Текст книги "Причины детских неудач. Почему умные дети не справляются с учебой и как им можно помочь"

Если дети так сильно переживают из-за неудач, не потому ли это, что они слишком высоко оценивают успех и слишком сильно от него зависят? Не слишком ли много похвал за хорошую работу в младших классах? Если, когда Джонни работает хорошо, мы заставляем его чувствовать себя «хорошо», не можем ли мы, сами того не желая, заставить его чувствовать себя «плохо», когда он работает плохо?

Действительно ли дети нуждаются в такой большой похвале? Когда ребенок после долгой борьбы наконец собирает головоломку из кубиков, нужно ли ему говорить, что он хорошо справился? Разве он не знает сам, что чего-то достиг, даже если ему и не говорят об этом? На самом деле, когда мы хвалим ребенка, не крадем ли мы частичку его славы, не пробиваемся ли в центр внимания, не хвалим ли себя за то, что помогли ему вырасти таким умным? Разве большинство похвал взрослых детям не является своего рода самовосхвалением? Я думаю о том чудесном сочинении, которое Нэт написал о столовой в своем доме. Теперь, к своему ужасу, я обнаруживаю, что, с удовлетворением думая об этом сочинении, я на самом деле поздравляю себя за свою роль в нем. Какой умный мальчик! И какой же я умный человек, что помогаю ему стать таким!

11 февраля 1959 года

На днях кто-то из детей спросил: «Зачем мы ходим в школу?» Пэт с необычной для нее энергией сказала: «Чтобы, когда мы вырастем, не быть глупыми». Эти дети приравнивают глупость к невежеству. Именно это они имеют в виду, когда называют себя глупыми? Это одна из причин, почему им так стыдно за то, что они чего-то не знают? Если да, то не могли бы мы прояснить это различие, показать ребятам, что можно знать очень мало фактов, но очень хорошо их использовать. И наоборот, человек может знать много фактов и все равно вести себя глупо. Ученый дурак отнюдь не редкость.

 Я слышал, как многие ребята, большинство из которых «умные» дети из «хороших» школ, называют себя глупыми. Под этим они подразумевают невежественных, а также неразумных и, кроме того, в целом никчемных, ненадежных, уверенных в том, что они поступят неправильно, людей. Почему эти дети поверили в это сами? Потому что обычно взрослые относились к ним так, как если бы это было правдой.

В школе, где я работал, детям не разрешалось самим разносить еду на обеденные столы до пятого класса. Взрослые, которые руководили школой, – многие из них были психологами, – чувствовали, что до тех пор, пока детям не исполнится десять лет, им нельзя доверять носить тарелки с едой, потому что они могут уронить их, а может быть, даже швырнуть. Когда дети переходили из одного класса или здания в другое, взрослый должен был вести их строгими рядами, один ребенок всегда назначался главным, чтобы помочь учителю сделать это. Учителя предполагали, что без подобной системы младшие школьники никогда не добрались бы до конечной точки маршрута.

Как бы мы ни любили детей, мы с Биллом в достаточной степени разделяли эти предрассудки, так что, когда несколько лет спустя мы увидели в государственных школах Лестершира, Англия, шестилетних детей, переносящих тарелки с едой на обеденные столы или переходящих из классных комнат в актовый зал и обратно без присмотра взрослых, мы были совершенно поражены. Когда мы вернулись домой и рассказали людям об этих чудесах, они сказали: «Ну, английские дети, должно быть, другие, вы никогда не смогли бы заставить американских детей так делать».

Никому из нас никогда не приходило в голову, что эти презрительные предположения могут быть причиной целого ряда проблем с обучением у детей. Чтобы многое узнать о мире, мы должны доверять ему, должны верить, что он в целом последователен и имеет смысл. Более того, чтобы разобраться в нем, мы должны доверять самим себе. Мир, который мы показывали этим детям через школьные занятия, был бессмысленным и фрагментированным, его части были отделены друг от друга и отрезаны от реального опыта детей. И всеми способами, которыми мы с ними обращались, мы учили их не доверять самим себе. Неудивительно, что они использовали те стратегии, которые использовали.

