Текст книги "Рассказчица"

Джозеф

Когда мы были маленькие, мой брат все время просил собаку. У наших соседей был пес – ретривер, – и Франц часами возился с ним на соседском дворе, учил переворачиваться, сидеть, подавать голос. Но мой отец боялся запаршиветь от животных, и из-за этого, сколько бы Франц ни канючил, он не дождался исполнения своего заветного желания.

Одним осенним вечером, мне тогда было, наверное, лет десять, я лег спать в нашей с Францем комнате, и меня разбудил чей-то шепот. Брат сидел в кровати, между ног у него на одеяле лежал кусочек сыра, и его грызла маленькая мышь-полевка. Франц гладил ее по спинке.

А теперь представьте, мать моя содержала дом в чистоте, тут не было места насекомым и грызунам. Она вечно скребла полы, вытирала пыль и все такое. На следующий день я увидел, что мать снимает белье с наших постелей, хотя это не был день стирки.

– Мерзкие мыши, как только на улице холодает, сразу лезут в дом. Я нашла какашки, – сказала она, и ее передернуло. – Завтра по пути из школы купишь несколько мышеловок.

Я подумал о Франце.

– Ты хочешь убить их?

Мать посмотрела на меня как-то странно:

– А что еще нам делать с вредителями?

В тот вечер, прежде чем мы легли спать, Франц снова положил рядом с собой на одеяло кусочек сыра, утащенный с кухни.

– Я назову его Эрнст, – сказал он мне.

– Откуда ты знаешь, что он не Эрма?

Франц не ответил и вскоре уснул.

А я-то как раз не спал. Я настороженно прислушивался и наконец услышал, как крошечные коготки скребут по деревянным половицам. Потом я увидел маленькую мышь, которая взбиралась вверх по одеялу, чтобы добраться до оставленного Францем сыра. Но я не дал ей этого сделать – схватил и швырнул о стену.

Шум разбудил Франца, и он, увидев своего маленького питомца мертвым на полу, заплакал.

Я уверен, мышь ничего не почувствовала. В конце концов, это была всего-навсего мышь. К тому же мать ясно сказала, как поступают с такими тварями.

Я сделал то, что рано или поздно сделала бы она.

Я всего лишь исполнил приказание.

Не знаю, смогу ли я объяснить, каково это – внезапно стать золотым ребенком. Это верно, мои родители мало что могли сказать о Гитлере и политике Германии, но они возгордились, когда герр Золлемах стал приводить меня в пример другим мальчикам в нашем маленьком товариществе. Они больше не ругали меня за плохие отметки, потому что теперь я каждые выходные возвращался домой с лентами победителя и благодарностями от герра Золлемаха.

Честно говоря, я не знаю, были ли мои родители убежденными нацистами. Мой отец не мог бы сражаться за Германию, даже если бы захотел; он повредил ногу в детстве, катаясь на санках, и потому хромал. И если мои родители испытывали сомнения по поводу того, какой Гитлеру виделась Германия, они ценили его оптимизм и надежды на то, что наша страна снова обретет свое величие. Как бы там ни было, я стал любимчиком герра Золлемаха, и это повышало их положение в обществе. Они были хорошими немцами, которые произвели на свет такого прекрасного мальчика. Ни один сварливый сосед не мог отпускать замечаний по поводу того, что мой отец не служит в армии, раз я был звездой местной ячейки Гитлерюгенда.

Каждую пятницу я обедал в доме герра Золлемаха. Я приносил цветы его дочери, и однажды летним вечером, когда мне было шестнадцать, потерял с ней девственность на старой попоне посреди кукурузного поля. Герр Золлемах стал называть меня Sohn – сын, как будто я уже член семьи. И вскоре после моего семнадцатилетия порекомендовал меня в HJ-Streifendienst. Это были подразделения патрульной службы в Гитлерюгенде. Мы должны были поддерживать порядок на собраниях, разоблачать предателей и доносить на тех, кто плохо отзывался о Гитлере, будь это даже наши родители. Я слышал об одном мальчике, Вальтере Гессе, который выдал своего отца гестапо.

