Текст книги "Последнее правило"

Джейкоб

Впервые я увидел мертвеца на дедушкиных похоронах.

После отпевания, когда священник вслух зачитал отрывки из Библии, хотя мой дед обычно не ходил в церковь и не считал себя набожным человеком. Чужие люди вставали и говорили о моем дедушке, называли Джозефом и рассказывали истории о тех сторонах его жизни, которые мне были в новинку: о его участии в войне в Корее, о его детстве в нищем Нижнем Ист-Сайде, о том, как он в старших классах ухаживал за бабушкой на школьном балу и целовался с ней в укромном уголке. Все эти слова засели во мне, как шершни, я не мог избавиться от них, пока не увидел дедушку, которого знал и помнил, а не того самозванца, о котором гудела толпа.

Нельзя сказать, что мама захлебывалась слезами, хотя именно так ее и можно описать: слезы стали для нее настолько естественными, что было странно видеть ее щеки гладкими и сухими.

Следует заметить, что я не всегда понимаю язык тела. Это обычное явление для человека с синдромом Аспергера. Бессмысленно ожидать, что я при взгляде на маму пойму, что она чувствует, по одной вымученной улыбке, по тому, как она сгорбилась и обхватила себя руками, как бессмысленно ожидать от глухого, что он услышит речь. Поэтому не стоит обвинять меня в черствости, в том, что моя просьба открыть дедушкин гроб только еще больше огорчила маму.

Я всего лишь хотел посмотреть, является ли лежащее в гробу тело моим дедушкой, или оно превратилось в человека, которого знали все говорившие, или же стало чем-то совершенно иным. Я скептически отношусь к свету, туннелям и жизни после смерти, и открыть гроб казалось мне самым логичным способом подтвердить свои теории.

Вот что я узнал: дедушка не ангел и не привидение. Смерть – физическое состояние распада, изменение во всех атомах углерода, составляющих временное пристанище тела, а теперь имеющих возможность вернуться на самый элементарный уровень.

Не понимаю, чего страшатся люди, ведь это самый естественный кругооборот веществ на земле.

Тело в гробу выглядело как мой дедушка. Хотя, когда я коснулся морщинистой щеки, кожа на ощупь больше не напоминала кожу человека. Она была холодной, немного твердой, словно пудинг, который надолго оставили в холодильнике, так что он покрылся корочкой.

Я могу не понимать чувств, но я испытываю вину от этого непонимания. Поэтому когда я наконец припер маму к стенке – спустя несколько часов после того, как она с рыданиями убежала, увидев, как я тычу пальцем в Нечто-некогда-бывшее-щекой-моего-деда, – то попытался ей объяснить, что плакать не стоит.

– Это больше не дедушка, – сказал я. – Я проверил.

К моему удивлению, легче ей от этого не стало.

– Мне все равно его не хватает, – ответила она.

Чистая логика говорит: если существо в гробу по сути не тот человек, которого ты знал, тебе не может его не хватать. Потому что это не потеря, это изменение.

Мама тогда покачала головой.

– Мне не хватает его, Джейкоб. Мне грустно, потому что я больше никогда не услышу его голос. Больше не смогу с ним поговорить.

Это на самом деле не совсем правда. На старых видеозаписях, которые я люблю пересматривать, когда не спится по ночам, у нас записан дедушкин голос. Ей трудно принять не то, что она не сможет больше с ним поговорить, а то, что он ей больше никогда не сможет ответить.

Мама вздохнула.

– Когда-нибудь ты поймешь. Я надеюсь на это.

Я бы с радостью признался: да, я понял. Когда умирает человек, такое чувство, что у тебя выпал зуб. Ты можешь жевать, есть, у тебя во рту осталось много зубов, но языком ты постоянно трогаешь пустое место, где все еще немного побаливают нервы.

Я направляюсь на встречу с Джесс.

Опаздываю. Уже три ночи, уже фактически понедельник, а не воскресенье. Но в другое время мне не выбраться, мама не сводит с меня глаз. И хотя она станет утверждать, что я нарушил правило семьи, формально я его не нарушал. Я же сбежал не на место преступления. Место преступления в трехстах метрах от того места, куда я направляюсь.

В моем рюкзаке полно необходимых вещей; шины велосипеда шуршат по тротуару – я быстро кручу педали. На этот раз проще, чем идти пешком, тащить вес собственного тела да еще и вещи.

Прямо за двором того дома, куда переехала Джесс, растет небольшой жиденький лесок. А прямо за ним – шоссе 115. Упирается в мост, переброшенный над водоотводной трубой, через которую откачивают из леса воду во время весеннего половодья. Я заметил его в прошлый четверг, когда ехал на автобусе из школы к новому месту обитания Джесс.

