Текст книги "Сын цирка"

Велосипед с грузом

Лучшее из двух такси карлика – из тех двух, что были с ручным управлением, – стояло в ремонтной мастерской. «Проверка карбюратора», – объяснил Вайнод.

Поскольку Дарувалла не имел ни малейшего представления о том, что такое проверка карбюратора, он не стал углубляться в детали. Они выехали из клуба «Дакворт» на старом «амбассадоре», кузов которого, прежде светло-жемчужного цвета, приобрел уже серый налет – как зубы, подумал Фаррух. К тому же ручку газа чуть ли не заклинивало.

Тем не менее доктор велел карлику ехать мимо старого отцовского дома на Ридж-роуд в районе Малабар-Хилл; все это, разумеется, потому, что мысли об отце и о Малабар-Хилле не отпускали его. Фаррух и Джамшед продали этот дом вскоре после убийства отца – когда их мать решила провести остаток жизни с детьми и внуками, из которых никто не хотел оставаться в Индии. Мать доктора Даруваллы умрет в его доме в Торонто, в спальне для гостей. Тихая и мирная смерть Мехер – во сне во время ночного снегопада – была несравнима с насильственной смертью старого Лоуджи от взрыва бомбы.

Фаррух не впервые просил Вайнода проехать мимо дома его отца на Малабар-Хилле. Из такси этот дом был едва видим. Бывшая собственность семьи Дарувалла напомнила доктору, насколько поверхностны стали его контакты со страной, где он родился, – для Малабар-Хилла он был теперь чужаком. Доктор жил как гость в одном из этих унылых зданий на Марин-драйв, в апартаментах с тем же видом на Аравийское море, что и из десятка других подобных квартир. Он платил 60 лакхов (около 250 тысяч долларов) в год за квартиру площадью не менее 1200 квадратных футов[35]35
   Более 130 квадратных метров.


[Закрыть], но почти не жил в ней, ведь он редко приезжал в Индию. Его укоряли за то, что на время своего отсутствия он не сдавал квартиру в аренду. Но Фаррух знал, что такой глупости делать не следует, поскольку законы Бомбея были на стороне жильцов. Если бы доктор Дарувалла пустил к себе жильцов, то уже никогда бы от них не избавился. Кроме того, за фильмы об Инспекторе Дхаре доктор получал столько лакхов, что было разумно какую-то часть их тратить в Бомбее. Благодаря счету в швейцарском банке, с его волшебными возможностями и хитроумными агентами-посредниками, Дхару удавалось с успехом выводить из Индии бо́льшую часть их совместных гонораров. Доктор Дарувалла испытывал стыд и за эту аферу.

Похоже, у Вайнода был нюх на то, когда у доктора Даруваллы можно просить денег. Его предприятие зависело от материальной поддержки доктора, и карлик ничуть не стыдился своих просьб, считая, что имеет на это особое право.

Вайнод и Дипа взяли на себя заботы по спасению беспризорных детей из трущоб Бомбея; проще говоря, они набирали для цирков маленьких обитателей улиц. Они разыскивали нищих акробатов – этих детишек, отличающихся хорошей координацией, – и Вайнод делал все возможное, чтобы пристроить талантливых маленьких бездомных в более достойные цирковые труппы, чем «Большой Голубой Нил». Дипа пыталась также ограждать детей от проституции, спасать девочек, которым грозила такая участь, – хотя редко кто из них представлял интерес для цирка. Насколько доктору было известно, единственным цирком, который пристраивал у себя найденышей Вайнода и Дипы, был не такой уж большой «Большой Голубой Нил».

Фарруха всерьез смущало то, что многие из этих девочек были найденышами мистера Гарга, – то есть он находил их задолго до Вайнода и Дипы. Мистер Гарг был владельцем и управляющим «Мокрого кабаре», где под личиной благопристойности царили грубые нравы, что было нормой. В Бомбее стриптиз запрещен, не говоря уже о секс-шоу как таковом, по крайней мере на том уровне откровенности, что существует в Европе и Северной Америке. В Индии не демонстрируют обнаженное тело, зато широко распространены выступления в мокром, прилипающем к телу и почти прозрачном одеянии, а откровенно призывные сексуальные жесты являются стержнем так называемых экзотических танцовщиц в таких злачных увеселительных местах, как у мистера Гарга. Среди подобных заведений, включая даже бомбейский «Дворец Эроса», «Мокрое кабаре» считалось худшим; однако карлик и его жена убеждали доктора Даруваллу, что мистер Гарг – это добрый самаритянин Каматипуры. Среди многочисленных борделей в тамошних закоулках и в районе красных фонарей на Фолкленд-роуд и Грант-роуд «Мокрое кабаре» было раем.

