, но вы ее абсолютно не помните. Есть только два сценария, при которых такое возможно. Либо соответствующую папку вообще никогда не заводили: вы были полностью сосредоточены на игре и не обратили внимания на плачущую женщину. Либо гиппокамп оплошал и отправил это воспоминание туда, где его быть не должно. Допустим, связал его с воспитательницей из детского сада, которая тоже носила желтое платье, а на этой полке архива вы папку никогда не найдете.

У вас бывает, что в сновидениях вдруг появляется человек из прошлого, которого вы едва помните и чье имя не сможете воспроизвести, даже если от этого будет зависеть ваша жизнь? Это означает, что вы попали на эту дорожку по счастливой случайности и нашли на ней спрятанное сокровище.

Вещи, которые вы делаете изо дня в день – эти папки гиппокамп тасует постоянно, – образуют прочные связи. Доказано, что у лондонских таксистов очень большие гиппокампы, потому что им приходится обрабатывать значительное количество пространственной информации. Однако нам неизвестно, является ли данная особенность врожденной или же этот орган способен увеличиваться от постоянных нагрузок, как мускулы в результате тренировок.

Существуют также люди, которые вообще ничего не забывают. А те, кто подвержен посттравматическим стрессовым расстройствам памяти, вероятно, имеют гиппокампы меньшего размера, чем обычно. Некоторые ученые полагают, что под воздействием кортикоидов – гормонов стресса – гиппокамп может атрофироваться, и это ведет к амнезии.

У слонов гиппокамп увеличен. Вы наверняка слышали присказку, что эти животные ничего не забывают, и я считаю это правдой. В Кении, в Амбосели, исследователи проводили эксперимент: включали запись трубного зова слонов с целью выяснить, действительно ли слонихи способны распознать по голосу более сотни других особей своего вида. Когда звучал призыв из стада, с которым тестируемые самки имели какие-то связи, они издавали ответный зов. А если животные слышали незнакомый голос, то сбивались в кучу и пятились.

Был там один весьма любопытный момент. Во время эксперимента умерла престарелая самка, голос которой успели зафиксировать на пленку. Дважды потом – через три и через двадцать три месяца – ученые включали запись трубного зова, который она издавала. В обоих случаях соплеменники откликались и приближались к громкоговорителю, что предполагает наличие у них не только способности к осмысливанию сигналов или памяти, но и абстрактного мышления. Семья слонихи не просто помнила голос умершей. Могу поспорить, что, когда слоны подходили к колонке, они надеялись увидеть ее там.

По мере взросления память слоних улучшается. Недаром же семья полагается на самку-матриарха как на источник информации, она – бродячий архив. Эта особь принимает решения за все стадо. Опасно ли здесь? Где и чем мы будем питаться? Куда отправимся на водопой? Такая слониха может знать пути миграций, которые не использовались стадом на протяжении всей ее жизни, и тем не менее важные сведения каким-то образом были переданы ей и закодированы в памяти.

А сейчас расскажу вам свою любимую историю о памяти слонов. Это случилось в ЮАР, в Национальном парке Пиланесберг, где я собирала материал для докторской диссертации. В девяностые годы двадцатого века с целью контроля над популяцией слонов в Южной Африке проводились массовый отлов и выбраковка животных: сотрудники парков отстреливали часть взрослых особей, а малышей перевозили туда, где их не хватало. К несчастью, слонята при этом получали психологические травмы и вели себя на новом месте не так, как от них ожидали. В Пиланесберге перемещенный таким образом молодняк никак не мог собраться в стадо и начать нормальное существование. Юные особи нуждались в руководстве самки-матриарха. Поэтому американский дрессировщик Рэндалл Мур привез в Пиланесберг двух взрослых слоних. Много лет назад их, осиротевших после отстрела животных в Национальном парке Крюгера, отправили в Соединенные Штаты.

