Текст книги "Затмение"

Мы оформили брак в бюро записи актов гражданского состояния, скандальный поступок по тогдашним меркам; я чувствовал себя настоящим иконоборцем. Моя мать предпочла остаться в стороне, не столько потому, что не одобряла наш межрасовый союз, – хотя, разумеется, была против, – сколько из-за страха перед экзотическим для нее миром, которому я теперь принадлежал. Свадебное пиршество состоялось в «Счастливом приюте». Стояла жара, и вонь от реки придавала празднеству дешевый базарный дух. Многочисленные братья Лидии, черноволосые и толстозадые, удивительно непосредственные и дружелюбные молодые люди, хлопали меня по спине и непристойно, но безобидно шутили. Затем проходили мимо; именно такими я их запомнил в тот день – они проходили мимо тяжеловатой фамильной походкой вразвалку, оглядывались и добродушно-скептически посмеивались. Мой новоприобретенный тесть, бдительный вдовец с несообразно благородным челом философа, обходил дозором торжественное мероприятие, он скорее был похож на гостиничного детектива, чем на владельца. Я ему сразу не понравился.

Я еще не описал «Счастливый приют»? Я любил эту старую гостиницу. Ее, конечно, уже нет. Как только умер отец, сыновья избавились от нее, потом случился пожар, дом сгорел дотла, а землю продали. Кажется невероятным, что такое основательное здание можно так просто стереть с лица земли. Внутри оно было коричневых тонов, но не насыщенного деревянного оттенка, а цвета многослойного старого лака, чуть клейкого на ощупь. В коридорах днем и ночью стоял слабый запах подгоревшей еды. В туалетах – огромные, как трон, унитазы с деревянными сиденьями, а ванны будто бы созданы для того, чтобы загружать в них убитых невест; стоило открыть краны, как снизу по трубам проносился громоподобный стук до самого чердака, даже стены дрожали. Кстати, именно там, в пустующем номере под крышей, одним душным летним вечером в субботу, день священного отдохновения, на высокой и широкой кровати, неприятно напоминавшей алтарь, мы с Лидией впервые отдались друг другу во грехе. Я словно сжимал в руках большую великолепную беспокойную птицу, что воркует, каркает, неистово бьет крыльями, а в конце содрогается и бессильно оседает подо мной со слабыми жалобными стонами.

Эта будуарная покорность обманчива. Несмотря на видимую рассеянность, преклонение перед отцом и восторженное почитание театра, несмотря на все браслеты, бисерные ожерелья и струящиеся шелка – иногда Лидия походила на целый караван, что величественно плывет сквозь марево по мерцающим дюнам, – я сознавал, что она сильнее меня. Именно сильнее, а не жестче; я довольно жесткий человек, но сильным никогда не был: в этом моя сила. Она заботилась обо мне, защищала от всего мира и от себя самого. Под панцирем ее опеки я мог притворяться мягким и бесхарактерным, будто персонаж комедий эпохи Реставрации, которые в середине моей карьеры переживали очередной взлет популярности. А когда одним щедрым воскресным утром отец Лидии неожиданно взял и умер, у нее даже появились деньги. Да, мы были созданы друг для друга, мы были идеальной парой. А теперь я стоял в одних подштанниках у окна своей детской спальни, за которым видна по-утреннему пустынная площадь; стоял с красными похмельными глазами, сбитый с толку, полный необъяснимой горечи, и никак не мог понять, когда именно случился секундный приступ катастрофической невнимательности, заставил выронить позолоченную чашу моей жизни и разбить ее вдребезги.