Как уже многие отмечали, плохое, что мы предполагаем в других людях, имеет тенденцию становиться правдой, становиться «самоисполняющимися пророчествами».

Многие родители, похоже, думают, что лучший способ заботиться о детях – это стараться оградить их от самых глупых и опасных поступков, которые они только могут совершить, и верить в то, что дети именно это и сделают. Однажды теплым апрельским утром я сидел и играл на виолончели на краю пруда с лебедями в Бостонском общественном саду. У берега пруд глубиной, возможно, сантиметров сорок, а может, и меньше. Вокруг него – широкий гранитный бордюр. За те полтора часа, что я там пробыл, мимо прошли четыре матери, каждая с маленьким ребенком на буксире. Самому младшему из них было около полутора лет, самому старшему – около трех. Каждый из этих детей интересовался водой и хотел посмотреть на нее. Каждая из этих четырех матерей предполагала, что, если ребенок приблизится к кромке воды, он упадет в нее. Они не кричали на своих детей и не угрожали им, но каждая мать металась, пытаясь встать между ребенком и водой, или отвлечь его от воды, или повернуть в другую сторону. Естественно, чем больше они старались удержать детей подальше от воды, тем больше те стремились увидеть ее, несмотря на все более отчаянные крики матерей: «Нет, нет, ты упадешь, ты упадешь в воду!»

Но все эти дети были хорошими, устойчивыми ходоками, давно миновавшими стадию шатания и падений. Шансы на то, что они не упадут в воду, если их не преследовать и если они не будут проявлять беспечность и безрассудство, были бы для младших детей более ста к одному, а для детей постарше – миллион к одному.

Если эти матери будут «осторожны» таким образом достаточно долго, они, скорее всего, добьются именно того поведения, которого так не хотят. Маленькие дети действительно поначалу очень осторожны – понаблюдайте за ними на лестнице, когда они решают, спускаться ли им лицом или спиной вперед. Они стремятся пробовать что-то новое, но в то же время у них удивительно точное представление о том, что они могут, а чего не могут делать, и, по мере того как они становятся старше, их суждения об этом улучшаются. Но эти суетливые дети почти наверняка станут либо слишком робкими, чтобы что-то пробовать, либо слишком безрассудными и беспечными, чтобы знать, на что они могут решиться, а что им следует оставить в покое.

Чтобы доказать, что они не боятся, такие дети попытаются сделать то, чего не сделал бы ни один разумный и осторожный ребенок, а затем, подвергнув себя опасности, они не будут достаточно уверены в себе и хладнокровны, чтобы выпутаться.

Много лет назад я посетил игровую площадку в Холланд-парке в Лондоне. На детской площадке было полно деревьев, на которые можно было лазить, веревок, на которых можно было качаться, и других «опасных» вещей. Я спросил ответственных молодых людей, много ли там детей пострадало. Они сказали: «Нет, с тех пор как мы запретили вход взрослым». Когда матери могли войти, они постоянно говорили: «Не делай этого, не делай того, это слишком опасно». Дети были настолько разгневаны и унижены подобными разговорами, что в духе «ну, я тебе покажу» бросались забираться на слишком высокое дерево или пользоваться слишком сложным приспособлением. Оказавшись в опасности, с криками матерей «Ты упадешь, ты упадешь» в ушах, они могли скорее испугаться и с грохотом полететь вниз. Поэтому люди, отвечающие за детскую площадку, построили небольшую зону ожидания, где матери могли посидеть и поговорить, но не могли видеть своих детей, пока те играли. С тех пор, по их словам, самой серьезной травмой было легкое растяжение лодыжки. Оставшись одни, дети сделали очень взвешенный выбор в отношении того, какому риску они могут подвергнуться, – будучи предприимчивыми, они, конечно, хотели пойти на некоторый риск. В то же время они научились быть хладнокровными и собранными в рискованных ситуациях.