Забавно, что нацисты не любили религию, но это самая близкая аналогия, которую я могу использовать, чтобы описать то, как нас обрабатывали в детстве. Официальная религия была прямой соперницей Третьего рейха в служении Германии, ведь кто может демонстрировать одинаковую верность фюреру и Господу Богу? Вместо празднования Рождества, к примеру, они отмечали Зимнее солнцестояние. Но ни один ребенок не выбирает сам свою религию; это дело случая, в покров какой веры вас обернут. Когда вы слишком юны, чтобы мыслить самостоятельно, вас крестят, водят в церковь, а там священники жужжат вам в уши, что Иисус умер за ваши грехи, при этом родители кивают головами и говорят, мол, да, верно. Разве вы можете им не поверить? Ровно такими же были для нас поучения герра Золлемаха и других наставников, которые говорили: «Плохое приносит вред, а хорошее – пользу». Все действительно звучало так просто. Когда учителя вешали на доску в классе карикатуру на еврея, указывая признаки, свидетельствующие о его принадлежности к низшим созданиям, мы верили им. Они были старшие, разумеется, им лучше знать. Какой ребенок не хочет, чтобы его страна стала самой лучшей, самой большой и сильнейшей в мире?

Однажды герр Золлемах устроил для нашего Kameradschaft[21]21
   Товарищество (нем.).


[Закрыть] особую экскурсию. Вместо того чтобы пешком отправиться за город, как мы делали часто, он повел нас коротким путем к замку Вевельсбург, который Генрих Гиммлер реквизировал под церемониальный штаб СС.

Этот замок был всем нам хорошо знаком, мы выросли рядом с ним. Три его башни, возвышавшиеся на скале над долиной Альме, охраняли треугольный двор; все это было частью истории нашего края. Но никто из нас не был внутри замка, с тех пор как СС занялись его реконструкцией. Теперь никто не играл в футбол во дворе; туда пускали только избранных.

– Кто может сказать мне, почему этот замок так важен? – спросил герр Золлемах, когда мы тащились вверх по холму.

Мой брат, умник, ответил первым:

– Он важен с исторической точки зрения, потому что расположен недалеко от места самой первой победы германцев, где Германн Херускер одержал верх над римлянами в девятом году новой эры.

Остальные мальчики захихикали. В отличие от гимназии, здесь Франц не получал похвал за знание истории.

– Но чем он важен для нас? – напирал на свое герр Золлемах.

Мальчик по имени Лукас, который тоже был членом HJ-Streifendienst, как и я, поднял руку и сказал:

– Он теперь принадлежит рейхсфюреру СС.

Гиммлер, будучи шефом СС, возглавил полицию Германии и концентрационные лагеря, он посетил замок в 1933 году и взял его в аренду на сто лет, планируя отреставрировать для СС. В 1938 году северная башня все еще находилась на реконструкции – мы видели это, подходя к замку.

– Гиммлер говорит, что Obergruppenführersaal[22]22
   Зал обергруппенфюрера (нем.).


[Закрыть] будет центром мира после окончательной победы, – заявил герр Золлемах. – Он уже углубил рвы и пытается украсить интерьер. Ходят слухи, он сегодня лично будет здесь, чтобы проверить, как идут работы. Вы слышите? Мальчики? Рейхсфюрер СС лично, прямо в Вевельсбурге!

Я не представлял, как герр Золлемах получит доступ в замок, ведь его охраняли, и даже лидер местного Kameradschaft не был вхож в высшие эшелоны офицерства Национал-социалистической партии. Но когда мы приблизились, герр Золлемах отдал нацистское приветствие, и охранник ему ответил.

– Вернер, – сказал герр Золлемах, – исключительный денек, а?

– Вы как раз вовремя, – ответил солдат. – Скажите, как Мария? И девочки?

Я вдруг понял, что герр Золлемах ничего не пускает на самотек.

Брат дернул меня за руку, чтобы привлечь мое внимание к мужчине, который стоял посреди двора и обращался к группе офицеров.

– Кровь сказывается, – говорил он. – Законы арийского отбора благоприятствуют тем, кто сильнее, умнее, тверже характером, чем те, кто уступает им в этих качествах. Преданность. Послушание. Честность. Долг. Товарищество. Вот краеугольные камни рыцарства старых и будущих эсэсовцев.