* * *

Я босиком направился вниз по лестнице, пошатываясь, добрался до кухни и оперся о стол дрожащими руками – резь в глазах, голову немилосердно сдавило. Бутылка виски, пустая на три четверти, стояла в одиночестве, будто бы с упреком опустив плечи. Комната, залитая солнцем, стала ярким шатром, натянутым на колышки света, что отражался по углам – от горлышка бутылки, от края захватанного стекла, от невыносимо слепящего глаза лезвия кухонного ножа. Что я наговорил Квирку? Помню, как рассказывал о той ночи, когда зверек заставил меня остановить машину и понять, что нужно вернуться и жить здесь. Поделился сном, в котором стал ребенком и встречал пасхальное утро; даже описал пластмассовую курицу, а потом спросил, знает ли он, в чем разница между курицей и клушей. Последнюю загадку он долго и важно обдумывал, но не решил. Потом я услышал, как рассказываю о вечерах, когда пробирался в провинциальные кинотеатры и плакал там. Под расслабляющим действием спиртного воспоминания хлынули потоком, как слезы во время тех ураганов необъяснимой грусти, которые я переживал в сырой темноте зрительного зала перед огромным мерцающим экраном. А теперь, под безжалостным утренним светом, держась за стол и зажмурившись, чувствовал, что весь горю от бессильного стыда за эту сбивчивую исповедь.

Пронзительно зазвонил телефон, и я вздрогнул от страха. Не знал, что он все еще включен. После лихорадочных поисков нашел его в холле на полу за выпотрошенным диваном. Старая модель, с корпусом из бакелита; тяжелая трубка, словно костяная, ложится в руку орудием древнего племени, отполированным за годы смертоносного применения. Я не сразу узнал голос Лидии. Услышал ее сухой смешок.

– Ты нас уже забыл?

– Я не знал, что телефон работает.

– Что ж, теперь знаешь. – Помолчала, подышала в трубку. – Как поживает наш отшельник?

– Мучаюсь с похмелья. – Отсюда я видел кухню, стекло одного из окон было с дефектом; когда чуть поворачиваешь голову, кажется, что по дереву в саду пробегает рябь, словно оно отражается в воде. – Я пил с Квирком.[3]3
  Quirk (англ.) – причуда, странность.


[Закрыть]

– С чем пил?

– С Квирком. Наш так называемый сторож.

– Много он там насторожил.

– Он притащил виски.

– Чтобы проводить тебя в новую жизнь. Он не разбил бутылку тебе о голову?

Я отчетливо видел всю картину. Утренний свет, словно густой белесый газ, Лидия стоит в гостиной большого старого мрачного дома у моря – часть отцовского наследства, – зажав телефонную трубку между плечом и подбородком (трюк, который я так и не сумел освоить), говорит в нее, словно баюкает сонного младенца, уютно свернувшегося у лица. Соленый запах моря, крики чаек. Все казалось таким отчетливым и в то же время таким далеким, что вполне могло быть видением жизни в иной вселенной, на планете, похожей на нашу до мелочей.

– Касс опять звонила, – произнесла Лидия.

– Да? – Я медленно сел на диван и сразу провалился так, что подбородок едва не касался колен, а торчащая снизу набивка из конского волоса защекотала голые лодыжки.

– У нее для тебя сюрприз.

Она коротко усмехнулась.

– Какой сюрприз?

– Ты здорово удивишься.

Не сомневаюсь. Сюрприз от Касс способен внушить трепет. По дереву за дефектным стеклом на кухне пробежала рябь. К моему ужасу, мне показалось, что Лидия всхлипнула; когда она заговорила снова, ее голос был сиплым от упрека.

– Тебе лучше вернуться. Ты должен быть здесь, когда она приедет.

