Текст книги "Не верьте цифрам! Размышления о заблуждениях инвесторов, капитализме, «взаимных» фондах, индексном инвестировании, предпринимательстве, идеализме и героях"

В конце 1980-х гг., исходя из моего личного опыта и исследования финансовых рынков, я пришел к заключению, что существует два основных источника доходности акций: 1) экономика и 2) эмоции. Под экономической составляющей я подразумевал то, что Кейнс называл «предпринимательством», а под эмоциональной – кейнсианскую «спекуляцию». Согласно моему определению, экономические факторы служат источником инвестиционной доходности – начальной дивидендной доходностьи акций плюс последующий годовой прирост капитала. Эмоциональные факторы служат источником спекулятивной доходности – основанной на изменении цены, которую инвесторы готовы платить за каждый доллар прибыли. (По сути, спекулятивная доходность – это доходность, которая генерируется изменениями в оценочной ставке или ставке дисконтирования, применяемой инвесторами к будущей инвестиционной доходности.)

Сложение спекулятивной и инвестиционной доходности дает нам полную доходность фондового рынка. Например, если в начале десятилетия акция имела дивидендную доходность 4 % и последующий прирост капитала 5 %, ее инвестиционная доходность составляет 9 %[100]100
  Я признаю, что на самом деле их нужно умножить (т. е. 1,05 × 1,04 = 1,092 или 9,2 %). Но, учитывая неизбежную неточность прогнозов, я делаю выбор в пользу более простого способа – суммирования, который дает нам указанные 9,0 %.


[Закрыть]. Если при этом ее коэффициент цена/прибыль повысится с 15 до 20, такое 33 %-ное увеличение даст дополнительную спекулятивную доходность в размере примерно 3 % годовых. Просто сложите вместе две доходности: полная доходность акций = 12 %. Это не очень сложно!

Такой замечательно простой количественный подход к разделению предпринимательства и спекуляции (т. е. инвестиционной доходности и спекулятивной доходности) всецело подтверждается практикой. Более того, мне хватает дерзости утверждать, что лорд Кейнс вполне мог предполагать подобное математическое расширение своей теории. Десятилетие за десятилетием на протяжении всего прошлого столетия мы можем с замечательной точностью объяснить, почему американский фондовый рынок приносил именно ту, а не иную полную доходность[101]101
  Недавняя статья в Global Investor (лето 2007 г.) подтвердила, что эта концепция работает на фондовых рынках по всему миру [ «Мудрость Оккама и блестящий ум Богла» (Occam's Wisdom and Bogle's Wit), принадлежащая перу профессора Хавьера Эстрада].


[Закрыть] (рис. 10.5).

Инвестиционная доходность акций (верхний график) очень близко соответствует разумным ожиданиям. Начальная дивидендная доходность – решающий, но недооцениваемый фактор в формировании доходности акций – нам известна. Причем, с одной стороны, эта дивидендная доходность на протяжении всех десятилетий вносила устойчивый положительный вклад в инвестиционную доходность акций и всего один раз вышла за пределы диапазона от 3 % до 5 %. С другой стороны, последующий прирост капитала, хотя и неизвестный изначально, тоже был относительно устойчивым. Как мы видим, в инвестиционной доходности не было никаких «черных лебедей», и даже резкое падение прироста капитала в период Великой депрессии относится к событиям категории всего лишь 2 сигма (т. е. находится в пределах 95 %-ной вероятности).

Обратите внимание, что, за исключением 1930-х гг., находившихся во власти Великой депрессии, во все остальные десятилетия прирост капитала был положительным и обычно находился в диапазоне между 4 % и 7 % в год. Полная инвестиционная доходность акций всего однажды (без учета 1930-х гг.) упала ниже 6 % годовых и два раза превысила 11 %. В подобной устойчивости нет ничего удивительного, если принять во внимание тот факт, что корпоративные прибыли с замечательным постоянством растут примерно с такой же скоростью, что и валовой внутренний продукт США.