Я не понимал его слов, но, судя по тому, с каким уважением внимали ему офицеры, догадался, что это, наверное, и был сам Гиммлер. Правда, этот тщедушный, напыщенный человек походил скорее на банковского служащего, чем на шефа германской полиции.

Потом я заметил, что он указывает на меня:

– Ты, мальчик.

Я вышел вперед и отдал ему честь, как нас учили на собраниях Гитлерюгенда.

– Ты местный?

– Да, рейхсфюрер. Я член патрульного отряда Гитлерюгенда.

– Скажи, мальчик, почему страна, которая стремится к расовой чистоте и грядущему новому миру, выбрала полуразрушенный замок тренировочным центром?

Это был хитрый вопрос. Разумеется, такой большой человек, как Гиммлер, не мог ошибиться в выборе места вроде Вевельсбурга. У меня пересохло во рту.

Стоявший рядом со мной брат кашлянул и шепнул:

– Хартманн.

Я не сообразил, на что он намекал, произнося нашу фамилию. Может, он решил, что мне нужно представиться. Тогда Гиммлер точно узнал бы, что за идиот стоит перед ним.

Потом до меня дошло, что Франц сказал не «Хартманн», а «Германн».

– Потому, – ответил я, – что это не ветхий замок.

Гиммлер медленно улыбнулся:

– Продолжай.

– Это место, где Германн Херускер сражался с римлянами и победил их. Другие народы стали частью Римской империи, а германцы сохранили свою самобытность.

Рейхсфюрер прищурился:

– Как тебя зовут, мальчик?

– Камерадшафтсфюрер Хартманн, – ответил я.

Гиммлер подошел и положил руку мне на плечо:

– Боец, ученый и вожак – три в одном. Вот будущее Германии. – Толпа взорвалась радостными криками, а Гиммлер выставил меня вперед и сказал: – Ты пойдешь со мной.

Он повел меня вниз по ступеням к die Gruft, склепу. В основании находившейся на реконструкции башни была круглая комната, в центре которой была закопана в землю газовая труба. По кругу располагались двенадцать ниш, в каждой стояло по пьедесталу.

– Здесь все закончится, – сказал Гиммлер, голос его звучал гулко в маленьком помещении. – Пепел к пеплу, прах к праху.

– Рейхсфюрер?..

– Здесь я буду пребывать после нашей окончательной победы. Тут обретут последний покой двенадцать верховных генералов СС. – Он повернулся ко мне. – Вероятно, пришло время такому блестящему юноше, как ты, понять, кем ты можешь стать.

И в тот момент я решил вступить в их ряды.

Насколько герр Золлемах гордился тем, что я стал штурмовиком СС, настолько моя мать была этим расстроена. Она беспокоилась за меня, потому что война разгоралась. Но ровно так же она тревожилась за моего брата, который в восемнадцать лет ушел от жизни в книги и останется без моего покровительства.

Накануне моего отъезда в концентрационный лагерь Заксенхаузен для службы в отряде СС «Мертвая голова» мать с отцом устроили маленькое торжество. Пришли наши соседи и друзья. Один из них, герр Шеффт, работавший в местной газете, сделал фотографию, как я задуваю свечи на испеченном матерью шоколадном торте. Я все еще храню вырезку из газеты, которую мать позже послала мне по почте. Я часто смотрю на этот снимок. Видите, как я счастлив на нем? Не только потому, что занес над тарелкой вилку и готов набить рот чем-то вкусным. Не только потому, что пью пиво, как взрослый мужчина. Но потому, что у меня все впереди. Это последняя фотография, на которой глаза мои еще не полны мудрости и понимания.

Один из приятелей отца запел в мою честь:

– Hoch soll er leben, hoch soll er leben, dreimal hoch[23]23
   Многая лета, многая лета, трижды многая лета (нем.).


[Закрыть].

Вдруг дверь распахнулась, в комнату вбежал младший брат моего друга Лукаса, растрепанный, дрожащий от возбуждения, и с порога выпалил:

– Герр Золлемах зовет нас, мы должны прийти немедленно и не в форме!