Я не знал, что ответить. Вспомнил день, когда родилась дочь. Она вырвалась на свет божий, перепачканная и сердитая крошка, с печатью поколений на челе. Я не ожидал, что она окажется похожа на стольких людей. Она была одновременно моими отцом и матерью, тестем и его покойной супругой, и, конечно, самой Лидией, и еще целой призрачной вереницей предков, все они теснились на ее крохотном личике, сморщенном в борьбе за каждый вздох, словно иммигранты у иллюминатора отплывающего корабля. Я присутствовал при родах, да, я был очень прогрессивным супругом, увлекался подобными вещами; тоже спектакль, конечно, потому что в душе я содрогался от этого кровавого зрелища. К тому времени, как ребенок родился, я пребывал в оцепенении и не знал, куда себя деть. Мне сразу сунули в руки младенца, даже не обмыв. Какая она легкая и в то же время такой груз. Врач в запятнанных кровью зеленых резиновых башмаках заговорил со мной, но я не понял ни слова. Сестры были проворными и строгими; когда они отобрали у меня Касс, показалось, что в тот момент со звоном лопнула пуповина, которой я соединил себя с дочерью. Мы привезли ее в корзине, будто ценную покупку, которую не терпится развернуть. Стояла зима, кожу покалывал альпийский мороз. Помню освещенную бледным солнцем автостоянку – Лидия щурилась, словно узник, которого выводят из темницы. Холодный, свежий, благоухающий ветер дует с высоких холмов за больницей, а младенца не видно, лишь полоска чего-то розового над атласным одеялом. Дома у нас не было детской кроватки, и пришлось положить Касс в открытый верхний ящик высокого комода в нашей спальне. В ту ночь я не мог уснуть – боялся, что встану, забуду, что она там, и задвину его. Водянистые треугольники света фар проезжавших автомобилей разворачивались на потолке и сразу же схлопывались, словно дамский веер, и падали в ящик, где спала наша дочь. Мы придумали ей прозвище, только вот какое? По-моему, Ежик; да, Ежик, потому что она все время тихо посапывала. Безоблачные, обманчиво-невинные дни, такими они остались в памяти, хотя на горизонте уже начинали сгущаться тучи.

– Видно, я разговариваю сама с собой, – раздраженно вздохнула Лидия.

Я позволил горящим векам сомкнуться, их обожгло болью. Голова раскалывалась.

– Когда она приезжает?

– Разве она скажет? Слишком было бы просто. – Когда заходит речь о нашем трудном ребенке, Лидия сразу меняет тон на сдержанный. – Скорее всего, свалится как снег на голову.

Снова молчание, слышно, как я дышу в трубку. Я открыл глаза и вновь посмотрел на кухню. Первое, что поразило меня в образе, видении, галлюцинации, – не знаю, как бы я назвал его, если бы захотел, – это его заурядность: я увидел мельком женщину, высокую, молодую, которая, отвернувшись от плиты, сунула что-то, кажется, сидящему ребенку. Я медленно положил трубку на подлокотник дивана. Вокруг мертвая тишина, только слабое, очень слабое шипение, возможно, я просто слышу самого себя – кровь, лимфа, внутренности шелестят у меня в ушах. Мне дозволен был лишь один беглый взгляд. Женщина – если это женщина, – повернувшись, протягивает руку, ребенок – если это ребенок – сидит неподвижно; затем все исчезло. Я зажмурил воспаленные глаза, пытаясь удержать увиденное. Все это было непостижимо, до боли знакомо.

Я осторожно прошел на кухню, остановился, огляделся. Никого. Ничего не изменилось с тех пор, как зазвонил телефон, но чувствовалось напряжение, будто все вещи разом замерли, затаили дыхание. Я вернулся в холл, снова сел, точнее рухнул, на диван, судорожно выдохнул. Лидия терпеливо ждала.

– Что? – резко спросила она – Я не расслышала, что ты сейчас сказал?

Меня до костей пронизал холод.

– Я сказал, в доме водятся привидения. – Теперь я смеялся, легкий прерывистый смех безудержно рвался из меня.

Еще одна пауза.

– Ты сам себе привидение, – быстро и зло сказала Лидия. Прежде чем связь оборвалась, я успел услышать стук брошенной трубки, а потом и моя жена стала призраком, рассеялась в воздухе и разделяющем нас пространстве.