У меня в памяти хранится много карт – от социальных алгоритмов (Человек хмурится → Человек постоянно пытается перебить → Человек отступает назад = Человек отчаянно пытается избежать этого разговора) до «решеток» относительности, как в интерактивной версии объемной карты мира. (Меня спрашивают: «Играешь в бейсбол? На какой позиции? С приветом?» – и весь класс громко смеется. Этот ученик – один из 6 миллиардов 792 миллионов людей, живущих на планете. Эта планета – одна из восьми в Солнечной системе, а Солнце – всего одна из двух миллиардов звезд во Млечном пути. Если так рассудить, то его комментарии теряют свою значимость.)

Мой разум также силен в географии и топографии, поэтому в любой момент я могу определить свое местонахождение (эта душевая кабинка находится на втором этаже в доме на Бердсай-лейн, 132, город Таунсенд, штат Вермонт, Соединенные Штаты Америки, Северная Америка, Западное полушарие, планета Земля). Поэтому к тому времени, когда я добрался в прошлый вторник до нового жилища Джесс, я на все сто процентов понимал, где он находится, – относительно тех мест, где я уже ранее бывал.

Джесс была именно там, где я ее и оставил пять дней назад, – сидела, прислонившись к сырой каменной стене.

Я ставлю велосипед у дальнего конца трубы, присаживаюсь на корточки, свечу ей в лицо фонариком.

Джесс мертва.

Когда я костяшками пальцев касаюсь ее щеки, она на ощупь как мрамор. Это выводит меня из задумчивости, и я открываю рюкзак, вытаскиваю одеяло. Знаю, это глупо, как и оставлять на могиле цветы, – однако, похоже, это имеет какой-то скрытый смысл. Укрываю одеялом плечи Джесс, подтыкаю его под ноги.

Потом сажусь рядом. Надеваю пару латексных перчаток и мгновение держу Джесс за руку, потом беру блокнот. Начинаю записывать в него вещественные доказательства.

Синяки под глазами.

Отсутствует зуб.

Ушиб на предплечье, которое сейчас, естественно, скрыто под толстовкой.

Покрытые коркой, пожелтевшие царапины на пояснице, которая тоже сейчас скрыта под толстовкой.

Честно признаться, я немного разочарован. Я ожидал, что полиция сможет расшифровать ключи, которые я оставил. Но Джесс они не нашли, поэтому я вынужден предпринять следующие шаги.

Ее телефон все еще у меня в кармане. Я повсюду ношу его с собой, хотя включал всего пять раз. К настоящему моменту детектив Метсон уже должен был бы получить распечатку телефонных звонков с сотового Джесс. Полиция обнаружит, что кто-то звонил ей домой, слушал автоответчик, но они могут решить, что звонила сама Джесс.

Детектив, вероятно, попытается запеленговать ее по Всемирной системе определения координат, которой оснащены практически все телефоны, ФБР с помощью компьютерной программы может определить местоположение включенного телефона с точностью до нескольких метров. Впервые это было испробовано в службах срочного вызова, а именно в службе 911. Как только диспетчер снимает трубку, телефон звонящего начинают отслеживать на случай, если понадобится полиция или машина «скорой помощи».

Я решаю упростить им задачу. Вновь опускаюсь рядом с Джесс, наши плечи соприкасаются.

– Ты мой лучший друг, – говорю я ей. – Жаль, что все так произошло.

Джесс, конечно же, не отвечает. Не могу сказать, умерла ли Джесс или умерло только ее тело – то, что раньше было Джесс, – а сама она куда-то ушла. Я вспоминаю свои приступы: видения комнаты без окон, без дверей, страны, где никто не разговаривает, пианино с одними черными клавишами. Возможно, поэтому панихиды всегда в минорных тонах; быть по ту сторону смерти – почти то же самое, что иметь синдром Аспергера.

Остаться понаблюдать – невиданное дело. Больше всего мне хотелось бы видеть, как полиция бросится спасать Джесс. Но это слишком рискованно, поэтому я понимаю, что нужно сесть на велосипед и оказаться в своей постели до восхода солнца, пока не проснулась мама.

Однако сначала я включаю ее розовую «Моторолу». Хочется что-нибудь произнести – молитву или слова восхищения. «Инопланетянин звонит домой», – наконец говорю я и набираю 911. Кладу маленький телефон на камень рядом с Джесс.

Через динамик я слышу голос диспетчера. «Что с вами произошло? Алло? Вы слышите?»