Хм, это любопытно. Мы всегда с особой гордостью носили форму. Матери совсем не хотелось отпускать нас неизвестно куда поздним вечером. Однако мы с Францем и другие члены Гитлерюгенда вслед за Лукасом побежали в клуб, где устраивались наши собрания, и там застали герра Золлемаха, одетого, как и мы, в штатское. Перед домом стоял грузовик типа военного, с открытым кузовом и скамьями внутри. Мы набились туда, и из обрывков того, что мы услышали от других ребят, я понял, что какой-то польский еврей убил одного немецкого чиновника по имени Фом Рат и фюрер лично заявил, что спонтанные акты возмездия со стороны немцев неизбежны. К моменту, когда грузовик приехал в Падерборн, что всего в нескольких милях от Вевельсбурга, на улицах было полно людей, вооруженных кувалдами и топорами.

– Здесь живет Артур, – тихо сказал мне Франц, вспомнив своего бывшего школьного друга.

Меня это не удивило. Последний раз я был в Падерборне год назад, когда отец поехал сюда покупать у еврейского сапожника кожаные ботинки для матери на Рождество.

Нам были даны инструкции:

1. Не подвергать опасности жизнь или собственность немцев-неевреев.

2. Не грабить дома и лавки евреев, только громить их.

3. Иностранцы, даже евреи, не должны подвергаться насилию.

Герр Золлемах вложил мне в руки тяжелую лопату:

– Иди, Райнер, покажи этим свиньям, пусть получат по заслугам.

Горели факелы, только так мы могли хоть что-то видеть во тьме. Воздух был наполнен дымом, слышались крики. Битое стекло сыпалось дождем. Осколки его летели нам под ноги, мы неслись по улицам, орали во всю глотку и били витрины. Мы были как дикари, как безумцы, страх выступал липким потом на наших разгоряченных лицах. Даже Франц, который, по-моему, не разбил ни одной витрины, бежал вместе со всеми – щеки красные, вспотевшие волосы прилипли к голове, – увлеченный вихрем яростной толпы.

Было странно, что нам приказали громить все вокруг. Мы росли воспитанными немецкими мальчиками, нас приучили вести себя хорошо, матери наказывали нас за разбитую лампу или чашку из китайского фарфора. Мы жили в бедности и знали цену вещам. И тем не менее вот он, этот мир огня и насилия, у нас перед глазами как последнее доказательство того, что мы оказались в Зазеркалье. Все перевернулось с ног на голову, все казалось нереальным. Улики, сверкая острыми гранями, лежали у нас под ногами.

Наконец мы оказались у магазина, куда ходили с отцом, маленькой лавки сапожника. Я подпрыгнул и схватился снизу за качающуюся вывеску, сдернул ее с одной цепи, так что она пьяно зашаталась, держась на другой. Я сунул лопату в витрину и стал выгребать из груды осколков обувь – ботинки, лакированные туфли, сандалии – и спихивать их в лужу на улице. Штурмовики СА вышибали двери в домах, выволакивали жильцов на улицу в нижнем белье и тащили их в центр города. Дрожащие люди сбивались в кучки и заслоняли детей. Одного мужчину заставили раздеться догола и плясать перед солдатами.

– Kann ich jetzt gehen?[24]24
   Могу я теперь уйти? (нем.)


[Закрыть] – взывал он к своим мучителям, кружась на месте.

Не знаю почему, но я подошел к семье этого мужчины. Его жена, стоявшая на коленях, вероятно видя мои гладкие щеки и юное лицо, схватила меня за ботинок.

– Bitte, die sollen aufhören[25]25
   Пожалуйста, пусть они остановятся (нем.).


[Закрыть], – взмолилась она.

Женщина рыдала, цеплялась за мои брюки, хватала за руки. Я не хотел, чтобы она измазала меня своими соплями, своими слюнями. Марала горячим дыханием и этими пустыми словами, которые вкладывала в мою ладонь.

Я сделал то, что казалось естественным, – оттолкнул ее.

Как сказал в тот день рейхсфюрер СС: «Кровь сказывается». Не то чтобы я хотел оскорбить ту еврейскую женщину. Я вообще не думал о ней, я защищал себя.

В тот момент я понял, что означала эта ночь. Не насилие, не погромы, не публичное унижение. Эти меры были посланием, чтобы евреи знали: после того убийства они не имеют превосходства над нами, этническими немцами, ни экономического, ни социального, ни политического.

