Текст книги "Женщина французского лейтенанта"

15

…что касается рабочего класса, то полудикие манеры прошлого поколения сменились глубокой и почти повсеместной чувствительностью…

Доклад из шахтерского поселка (1850)

 
…их улыбки
Встречаются, светлы и зыбки…
 

Альфред Теннисон. In Memoriam

Когда наутро Чарльз бесцеремонно полез в сердце своего слуги-кокни, он не совершал предательства в отношении Эрнестины, а о миссис Поултни мы вообще не говорим. Гости покинули ее дом вскоре после вышеописанной сцены, и всю дорогу вниз, до Брод-стрит, Эрнестина молчала, словно воды в рот набрав. А уже придя домой, постаралась остаться с Чарльзом наедине. Как только дверь за тетушкой закрылась, она разрыдалась (без обычного предварительного самобичевания) и бросилась в его объятья. Это была первая размолвка, бросившая тень на их любовь, что повергло ее в ужас. Ее милый, добрый Чарльз получил оплеуху от старой ведьмы, и все из-за ее, Эрнестины, мелкой обиды. Все это она высказала ему, после того как он похлопал ее по спине и вытер слезы. А еще он ей отомстил, без спросу поцеловав ее в мокрые веки, и тогда уже простил окончательно.

– Милая моя глупышка Тина, зачем мы будем отказывать другим в том, что сделало нас самих счастливыми? Что, если эта испорченная служанка и негодник Сэм полюбили друг друга? Забросаем их камнями?

Она ему улыбнулась, сидя на стуле.

– Вот что выходит, когда пытаешься повести себя как взрослая.

Он опустился рядом на колени и взял ее руку в свои.

– Ты чудо-ребенок. И такой навсегда для меня останешься.

Она наклонилась, чтобы поцеловать его руку, а он в свою очередь чмокнул ее в затылок.

– Еще восемьдесят восемь дней, – пробормотала она. – Думать об этом невыносимо.

– Давайте сбежим. В Париж.

– Чарльз… да вы развратник!

Она подняла голову, и тут он поцеловал ее в губы. Она откинулась на спинку стула, зарумянившаяся, с влажными глазами, а сердце колотилось так, что того и гляди она упадет в обморок. Она была слишком слаба, чтобы выдерживать такие потрясения. Он задержал ее руку в своей и потискал не без игривости.

– Что, если бы достойнейшая миссис Поултни нас сейчас увидела?

Эрнестина закрыла лицо руками и закатилась, давясь от смеха. А Чарльз отошел к окну и попытался сохранить достоинство, но невольно оборачивался и ловил на себе озорные взгляды сквозь пальцы. В тишине комнаты слышалось сдавленное хихиканье. Оба подумали об одном: о свободе, пришедшей с новой эпохой, о том, как здорово быть молодыми, обладающими современным чувством юмора, отделенными пропастью от…

– Чарльз… Чарльз… а помните леди раннего мелового периода?

Оба снова прыснули, чем еще больше заинтриговали бедную миссис Трантер, которая вся испереживалась в коридоре, уверенная в том, что молодые ссорятся. Наконец она набралась смелости войти в надежде исправить ситуацию. Смеющаяся Тина подбежала к ней и расцеловала в обе щеки.

– Милая, милая тетушка. Вы расстроены. Я ужасный, испорченный ребенок. Мне не нужно мое зеленое уличное платье. Я могу его отдать Мэри?

А в результате в тот же день Мэри искренне помянула Эрнестину в своих молитвах. Вряд ли они были услышаны, поскольку вместо того, чтобы сразу после вечерней молитвы лечь в постель, как положено, Мэри не устояла перед соблазном еще разок примерить зеленое платье. Горела всего одна свеча, но когда это было помехой для женщины? Рассыпавшиеся по плечам золотистые волосы, яркая зеленая ткань, дрожащие тени, умиротворенное и смущенное личико, удивленные глаза… если Господь ее сейчас видел, то наверняка пожалел, что он не падший ангел.

– Сэм, я решил, что больше не нуждаюсь в твоих услугах. – Чарльз не мог видеть лица Сэма, так как зажмурился, пока его брили. Но, судя по замершей в воздухе бритве, он произвел должный шок. – Ты можешь вернуться в Кенсингтон. – Гробовое молчание смягчило бы сердце хозяина с менее садистскими наклонностями. – Ты хочешь что-нибудь сказать?