Я не впервые вижу привидение в этом доме. Однажды в детстве, разморенный сонной скукой летнего полдня, я забрался по темной лестнице на чердак, бог знает что меня туда позвало. Здесь, под низким скошенным потолком, стояла духота. Кто-то, наверное, мать, в очередной безнадежной попытке экономно вести хозяйство, на голом деревянном полу разложила лук, чтобы сохранить его на зиму, которая давно уже миновала, и приправленный сладковатым сухим запахом гниения воздух разворошил во мне клубок смутных воспоминаний. На чердаке имелось единственное маленькое окошко, круглое, как иллюминатор. Я придвинулся к нему, рассеянно оглядел через пыльное стекло необъятное ярко-голубое небо, и вдруг что-то – не шум, а напряжение в воздухе – заставило меня повернуть голову. Я думал, что увижу одного из наших жильцов; иногда во время своих вылазок я встречал самого странного из них, он крался по коридорам – наверное, выискивал, за кем подсмотреть или что стащить. Но это был не жилец, а мой умерший папа, он стоял на пороге открытой двери, совсем как при жизни – в полосатой пижаме, туфлях без шнурков и старом бледно-желтом джемпере, это одеяние он не снимал все долгие месяцы своего умирания. Он сутулился с нерешительным видом, не глядя в мою сторону, он вообще не замечал меня, чуть наклонил голову, возможно, прислушиваясь либо пытаясь вспомнить, поймать заблудившуюся мысль. Мгновение спустя он, похоже, оставил свои попытки, пожал плечами в обычной манере, одно выше другого, повернулся к лестнице, нырнул в дверной проем и пропал.

Я не испугался. Мне бы наверняка стало страшно, если бы он взглянул на меня или как-то дал понять, что заметил. А так я лишь удивился, и, конечно, мне стало любопытно. Позднее решил, что спал наяву, как сомнамбула, хотя не уловил перехода в это состояние. Я решил рассказать обо всем матери, даже стал искать ее по дому, но, когда нашел, меня охватила своего рода стеснительность, и я понял, что следует оградить это свидание, встречу с призраком, называйте как хотите, от осквернения простым пересказом. Ибо я счел себя избранным, избранным очевидцем тайного и, вероятно, важного события, подобно тому, как однажды в школе шел мимо пустого класса и застал учителя, моложавого и рыжеволосого – я и сейчас ясно вижу его, – он стоял у доски с письмом в руках и рыдал, плечи его тряслись, слезы капали на сутану, оставляя пятна.

Еще долго после того, как я увидел отца, все вокруг слабо светилось странным, неземным сиянием. Мир словно неуловимо сместился. И сегодня, столько лет спустя, увидев призрачную женщину на кухне, я сразу решил, что нарочно вызвал этот дух, чтобы испытать то же самое, сбить себя с толку, стать чужим этому миру и самому себе. Ибо в ту минуту, когда Лидия оставила меня на пороге и уехала со слезами на глазах, я твердо решил, что не позволю себе привыкнуть к новой жизни, которую начал строить вместо прежней, и разозлился, почти сразу обнаружив, что не получается. Быть внимательным, подмечать все мелочи, бежать от удовлетворенности, бороться с привыканием – вот зачем я переехал в старый дом. Я поймаю себя с поличным на игре в жизнь: в одиночестве, без единого зрителя, я перестану быть актером и научусь просто быть. А чем измерять бытие, как не вещами, чем обыденней, тем лучше? Но почти сразу я начал сживаться с некогда родным для меня окружением и позволил ему стать таковым снова, позабыв о своих планах и обещаниях. Даже первая встреча с комнатой, в которой я жил ребенком, оставила меня почти равнодушным. Что подчеркивает присутствие, как не отсутствие? – Я имею в виду присутствие кого-то в качестве воспоминания, – хотя с тем же успехом я мог бы и не уезжать, все равно меня там почти не было, не о ком было раздумывать и некого понимать. Причудничает, говорят местные жители, если ребенок плачет, когда внезапно заходит гость; как мне теперь начать причудничать и не переставать? Как бороться с отупляющей силой привычки? За месяц, сказал я себе, нет, за неделю старые иллюзии сопричастности снова намертво угнездятся во мне.