Уже почти рассвело, когда мы поехали обратно в Вевельсбург. Мальчики дремали, положив головы на плечи друг другу. Их одежда блестела от стеклянной пыли. Герр Золлемах храпел. Только Франц не спал.

– Ты видел его? – спросил я.

– Артура? – Франц покачал головой.

– Может быть, он уже уехал. Я слышал, многие из них покинули страну.

Франц уставился на герра Золлемаха, встряхнул головой, светлая челка упала ему на глаза.

– Я ненавижу этого человека.

– Ш-ш-ш, – предостерег я его. – Думаю, он слышит сквозь поры кожи.

– Через жопу.

– Может, и через нее тоже.

Франц невесело улыбнулся.

– Ты нервничаешь? – спросил он. – Из-за отъезда?

Я и правда немного трусил, но ни за что не признался бы в этом. Воину не положено бояться.

– Все будет хорошо, – сказал я, надеясь убедить в этом себя самого, и толкнул Франца локтем. – Не натвори чего-нибудь, пока меня нет.

– Не забывай, откуда ты родом, – сказал Франц.

Иногда он говорил, как умудренный опытом старик, а ему всего-то было восемнадцать.

– И что это значит?

Франц пожал плечами:

– Что ты не обязан слушать их. Ну, может, это неправда. Ты не обязан верить им.

– Дело в том, Франц, что я верю. – Если бы я мог объяснить ему свои чувства, может, тогда он не выделялся бы так на собраниях Гитлерюгенда, когда меня не было рядом. И бог знает, чем меньше он высовывался бы, тем скорее к нему перестали бы цепляться. – Сегодня главное было не причинить вреда евреям – они просто попались под руку, – а обеспечить безопасность нам, немцам.

– Сильные не должны запугивать тех, кто слабее, Райнер. Сила в том, чтобы, зная о ней и имея возможность ее применить, не делать этого. – Он повернулся ко мне. – Помнишь мышь в нашей спальне?

– Что?

Франц встретился со мной взглядом:

– Не притворяйся. Ты прибил ее. Я простил тебя.

– Я не просил у тебя прощения.

Он пожал плечами:

– Это не значит, что ты не хотел его получить.

Первый человек, в которого я выстрелил, убегал от меня.

Я больше не служил в концлагере. В августе 1939 года нас забрали из Заксенхаузена и отправили вслед за немецкой армией в составе частей SS-Totenkopfstandarte. Было двадцатое сентября. Я помню, потому что это день рождения Франца, а у меня не было ни времени, ни возможности написать ему. Неделю назад мы вошли за войсками в Польшу. Наш путь пролегал из Острово через Калиш, Турек, Жуки, Кросневице, Кладаву, Пшедеч, Влоцлавек, Дембицу, Быдгощ, Вирсиц, Царникаву и, наконец, в Ходзеж. Мы должны были подавлять любые формы сопротивления.

В тот день мы занимались тем, для чего нас прислали: проводили обыски в домах, устраивали облавы, брали под арест вызывавших подозрения – евреев, поляков, активистов. Мой напарник Урбрехт, парень с пухлым, как поднявшееся тесто, лицом и слабым желудком, вместе со мной шел к очередному дому. День был унылый, дождливый. Мы много орали, голос у меня охрип от криков на глупых поляков, не понимавших, когда я говорил им по-немецки, чтобы они выходили на улицу и двигали к остальным. Тут были мать, девочка лет десяти и мальчик-подросток. Мы искали отца, одного из лидеров местной еврейской общины. Однако в доме никого больше не оказалось, по крайней мере, так решил Урбрехт, осмотрев его. Я орал в лицо хозяйке, спрашивая, где ее муж, но она не отвечала. Дождь лил не переставая, промокшая женщина вдруг упала на колени и со слезами начала указывать назад, на дом. У меня от этого заболела голова.

Сын пытался успокоить мать, но она не унималась. Я ткнул женщину винтовкой в спину и показал, куда им идти, но она так и осталась стоять на коленях в луже. Урбрехт поднял ее на ноги, а мальчик бросился к дому.