Некоторые люди очень неохотно верят в это. На днях, на встрече, посвященной домашнему обучению, я познакомился с одним таким человеком, чиновницей в каком-то агентстве, профессиональной защитницей детей и поставщиком принудительной помощи. Она была очень рассержена всеми моими разговорами о том, чтобы наделить детей обязанностями и правами, позволить им выполнять серьезную работу – прежде всего, разрешить им оставаться дома без присмотра. Эта женщина настаивала на том, что у них не хватит для этого здравого смысла. В доказательство этого она рассказала мне историю о своей двенадцатилетней дочери. Тон ее повествования был очень противоречивым и странным. С одной стороны, казалось, что женщина говорила скорее с сожалением, чем с гневом: «Я бы хотела, чтобы мне не приходилось этого говорить, но я должна это сказать». С другой стороны, ее голос был полон удовольствия и триумфа: «Видите, это доказывает, что детям нельзя доверять, и всегда должны быть такие люди, как я (поскольку большинство людей недостаточно квалифицированны), чтобы присматривать за ними».

История заключалась в том, что однажды вечером эта женщина готовила ужин на плите. Внезапно ей пришлось ненадолго отлучиться, и она велела дочери присмотреть за едой. Детали здесь были расплывчатыми: было неясно, велела ли она выключить плиту в определенное время, или сказала, что вернется домой вовремя, чтобы выключить ее, или что-то еще. Как бы то ни было, когда она вернулась домой десять минут спустя (по ее словам), ужин сгорел, весь дом был полон дыма, и одному Богу известно, какие еще несчастья произошли. В рассказанную историю немного трудно поверить: если вы пережариваете ужин в течение десяти минут, то обычно дом не наполняется дымом. «Видите, – продолжала говорить эта женщина своим печальным, но торжествующим голосом, – бедная девочка сделала все, что могла, но она всего лишь ребенок, у нее нет здравого смысла». Зная, о чем стоит спорить, а о чем нет, я не стал спрашивать, сколько здравого смысла требуется, чтобы выключить плиту. Я также не сказал то, что мне хотелось бы: «Мадам, я не знаю, в какие игры вы и ваша дочь играете друг с другом и по каким причинам, но я знаю немало детей вдвое моложе вашей дочери, которые могут спланировать обед, купить всю еду и приготовить ее».

Это глубокое недоверие к детям, чувство, что в любую секунду они могут совершить что-то ужасно глупое или разрушительное, в какой-то степени отравило воздух почти в каждом детском саду, яслях или детских центрах, которые я видел, – и люди, которые показывали мне эти места, всегда думали, что они демонстрировали мне все самое лучшее. Ответственные люди, обычно очень приятные, доброжелательные и интеллигентные молодые женщины, полны такого рода беспокойства. Как бы им этого ни хотелось, они никогда не смогут настроиться на непринужденную, спокойную беседу или игру с одним или двумя детьми, им всегда нужно нервно оглядывать комнату, чтобы убедиться, что все чем-то заняты и что никто не делает чего-то плохого. В результате ребенок редко завладевает полным вниманием взрослых: они всегда краем глаза смотрят на кого-то другого. Их беспокойство, как правило, вызывает тревогу у всех детей, даже когда они в целом занимаются тем, что им нравится.