Итак, если назначение призрака – выбить меня из колеи, возможно, я действительно сам его создаю; или это некая внешняя сила? Похоже, верно и то и другое, хотя я не понимаю, как так может быть. Видение через кухонную дверь было первым из множества подобных зримых проявлений, мимолетных, прозрачных, словно серия фотографий, увеличенных до человеческих размеров и на мгновение оживших. Все, что на них происходит, необычно лишь своей обыденностью, женщина, кажется, собирается заняться домашними делами – в ее измерении все неопределенно – или просто стоит молча, погруженная в свои мысли. Невозможно разглядеть ее лицо. Хотя сценки фотографически четкие, сами фигуры размыты, черты их смазаны, словно они в момент съемки шевельнулись. Хуже всего получился ребенок; не знаю, почему называю его ребенком, настолько расплывчаты и неясны очертания; просто грубый набросок, не более. Они еще не доросли до своего воплощения, эти созданные из света тени, или уже когда-то воплотились, а сейчас угасают. Что бы ни делали, какую бы позу ни принимали, они всегда будто настороже. Ощущают ли они там, на своей стороне, мое призрачное присутствие? И я для них то же, что они для меня: мимолетный проблеск, пойманный краем глаза на пороге кухни, на лестнице, который затем исчезает с неслышным вздохом? И там их больше, чем двое, то есть двоих я вижу, если можно так сказать, но чувствую и других, целый невидимый мир, где ходит эта женщина со своим бесформенным ребенком, где они живут, если можно назвать это жизнью.

Я не боюсь их, как не испугался призрака отца на чердаке, – для того, чтобы пугать, они слишком стараются, слишком явны их тоскливые усилия. Какая-то хитроумная система, сложная, но вполне земная; маленькое, затерянное и заброшенное сообщество пытается прижиться здесь, вогнать себя в неудобные рамки дома и его содержимого. Я уверен, они так стараются не только потому, что вынуждены, – эти существа жаждут как-то воплотиться, – но и ради меня. Кажется, они сосредоточены на мне и моем состояний, странным образом связаны с моей непонятной хворью. Есть что-то печальное в том, как несчастный полуразвитый мир борется вслепую, невзирая на преграды и, возможно, боль, чтобы стать полностью живым, и я тогда смогу… что? Увидеть что-то? Стать свидетелем? Чему-то научиться? А может, спросил я себя, нечто пытается существовать через меня, найти способ жить во мне? Ибо, хоть я и говорю, что они появляются извне, как бродячий театр, будто актеры на сцене, но на самом деле – на самом деле! – я один из них, я един с ними, а они со мной, моя родня.

Да, родня, самое удивительное, что я не вижу в этом ничего удивительного. Здесь, в доме, – все полумрак, полусон, но появление фантомов изматывает душу, словно я непременно должен узнать их либо скоро узнаю. В них есть черты фамильного сходства, что так неприятно выделяются у новорожденного или новопреставленного. Их образ назойливо вертится в мозгу, как забытое слово вертится на языке. Они кажутся непостижимо значимыми, подобно людям, которых встречаешь наутро после беспокойного сна с их участием. И в самом деле, появление призраков действует так же, наделяя то одну, то другую сторону моей скромной новой жизни мимолетным потусторонним значением. Когда я отмечаю, что они стояли на ступеньках, у стола или плиты, то имею в виду не обычные предметы обихода. В мире призраков имеется собственная мебель. Она выглядит также, как ее плотные двойники, которыми пользуюсь я, но на самом деле отличается от них или находится на другом плане существования. Два предмета, материальный и призрачный, вместе создают резонанс, гармонию. Если в призрачной кухне имеется стул, скажем, на нем сидит женщина, и он стоит там же, где и реальный стул в реальной кухне, то первый накладывается на второй, как бы плохо они ни стыковались, а в результате, когда призраки исчезают, настоящий стул обретает нечто вроде ауры, почти краснеет от изумленного сознания, что его избрали, озарили светом. Правда, это быстро проходит, и тогда стул, настоящий стул, снова уходит в тень и занимает свое привычное, безликое место, и я в конце концов перестану замечать его, как бы ни старался почитать эту простую вещь, которая познала свой звездный час.