Я понятия не имел, что у него на уме. Решил, что, наверное, он бежит за оружием, которое проглядел Урбрехт, и сделал то, что мне было велено делать в таких случаях, – выстрелил. Только что мальчик бежал и вдруг упал как подкошенный. Звук выстрела оглушил меня. Сначала я ничего не слышал из-за этого. А потом… Я сделал это.

Крики были негромкие и цеплялись один за другой, как вагоны поезда. Я перешагнул через изуродованное тело мальчика и прошел на кухню. Не знаю, как этот идиот Урбрехт не заметил младенца, лежавшего в корзине для белья, который проснулся и кричал изо всех сил.

Что бы вы ни говорили о бесчеловечности солдат СС во время вторжения в Польшу, но я отдал ребенка той женщине, прежде чем мы увели ее.

Мы начали с синагог.

Наш командир, штандартенфюрер Ностиц, объяснил, какие Judenaktion мы будем проводить во Влоцлавеке. Очень похоже на то, что мы с герром Золлемахом устроили в Падерборне почти год назад, но с бо́льшим размахом. Мы изловили еврейских старшин, заставили их чистить уборные своими молитвенными накидками и рыть канавы в прудах. Несколько солдат избивали стариков, которые работали слишком медленно, или кололи их штыками, а другие фотографировали это. Мы принудили раввинов сбрить бороды и бросили их священные книги в грязь. Мы взрывали и поджигали синагоги. Разбивали витрины еврейских магазинов и брали евреев под арест. Лидеры еврейской общины были выстроены в ряд и расстреляны. Повсюду царил хаос, стекло сыпалось дождем, из взорванных водопроводных труб фонтанами била вода, лошади вставали на дыбы и опрокидывали телеги, которые везли; булыжные мостовые делались красными от крови. Поляки подбадривали нас. Они хотели избавиться от евреев в своей стране не меньше, чем мы, немцы.

Через два дня с начала проведения акции штандартенфюрер выделил из батальона две специальные группы для выполнения особого задания. Служба безопасности СД и полиция составили списки образованных людей и лидеров сопротивления в Познани и Померании. Мы должны были найти и уничтожить этих людей. Для меня было честью стать избранным. Но только когда мы добрались до Быдгоща, я начал понимать масштабы этой акции. Список смертников не умещался на одном листе. В нем было восемьсот имен. Целый том.

Найти их не составило труда. Это были польские учителя, священники, руководители националистических организаций. Одни евреи, многие – нет. Их отловили и собрали в одном месте. Часть из них отправили копать траншею, они думали, что это противотанковый ров. Но потом к нему подвели первую группу узников, и нам приказали расстрелять их. Задание доверили выполнить шестерым бойцам. Трое должны были целиться в голову, трое – в сердце. Я выбрал сердце. Раздались выстрелы, в воздух взлетели фейерверки крови и мозгов. Следующая группа арестантов выстроилась на краю рва.

Остальные в очереди видели, что происходит. Глядя на нас, солдат, они понимали, что смотрят в глаза смерти. И тем не менее почти никто из них не пытался бежать. Я не знаю, свидетельствовало это об их невероятной глупости или о столь же непостижимой храбрости.

Один мальчик-подросток смотрел на меня в упор; когда я приложил к плечу винтовку, он поднял руку, указал на себя и произнес на чистом немецком:

– Neunzehn[26]26
   Девятнадцать (нем.).


[Закрыть].

После первых пятидесяти я перестал смотреть на их лица.

За проявленную в Польше твердость духа меня послали на учебу в школу юнкеров СС в Бад-Тёльце. Перед тем как отправиться туда, я получил трехнедельный отпуск и поехал домой.

Прошел всего год, но я заметно изменился. Уезжая из дому, я был еще ребенком, теперь же стал мужчиной. Я выхватил кричащего младенца из рук матери. Я убивал юношей и девушек своего возраста и намного моложе себя. Я привык брать, что хотел и когда хотел. Находиться в родительском доме мне было тяжело; я чувствовал, что слишком велик для него, слишком наэлектризован.

Мой брат, напротив, считал наш маленький домишко в Вевельсбурге тихой гаванью. Он учился в последнем классе гимназии и собирался поступать в университет. Хотел стать писателем, а если не получится, то профессором. Похоже, он не понимал простейшего логического факта: Германия воюет, и все теперь не так, как раньше. Наши детские мечты давно перечеркнуты, принесены в жертву великому будущему страны.