– Да, сэр. Мне и тут х’рошо.

– Ты бездельник. Я понимаю, что это твое естественное состояние. Но я предпочитаю, чтобы ты бездельничал в Лондоне. Там к таким, как ты, давно привыкли.

– Я ниче такого не сделал, мистер Чарльз.

– А еще я постараюсь тебя избавить от болезненных свиданий с этой дерзкой служанкой миссис Трантер. – Он явственно услышал, как Сэм выдохнул с облегчением. Чарльз осторожно приоткрыл один глаз. – Я ведь добрый, правда?

Сэм с каменным лицом уставился куда-то поверх головы хозяина.

– Она принесла ’звинения. Я ее ’звинения приня́л.

– От обычной молочницы? Невероятно.

Чарльзу пришлось спешно закрыть глаз, дабы по нему не мазнули кисточкой с мыльной пеной.

– Это был впросак, мистер Чарльз. Настоящий впросак.

– Вот как. Значит, все вышло даже хуже, чем я думал. Тебе надо делать ноги.

Сэм, кажется, наелся. Мыльная пена так и осталась нетронутой, и Чарльзу пришлось открыть глаза, дабы понять, что происходит. Его слуга стоял с покаянным лицом – или, по крайней мере, изображал таковое.

– Что не так?

– Эт ’на, сэр.

– Этна? Ты ударился в вулканологию? Ладно, потерпи, я пытаюсь включить мозги. Выкладывай всю правду. Еще вчера ты говорил, что не подойдешь к этой дурнушке на пушечный выстрел. Или не говорил?

– Меня спровокировали.

– Та-ак, и где же была primum mobile?[52]52
  Главная движущая сила (лат.).


[Закрыть] Кто кого «спровокировал» первый?

Но Чарльз уже понял, что слишком далеко зашел. Бритва в руке Сэма дрожала – не от намерения совершить убийство, а от сдерживаемого негодования. Чарльз забрал у него опасную бритву и нацелил острием в слугу.

– Даю тебе двадцать четыре часа, Сэм. Двадцать четыре часа.

Сэм принялся тереть умывальник полотенцем, предназначенным для щек хозяина. После долгой паузы он заговорил с дрожью в голосе:

– Мы ж не лошади. Мы тоже люди.

Чарльз, улыбнувшись, встал, подошел сзади к слуге и положил ему руку на плечо, заставив того обернуться.

– Сэм, ты уж меня извини. Но признайся, что твои прошлые отношения с прекрасным полом не предвещали ничего подобного. – Сэм обидчиво смотрел в пол. К нему понемногу возвращался былой цинизм. – Эта девушка… как ее… Мэри… эту очаровательную мисс Мэри, наверное, приятно подразнить… и чтобы тебя подразнили в ответ… подожди, не перебивай… но в душе она, как мне сказали, очень доверчивая. И я не потерплю, чтобы ты разбил ей сердце.

– Я прям кругом виноват, мистер Чарльз!

– Ну хорошо. Я тебе верю без отсечения руки. Но больше ты в этот дом ни ногой, и на улице с этой девушкой не заговаривай, пока миссис Трантер не скажет мне, что она не возражает против твоих ухаживаний.

Сэм в конце концов поднял глаза на хозяина и со скорбной улыбкой, как умирающий на поле солдат перед склонившимся над ним офицером, произнес:

– Я утка Дерби, сэр. Х’рошая утка Дерби.

Это требует пояснений. Речь идет об уже сваренной утке, без шансов на воскресение.

16

 
О, Мод, ты так юна и так прекрасна!
О чести пой, что смерти не подвластна,
Я ж буду слезы лить о веке злополучном
И о себе, ничтожном и докучном.
 

Альфред Теннисон. Мод

 
О чувствах между мужчиной и женщиной ничего я не ведал,
Но однажды в широком поле, когда гуляла деревня,
Я, отрок, «не находящий себе покоя», как сказал бы Теннисон,
Вдруг увидел девушку без головного убора…
 

Артур Хью Клаф. Лесная хижина (1848)

После описанного дня прошло пять ничем не примечательных. Возможностей для дальнейших обследований оползневого уступа Чарльзу за это время не подвернулось. Один день заняла экскурсия в Сидмут; остальные утра ушли на визиты или более приятные забавы вроде стрельбы из лука, вошедшей в моду среди юных английских дам; темно-зеленое облачение de rigueur[53]53
  Требуемое этикетом (фр.).