Молодые слоны сразу потянулись к Нотч и Фелисии – такие имена мы дали этим приемным матерям – и вокруг них довольно быстро сформировались два стада. А через двенадцать лет произошла трагическая случайность: Фелисию укусил бегемот. Ветеринару нужно было регулярно обрабатывать рану и накладывать на нее повязки, но он не мог каждый раз вводить слонихе обезболивающее. Этой процедуре слона можно подвергать, стреляя в него дротиком, не чаще трех раз в месяц, иначе анальгетик M99 начнет негативно влиять на организм. Здоровье Фелисии оказалось под угрозой, а в случае ее смерти все стадо снова попало бы в очень тяжелое положение.

И тогда мы решили использовать удивительную память слонов.

Дрессировщик, работавший с этими слонихами больше десяти лет назад, не видел их с тех пор, как животных выпустили на волю в заповеднике, но с радостью согласился приехать в Пиланесберг и помочь нам.

Мы выследили слонов, которые к этому моменту из-за ранения слонихи-матриарха слились в одно стадо.

– А вот и мои девочки, – обрадовался Рэндалл, когда джип остановился и он увидел своих бывших подопечных. – Овала! – позвал дрессировщик. – Дурга!

Для нас эти слонихи были Фелисией и Нотч. Однако обе важные дамы обернулись на зов Рэндалла, и он сделал то, чего не рискнул бы сделать никто другой: вылез из джипа и пошел прямо к животным.

Сейчас поясню, о чем речь. Лично я проработала со слонами в дикой природе целых двенадцать лет. Есть слоновьи стада, к которым можно подойти, потому что звери привыкли к исследователям, их голосам, прониклись к людям доверием; но даже в этом случае я бы дважды подумала, прежде чем решиться на такое. А здесь последствия и вовсе могли оказаться непредсказуемыми, это ведь были дикие животные. И действительно, более молодые слоны немедля бросились наутек от Рэндалла, идентифицировав его как одну из тех двуногих тварей, которые убили их матерей. А вот обе самки-матриархи остались. Дурга, она же Нотч, приблизилась к Рэндаллу, выставила хобот и нежно обвила его вокруг руки дрессировщика. Потом оглянулась на нервно фыркавших и пыхтевших на гребне холма приемных детей, снова повернулась к своему старому другу, громко протрубила и убежала вместе со слонятами.

Рэндалл позволил ей уйти, а потом обернулся к другой слонихе и тихо сказал:

– Овала… на колени.

Слониха, которую мы называли Фелисия, подошла к дрессировщику, встала на колени и позволила ему забраться к себе на спину. Несмотря на отсутствие непосредственных контактов с людьми на протяжении десяти с лишним лет, она помнила не только этого человека, но и все команды, которым он ее обучил. Без всякого обезболивающего она послушно стояла, поднимала ногу, поворачивалась, выполняя команды, что позволило ветеринару соскрести гной с инфицированной раны, очистить ее и сделать слонихе укол антибиотика.

Постепенно рана Фелисии зажила, Рэндалл вернулся в цирк, а слониха снова возглавила свою пеструю семейку в Пиланесберге и еще долго была предводительницей стада. И все это время для любого исследователя, да вообще для любого человека, Овала-Фелисия оставалась дикой слонихой.

Но каким-то образом она помнила, кем была когда-то прежде.

Дженна

Есть у меня еще одно воспоминание о маме, связанное с разговором, наскоро записанным ею в дневнике. Это всего одна страница, фрагменты диалога, который она по какой-то причине не хотела забыть. Наверное, потому, что я выучила его наизусть, сцена четко прокручивается у меня перед глазами, словно бы на кинопленке.

Мама лежит на земле, а голова ее покоится на коленях у моего отца. Они разговаривают, а я срываю головки ромашек. Я не обращаю внимания на родителей, но какая-то часть моего мозга, похоже, все фиксирует в памяти, так что даже теперь я могу расслышать и комариный писк, и слова, которыми перебрасывались отец с матерью. Они то повышают, то понижают голоса, словно бы хвост воздушного змея трепещет на ветру.

Он: Ты должна признать, Элис, что в животном мире существует идеальная любовь.

Она: Ерунда какая! Полная чушь! Ну приведи хотя бы один пример моногамии в дикой природе.

Он: Лебеди.

Она: Так и знала, что ты это скажешь. Это расхожий стереотип, который не имеет под собой научной основы! На самом деле двадцать пять процентов черных лебедей изменяют своим супругам.