Спекулятивная доходность, как и подобает спекулятивной доходности, в разные десятилетия прыгала от положительных до отрицательных значений. Но на протяжении всего рассматриваемого периода она также не продемонстрировала никаких «черных лебедей». На самом деле, когда коэффициент цена/прибыль достигал исторического минимума (скажем, был меньше 10), в течение следующего десятилетия он обычно рос. А когда достигал исторического максимума (скажем, был больше 20), то в течение следующего десятилетия обычно снижался (хотя ни в том ни в другом случае мы не могли предсказать, когда именно произойдет такое изменение). Определенности по поводу будущего никогда не существует, и вероятности не всегда воплощаются в реальность. Но применение разумных ожиданий к инвестиционной и спекулятивной доходности и затем объединение этих прогнозов кажется наиболее здравым и обоснованным подходом к прогнозированию полной доходности акций на десятилетних интервалах.

Дело в том, что на достаточно длинных временных интервалах именно экономика – предпринимательство – определяет полную доходность вложений; эфемерные эмоции – спекуляции, столь важные на краткосрочных отрезках, почти не влияют на долгосрочную доходность. Например, в прошлом столетии средняя годовая доходность американского фондового рынка в 9,6 % состояла на 9,5 % из инвестиционной доходности (средняя дивидендная доходность 4,5 % плюс средний годовой прирост капитала 5 %) и всего на 0,1 % – из спекулятивной доходности, которая образовалась вследствие неизбежного, зависящего от периода увеличения коэффициента цена/прибыль с 10 до 18, распределенного на все столетие. Несмотря на всех «черных лебедей» в истории фондового рынка, быть собственником американского бизнеса было выигрышной игрой.

Хотя моя простая концепция обеспечивает твердую основу для понимания доходностей фондового рынка, я не учел того, в какой степени спекуляции в финансовой экономике (эмоции) могут влиять на реальную экономику (предпринимательство). Но когда я ознакомился с работой великого американского экономиста Хаймана Мински (1919–1996), посвятившего свою жизнь изучению того, что он назвал «гипотезой финансовой нестабильности», я признал, что существует еще один элемент риска – неопределенность[102]102
  В следующих четырех абзацах я цитирую слова инвестиционного консультанта Фрэнка Мартина из годового отчета его компании Martin Capital Management за 2006 г.


[Закрыть].

«В 1974 г. Мински описал фундаментальную характеристику нашей экономики, которая связывает финансовую и экономическую системы: "Финансовая система имеет режимы, при которых она стабильна и нестабильна; система склонна переходить от стабильных режимов к нестабильным, и эти колебания являются неотъемлемой частью процесса, генерирующего циклы деловой активности". Более того, согласно Мински, превалирующая финансовая структура является главным детерминантом поведения капиталистической экономики. Аналогичным образом динамизм движимых прибылью мотивов влияет на экономическую активность в контексте данной институциональной структуры в том плане, что сама эта структура меняется в ответ на деятельность, направленную на получение прибыли. Резонируя с идеями экономиста Йозефа Шумпетера, Мински подчеркивает, что:

Финансовые рынки реагируют не только на требования таких заинтересованных в извлечении прибыли экономических агентов, как компании и индивидуальные инвесторы, но и на предпринимательские усилия, направленные на получение прибыли, со стороны финансовых институтов. Пожалуй, нигде более эволюция, изменение и шумпетеровское предпринимательство не проявляются столь очевидно, как в банковском деле и финансах, и нигде более стремление к получению прибыли не является столь же ключевым фактором, приводящим к изменениям.

В теории Мински финансовой системе придается особое значение не только в силу того, что финансы оказывают значительное влияние на деловую активность, но и потому, что эта система, как никакая другая, открыта – или, как некоторые говорят, уязвима – для инноваций, которые сегодня мы видим в изобилии. Мински продолжает: «Поскольку финансы и промышленное развитие находятся в симбиотической взаимосвязи, эволюция финансовой системы играет важнейшую роль в динамике экономических паттернов».