[Закрыть] им так шло и так радовало глаз джентльменов, что они, словно ручные, вытаскивали стрелы из мишени (в которую близорукая Эрнестина, увы, редко попадала) и приносили их охотницам с милыми шутками о пронзающем сердца Купидоне и девице Марианне, возлюбленной Робин Гуда.

После обеда Эрнестина обычно уговаривала его провести время у тетушки. Там обсуждались серьезные материи: нынешний дом в Кенсингтоне слишком маленький, а права на аренду фешенебельного особняка в Белгравии, куда они со временем переедут, еще два года не смогут перейти в руки Чарльза. Небольшая contretemps[54]54
  Размолвка (фр.).


[Закрыть] заметно повлияла на Эрнестину; она сделалась с ним на редкость почтительной, такой послушной женушкой, что он чувствовал себя этаким турецким пашой и даже умолял ее сказать что-нибудь поперек, а то ведь впереди их ждет христианский брак.

Чарльз страдал от ее готовности удовлетворить любую его прихоть, но при этом проявлял хорошее чувство юмора. Ему хватило проницательности, чтобы понять: она сама не ожидала от себя такой перемены. До размолвки она, пожалуй, была больше влюблена в идею брака, чем в будущего супруга, а теперь оценила не только статус, но и мужчину. Чарльз, надо признать, находил этот переход от внешней сухости к влажности порой несколько назойливым. Конечно, ему нравилось, что ему льстят, над ним трясутся, с ним консультируются, с его мнением считаются. Какому мужчине это не понравится? Но за годы совершенно свободной холостяцкой жизни он по-своему тоже успел превратиться в совершенно испорченного ребенка. Никак не мог привыкнуть к тому, что эти утра ему больше не принадлежат и что планами на день, возможно, придется пожертвовать из-за какой-нибудь прихоти Тины. Конечно, он всегда мог сослаться на долг; у него, как у любого мужа, есть свои обязанности, и он должен их исполнять – все равно что во время прогулок по сельской местности носить толстую фланелевую рубашку и кованые ботинки.

А вечера! Эти освещенные газовыми лампами часы, которые надо как-то заполнить в отсутствие кино и телевидения! Тем, кто горбом зарабатывал себе на жизнь, было попроще: после двенадцатичасового рабочего дня проблема, что делать после ужина, решалась легко. А вот несчастных богачей остается только пожалеть; какую бы они ни получили свободу в течение дня, условности требовали, чтобы вечером они поскучали в компании. Давайте же посмотрим, как Чарльз с Эрнестиной вдвоем преодолевают очередную пустыню. По крайней мере, обошлось без тетушки Трантер – благонравная дама пошла на чай к болеющей соседке, старой деве, точной копии ее самой, не считая внешности и послужного списка.

Чарльз красиво разлегся на диване, тремя пальцами подпирая подбородок и положив еще два на щеку, а локоть покоится на подлокотнике; его серьезный взгляд поверх аксминстерского ковра с многоцветным узором устремлен на Тину, читающую книжечку в красном сафьяновом переплете, которую она держит в левой руке, а в правой пламегаситель (чем-то похожий на ракетку для пинг-понга с длинной ручкой, покрытую вышитым атласом, с темно-бордовым плетением по краям, цель которого – поставить заслон жару от потрескивающих углей, грозящему сделать пунцовыми эти бледно-розовые щечки), коим она не совсем ритмично постукивает в такт вполне ритмичной эпической поэме, которую читает вслух.

Это бестселлер 1860-х, произведение почтенной Каролины Нортон «Леди Ла Гарай», о котором «Эдинбургское ревю» ни больше ни меньше написало: «Эта поэма – чистый, нежный, трогательный рассказ о боли, печали, любви, долге, благочестии и смерти» – великолепное ожерелье из ключевых викторианских прилагательных и существительных, какие только можно себе вообразить (к тому же, добавлю, слишком изящных для моей фантазии). Миссис Нортон может вам показаться скучной графоманкой той эпохи. Ее стихи в самом деле такие, в чем вы скоро убедитесь, а вот скучной личностью ее никак не назовешь. Она была внучкой Шеридана и, как говорили, любовницей Мельбурна[55]55
  Уильям Лэм Мельбурн (1779–1848) – виконт, премьер-министр Великобритании.