Он: Волки.

Она: Как известно, они спариваются с другими волками, если их партнера выгнали из стаи или он не способен к размножению. Так что опять мимо.

Он: Ох и угораздило же меня влюбиться в ученого-биолога. В твоем представлении небось даже у сердца святого Валентина есть аорта.

Она: Да, я предпочитаю во всем строгий научный подход. А что тут плохого?

Мама садится и слегка придавливает отца к земле, так что теперь он лежит под ней, а ее волосы болтаются над его лицом. Со стороны кажется, что они дерутся, но на самом деле оба улыбаются.

Она: Кстати, ты знаешь, что если грифа поймают на измене своей спутнице, то остальные члены стаи заклюют его?

Он: Да ты никак меня запугиваешь?

Она: Нет, что ты, просто к слову пришлось.

Он: О, я знаю, у кого есть вечная любовь! У гиббонов.

Она: Не говори ерунду: всем прекрасно известно, что гиббоны не способны хранить верность.

Отец перекатывается на живот и теперь смотрит на маму сверху вниз.

Он: А полевые мыши способны?

Она: Да, но только потому, что у них в мозгу вырабатываются соответствующие гормоны – окситоцин и вазопрессин. Это не любовь, а химическая реакция.

Мамин рот медленно растягивается в улыбке.

Она: Знаешь, я кое-что вспомнила… и впрямь есть один биологический вид, абсолютно моногамный. Самец рыбы-удильщика, который в десять раз мельче девушки своей мечты, преследует возлюбленную по запаху, кусает ее и липнет к ней, пока его кожа не сольется с кожей самки и ее тело не вберет в себя его целиком. Они сочетаются браком навсегда. Вот только жизнь мужчины, вступившего в подобные отношения, очень коротка.

Он: Я тоже сольюсь с тобой.

Отец целует маму.

Он: Прилипну к тебе губами.

Их смех рассыпается вокруг, как конфетти.

Она: Вот и прекрасно, по крайней мере перестанешь болтать без умолку.

Оба ненадолго затихают. Я держу ладонь над землей. Видела, как Маура чуть-чуть поднимает заднюю ногу и медленно двигает ею взад-вперед, будто катает невидимый камушек. Мама объясняла, что, когда слониха так делает, она слышит других слонов, и они разговаривают, хотя мы их не слышим. Я думаю: может, и мои родители тоже сейчас беседуют без слов?

Когда отец снова подает голос, он звучит как гитарная струна, натянутая туго-туго; даже не определить, музыка это или крик.

Он: Ты знаешь, как пингвин выбирает себе пару? Он находит красивый камень и дает его самке, которая ему приглянулась.

Отец протягивает маме маленький камушек. Она сжимает его в ладони.

Большинство полевых дневников моей матери времен ее жизни в Ботсване до отказа забиты разными фактическими данными: именами слонов и маршрутами движения слоновьих стад по области Тули-Блок; датами, когда у самцов начинается период муста, а самки рожают детенышей; почасовыми записями о поведении животных, которые не знали, что за ними наблюдают, или просто не обращали на это внимания. Я изучила все вдоль и поперек, но, когда читала, представляла себе не слонов, а руку, выводившую эти слова. Не затекли ли у мамы пальцы? Образовалась ли мозоль на том месте, где карандаш слишком долго терся о кожу? Я складывала в голове обрывки сведений о матери так же, как она перетасовывала результаты наблюдений за слонами, пытаясь составить из отдельных мелких деталей более широкую картину. Интересно, испытывала ли она, подобно мне, досаду и раздражение из-за того, что все время получала лишь намеки и не имела возможности разгадать загадку? Думаю, работа ученого состоит в том, чтобы заполнять пробелы. Однако сейчас я смотрю на пазл и вижу один сплошной недостающий фрагмент: похоже, зацепиться совершенно не за что.

Мне кажется, Верджил чувствует примерно то же самое. Да уж, хороша команда детективов, ничего не скажешь.

Когда он объявил, что берется за работу, я ему не вполне поверила. Трудно полагаться на слова человека, у которого такое жуткое похмелье, что, кажется, при попытке надеть пиджак его хватит удар. Мне нужно как-то закрепить успех, для чего важно не позволить Верджилу позабыть наш разговор, а следовательно, я должна вывести его из офиса и как-то протрезвить.