Я перестал доверять даже самым плотным предметам, не знаю наверняка, реальны они или просто имитируют себя и могут через мгновение вспыхнуть и раствориться. Реальность натянулась и задрожала. Все вокруг вот-вот исчезнет. Зато, кажется, никогда раньше я не подбирался так близко к самой сути мира, пусть этот мир теперь мерцает и расплывается перед глазами. Бывают сны, в которых живешь полнее, чем наяву. У меня случаются приступы раздражения и недоверия, когда меня, беспокойного сновидца, выбрасывает из мира сна в потную суету пробуждения. Но потом краем глаза я ловлю вспышку одного из моих полупрозрачных видений и понимаю, что еще сплю или что не сплю, и все, казавшееся сном, на самом деле явь. Граница между иллюзией и тем, что ей противоположно, для меня истончилась, почти исчезла. Я не сплю и не бодрствую, я подвешен посредине; словно постоянно полупьян, этакое трансцендентное опьянение. Ощущение чего-то родственного, которое вызывают мои привидения, заставляет задуматься – возможно, те, кого я некогда отверг, вернулись предъявить мне претензии? В конце концов, я ведь поселился в жилище мертвецов. Так странно снова оказаться в окружении вещей, среди которых вырос. Здесь я никогда не чувствовал себя дома. Если наши съемщики вели полуреальное существование, то же самое можно сказать и о нас, так называемых постоянных жильцах. Несомненно, привидения не пугают меня сейчас потому, что они тут водились всегда. Все детство я провел рядом с таинственными незнакомцами, призрачными фигурами. Какими скромными они были, наши квартиранты, прятались в тени, от них оставался только шепот по дому. Я встречал их на лестнице, и они шарахались в сторону, проскальзывали мимо бочком, с застывшей болезненно-вежливой улыбкой. В так называемой комнате для обедов они подавленно, словно наказанные дети, горбились над тарелками с ветчиной, мясом или пюре. По ночам я слышал шелест суетливых и осторожных шагов, тихие, тревожные вздохи. И вот я превратился в квартиранта сам, такой же призрачный, как мои привидения, тень среди бесплотных теней.

Что такого есть в прошлом, отчего настоящее выглядит по сравнению с ним бледным и легковесным? Отец, например, сейчас кажется мне более настоящим, чем при жизни. Даже мать я воспринял до конца, лишь когда она благополучно стала воспоминанием. Они для меня – архаичная семейная пара, Филемон и Бавкида, вместе привязаны к дому, занимаются нуждами других, оба понемногу превращаются в серый камень, с каждым восходом и закатом, с каждым новым днем, который неотличим от прошедшего, медленно обрастают песчинками, отмеряющими годы. Ребенком я решил, что, когда придет время покинуть свой очаг, они будут стоять сзади, две смиренные кариатиды, и держать для меня портал в будущее, будут терпеливо наблюдать, в безропотном замешательстве, как я, не оглядываясь, ухожу все дальше и дальше, и с каждой новой милей не уменьшаюсь, а становлюсь все огромнее, их непостижимый сын-переросток. Когда они умерли, я не горевал. А сейчас спрашиваю себя: не мстят ли они сейчас этими видениями, навязывая некую часть потерянной жизни, которой я в свое время не уделял внимания? Быть может, они требуют свою долю сыновних причитаний, которыми я когда-то пренебрег? Ибо здесь чувствуется скорбь и сожаление; горечь несдержанных обещаний, несбывшейся надежды.

* * *

В первые дни моего отшельничества я не видел никого, по крайней мере во плоти. После звонка от Лидии не хотел больше брать трубку и так боялся снова услышать резкий бесцеремонный трезвон, что в конце концов отключил телефон. Какая наступила тишина! Я погрузился в нее, словно в неподвижный теплый питательный раствор. Но я не позволил себе расслабиться, нет. Вначале меня переполняла энергия, каждый день я вскакивал с первыми лучами солнца. Я принялся усердно приводить в порядок разросшийся сад, вырывал охапками траву, вырубал кусты ежевики, пока не исцарапал руки и пот не стал заливать глаза. Материнские розы выжили, но все одичали. Лопата то и дело выворачивала из земли древние картофелины, пустые оболочки смачно лопались под каблуком, из них сочилась белая слизь. Шныряют пауки, извиваются черви. Я был в своей родной стихии. Работа на земле в разгар жаркого лета вызвала у меня безумную эйфорию. Время от времени я бормотал какой-то бред, пел, смеялся, иногда даже плакал, не от горя, а напротив, от какого-то дикого восторга. Трудился я без цели, сажать ничего не собирался; просто получал удовольствие от самой работы и в конце концов оставил горы вырванной травы и вереска сохнуть и гнить на солнце, пока все не зарастет снова.