[Закрыть] (для ее мужа, видимо, это были не просто слухи, так как он подал против видного государственного деятеля судебный иск о преступном половом сношении, который, впрочем, проиграл) и рьяной феминисткой… сегодня мы бы ее назвали либералкой.

Дама, чье имя заявлено в названии поэмы, жизнерадостная супруга такого же жизнерадостного французского аристократа, получив увечье во время охоты, посвящает остаток горьких дней разным добрым делам – и преуспевает в этом гораздо лучше, чем леди Коттон, поскольку открыла больницу для бедных. Хотя поэма семнадцатого века, ее можно считать гимном Флоренс Найтингейл[56]56
  Флоренс Найтингейл (1820–1910) – английская сестра милосердия и общественный деятель. Крымская война сделала ее национальной героиней.


[Закрыть]. Не случайно она так тронула женские сердца в то десятилетие. Для нас, потомков, эти великие реформаторы одержали победу над огромной оппозицией и огромной апатией. «Даме с фонарем»[57]57
  Прозвище Флоренс Найтингейл, ставшей инициатором реформы госпитального обслуживания и системы подготовки медсестер.


[Закрыть] действительно пришлось столкнуться с оппозицией и апатией, но в самой нашей симпатии, как я уже где-то отметил, может крыться изъян.

Эрнестина обращалась к поэме не впервые, отдельные отрывки она знала практически наизусть. Читая ее в очередной раз (сейчас в связи с Великим постом), она возвышалась и очищалась, становилась лучше. Только при этом надо добавить, что сама она ни разу не переступила порога больницы для бедных, никогда не ухаживала за хворающим крестьянином. Понятно, родители не позволили бы, но ведь ей это и в голову не приходило.

Вы скажете, что женщины в то время были связаны по рукам и ногам. Но вспомните дату этого вечера: 6 апреля 1867-го. Всего неделю назад в парламенте во время первых дебатов вокруг «билля о реформе» Джон Стюарт Милль выступил с предложением: пора предоставить женщинам равные права при голосовании. Его смелая попытка (предложение отклонили ста девяноста шестью голосами против семидесяти трех, а Дизраэли, старая лиса, воздержался) была встречена улыбками среднего класса, гоготом в «Панче» (одна карикатура изображала группу джентльменов, осаждающих министершу, ха-ха-ха) и неодобрительными гримасами, увы, большинства образованных женщин, полагавших, что они должны оказывать влияние из дома. Тем не менее 30 марта 1867 года – это точка отсчета женской эмансипации в Англии, и Эрнестина, похихикавшая неделю назад, когда Чарльз ей показал тот номер «Панча», не может быть полностью оправдана.

Но вернемся к вышеупомянутому вечеру. Чарльз вглядывается мутноватыми и в меру заинтересованными глазами в серьезное лицо Эрнестины.

– Я могу продолжать?

– Вы читаете прекрасно.

Она деликатно откашливается и снова поднимает книжку. Только что произошел несчастный случай на охоте, и лорд Ла Гарай склонился над упавшей с лошади женщиной.

 
Взял на руки беспомощное тело;
Повисли пряди, губы онемели,
Глаза вот-вот смежатся… Боже святый,
Звезда его души близка к закату!
 

Эрнестина украдкой бросает взгляд на Чарльза. Он зажмурился, словно рисуя в своем воображении трагическую сцену, но при этом торжественно кивает: «Я весь внимание». И она продолжает:

 
Стучало сердце лорда-корифея
Его часов настенных посильнее,
И вдруг он словно замер, весь дрожа.
«О Клод!» – к нему воззвала госпожа.
И вновь, со дня их первого свиданья,
Он испытал ту радость узнаванья,
Когда с тобой сливается невинно
В едину плоть вторая половина.
 

Последние строчки она прочла с особым значением и снова взглянула на Чарльза. Он по-прежнему не открывал глаз, но был настолько тронут, что даже не сумел кивнуть. Она набрала в легкие воздуха и, с трудом оторвавшись от возлежащего жениха, продолжила:

 
«О Клод! О, боль!» – «Любовь моя, Гертруда!»
Ее улыбка родилась, как чудо;
Открылось ей такое вдруг раздолье,
Что не осталось и следа от боли!
 