– Может, продолжим беседу за чашкой кофе? – предлагаю я. – Я пропустила обед, пока добиралась сюда.

Сыщик хватает ключи от машины, но тут же роняет их. Куда уж в таком виде садиться за руль.

– Вы пьяны. Давайте лучше я сама вас подвезу.

Он пожимает плечами и не возражает. Мы выходим из здания, и я начинаю открывать замок, которым пристегнут велосипед. Тут Верджил выходит из ступора:

– Это что за хрень?

– Не знаете? Похоже, вы еще пьянее, чем кажется, – отвечаю я и забираюсь на сиденье.

– Когда ты сказала, что подвезешь меня, – бормочет Верджил, – я решил, у тебя есть машина.

– Мне всего тринадцать, – замечаю я и жестом приглашаю его присесть на раму.

– Ты шутишь? Где ты откопала этот антиквариат?

– Если вам не нравится мой велосипед, можете бежать рядом, – говорю я. – Заодно и хмель выветрится.

Так вот и получилось, что мы с Верджилом Стэнхоупом приехали в закусочную на моем горном велосипеде – он сидел, свесив по бокам ноги, а я стоя жала на педали.

Мы устраиваемся в кабинке, в стороне от других посетителей.

– Почему не было ни одного объявления? – спрашиваю я.

– Какого еще объявления?

– О том, что разыскивается моя мать. Почему всюду не расклеили ее фотографии и не учредили горячую линию для сбора информации?

– Я тебе уже говорил, – отвечает Верджил, – ее не считали пропавшей. – (С молчаливым укором я смотрю на него.) – Ладно, вношу поправку: если твоя бабушка и правда подавала заявление о пропаже человека, оно, видимо, где-то затерялось.

– Вы хотите сказать, что я выросла без матери в результате чьей-то небрежности?

– Я хочу сказать, что честно сделал свою работу, и нечего предъявлять ко мне претензии. – Он глядит на меня поверх чашки. – Меня вызвали в слоновий заповедник, потому что там обнаружили труп. Смерть квалифицировали как несчастный случай. Дело закрыли. Когда ты коп, то стараешься не поднимать понапрасну шума, а просто подтираешь за всеми.

– Признайте уже, что просто не захотели лишний раз напрягаться, а потому не стали беспокоиться из-за пропажи свидетеля.

– Ничего подобного, – хмурится он. – Я полагал, что Элис Меткалф уехала по собственному желанию, – в противном случае кто-нибудь опроверг бы это, – а тебя забрала с собой. – Верджил прищуривается. – Кстати, а где была ты, когда твою мать нашли рядом с трупом?

– Не знаю. Иногда она оставляла меня с Невви – днем, но не на ночь. Я помню только, что потом оказалась в доме у бабушки.

– Кстати, для начала мне придется поговорить с ней.

Я резко мотаю головой:

– Ни в коем случае. Бабуля прибьет меня, если узнает, что я затеяла.

– Разве она не хочет выяснить, что случилось с ее дочерью?

– Сложный вопрос, – вздыхаю я. – Наверное, ей слишком больно вытаскивать все это наружу. Она из поколения людей, которые в тяжелые времена предпочитают стиснуть зубы и маршировать сквозь трудности, подобно солдатам, делая вид, что ничего страшного не происходит. Если я начинала лить слезы по маме, бабушка всегда пыталась меня отвлечь – едой, игрушками или звала Герти, это наша собака. А потом однажды, когда я прямо спросила ее, сказала как отрезала: «Твоя мать уехала». Так что я быстро научилась не задавать лишних вопросов.

– Почему ты так долго ничего не предпринимала? За десять лет следы уже не просто остыли, а вымерзли, как в арктической пустыне.

Мимо проходит официантка. Я делаю ей знак, чтобы привлечь к себе внимание. Верджилу нужно выпить крепкого кофе – только когда частный сыщик протрезвеет, от него будет какой-то толк. Но служащая меня в упор не замечает.