А теперь, после бесцельных трудов, меня, словно сетью, опутала неописуемая усталость. Вечерами, без сил упав на диван, вспоминаю, как прошел однообразный день, и пытаюсь понять, отчего так устал. Я спокоен, можно так сказать; хотя правильнее назвать это оцепенением. Мои ночи длятся долго, двенадцать, четырнадцать часов беспокойной дремоты и сновидений, я просыпаюсь изможденным, меня выбрасывает в утро, словно потерпевшего кораблекрушение на берег. Я надеялся, что здесь смогу изучить свою жизнь со стороны, но теперь оглядываюсь на то, что оставил, и терзаюсь от изумления: как же мне удалось, без малейших усилий и даже не вполне осознавая, набрать такое количество мусора – столько, что под этим гнетом не могу дотянуться до своего единственного настоящего «я», ради которого и приехал сюда, а оно прячется где-то под грудой сброшенных масок? Дурманящее чувство, будто слово или некий объект на мгновение вырвались из восприятия и дрейфуют в открытый космос в полном одиночестве. Все теперь стало странным. Самый банальный факт наполняет меня вялым недоумением. Я ощущаю себя новорожденным и древним одновременно. Будто старый маразматик, умиляюсь своему стулу, кружке грога, теплой постели и в то же время беспомощно, как младенец, пытаюсь ухватить окружающий мир, а он не дается в руки. Я стал собственным пленником. Восторгаюсь тем, что производит организм: испражнениями, засохшими соплями, бесконечно медленным ростом ногтей и волос. Я дошел до того, что перестал бриться. Мне нравятся колючие щеки, серный запах щетины, негромкий наждачный скрежет, когда я провожу рукой вдоль подбородка. В результате моего краткого садоводческого опыта в ладони засел шип розы, ранка воспалилась, и я стоял у окна, постукивал пальцами по стеклу, подставив больную руку дневному свету, изучал вздутие, блестящий островок покрасневшей кожи, упругий и полупрозрачный, словно крыло насекомого. По ночам, когда я просыпался в темноте, мне казалась, что рука – самостоятельное живое существо, оно пульсирует рядом со мной. Тупая жаркая боль казалась почти наслаждением. Как-то утром, вставая с постели, я споткнулся, ударился ладонью о какой-то острый угол, по всей руке пробарабанила боль, нарыв прорвался, и заноза с каплей гноя выскочила наружу. Я опустился на кровать, сжимая запястье, и заскулил, то ли от боли, то ли от удовольствия – не пойму.

В моей жизни имеются более определенные, если не сказать, более постыдные радости. В одной из комнат я нашел пачку порнографических картинок, припрятанных на шкафу, наверняка давным-давно забытых каким-нибудь странствующим коммивояжером. Стародавняя непристойщина, раскрашенные вручную фотографии рисунков прошлого века, размером с открытку, но весьма детально исполненные, все на них кремовое, малиновое, нежно-розовое. В основном восточные сцены: компания тучных обитательниц гарема в турецкой бане, возбуждающих друг друга; чернокожий в тюрбане имеет сзади стоящую на коленях девушку; изогнувшаяся на кушетке развратница, которую услаждает рабыня-негритянка. Я прячу их под матрасом, откуда потом извлекаю с виноватым вожделением, взбиваю подушки и с хриплым расслабленным вздохом отдаюсь своим энергичным ласкам. После этого где-то внутри неизменно остается маленькая тоскливая пустота, кажется, равная объему жидкости, что вылилась из меня, словно мой организм не знает, чем заполнить только что освобожденное пространство. Однако разочарование наступает не всегда. Время от времени случаются бесценные редкие удачи, когда я довожу себя до финального задыхающегося галопа, картинки разложены веером, глаза горят от возбуждения, и я испытывай опустошительный экстаз, который никак не связан с тем, что творится между ног, он кажется квинтэссенцией всей нежности и страсти, что может подарить мне жизнь. А недавно, в один из таких моментов наивысшего блаженства, когда я ловил ртом воздух, уронив подбородок на грудь, в тишине уходящего дня я расслышал слабое нестройное пение детского хора из монастыря напротив, показавшееся пением серафимов.