Я видел очень много таких групп маленьких детей в детских садах и развивающих центрах. Когда они выходят на пикник, или покататься на лодках, или просто порезвиться на воздухе, просторе и зеленой траве, я всегда уделяю несколько минут тому, чтобы понаблюдать за их игрой. При этом я также смотрю на сопровождающих взрослых. Вряд ли кто-то из них когда-либо получал удовольствие от общения с детьми. Большинство выглядит сердитыми, они постоянно говорят детям резкими и неприятными голосами: «Стойте на месте, ведите себя тихо, не убегайте, прекратите это, держитесь поближе ко мне». Но даже те немногие взрослые, которые не выглядят злыми, редко выглядят счастливыми. Они почти никогда не смотрят эдаким заговорщицким взглядом, какой я замечаю у любящих матерей, которые видят, как я восхищаюсь и наслаждаюсь видом их малышей. Женщины, отвечающие за эти группы детей, слишком беспокоятся обо всем плохом, что может случиться, чтобы иметь возможность получать хоть какое-то удовольствие от своих маленьких компаньонов. Но что может пойти не так? Улица далеко, ее отделяет забор, и, даже если бы ребенок бросился на улицу, чего я никогда не видел, взрослому потребовалось бы не больше нескольких шагов, чтобы догнать его.

По-видимому, не соотношение детей и взрослых в группе, а общее количество ребят определяет, насколько тревожны взрослые. В этом отношении группа из тридцати детей, сопровождаемая пятью взрослыми, совсем не похожа на группу из шести детей, сопровождаемую одним взрослым, по той причине, что в большой группе каждый из пяти взрослых беспокоится обо всех тридцати детях. Чем больше группа, тем больше беспокойства, независимо от того, сколько в ней может быть сопровождающих.

Если бы мы могли возродить наши школы, в которых была всего одна классная комната со смешанным обучением всех возрастов, компетентным учителям не составило бы труда управлять классом с тридцатью учениками. Младшие дети могли бы учиться у тех, кто немного постарше, а самые старшие из всех, которые казались бы малышам взрослыми, могли бы помогать заботиться о них. Но в наших гигантских школах с тысячью и более учащихся классы по тридцать человек слишком велики для работы. Нам нужно уменьшить размер школ, а не классов.

24 апреля 1959 года

Стратегия – это проявление характера. Дети используют стратегии, исходя из того, что они чувствуют, что они ждут от вселенной, как они оценивают себя, класс и предъявляемые к ним требования. Рэйчел воспринимает класс как место, где ей говорят делать определенные вещи, хвалят, если она делает их правильно, и не одобряют, если делает неправильно. Она вряд ли воспользуется хорошей стратегией, как бы сильно мы на нее ни давили. Даже если я поставлю перед этой ученицей задачи, о решении которых она должна подумать, и даже если она подумает о них и решит их, что вряд ли когда-нибудь произойдет, она сделает из этого своего рода стратегию. Рэйчел скажет (я думаю, она так и говорит): «Это сумасшедший класс, а этот чудак всегда ставит передо мной забавные задачи, над которыми нужно ломать голову». Но она не перенесет этот способ работы на другую деятельность или в основную часть своей жизни. Ее первой заботой по-прежнему будет самозащита.

В умных детях мы видим одну вещь – они активно вовлечены в жизнь. Рэйчел, Пэт, Элейн, Гарри – все они мечтатели наяву. А Барбара, Бетти, Мария, Ральф и Хэл не уходят от жизни: они принимают ее. Однажды мы говорили о любви к учебе. У этих детей, похоже, любовь к жизни. Подумайте о том, с каким удовольствием Бетти, или Барбара, или Сэм рассказывают даже самую простую историю о себе.

Умные дети ведут себя так, как если бы они думали, что во Вселенной есть какой-то смысл. Они сверяют свои ответы и свои рассуждения со здравым смыслом, в то время как другие, не ожидая, что ответы будут иметь смысл, не зная, что это вообще такое, не видят необходимости в проверке, не знают способа проверить. Однако разница между детьми может быть и глубже. Складывается ощущение, что те, кого мы называем разумными, чувствуют, что Вселенной можно доверять, даже когда кажется, что в ней нет никакого смысла. Даже когда они ее не понимают, такие дети совершенно уверены, что Вселенная не собирается сыграть с ними злую шутку. Насколько это близко по духу к замечанию Эйнштейна: «Я не могу поверить, что Бог играет в кости со Вселенной».