Франц получил повестку с требованием явиться на призывной пункт, но выбросил ее в печку. Как будто этого достаточно, чтобы эсэсовцы не нашли его и не привели силой.

– Им не нужны такие люди, как я, – сказал Франц за ужином.

– Им нужны все дееспособные мужчины, – был мой ответ.

Мать боялась, что Франца сочтут политическим противником Рейха, а не просто несознательным. Я не винил ее. Мне было известно, что происходит с врагами Рейха. Они исчезали.

В первый день по возвращении домой я проснулся, когда комната была ярко освещена солнцем, а на краю моей узкой постели сидела мать. Франц уже давно ушел в гимназию. Я проспал почти до полудня.

– Что-нибудь случилось? – спросил я, подтянув одеяло к подбородку.

Мать склонила голову набок:

– Когда ты был младенцем, я часто смотрела, как ты спишь. Твой отец считал меня сумасшедшей. Но я думала, если отвернусь, ты забудешь сделать следующий вдох.

– Я больше не младенец.

– Да, – согласилась мать. – Не младенец. Но это не значит, что я не беспокоюсь о тебе. – Она закусила губу. – Тебе хорошо служится?

Как я мог объяснить своей матери, чем занимался? Рассказать о том, как мы вышибали двери в домах евреев, чтобы изъять радио, электроприборы, ценности – все, что могло обеспечить нашу победу? О старом раввине, которого я избил за то, что тот вышел из дому помолиться после наступления комендантского часа? О мужчинах, женщинах и детях, которых мы сгоняли по ночам, как стадо овец, и убивали?

Мог ли я объяснить ей, что напивался, чтобы стереть из памяти картины, которые видел в течение дня? А иногда на следующее утро испытывал такое жестокое похмелье, что едва держался на ногах. Мог ли я рассказать, как между расстрелами сидел на краю ямы, свесив в нее ноги, и плечо у меня болело от отдачи винтовки. Я выкуривал сигарету и делал знак дулом очередным жертвам, показывая, куда ложиться. Потом я стрелял. Особой точности не требовалось, хотя нас учили экономии. Две пули в голову – это слишком много, в таком случае ее может просто оторвать от тела.

– Если тебя ранят в Польше? – спросила мать.

– Меня могут ранить и в Германии, – заметил я. – Я осторожен, мама.

Она прикоснулась к моей руке:

– Я не хочу, чтобы пролилась кровь кого-то из Хартманнов.

По ее лицу я видел, что она думает о Франце.

– С ним все будет в порядке, – сказал я. – Существуют особые группы, которые возглавляют люди с учеными степенями. Для образованных тоже есть место в СС.

Мать расцвела:

– Ты сказал бы ему об этом.

Она ушла, пообещав приготовить мне королевский обед, раз я проспал завтрак. Я вымылся под душем и оделся в штатское, хотя и понимал, что выправка все равно выдает во мне солдата. Покончив с едой, я сидел один в притихшем доме. Отец еще не вернулся с работы, мать ушла в церковь, где участвовала в волонтерской группе. Франц был в школе до двух часов. Я мог бы пойти прогуляться по городу, но мне не хотелось ни с кем общаться. Так что я вернулся в нашу с Францем общую спальню.

На его столе стояла грубо вырезанная из дерева фигурка оборотня. А рядом с ней – еще две в разной степени завершенности. Одна изображала вампира со скрещенными руками и запрокинутой назад головой. В мое отсутствие младший брат превратился в умелого резчика.

Я взял в руки вампира и прикоснулся подушечкой большого пальца к его клыкам, проверяя, насколько они остры, когда услышал голос Франца:

– Что ты делаешь?

Я обернулся, брат напряженно смотрел на меня.

– Ничего.

– Это мое! – резко сказал Франц и выхватил у меня из рук фигурку.

– Давно ты занялся резьбой?

– Когда захотел сделать шахматный набор, – ответил он и принялся искать что-то на полках.