Повисла тишина. Лицо Чарльза приняло скорбное выражение. А чтица бросила в его сторону огненный взор и набрала в легкие побольше воздуха.

 
Счастливец, кто в минуты испытанья
Встречает вот такое пониманье… ЧАРЛЬЗ!
 

Поэма, превратившись в ракету, ударила его в плечо и свалилась за диван.

– Что? – Он увидел, что Эрнестина вскочила и – вот уж неожиданно! – уперла руки в бока. – О господи.

– Ага, попались! Больше никаких извинений.

Однако очередные извинения или покаянные речи все же последовали, когда Эрнестина в двадцатый раз принялась обсуждать интерьер его кабинета в еще не существующем доме. Перспектива покинуть уютное кенсингтонское гнездышко была отнюдь не единственной жертвой, которую ему предстояло принести, и каждое напоминание становилось для него испытанием. Но тут тетушка Трантер пришла ему на помощь, и он получил свободный день на «дурацкие ковырялки» среди камней.

Он сразу решил, куда отправится. С тех пор как он обнаружил на травянистом откосе женщину французского лейтенанта, он только о ней и думал. В тот день он успел заметить внизу, у подножия этого утеса, внушительную груду обвалившегося кремня. Чем не повод туда прогуляться! Разгоревшиеся любовные чувства между ним и Эрнестиной в последнее время почти вытеснили мысли о секретарше миссис Поултни.

Продираясь сквозь кусты ежевики, он сразу вспомнил Сару, отчетливо увидел, как она спала в тот день. Но когда он подошел к краю утеса и глянул вниз, маленькая площадка была пуста. Скоро его мысли приняли другой оборот. Он нашел, как спуститься, и приступил к научным поискам в каменистой осыпи. Сегодня было похолоднее, чем в прошлый раз. Солнышко и тучи по-апрельски быстро сменяли друг друга. Ветер дул с севера, а потому у подножия утеса, повернутого на юг, было комфортно тепло, а когда Чарльз увидел у себя под ногами великолепный образец, видимо, недавно отколовшийся от скальной породы, на душе стало еще теплее.

Однако минут через сорок он окончательно понял, что одной удачей все и ограничится, по крайней мере в этих кремневых отложениях. Он снова поднялся наверх и двинулся в сторону тропы, которая вела назад в лес. И вдруг что-то мелькнуло!

Она застряла в колючей ежевике и пыталась выдернуть подол. Приближающихся шагов она не слышала, к тому же он, увидев ее, остановился. Тропка была узкая, и обойти девушку он не мог. И тут она его заметила. Их разделяли метров пять. Оба выглядели смущенными, хотя выражалось это по-разному. Чарльз улыбался, Сара же на него поглядывала с большим подозрением.

– Мисс Вудраф!

Она почти незаметно кивнула и замешкалась, как будто решала, не повернуть ли ей обратно. Но тут до нее дошло, что он отступил, пропуская ее вперед, и она поспешно прошла мимо. Вот только раскисшая тропа коварно ушла под уклон, она поскользнулась и упала на колени. Он подскочил и помог ей подняться. Сейчас она напоминала дикого зверька, онемевшего, дрожащего, не смеющего поднять глаза.

Он очень деликатно, держа девушку под локоть, провел ее на покрытую дерном лужайку с видом на море. Она все в том же черном пальто и платье цвета индиго с белым воротничком. Уж не знаю, по какой причине – то ли из-за падения, то ли потому, что он ее поддерживал, а может, просто из-за холода, – но она раскраснелась, что прекрасно подчеркивало ее диковатую робость. Ветер немного растрепал ее волосы, и она отдаленно напоминала мальчишку, пойманного за воровством яблок из чужого сада… вроде виноват, но ведет себя вызывающе. Она украдкой посмотрела на Чарльза; такой экзофтальмический взгляд темно-карих с чистыми белками глаз, одновременно застенчивый и повелительный. Он тотчас отпустил ее руку.

– Мисс Вудраф, мне становится страшно при мысли, что будет, если вы однажды подвернете лодыжку в таком безлюдном месте.