На странице 54 журнала Scientific American за июль 1958 года, в статье «Профиль креативности», есть следующее подходящее сравнение:

 «Креативный ученый медленно и тщательно анализирует проблему, а затем быстро приступает к ее решению. Менее творческий человек склонен барахтаться в неорганизованных попытках получить быстрый ответ».

Действительно, так оно и есть! Как часто мы видели, что наши искатели ответов попадали в беду. Дело в том, что задачи и ответы – это просто разные способы взглянуть на отношения, структуру, порядок. Задача – это картинка, в которой отсутствует фрагмент; ответ – это тот самый недостающий кусочек. Дети, которым требуется время, чтобы увидеть задачу, прочувствовать ее и ухватиться за нее, вскоре обнаруживают, что ответ есть. Попадают в беду те, кто воспринимает задачу как приказ бежать на максимальной скорости от заданной начальной точки в неизвестном направлении к неизвестному пункту назначения. Они бросаются за ответом еще до того, как обдумают задание. Куда они так торопятся?

Вот Элейн, ищущая ответы, и Барбара, мыслительница, работающие над примером ¾ + ²/₅ =?

Элейн (складывая числители и знаменатели, как обычно). Почему ответ не ⁵⁄₉?

Барбара. ⁵⁄₉ меньше, чем ¾.

Она увидела, что, поскольку ²/₅ были прибавлены к ¾, ответ должен был быть больше, чем ¾; так что ⁵⁄₉ точно не подходит. Но у Элейн это вылетело из головы.

Элейн. Какие ¾?

Барбара. Из примера!

Я сомневаюсь, что большое количество объяснений могло бы заставить Элейн понять то, что говорила Барбара, и уж тем более позволить ей самой мыслить подобным образом.

Плохой мыслитель безумно гонится за ответом – хороший не торопится и смотрит на задание. Является ли разница просто вопросом умения мыслить – техники, которой, при наличии изобретательности и удачи, мы могли бы научить и натренировать детей? Боюсь, что нет. Хороший мыслитель может не торопиться, потому что он способен терпеть неопределенность, он может вынести незнание. Плохой мыслитель не выносит незнания: оно сводит его с ума.

Это не может быть полностью объяснено страхом быть неправым. Без сомнения, этот страх оказывает сильное давление, скажем, на Монику; но Хэл находится под таким же давлением, и, возможно, я тоже. Моника не одинока в желании быть правой и страхе ошибиться. Здесь замешана еще одна незащищенность, связанная с отсутствием какого-либо ответа на задачу. Моника хочет получить правильный ответ, да; но чего она хочет прежде всего, так это ответа, любого ответа, и она сделает почти все, чтобы иметь хоть какой-то результат. Как только она его получает, большая часть давления спадает. Рейчел, Джеральд и многие другие такие же. Они не выносят задачи без решения, даже если знают, что их ответ, вероятно, будет неправильным. Этот панический поиск определенности, эта неспособность мириться с вопросами без ответов и нерешенными задачами, по-видимому, лежат в основе многих проблем интеллекта. Но что вызывает подобную ситуацию?

Кто-то может сказать здесь, что все это дело психиатров. Я в этом не так уверен. Человек вполне может быть недоверчивым в личных отношениях и все же обладать своего рода интеллектуальной уверенностью во Вселенной. Возможно такое? И если да, то можно ли этому обучать в школе?