Франц собирал книги, как другие люди коллекционируют монеты или марки. Они заполняли его стол и полки, лежали стопками под кроватью. Франц никогда не отдавал книги в церковь на благотворительные распродажи, потому что никак не мог решить, захочется ли ему когда-нибудь прочесть их еще раз. Я смотрел, как брат перебирает книги из одной стопки на столе – романы ужасов, и успевал прочесть названия: «Крымский волк», «Кровавая похоть», «Явление призрака».

– Почему ты это читаешь? – спросил я.

– А тебе какое дело? – Франц выложил учебники из школьной сумки на постель и заменил их романами. – Вернусь позже. Мне нужно погулять с Отто, собакой Мюллеров.

Меня не удивило, что Франц взялся за такую нелепую работу, а вот то, что старая псина до сих пор жива, было действительно странно.

– Ты собираешься читать их псу?

Франц не ответил и быстро вышел из дому.

Пожав плечами, я плюхнулся на свою узкую постель и открыл одну из книг брата. Три раза прочел одно и то же предложение и услышал, как закрылась входная дверь. Тогда я подошел к окну, выглянул – Франц переходил улицу.

У дома Мюллеров он даже не остановился.

Я спустился вниз, выскользнул на улицу и, пользуясь полученными на тренировках по военному делу навыками, несколько минут выслеживал брата. Он дошел до незнакомого мне дома, который выглядел так, будто там никто не живет. Ставни закрыты, фасад много лет не ремонтировали. Тем не менее, когда Франц постучал в дверь, ее тут же открыли.

Я прождал минут пятнадцать, прячась за живой изгородью, пока мой брат не появился снова, пустая сумка болталась у его бедра. Тут я вышел из своего укрытия:

– Чем ты занимаешься, Франц?

Он попытался пройти мимо меня.

– Ношу книги другу. Насколько я знаю, это не преступление.

– Тогда почему ты сказал мне, что идешь выгуливать собаку? – (Брат не ответил, но на щеках у него вспыхнули два красных пятна.) – Кто тут живет? И почему ты не хочешь, чтобы я знал о твоих визитах сюда? – Я приподнял брови и усмехнулся, вдруг подумав: неужели младший братишка стал ухаживать за кем-то, пока меня не было? – Это девушка? Неужели тебя наконец заинтересовало что-то, кроме стихотворных размеров?

Я игриво приобнял его за плечи, но он вывернулся и буркнул:

– Прекрати!

– Ах, бедный Франц! Если бы ты спросил меня, я бы посоветовал тебе приносить ей шоколад, а не книги…

– Это не девушка, – выпалил Франц. – Это Артур Гольдман. Вот кто здесь живет.

Мне потребовалось мгновение, чтобы вспомнить это имя. Еврейский мальчик из класса Франца в гимназии.

Большинство евреев покинули наш город. Я не знал, куда они уехали, – в большие города? Может быть, в Берлин? Мне, честно говоря, было плевать. А вот моего брата, очевидно, это интересовало.

– Господи Иисусе! Из-за этого ты не хочешь вступать в СС? Потому что дружишь с евреем?

– Не будь идиотом…

– Тут не я идиот, Франц. Не я якшаюсь с врагами Рейха.

– Он мой друг. Не ходит в школу. Я приношу ему книги. Вот и все.

– Твой брат – кандидат в офицеры СС, – тихо проговорил я. – Ты перестанешь водиться с евреем.

– Нет, – ответил Франц.

– Нет?

– Нет!

Я не мог вспомнить, когда в последний раз мне отказывали, да к тому же в такой категорической форме, и в ярости схватил Франца за горло.

– Как, по-твоему, это будет выглядеть, когда о твоей дружбе узнает гестапо? Ты испортишь мне карьеру. Забыл, сколько я сделал для тебя? – Я ослабил хватку, Франц закашлялся и согнулся пополам. – Будь мужчиной, Франц. Хоть раз в своей жалкой жизни будь, мать твою, мужчиной!

Он, шатаясь, пошел прочь.

– В кого ты, черт возьми, превратился, Райнер?

Порывшись в кармане, я вытащил сигареты, закурил.

– Может, это было слишком сурово, – смягчив голос, проговорил я. – Может, тебе будет достаточно услышать от меня вот что. – Я выпустил изо рта колечко дыма. – Скажи Артуру, что больше не сможешь его навещать. Или я позабочусь о том, чтобы тебе не к кому было приходить.