Я уже почти выехал из леса, когда вдалеке на шоссе 115 вижу фары автомобилей и всю обратную дорогу домой улыбаюсь себе под нос.

ДЕЛО 4: ЧТО-НИБУДЬ РЫБНОЕ

Страстью Стеллы Никелл были тропические рыбы. Она мечтала открыть собственный магазин.

Ненавидела Стелла Никелл собственного мужа, которого в 1986 году, чтобы получить за него страховку, отравила капсулами экседрина, средства от головной боли, приправленными цианистым калием.

Сперва она попыталась отравить Брюса Никелла болиголовом и наперстянкой, но не вышло. Поэтому она подсыпала яд в капсулы с экседрином, а чтобы скрыть следы преступления, подложила несколько упаковок отравленного экседрина в три разные аптеки, что привело к смерти Сью Сноу, которая, к несчастью, купила одну из этих упаковок. Фармацевтические компании обнародовали номер партии, чтобы предупредить покупателей. Тогда-то в полицию и обратилась Стелла Никелл, рассказав, что у нее две упаковки отравленных пилюль, которые она приобрела в двух разных аптеках. Это показалось подозрительным, поскольку из тысяч упаковок, проверенных в этом регионе, лишь пять содержали отравленные капсулы. Разве не было подозрительным то, что у Стеллы оказались две из них?

Исследуя капсулы экседрина, ФБР обнаружило основную улику: зеленые кристаллы были перемешаны с цианидом. Это оказался «Истребитель водорослей» – средство, которое используется для аквариумов. У Стеллы Никлл имелся аквариум, и она приобрела «Истребитель водорослей» в местном рыбном магазине. По словам полиции, Стелла растолкла в миске несколько таблеток для своих любимых рыб, а потом в той же посуде смешала их с цианидом. Позже в полицию пришла дочь Стеллы (проживающая отдельно от родителей) и заявила, что ее мать несколько лет планировала убийство Брюса Никелла.

Поговорим о мигрени – матери всех головных болей.

4

Рич

Иногда, черт побери, я приезжаю слишком поздно.

В прошлом году, после Рождества, тринадцатилетняя девочка по имени Грейси Чивер утром так и не вышла к завтраку. Ее обнаружили повешенной на вешалке в гардеробной. Когда мы с криминалистами прибыли на место преступления, первое, что бросилось в глаза, – ужасный беспорядок в комнате Грейси: повсюду груды немытых тарелок, на полу разбросаны бумаги и грязное белье. Никто даже не заставлял эту девочку убирать в комнате. Я пролистал ее дневник и понял, что Грейси – хрупкий, уязвимый подросток. Она ненавидела свою жизнь, себя, ненавидела свое лицо, считала себя толстой, записывала каждую съеденную калорию и постоянно соскакивала с диет. А потом на одной странице: «Я скучаю по маме». Я спросил у одного патрульного, неужели ее мать умерла, и он отрицательно покачал головой. «Она в кухне», – ответил он.

Грейси была старшей из двух дочерей. Младшая страдала синдромом Дауна, и, черт возьми, мать жила ради этой младшей. Она учила ее дома по школьной программе, занималась с ней гимнастикой на коврике в гостиной. И пока мать была занята тем, что изображала из себя святую, отец Грейси постоянно заигрывал с дочерью.

Я забрал дневник Грейси в участок и сделал две ксерокопии. Дневник был весь в крови, потому что она, пока писала, резала себе вены. Один экземпляр я отдал судмедэксперту. Второй отнес начальнику. «Кое-кто в этой семье должен узнать, что происходит вокруг», – заявил я.

После похорон Грейси я позвонил ее матери и попросил встретиться. Мы сидели в гостиной перед пылающим камином. Во время этой встречи я отдал ей копию дневника, сказал, что пометил те страницы, которые ей просто необходимо прочесть. Она подняла на меня безжизненные глаза и сказала, что ее семья начинает жизнь с нового листа. Поблагодарила и на моих глазах швырнула дневник в камин.

Я думаю о Грейси Чивер, когда осторожно обхожу трубу, где было обнаружено тело Джесс Огилви. Завернутое в одеяло, полностью одетое. Одежда и кожа чуть подернулись изморозью. Уэйн Нуссбаум стаскивает резиновые перчатки, в которых осматривал тело, и велит ассистентам подождать, пока криминалисты закончат фотографировать место преступления, а потом отвезти тело жертвы в морг, на вскрытие.

– Каковы первые впечатления? – спрашиваю я.