– Это неважно.

– Еще как важно, дорогая леди. Судя по вашей недавней просьбе, вы не желаете ставить в известность миссис Поултни о том, что бываете здесь. Я не собираюсь спрашивать вас о причинах, избави бог. Замечу лишь, что если вы по какой-то причине потеряете способность передвигаться, я единственный человек в Лайме, кто сможет привести к вам спасателей. Разве не так?

– Она знает. Во всяком случае, догадается.

– Она знает, что вы ходите сюда?

Сара глядела себе под ноги, словно отказывалась отвечать на дальнейшие вопросы, словно умоляя его уйти. Но что-то в ее лице, повернутом в профиль, заставило отказаться от этой мысли. В нем все, как он только сейчас понял, отдано глазам. Они не могли утаить ни ума, ни независимого духа; а еще в них сквозили молчаливый отказ от любого сострадания и твердая решимость оставаться собой. Тогда были в моде изящные тонкие выгнутые бровки, а у Сары то ли густые, то ли необычно темные, под цвет волос, что отдаленно придавало ей мальчиковый вид. Это не означает, что у нее было маскулинное лицо с тяжелым подбородком, столь популярное в эпоху короля Эдуарда – тип красоты гибсоновской девушки[58]58
  Образ идеальной американки 90-х годов XIX века, созданный нью-йоркским художником-иллюстратором Ч. Гибсоном: полногрудая девушка с тонкой талией и пышной прической.


[Закрыть]. У нее было хорошей лепки совершенно женственное личико, а сдерживаемая пронзительность взгляда дополнялась сдержанной чувственностью большого рта, что, опять-таки, не отвечало тогдашней моде, выбиравшей между маленьким ротиком почти без губ и детским ртом из двух разнонаправленных дужек, каждая как лук Купидона. Чарльз, подобно многим мужчинам того времени, жил под некоторым влиянием лафатеровской «Физиогномии»[59]59
  Иоганн Каспар Лафатер (1741–1801) – швейцарский писатель и богослов, заложивший основы криминальной антропологии.


[Закрыть]. Так что он обратил внимание на этот рот, и плотно сжатые губы не ввели его в заблуждение.

Беглый взгляд этих темных глаз всколыхнул в его памяти воспоминания… никак не связанные с Англией. Подобные лица у него ассоциировались с иностранками, и, если уж совсем откровенно (чего он себе не позволил), с иностранками в парижских койках. Его понимание Сары перешло в новое качество. Она умнее и независимее, чем кажется, и в ее натуре угадываются темные уголки.

У большинства англичан той эпохи такое интуитивное открытие вызвало бы отторжение, да и у Чарльза, надо сказать, оно вызвало легкий шок. Разделяя многие предрассудки своих современников, он был готов подозревать чувственность в любом обличье; но если они прибегли бы к чудовищному уравнению, продиктованному своим суперэго, и обвинили бы Сару в том, что она такой родилась, то он был к этому не готов. За что мы должны благодарить его научную ориентацию. Дарвинизм – и в этом отдавали себе отчет наиболее проницательные оппоненты – открывал шлюзы кое-чему посерьезнее, чем развенчание библейской саги о происхождении человека; его глубинная подоплека уходила корнями в детерминизм и бихевиоризм, иными словами, в философию, которая низводит мораль до лицемерия, а долг – до соломенной хижины во время урагана. Я не хочу сказать, что Чарльз полностью оправдывал Сару; просто он не был склонен ее осуждать в той мере, в какой это ей представлялось.

Отчасти, стало быть, научная ориентация… а еще Чарльз с выгодой для себя прочел – исподтишка, так как книга подверглась судебному преследованию за непристойности – роман, вышедший во Франции около десяти лет назад, глубоко детерминистский в своих посылах, знаменитую «Мадам Бовари». И когда он украдкой разглядывал лицо по соседству, имя Эммы Бовари вдруг всплыло в его голове из ниоткуда. Подобные аллюзии одновременно открывают глаза и искушают. Вот почему он так и не откланялся.

Наконец она заговорила:

– Я не знала, что вы здесь.

– Как вы могли знать?

– Я должна вернуться.