Дом не сводит с меня глаз, следит за каждым движением, словно получил задание наблюдать за пришельцем, и ни на секунду не ослабляет бдительность. Половицы скрипят под ногами, дверные петли тонко взвизгивают за спиной, когда я захожу в комнату; когда я сижу в гостиной возле камина под определенным углом к нему и вдруг нарушаю тишину – кашляю, громко захлопываю книгу, – весь дом отзывается глухим низким нестройным аккордом, словно ударили по крышке пианино. Иногда возникает чувство, будто сам воздух здесь сгущается, чтобы обсудить меня и мои поступки. Тогда я вскакиваю, меряю шагами пол, всплескиваю руками, бормочу про себя, время от времени замираю на месте, пристально гляжу на стол, шкаф, в угол или открытую дверь, призываю явиться какому-нибудь домового, если тот осмелится; но призраки никогда не повинуются моим просьбам, и я снова в смятении хожу по комнате взад-вперед, взад-вперед. Но обычно я умиротворен, и мне никто не нужен. Когда гуляю по саду и кто-то появляется на дороге, скажем, фермер на тракторе или почтальон на велосипеде, я поспешно сворачиваю, втягиваю голову в плечи и, словно бедняга Квазимодо, заслоняюсь горбом своих необъяснимых бед.

Кроме сверхъестественных, меня тревожат явления, слишком материальные, чтобы не быть реальными, если я могу еще судить, что реально, а что нет. Слышу мягкие шаги на лестнице и будто бы шепот в глубине дома; то и дело чувствую, как все вокруг замирает – так бывает, когда остановишься ночью на проселочной дороге, и воображаемые шаги за спиной тут же замолкают. Уж конечно, духи тут ни при чем. Призрак женщины является мне в неземном безмолвии, это безмолвие – неслышимый гул. Нет, те звуки явно производит живое существо. Что, если в доме скрывается чужак или вернулся тот книгоубийца, грубый негодяй; он может появиться за спиной, только я расслаблюсь, и сжать горло своими чудовищными ручищами или вынырнуть из темноты и вышибить дубиной мозги? Я теперь держу кочергу у кровати для самообороны. А если этот бандит нападет на меня, когда я сплю? Я чувствую, что за мной следят чьи-то внимательные глаза. Вчера вечером мыл посуду на кухне, резко обернулся и успел уловить что-то у двери – не присутствие, а чье-то напряженное отсутствие, воздух дрожал там, где еще секунду назад кто-то, явно не фантом, стоял и следил за мной.

Нет, призраки никогда не приходят на зов, и это сбивает с толку. Ибо я, кажется, немного могу ими управлять, как управляют, пусть ненадежно и недолго, хаотичным нагромождением событий во сне. Как это ни парадоксально, от меня зависит их существование. Они тянутся ко мне, живущему, к моему живому свету, как невидимые растения незримо питаются сиянием неба. В этом их трагедия. Наверное, я орудие их действия в нашем мире, источник, который их питает, поддерживает хрупкое существование. Манеры женщины, если вообще позволительно говорить о манерах такого эфемерного существа, таковы, будто она чего-то ждет, несмело, неуверенно, задумчиво. Нет, конечно, я еще не настолько заблуждаюсь, я знаю, что эти образы – плод моего воображения, но именно плод; они существуют не в моей голове, а вовне; я вижу их так ясно, как все, к чему не притронешься, – небо, облака, те далекие голубые холмы. По ночам они врываются в мои сны, серые тени, молча требующие внимания. Иногда среди дня они мерцают вокруг меня, словно светлячки. Стоит пройти сквозь такое мерцание, и будто ощущаешь слабый треск распадающейся энергии, словно оборвал хрупкие линии силового поля. От меня чего-то ожидают, о чем-то просят. Они даже не обычные привидения, которые стремятся напугать или несут зловещие знамения. Вскрики в ночи, стоны и звяканье цепей – все эти приемы, несмотря на затасканность и банальность, могут и напугать меня, но как относиться к этому маленькому призрачному трио, обыденные действия которого мне с удивлением невольно приходится наблюдать?