– Она умерла некоторое время назад. Возможно, несколько дней, хотя сейчас трудно сказать. Холодная погода сохраняет тела лучше морга. – Он засунул голые руки под мышки. – Непохоже, чтобы ее убили здесь. Царапины на спине свидетельствуют о том, что ее перетаскивали уже после наступления смерти. – Как будто что-то вспомнив, он спрашивает: – Твои люди нашли зуб?

– А что?

– У нее не хватает одного зуба.

Я мотаю на ус: попросить криминалистов поискать.

– Выбит ударом? Или вырван в качестве трофея после смерти?

Он качает головой.

– Рич, ты же знаешь, я не играю в догадки в четыре часа утра. Позвоню, когда будут готовы результаты вскрытия.

Когда он уходит, вспышки фотокамер криминалистов озаряют ночь.

В эту секунду мы все похожи на привидения.

Марк Макгуайр нервно сглатывает, когда видит рюкзак, который вернули из лаборатории.

– Этот рюкзак подарила ей тетя, – шепчет он.

Он не может прийти в себя от шока: ему не только сообщили о смерти его девушки, но и арестовали по подозрению в совершении убийства. Было семь утра, когда полиция нагрянула к нему домой и повязала. Сейчас, во время допроса, на нем все та же одежда, в которой он спал: тренировочные брюки и вылинявшая футболка. Временами его пробивает дрожь в довольно прохладном конференц-зале, но от этого я постоянно мысленно возвращаюсь к посиневшей Джесс Огилви.

В моем представлении все развивалось следующим образом: Макгуайр ссорится с Джесс, ударяет ее кулаком – выбивает зуб – и по неосторожности убивает. В панике он уничтожает все улики и пытается представить исчезновение девушки похищением: разрезанная сетка, перевернутая подставка с компакт-дисками, кухонные стулья, разбросанная почта, рюкзак с вещами Джесс.

Я достаю вещи из рюкзака – в основном большого размера, намного большего, чем носила миниатюрная Джесс.

– Дальновидный преступник, который хочет пустить полицию по ложному следу, подобрал бы более подходящую по размеру одежду, – задумчиво говорю я. – Но опять-таки, Марк, ты же не настолько дальновиден, верно?

– Я уже говорил вам, что не имею ничего общего…

– Ты выбил ей зуб в пылу ссоры? – спрашиваю я. – Так веселятся такие, как ты? Избивают подружек?

– Я не избивал ее…

– Марк, тебе не выкрутиться. У нас ее тело, и на нем ясно видны синяки. На руках и шее. Как ты считаешь, сколько нам понадобится времени, чтобы связать их с тобой?

Он вздрагивает.

– Я же говорил вам… мы повздорили, я и вправду схватил ее за руки. Прижал к стене. Я хотел… проучить ее.

– И урок зашел слишком далеко. Я не ошибаюсь?

– Я ее не убивал. Богом клянусь!

– Зачем ты оттащил ее тело в лес?

Он поднимает на меня глаза.

– Пожалуйста. Вы должны мне верить.

Я встаю и нависаю над ним.

– Я не должен верить тебе на слово, маленький гаденыш. Ты уже один раз солгал мне о вашей ссоре в воскресенье, а потом оказывается, что вы повздорили еще и во вторник. У меня есть следы от твоих ботинок у окна, разрезанная сетка, твои отпечатки пальцев у нее на горле и мертвая девушка, которую помыли, одели и передвинули. Спроси любой суд присяжных в этой стране – ты, черт возьми, очень похож на парня, убившего свою девушку и попытавшегося скрыть преступление!

– Я не резал сетку. Я не знаю, кто это сделал. Я не бил ее. Я взбесился, толкнул ее… и ушел.

– Правильно. А потом вернулся и убил.

Глаза Макгуайра наполнились слезами. Интересно, он на самом деле сожалеет о смерти Джесс Огилви или ему просто досадно, что его поймали?

– Нет, – говорит он хриплым голосом. – Я любил ее.

– А когда ты отмывал ее кровь в ванной, то тоже рыдал навзрыд? А когда смывал кровь с ее лица?

– Я хочу ее увидеть! – говорит Макгуайр. – Позвольте мне увидеть Джесс.

– Нужно было думать об этом до того, как убивать, – отвечаю я.

Я отхожу от него – хочу, чтобы он в одиночестве несколько минут поварился в котле самобичевания, прежде чем мы продолжим выбивать признательные показания. Макгуайр закрывает лицо ладонями. И тут я понимаю, что руки у него совершенно не повреждены: ни синяков, ни порезов, которые ожидаешь увидеть у человека, ударившего другого настолько сильно, что выбил зуб.

Тео

К тому времени, как мне исполнилось пять лет, я уже понял, что мы с Джейкобом разные.