И она повернулась, чтобы уйти, но он ее опередил:

– Вы позволите мне сказать несколько слов? Хотя, наверное, я не вправе их говорить, будучи для вас и ваших обстоятельств посторонним человеком. – Она стояла к нему спиной, опустив голову. – Я могу продолжать?

Она молчала. И, секунду поколебавшись, он продолжил:

– Мисс Вудраф, я не стану делать вид, что миссис Трантер не обсуждала ваши обстоятельства… в моем присутствии. Я лишь замечу, что она о вас говорила с симпатией и великодушием. Она находит, что ваше нынешнее положение сделало вас несчастной, но так уж сложились обстоятельства, как я понимаю, а они были далеки от благоприятных. Я еще мало знаю миссис Трантер, но, признаюсь, одной из радостей моей предстоящей свадьбы стало то, что я познакомился с человеком такой сердечной доброты. Однако ближе к делу. Я уверен…

Он не договорил, увидев, как она резко обернулась к роще за ее спиной. Своим обостренным слухом она уловила звук хрустнувшей ветки. Он не успел спросить, в чем дело, как вдруг услышал приглушенные мужские голоса. А Сара не теряла времени даром: подхватив подол юбки, она пробежала в восточном направлении метров сорок и скрылась в зарослях можжевельника. Чарльз стоял в смятении, немой соучастник ее преступления.

А между тем голоса приближались. Надо было что-то делать. Он прошел до боковой тропы между кустами, глянул вниз, а там двое. При виде незнакомца они обомлели. Они явно собирались подняться по тропе, где он сейчас стоял. Чарльз уже открыл рот, чтобы пожелать им хорошего дня, но парочка исчезла с поразительной быстротой. «Делаем ноги!» – просипел один, и послышался удаляющийся топот ног. Потом раздался зазывный свист и возбужденное тявканье собаки. И тишина.

Подождав минутку и убедившись, что опасность миновала, он направился к зарослям можжевельника. Сара стояла так, что колючки впивались ей в бок. Лицо отвернула.

– Они ушли. Два браконьера, я полагаю.

Она кивнула, избегая встречаться с ним взглядом. Кусты вовсю цвели, и отливающие кадмием желтые лепестки почти полностью затмили зелень. Воздух был напоен ароматами медового мускуса.

– Зря вы убежали.

– Джентльмена, который заботится о своем добром имени, не должны видеть рядом с алой блудницей[60]60
  Отсылка к роману Натаниэля Готорна «Алая буква».


[Закрыть].

Это был смелый шаг; в голосе звучала горечь. Он улыбнулся, видя только ее профиль.

– Мне кажется, алые у вас только щечки.

Она полоснула его глазами загнанного зверя, которого продолжают мучить, и снова отвернулась.

– Поймите меня правильно, – мягко сказал он. – Я глубоко сожалею по поводу вашего незадачливого положения. И оценил, с какой деликатностью вы позаботились о моей репутации. Но таким, как миссис Поултни, все это безразлично.

Она не шелохнулась. А он продолжал улыбаться, расслабленный во всем – в путешествиях, в чтении книг, в познании мира.

– Дорогая мисс Вудраф, я много чего повидал на своем веку. И у меня хороший нюх на ханжей… с какой бы набожной напыщенностью они ни обращались к пастве. Может, вы все-таки покинете свое убежище? В нашей случайной встрече нет ничего неприличного. Уж позвольте мне закончить мою мысль.

Он отступил, и она снова вышла на лужайку. Он заметил, что ресницы у нее мокрые. Чтобы не давить своим присутствием, он, оставаясь у нее за спиной, сохранял расстояние в несколько метров.

– Миссис Трантер хотела бы… и даже очень… помочь вам изменить ситуацию, если вы сами этого желаете.

Она лишь покачала головой.

– Каждый человек, вызывающий симпатию… заслуживает помощи. – Он сделал паузу. Порыв ветра выбил прядку волос, и она нервно вернула ее на место. – Я всего лишь говорю то, что миссис Трантер, уверен, предпочла бы вам сказать сама.

Он не преувеличивал. За непринужденным обедом, последовавшим после примирения, был разговор о миссис Поултни и Саре. Если Чарльз стал временной жертвой старухи, то неудивительно, что двух дам беспокоила судьба жертвы постоянной. Чарльз решил, что раз уж он зашел так далеко, на что способен только столичный ангел, то стоит ей рассказать о выводах, сделанных в тот вечер.