Наряду с подобным акцентированием взаимосвязи между финансами и бизнесом Мински выделяет по меньшей мере пять стадий развития капитализма. Их можно обозначить следующим образом: торговый капитализм (1607–1813), промышленный капитализм (1813–1890), банковский капитализм (1890–1933), менеджерский капитализм (1933–1982) и капитализм управления активами (с 1982 г. по настоящее время). Но эта историческая концепция, которую Мински развивал в последние годы своей жизни, осталась по большому счету незамеченной. Согласно Мински, капитализм управления активами "наступил в 1980-х гг., когда институциональные инвесторы, к тому времени ставшие крупнейшими хранителями накоплений нашего населения, начали оказывать заметное влияние на финансовые рынки и коммерческие предприятия".

Смысл существования управляющих активами и основа для их подотчетности – максимизация стоимости вложений, сделанных их клиентами. Поэтому нет ничего удивительного в том, что постепенно основное внимание руководителей компаний переключилось на краткосрочные прибыли и оценку их компаний фондовым рынком. Возрастание роли институциональных инвесторов подстегнуло эволюцию финансовой системы, обеспечив готовый пул покупателей для секьюритизированных кредитов, структурированных финансовых продуктов и богатейшего ассортимента других экзотические новшеств».

Этим проблемам я посвятил целую книгу[103]103
  Богл Д. Битва за душу капитализма. – М.: Институт Гайдара, 2011.


[Закрыть], где без обиняков высказываю свои нелицеприятные выводы. Словами, замечательно созвучными словам Мински, я описываю, где и как капитализм изменился в худшую сторону. За последние полвека мы перешли от общества собственников, где индивидуальные инвесторы владели 92 % всех акций, а финансовые институты – всего 8 %, к обществу агентов, где порядка 70 % всех акций отныне принадлежит институциональным инвесторам. Но мы не изменили правила игры. В результате эти управляющие взаимными и пенсионными фондами стали игнорировать интересы своих принципалов – акционеров фондов и участников пенсионных программ. Чтобы восстановить равновесие в финансовой системе, нам нужно создать новое фидуциарное общество, где интересы этих 100 млн принципалов – конечных собственников корпоративной Америки – будут всегда стоять на первом месте.

Столь обширный экскурс в концепции риска и неопределенности был предпринят мной не только по причине того, что я считаю эти идеи важными и интеллектуально стимулирующими, но и потому, что они подготавливают почву для дальнейшего обсуждения проблем, которые тревожат меня сегодня в отношении нашей финансовой системы и нашего общества в целом. Я признаю, что некоторые из этих идей сложны для понимания, поэтому позвольте мне вкратце суммировать то, о чем мы говорили до настоящего момента:

1. «Черные лебеди» – неожиданные события со значительными последствиями – являются частью инвестиционного процесса и не могут быть предсказаны заранее.

2. Как признавал Карл Поппер, не только рынок, но и сама наука опирается не на наблюдения, подтверждаемые положительной верификацией, а на сделанные наугад предположения, уточняемые посредством фальсификации (опровержения гипотезы).

3. Фрэнк Найт подчеркивал критическое различие между риском, который доступен измерению, и неопределенностью, которая недоступна измерению.

4. Доходности фондового рынка на краткосрочных интервалах следуют не нормальному распределению, а паттернам фрактального распределения, описанным Мандельбротом. Мы не можем игнорировать возможность – на самом деле, почти неизбежность – того, что эти экстремальные паттерны будут повторяться, хотя и не можем предсказать, когда.

5. Кейнс выделял в доходности акций две составляющие: предпринимательство, основанное на разумном финансовом анализе, и спекуляции – безумие толпы – которые, по его утверждению, со временем будут преобладать на рынке.

6. Богл дополнил теорию Кейнса числами, показав, что будущая инвестиционная доходность в целом соответствовала разумным ожиданиям, в то время как спекулятивная доходность со временем стремилась к нулю.