16 июня 1959 года

Год назад мне было интересно, как страхи ребенка могут влиять на его стратегии. Работа этого года подсказала мне ответ. Стратегии большинства из этих детей были неизменно эгоцентричными, направленными на самозащиту, на то, чтобы избежать неприятностей, смущения, наказания, неодобрения или потери статуса. Это особенно верно в отношении тех, у кого были трудные времена в школе. Когда перед такими ребятами возникает задача, я могу прочитать мысли на их лицах, я почти слышу их: «Правильно ли я все сделаю? Вероятно, нет… Что случится со мной, если я ошибусь? Рассердится ли учитель? Будут ли другие дети смеяться надо мной? Услышат ли об этом мои мать и отец? Оставят ли меня на второй год? Почему я такой тупой?» И так далее.

Даже во время занятий в классе, когда я делал все возможное, чтобы работа не таила в себе опасность, я постоянно удивлялся и ужасался, видя, как дети перестраховываются, пытаясь сделать так, чтобы в любой ситуации они могли чувствовать, что были правы, а если и ошибались, то не больше, чем кто-либо другой. Они зациклены на подстраховке и боятся когда-либо брать на себя обязательства – и это в возрасте десяти лет. Играя в такие игры, как «Двадцать вопросов», которые подразумевают больше развлечение, чем серьезную умственную работу, многие из этих детей были озабочены только тем, чтобы хорошо выглядеть, выглядеть так, как будто они знают, что делают, независимо от того, как дела обстоят на самом деле.

Эти самоограничивающие и обреченные на провал стратегии продиктованы прежде всего страхом. В течение многих лет я задавался вопросом, почему умные дети ведут себя неразумно в школе. Простой ответ таков: «Потому что они напуганы». Раньше я подозревал, что пораженчество детей как-то связано с их плохой успеваемостью в школе, но думал, что смогу развеять это с помощью искренних криков «Вперед! Ты можешь это сделать!» Но сейчас я вижу, что причина в том, что страх разрушает интеллект, разрушает то, как ребенок смотрит на жизнь, думает о ней и справляется с ней. Таким образом, перед нами стоят две проблемы, а не одна: отучить детей бояться, а затем отучить их от вредных привычек мышления, к которым их привели страхи.

Что самое удивительное из всего этого, так это то, как много страха царит в школе. Почему об этом так мало говорится? Возможно, большинство людей не распознают страх в детях, когда видят его. Они могут различать лишь самые явные его признаки, например, когда ребенок с воем прижимается к своей матери; но более тонкие проявления ускользают от них. Именно эти признаки в лицах, голосах и жестах детей, в их движениях и способах работы ясно говорят мне о том, что большинство ребят в школе большую часть времени напуганы, многие даже очень. Подобно хорошим солдатам, они контролируют свои страхи, живут с ними и приспосабливаются к ним. Но беда в том, и в этом заключается жизненно важное различие между школой и войной, что приспособления, которые дети делают к своим страхам, почти всегда плохи, разрушительны для их интеллекта и способностей. Испуганный боец может быть лучшим бойцом, но испуганный ученик всегда плохой ученик.

 В начале нашей совместной работы Билл Халл однажды сказал мне: «Перед классом мы должны быть единым целым». Другими словами, мы не должны казаться им Биллом Халлом или Джоном Холтом, какими мы являемся на самом деле, а только учителями. Вскоре мы узнали, что это невозможно сделать. Мы были очень разными людьми – в некотором смысле более разными, чем даже сами осознавали в то время, – и мы не могли притворяться одинаковыми. Такое было бы возможно, только если бы мы стерли свою индивидуальность.

Но безликое человеческое существо – очень пугающая вещь, прежде всего для детей. Я вспоминаю прекрасную историю, которую рассказала мне моя подруга о своей четырехлетней дочери. Домашнее правило по выходным состояло в том, что, когда девочка просыпалась, она могла встать, но должна была вести себя тихо, пока не проснется мама. Однажды мать очень устала и проспала дольше обычного. Какое-то время маленькая девочка вела себя очень тихо. Но когда прошло обычное для мамы время пробуждения, она начала все больше и больше ощущать потребность в ее обществе. Девочка стала издавать «случайные» звуки: здесь упала игрушка, там слишком громко захлопнулся ящик. Со временем эти звуки разбудили мать. Но она с вызовом подумала про себя, что, если она просто побудет в постели достаточно долго, может быть, ребенок сдастся и оставит ее в покое. Поэтому женщина лежала, притворяясь спящей.