– Вам лучше покинуть Лайм. У вас прекрасные профессиональные навыки, как я понимаю. Уверен, что в другом месте вы сможете им найти более достойное применение. – Сара молчала. – Я уверен, что мисс Фриман и ее мать будут счастливы навести необходимые справки в Лондоне.

Она отошла к кусту можжевельника у самого обрыва и долго глядела в открытое море, затем повернулась и устремила на него неотрывный странный взгляд блестящих глаз. Он ответил ей улыбкой, отдавая себе отчет в том, насколько она беспомощна, однако был не в силах удержаться.

Наконец она опустила глаза.

– Спасибо вам. Я не могу уехать отсюда.

Он чуть заметно пожал плечами. Она его озадачила, почти обидела.

– Тогда еще раз приношу извинения за то, что вторгся в вашу частную жизнь. Больше это не повторится.

Он откланялся и повернулся, чтобы уйти. Но не успел сделать и двух шагов, как она заговорила:

– Я… я знаю, что миссис Трантер желает мне добра.

– Тогда пойдите навстречу ее желаниям.

Она уставилась в дерн под ногами.

– Вы со мной говорите так, будто… будто я не та, какая есть… за это я вам премного благодарна. Но подобная доброта…

– Подобная доброта?

– Еще более жестокая, чем…

Не закончив фразы, она развернулась к морю. Чарльз испытывал сильное желание взять ее за плечи и хорошенько встряхнуть. Трагедия уместна на сцене, а в обычной жизни она порой выглядит как извращение. И он дал ей это понять, пусть и не в столь грубой форме.

– То, что вы называете моим упрямством, на самом деле мое единственное спасение, – сказала она.

– Мисс Вудраф, позвольте, я буду с вами откровенен. Мне довелось слышать мнение, что вы слабы рассудком. Я нахожу это весьма далеким от истины. По-моему, вы просто слишком сурово оцениваете свое поведение в прошлом. Почему, ради всего святого, вы должны всегда ходить одна? Неужели вы еще недостаточно себя наказали? Вы молоды. Вы способны зарабатывать себе на жизнь. Семейные узы, насколько я понимаю, не привязывают вас к Дорсету.

– Есть узы.

– Связывающие вас с французским джентльменом? – Она отвернулась, давая ему понять, что это запретная тема. – Позвольте мне настаивать… такие темы подобны ранам. Не говорить о них – и раны начинают гноиться. Если он не вернется, значит, он вас недостоин. А если вернется, не могу себе представить, что он с легкостью смирится, не найдя вас в Лайм-Риджисе. Наверняка выяснит, где вы, и последует за вами. Так говорит здравый смысл, разве нет?

Последовало долгое молчание. Он приблизился, чтобы видеть ее хотя бы в профиль. Ее лицо приняло странное выражение, почти безмятежное, как будто его слова подтвердили то, о чем она знала в глубине сердца.

Она продолжала глядеть в море, где в пяти милях от них, освещенный солнцем, двигался на запад бриг с красновато-коричневым парусом.

– Он никогда не вернется.

– Вы боитесь, что он не вернется?

– Я знаю, что он не вернется.

– Я вас не понимаю.

Она повернулась и смерила его озадаченное и такое заботливое лицо долгим взглядом. Казалось, его смятение в некотором смысле доставляет ей удовольствие. Затем она снова отвернулась.

– Я давно получила письмо. Он… – она себя оборвала, словно решив, что сказала лишнее. И вдруг быстро пошла, почти побежала к лесной тропе.

– Мисс Вудраф!

Она сделала еще пару шагов, прежде чем обернуться. И снова эти глаза одновременно его пронзили и оттолкнули. В ее голосе была сдерживаемая резкость – даже в чем-то готовая согласиться, она бросала вызов.

– Он женат!

– Мисс Вудраф!

Но реакции не последовало. И вот он остался один. Его удивление выглядело естественным. Неестественным было явственное ощущение своей вины. Как будто он проявил бездушие, не выразил ей симпатии, хотя, как ему казалось, он сделал все от него зависящее. Он продолжал смотреть ей вслед еще несколько секунд после того, как она скрылась. А затем перевел взгляд на далекий бриг, словно рассчитывая получить от него ответ на загадку. Но не получил.