7. Мински добавил отрезвляющее замечание: финансовая экономика, сосредоточенная на спекуляции, не изолирована от реальной производительной экономики, сосредоточенной на предпринимательстве. Сегодня первая подавляет вторую.

Действительно ли Мински был прав? Неужели новый элемент неопределенности был введен в нашу экономику? Я склонен с этим согласиться. Более того, я описываю эволюцию нашей экономики едва ли не теми же словами, что и Мински. За прошедшие два столетия наша страна совершила переход от аграрной экономики к индустриальной экономике, затем – к сервисной экономике и, наконец, к тому, что можно назвать финансовой экономикой, которая приобрела при этом глобальный характер. Но расходы, которые создаются этой финансовой экономикой, по определению вычитаются из стоимости, создаваемой нашими предприятиями.

Задумайтесь об этом. Когда инвесторы – индивидуальные и институциональные – вовлекаются в намного более активную торговлю (разумеется, между собой), чем это требуется для обеспечения эффективности рынка и ликвидности, они становятся, коллективно, наихудшими врагами сами себе. В то время как долгосрочные держатели акций, настоящие собственники компаний, получают дивидендную доходность и прирост капитала, создаваемые нашей капиталистической системой, спекулянты получают такой инвестиционный доход только после вычета расходов, создаваемых нашей системой финансового посредничества. Таким образом, если вложение в американский бизнес – заведомо выигрышная игра, то попытка переиграть фондовый рынок до вычета затрат – для нас, всей совокупности инвесторов – это игра с нулевой суммой. А после того как рыночные крупье вычтут плату за свои услуги, попытка переиграть рынок становится заведомо проигрышной игрой.

Сегодня мало ведется разговоров о бурном росте финансового сектора и о последствиях, которые это влечет. 25 лет назад на долю финансовых компаний приходилось всего примерно 5 % суммарной прибыли 500 крупнейших компаний, представленных в индексе Standard and Poor's 500. 20 лет назад доля финансового сектора выросла до 10 %, в 1997 г. – до 20 %, а в 2007 г. достигла почти пикового уровня в 27 %. Но если включить сюда прибыли финансовых подразделений гигантских промышленных корпораций (таких как General Electric Capital или финансовых подразделений General Motors и Ford), доля финансового сектора вполне может превысить одну треть суммарной годовой прибыли S&P500. Но даже без их учета финансовый сектор в настоящее время является крупнейшим в стране генератором корпоративных прибылей: он зарабатывает больше, чем наши гигантские сектора энергетики и здравоохранения вместе взятые, и почти в три раза больше, чем технологический, индустриальный или ИТ-сектор каждый.

Рост финансового сектора пришпоривался стремительным ростом расходов на нашу систему финансового посредничества, которые достигли ошеломительных размеров. Благодаря в первую очередь усилиям банкиров и брокеров с Уолл-стрит и управляющих взаимными фондами, за которыми подтянулись хеджевые и пенсионные фонды, издержки инвестирования в виде комиссионных, сборов и других расходов, несомые участниками финансовых рынков, выросли с примерно $2,5 млрд в 1988 г. до порядка $528 млрд в этом году, т. е. примерно в 20 раз. Но не забывайте, что эти расходы повторяются из года в год. Если они сохранятся на текущем уровне (хотя я думаю, что они будут расти), совокупные расходы на финансовое посредничество в течение следующего десятилетия достигнут ошеломительных $5 трлн. Соотнесите эти совокупные расходы с $16 трлн суммарной стоимости американского рынка акций и $12 трлн суммарной стоимости американского рынка облигаций, и вы получите, что они составят примерно 18 % от общей стоимости этих рынков!