В конце концов ребенок больше не мог этого выносить. Девочка подошла к кровати матери и аккуратными движениями большого и указательного пальцев очень осторожно открыла ей глаз, заглянула в него и тихо спросила: «Ты там?» Дети, смотрящие нам в глаза, действительно хотят знать, есть ли мы там. Если мы не позволим им заглянуть внутрь или если, заглянув внутрь, они никого там не увидят, они будут озадачены и напуганы. Когда рядом такие взрослые, дети не могут многое узнать о мире; они должны тратить большую часть своего времени и энергии на размышления о взрослых и на то, что они будут делать дальше.

Здесь есть парадокс. Многие взрослые, которые прячутся от детей, прикрываясь неким идеализированным представлением об Учителе, вполне могли бы сказать, что они делают это для того, чтобы быть последовательными и предсказуемыми. Они могли бы сказать: «Настоящий я капризен, бываю не в духе, в один день на подъеме, а на следующий – нет. Детям слишком тяжело иметь дело с таким переменчивым, непредсказуемым реальным человеком. Поэтому взамен я дам им придуманного, следующего правилам и из-за этого полностью предсказуемого взрослого». Но это работает с точностью до наоборот. Дети, если только им не очень не повезло и они не живут дома со взрослыми, притворяющимися образцовыми родителями (что, возможно, является растущей тенденцией), привыкли находиться рядом с настоящими, капризными взрослыми, которые сегодня в настроении, а завтра – нет. Дети учатся предсказывать этих странных огромных существ. Они знают сложную эмоциональную систему взрослых, с которыми живут, так же хорошо, как знают свою комнату, свой дом, свой задний двор или улицу. Но пытаться иметь дело со взрослыми, которые попробовали превратить себя в какую-то машину, – все равно что пытаться найти дорогу в густом тумане. Ландшафт есть, но вы его не видите.

Позже в том же году, когда мы с детьми стали очень хорошими друзьями, одна ученица сказала мне, что всегда может сказать, когда я начинаю «злиться». Я спросил, как она узнает. «Ну, – ответила девочка, – ваш лоб становится каким-то оранжевым». «Оранжевым?» – подумал я про себя. Потом я вспомнил, что, когда мы с сестрой были примерно в таком возрасте, мы могли определить, когда наша мать (которая обычно носила темные очки) сердилась, взглянув на кожу у нее на лбу: она не меняла цвет, но выглядела какой-то натянутой, напряженной, что говорило нам о том, что нужно быть осторожными. К тому времени, когда я учил этих пятиклассников, я был лысым, а моя кожа была очень светлой и легко обгорала на солнце, так что дети с их острым зрением могли заметить даже то очень слабое изменение цвета, которое сигнализировало о том, что я начинаю испытывать раздражение.

Дети могут распознавать и понимать подобные едва уловимые знаки и сигналы гораздо лучше, чем наши правила, которых мы все равно в половине случаев не придерживаемся. Когда ученики в более позднем пятом классе начинали так шуметь, что это начинало меня беспокоить, один из них очень часто предупреждал: «Осторожно, он готовится написать букву Q!» (это было моим сигналом к тишине). Дети почти никогда не ошибались. Когда они говорили так, я никак не мог удержаться от смеха. Хитрые маленькие негодники! Но точно так же они обычно могли определить, и мне не нужно было ничего говорить, когда я уставал, или волновался, или был каким-то образом не в духе, и скорее из этих соображений, чем из страха, они прилагали усилия, чтобы быть тише и менее требовательными, чем обычно.