Я должен был доедать все, что было у меня на тарелке, но Джейкобу разрешалось не есть, например, горох и помидоры, потому что ему не нравилась их консистенция во рту.

Любая кассета с детскими песнями, которые я слушал, когда мы ехали в машине, уступала места Бобу Марли, если на заднем сиденье был Джейкоб.

Я обязан был убрать после себя все игрушки, но почти двухметровой веренице игрушечных машинок, которую целый день, бампер к бамперу, выстраивал Джейкоб, позволено было змеиться по коридору целый месяц, пока брат от нее не устал.

Большую часть времени я чувствовал себя лишним. Как только у Джейкоба случался срыв – а это происходило постоянно – мама бросала все и бежала к нему. А чаще всего она бросала именно меня.

Однажды, когда мне было лет семь, мама пообещала, что в субботу поведет нас на «Дети-шпионы» в формате «стерео». Я всю неделю ждал этого похода в кино, потому что мы нечасто туда ходим, особенно на стереофильмы. У нас нет для этого лишних денег, но мне в пачке хлопьев попались бесплатно очки, и я принялся упрашивать маму, пока она наконец не согласилась. Однако – вот неожиданность! – унижаться не стоило. Джейкоб прочел все книги о динозаврах и начал размахивать руками и раскачиваться при одной мысли о том, что ему нечего почитать перед сном. И мама приняла ответственное решение: повела нас не в кино, а в библиотеку.

Может быть, я бы это и пережил, если бы в библиотеке не высился огромный пикающий стенд, связывающий кино и чтение вообще. «Будь ребенком-шпионом!» – гласил он, и на нем стояла масса книг, например «Шпионка Харриет» и рассказы о братьях Харди и Нэнси Дрю. Я вижу, как мама отводит Джейкоба из зала беллетристики – в зал 567, что по десятичной классификации Дьюи, который (даже я знаю) означает динозавров. Они садятся прямо в проходе, как будто им совершенно наплевать, что меня потянули в библиотеку и испортили весь день. Они начинают читать книгу о птицеподобных ящерах.

Внезапно я понимаю, как нужно поступить.

Если мама замечает только Джейкоба, тогда я должен стать им.

Вероятно, вскипело все разочарование за семь лет, иначе никак по-другому я не могу объяснить свой поступок. Имеется в виду, что я заблуждался.

Библиотека – это место, где ведут себя тихо.

Библиотечные книги священны, они тебе не принадлежат.

Минуту назад я сидел в детской комнате, в удобном зеленом кресле, которое сперва показалось мне гигантским, а в следующее мгновение я уже визжу как резаный, сбрасываю книги с полок, вырываю страницы, а когда библиотекарь спрашивает: «Чей это ребенок?» – ударяю ее ногой по голени.

Я оказался мастер закатывать истерики. Еще бы: всю жизнь перед глазами такой учитель!

Собралась толпа. Прибежали библиотекари из других залов, чтобы посмотреть на происходящее. Во время припадка я лишь на мгновение заколебался, когда увидел лицо матери, стоящей в толпе и не сводящей с меня глаз. Она стала белее мела.

Разумеется, ей пришлось вывести меня оттуда. И, разумеется, это означало, что Джейкоб не успел пересмотреть все книги, которые хотел взять домой. Она схватила его за руку, когда он сам начал биться в припадке, а меня подняла свободной рукой. Мы с братом кричали и брыкались все время, пока она тащила нас к стоянке.

Когда мы подошли к машине, она усадила меня. И я поступил так, как – я тысячу раз видел – поступал Джейкоб: обмяк, словно спагетти, и свалился на тротуар.

Внезапно я услышал то, что никогда раньше не слышал. Этот звук заглушил наши с Джейкобом вопли, и исходил он из маминого рта.

Она кричала и топала ногами. «А-а-а-а-а-а!» – кричала она, размахивала руками, вскидывала голову. На нее смотрели прохожие.

Я тут же перестал кривляться. Ужасно, когда весь мир смотрит, как я схожу с ума, но еще ужаснее, когда он видит, как сходит с ума моя мама. Я закрыл глаза, от всей души желая, чтобы земля разверзлась и поглотила меня.

Джейкоб продолжал визжать и закатывать истерику.

– Думаешь, мне не хочется рвать на себе волосы? – кричит мама, потом берет себя в руки и запихивает извивающегося Джейкоба на его место в машине. Поднимает меня с асфальта и тоже усаживает в машину.

Но к чему я это все вам рассказываю? Потому что тогда я впервые увидел, как мама плачет, а не пытается все держать внутри себя.