Способствует ли такой взрывной рост расходов обогащению управляющих активами? Мы вынуждены признать, что да. Обедняет ли он инвесторов? Мы также вынуждены это признать. Поскольку наша финансовая система приносит всей совокупности наших инвесторов ровно ту доходность, которая формируется нашими рынками акций и облигаций, но только после вычета затрат на финансовое посредничество (а они есть всегда), эти затраты при их нынешних колоссальных размерах серьезно подрывают шансы наших граждан на успешное накопление средств на будущие пенсии. Увы, рядовой инвестор находится в самом низу пищевой цепочки инвестирования.

Нельзя сказать, что наша финансовая система создает только издержки. Она создает существенную стоимость для нашего общества. Она способствует оптимальному распределению капитала среди множества пользователей; эффективно сводит покупателей и продавцов; обеспечивает замечательную ликвидность; позволяет одним инвесторам (продавцам акций) обращать в наличность дисконтированную стоимость будущих денежных потоков, а другим инвесторам (покупателям акций) приобретать право на эти денежные потоки; создает финансовые инструменты (так называемые деривативы, пусть иногда и умопомрачительные по своей сложности), позволяющие инвесторам избавиться от некоторых рисков путем передачи их третьим лицам. Нет, не то чтобы система не создавала никаких выгод. Вопрос в том, не перевешивают ли издержки, связанные с их получением, сами выгоды? Лично я убежден, что при текущем положении дел издержки, которые идут в карманы управляющих активами, брокеров, маркетологов и других заинтересованных лиц, значительно превосходят выгоды, создаваемые нашей финансовой системой.

А теперь я обращусь к проблеме растущего доминирования нашей финансовой экономики над нашей производственной экономикой, что произошло в полном соответствии с предсказанием Мински. Как уже было сказано выше, по величине прибылей финансовый сектор вышел на первое место среди всех секторов S&P500, и капитализация фондового рынка превысила наш валовой внутренний продукт, т. е. стоимость всех товаров и услуг, которые мы производим в нашей стране за год (рис. 10.6). В 1975 г. совокупная капитализация фондового рынка составляла примерно $800 млрд, или 50 % от нашего ВВП в размере $1,6 трлн. Но, если с тех пор ВВП вырос в 8 раз, стоимость всех наших акций выросла примерно в 20 раз. Сегодня совокупная стоимость акций в размере $15,7 трлн составляет почти 120 % нашего ВВП, равного всего $13 трлн.

Еще более удивителен ошеломительный рост финансовых трансакций – глобальный феномен, последствия которого пока не совсем ясны. При том что мировой ВВП находится в районе $60 трлн, совокупная номинальная стоимость мировых финансовых деривативов составляет, по оценкам, $600 трлн, что в 10 раз (!) больше чистой стоимости всех товаров и услуг, произведенных во всем мире за год.

Простое сравнение, основанное только на американских финансовых центрах, проливает свет на ситуацию. В 1957 г. рыночная стоимость всех компаний, входящих в индекс S&P500, составляла $220 млрд, при этом никаких фьючерсов и опционов на индекс S&P500 не существовало. К 1982 г. капитализация S&P500 взлетела до $1,2 трлн, при этом стоимость недавно созданных фьючерсов на S&P500 оценивалась в $206 млрд, а опционов на S&500 – в $232 млн. Но к концу 2006 г. при капитализации S&P500 в $12 трлн стоимость фьючерсных контрактов на S&P500 достигла $5 трлн, а опционных взлетела до $15 трлн – т. е. «рынок ожиданий» стал стоить почти в два раза больше, чем собственно «реальный рынок».

Если такое 160-кратное увеличение стоимости инструментов на основе одного только S&P500 за прошедшую половину столетия, в два с половиной раза превышающее 60-кратное увеличение стоимости всех товаров и услуг, произведенных американской экономикой, не является доказательством того, что наша финансовая система подмяла под себя нашу производственную экономику, тогда я не знаю, что может служить таким доказательством. Тревоги Мински, кажется, полностью материализовались.