12 августа 1959 года

Сегодня утром, ближе к концу детского концерта на Эспланаде, я увидел, что справа от меня, примерно в десяти метрах, сидит девочка, похожая на умственно отсталую. Рядом с ней сидели ее очень привлекательная мать, выглядевшая как жительница пригорода, и еще одна женщина. На вид ребенку было лет тринадцать, хотя точно сказать было трудно. Она ела бутерброд и пила молоко через соломинку. Время от времени девочка медленно, нарочито медленно, подносила бутерброд ко рту, откусывала кусочек и, пережевывая его, опускала бутерброд себе на колени. Затем она осторожно приподнимала пакет с молоком, поправляла соломинку и делала осторожный глоток. По тому, как девочка обращалась с пакетом молока, можно было подумать, что вместо него там был нитроглицерин. Часто она коротко и молча поглядывала на свою мать, которая разговаривала с другой женщиной и, казалось, не обращала на девочку никакого внимания. Позже я понял, что она хотела убедиться, все ли в порядке с тем, что она делала.

Что меня сначала поразило в этом ребенке, так это необычайное уродство ее лица, как это часто бывает у отсталых детей. И все же в чертах этой девочки не было ничего особенно неправильного, за исключением какого-то болезненного изгиба рта. Девочку нельзя было назвать хорошенькой, но черты ее лица были нормальными, и цвет – нормальным, хотя и немного бледным и нездоровым.

Мое потрясение, ужас и жалость к ней и ее матери были настолько сильны, что мешали мне думать. Я сосредоточился на наблюдении, стараясь делать это незаметно. Девочка была так поглощена своим молоком и бутербродом, что не обращала на меня внимания. И пока я наблюдал, произошла интересная вещь. Оркестр, игравший пьесу, которую она почти наверняка не знала, дошел до заключительных тактов, и в этот момент девочка отложила еду, посмотрела в сторону сцены и подняла руки, словно собираясь захлопать. Мгновение спустя пьеса закончилась, и, услышав, как другие хлопают, она последовала их примеру.

Концерт закончился, дирижер начал произносить обычные слова: «Мы рады, что вы пришли. Приходите снова в следующем году и т. д.» И девочка, не меняя ужасного выражения на лице, чопорно подняла руку, что, как я понял через некоторое время, было жестом прощания. Казалось, она совершала какой-то ритуал. Когда люди уходят, ты машешь им на прощание. Оркестр уходил, поэтому она помахала на прощание; но не потому, что она что-то сообщала оркестру, а только потому, что это было то, чему ее научили.

Пока мать и ее подруга продолжали есть и болтать, я отошел в тень дерева, откуда мог незаметно наблюдать. Мне вспомнился разговор, который недавно состоялся у меня с близким другом, о правильности или неправильности убийства больных детей в младенчестве. Он сказал, что всегда думал, что мог бы оставить искалеченного ребенка уткнувшимся лицом в подушку, чтобы его смерть выглядела как несчастный случай. Я спросил, думает ли он, что жена когда-нибудь согласится на это, и мы сошлись во мнении, что мать, вероятно, этого бы никогда не сделала.

 Увы! Невинность и невежество! Теперь мы знаем, что тысячи, десятки тысяч матерей из-за собственного несчастья и разочарования в жизни делали и продолжают делать гораздо худшие вещи, чем это, со здоровыми детьми.

В то же время мой друг чувствовал, что оставлять таких детей в живых было настолько ужасно как для матери, так и для ребенка, что последнему было бы лучше умереть.

Этот разговор, закипевший в моей голове, вытеснил все мысли об умственно отсталой девочке; но через некоторое время я снова начал думать о ней. Почему на нее было так страшно смотреть? Что такого ужасающего в умственно отсталых детях вообще? Это контраст между тем, что мы считаем человеческими качествами, и тем, что мы видим у подобных больных? Мой разум произнес фразу, как будто разговаривал с кем-то: «Мы должны увидеть кого-то, кто не похож на человека, чтобы оценить, что значит быть человеком».