– Плохо быть ребенком, – говорю я. – Никто не принимает тебя всерьез. Люди смотрят прямо сквозь тебя. Если бы я даже вдруг сообразила, куда следует обратиться, когда мне было лет восемь или десять… и, допустим, мне удалось бы добраться до полицейского участка… и вы в тот момент оказались бы на работе… и дежурный позвонил бы вам и сказал, что какая-то девочка просит возобновить давно закрытое дело… Скажите честно, как бы вы отреагировали? Пригласили бы меня в свой кабинет, слушали бы, улыбались и кивали, пропуская все мимо ушей? А потом со смехом рассказали бы своим приятелям-копам, что приходила какая-то малявка, которая хочет поиграть в детектива?

Тут двери кухни распахиваются, и под пронзительную какофонию доносящихся оттуда звуков – шипение чего-то жарящегося, грохот посуды, стук ножей – в зал вываливается другая официантка. Эта женщина, по крайней мере, направляется к нам и спрашивает:

– Что вам принести?

– Кофе, – отвечаю я, – полный кофейник.

Официантка смотрит на Верджила, фыркает и удаляется.

– Ну прямо как в старой шутке, – замечаю я. – «Если вас никто не слышит, может, вы просто молчите?»

Женщина приносит нам две чашки кофе. Верджил протягивает мне сахар, хотя я его об этом не просила. Встречаюсь с ним взглядом, пытаюсь проникнуть сквозь пелену его похмелья и даже не знаю, успокаивает меня то, что я вижу, или пугает.

– Теперь я тебя внимательно слушаю, – говорит он.

Список моих воспоминаний о матери постыдно краток.

Во-первых, эпизод, когда она кормит меня сахарной ватой: «Iswidi. Uswidi».

Во-вторых, разговор с отцом о вечной любви.

Есть еще одна картинка: мама смеется, когда Маура, протянув хобот через изгородь, распускает ее завязанные в хвост волосы. Они рыжие. Не золотистые и не апельсиновые, но такого цвета, словно бы человек горит изнутри.

Ладно, допустим, я помню этот момент, потому что видела сделанный кем-то снимок. Но запах ее волос – как коричный сахар – это реальное воспоминание, не имеющее ничего общего с фотографией. Иногда, когда я сильно скучаю по маме, то ем сладкую булочку с корицей, просто чтобы закрыть глаза и вдохнуть этот аромат.

Голос у моей матери, когда она расстраивалась, дрожал, как марево над асфальтом в жаркий день. Она обнимала меня и говорила, что все будет хорошо, хотя плакать собиралась вовсе не я.

Иногда я просыпалась среди ночи и видела, что она сидит и смотрит на меня.

Она не носила колец. Но у нее была подвеска, которую она никогда не снимала.

Мама имела привычку петь в душе.

Возила меня с собой на квадроцикле посмотреть слонов, хотя отец считал, что ребенку опасно находиться внутри вольеров. Я сидела у нее на коленях, а она наклонялась и шептала мне на ухо: «Это будет наш с тобой секрет».

У нас были одинаковые розовые кроссовки.

Она умела складывать слоника из долларовой банкноты.

Мама никогда не читала мне на ночь сказки, а вместо этого рассказывала всякие истории: про слона, который вытащил из грязи детеныша носорога; про маленькую девочку, лучшим другом которой был слоненок-сирота. Девочка выросла и уехала из родного дома, чтобы учиться в университете, а когда вернулась через несколько лет, слоненок, теперь уже взрослый слон, обвил ее хоботом и прижал к себе.

Я помню, как мама рисовала гигантские скрипичные ключи слоновьих ушей, которые затем помечала засечками или точками, что помогало ей различать животных. Она описывала поведение слонов: «Сирах протягивает хобот и снимает пластиковый пакет с бивня Лилли; учитывая, что обычно с помощью бивней переносят предметы растительного происхождения, это действие предполагает осознание чужеродности объекта и его последующее совместное устранение…» Даже таким слабым проявлениям эмпатии давалось строгое научное объяснение. Только так можно было добиться серьезного отношения к себе как к исследователю: не очеловечивать слонов, но изучать их поведение с максимальной объективностью, поверять гипотезы практикой и лишь затем трактовать факты.