Важно, что резко увеличились не только объем финансовых операций, но и их сложность. Один из недавних примеров – бум ипотечных облигаций, ставший частью общей тенденции к «секьюритизации» активов всех видов. Здесь имеют место два ключевых фактора. Первый фактор – дезинтермедиация, т. е. исключение банков из схемы ипотечного финансирования. (На память приходят старые добрые времена, когда ипотечные кредиты выдавались местными банками местным жителям – помните историю Джимми Стюарта из кинофильма «Эта удивительная жизнь»?) Какой смысл отныне было уделять внимание качеству кредитов, если теперь кредиторы могли объединить свои ипотеки в пулы и перепродать их на Уолл-стрит? (Неудивительно, что создатели этих ипотечных облигаций нисколько не заинтересованы и не мотивированы на то, чтобы помогать держателям ипотек преодолевать внезапно возникшие финансовые трудности и сохранять свои дома.)

Вторым фактором стала возрастающая сложность «новых продуктов». Под давлением со стороны Уолл-стрит, которой постоянно требовалось что-либо, все что угодно, что можно было бы продать под маркой «нового продукта», инструменты становились все сложнее и замысловатее, а риски – все более глубоко скрытыми. При содействии зарегистрированных в Комиссии по ценным бумагам и биржам рейтинговых агентств (которым, насколько я знаю, было заплачено по $300 000 за «одобрение» каждой эмиссии) было выпущено несколько новых серий ипотечных облигаций, полностью основанных на субстандартных кредитах. Тем не менее в одном случае 75 % стоимости облигаций приходилось на транши с рейтингом AAA, 15 % – на транши с рейтингом не ниже А и еще 5 % – на транши с рейтингом BBB. И всего 5 % был присвоен «низкий» рейтинг BB. Может быть, наши финансисты разгадали древнюю тайну алхимии и научились превращать свинец в золото? Не надейтесь: это всего лишь иллюзия. (На моем веку мне доводилось видеть немало финансовых фокусов, но ни один из них не может сравниться с этим.) В начале этого года первая волна ипотечных дефолтов, нараставших как снежный ком, вылилась в тяжелейший кризис на рынке ипотечного кредитования, впоследствии перекинувшийся на остальные финансовые рынки, что нанесло и продолжает наносить серьезный ущерб нашим гражданам и всему нашему обществу. Это классический пример влияния финансовой экономики на реальную экономику.

Учитывая природу нашей финансовой системы, мало кому из наших гигантских инвестиционных банков хватило смелости и дисциплины, чтобы не поддаться повальному увлечению ипотечными облигациями или хотя бы вовремя остановиться. За последние пять лет таких облигаций (как под стандартные, так и под субстандартные кредиты) было выпущено на сумму $2 трлн, что, по оценкам, принесло порядка $80 млрд прибыли Уолл-стрит, ее инвестиционным банкирам, брокерам, рейтинговым агентствам, поверенным и хранителям ценных бумаг. Разумеется, банки не могли устоять перед подобным искушением, и даже самые крупные и опытные из них присоединились к бездумному пиршеству.

Незадолго перед кризисом Чарльз Принс, глава одного из таких гигантов Citigroup, весьма точно описал ситуацию: «Пока музыка играет, сидеть нельзя: надо танцевать. Пока мы танцуем»[104]104
  Накамото М., Уайтон Д. Часть первая: оптимистично настроенный Citigroup «продолжает танцевать» под ритмы бума выкупов // Financial Times. 2007. 10 июля.


[Закрыть]. (Эпилог: на прошлой неделе Citigroup урезал стоимость своего ипотечного портфеля более чем на $3 млрд. Но это был далеко не рекорд: вслед за ним Merril Lynch списала $5 млрд; UBS – $3,4 млрд и Deutsche Bank – «всего» $3,1. После многих лет доступных дешевых кредитов и снижения кредитного качества мы начинаем расплачиваться за это, не говоря уже о том, что сталкиваемся с массой других рисков, созданных нашей финансовой системой. Что ж, посмотрим, как ситуация будет развиваться дальше.)