Но только раем по сравнению с борделем, полагал Фаррух. Назывались ли эти девушки стриптизершами или «экзотическими танцовщицами», но в большинстве своем они не были шлюхами. Однако многие из них были беглянками из борделей Каматипуры или из тех, что располагались на Фолкленд-роуд и Грант-роуд. В борделях невинность девушек была недолгим достоинством – пока мадам не решала, что они достаточно взрослые, или пока не являлся богатый клиент с тугим кошельком. Но многие из сбежавших к мистеру Гаргу девиц были еще слишком юными для того, что могло предложить им «Мокрое кабаре»; парадокс в том, что они были достаточно взрослые, чтобы заниматься проституцией, но слишком юные, чтобы быть экзотическими танцовщицами.

Как объяснял Вайнод, большинство завсегдатаев кабаре, приходивших просто посмотреть на женщин-танцовщиц, желали, чтобы это были женщины с полноценными формами; те же, кому хотелось секса с незрелыми девицами, вовсе не нуждались, по утверждению Вайнода, в танцах девочек-подростков. Следовательно, мистер Гарг не мог использовать их в «Мокром кабаре», однако Фаррух представлял себе, что мистер Гарг пользовался ими каким-то личным, запретным способом.

Для доктора Даруваллы, по теории Диккенса, мистер Гарг был извращенцем, поскольку о том говорила его внешность. При виде его у Фарруха мурашки побежали по телу. Мистер Гарг произвел на доктора Даруваллу неизгладимое впечатление, если иметь в виду, что они встречались только однажды; их познакомил Вайнод. Предприимчивый карлик возил на своем такси также и Гарга.

Мистер Гарг был высокого роста, с выправкой военного, но с землистым цветом лица, что Фаррух мог объяснить отсутствием воздействия дневного света. Кожа на лице Гарга имела нездоровый, восковой блеск и была неестественно натянутой, как у трупа. Схожесть с мертвецом усиливалась из-за провалившегося рта; его губы всегда были приоткрыты, как у заснувшего в сидячем положении, а подглазья были темными и набрякшими, будто полными застойной крови. Хуже того, глаза мистера Гарга были желтыми и непрозрачными, как у льва, – и, как у льва, в них ничего нельзя было прочесть. А еще хуже был у него шрам от ожога. В лицо мистеру Гаргу плеснули кислотой, но он успел отвернуться, и кислота скукожила ему ухо и сожгла кожу на нижней челюсти и шее, так что под ворот рубашки уходило неприглядное розовое пятно от ожога. Даже Вайнод не знал, кто плеснул кислоту и почему.

Все, что было нужно девочкам мистера Гарга от доктора Даруваллы, – это достоверные справки о цветущем здоровье, чтобы их взяли в цирк. Но что доктор мог сказать о здоровье девочек из борделей? Некоторые родились в борделях, и у них легко было обнаружить признаки врожденного сифилиса. А теперь доктор не мог рекомендовать их в цирковые труппы и без проверки на СПИД; не многие цирки – даже «Большой Голубой Нил» – брали девочек, если те были ВИЧ-инфицированы. У большинства из них были венерические заболевания; им требовалось хотя бы вывести глисты. Так что мало кого из них брали в цирк, даже в такой, как «Большой Голубой Нил».

Что же происходило с девочками дальше, если их не брали в цирк? (Вайнод на это отвечал: «Мы хотя бы стараемся им помочь, что уже хорошо».) Продавал ли их мистер Гарг обратно в бордель или ждал, пока они подрастут, чтобы представлять интерес для «Мокрого кабаре»? Фарруха потрясало, что по меркам Каматипуры мистер Гарг считался добропорядочной личностью; однако у доктора Даруваллы пока не было никаких улик против мистера Гарга – по крайней мере, ничего, кроме очевидного: что он подкармливает полицию, которая поэтому почти не наведывается в «Мокрое кабаре».

Однажды доктор представил себе мистера Гарга в роли персонажа фильма об Инспекторе Дхаре; для первого варианта сценария «Инспектор Дхар и убийца девушек в клетушках» он написал яркую эпизодическую роль убийцы детей по прозвищу Кислотник. Но затем Фаррух передумал. Мистер Гарг был слишком известен в Бомбее. Могли возникнуть крупные неприятности, вплоть до судебного разбирательства, кроме того, он рисковал оскорбить Вайнода и Дипу, чего никогда бы себе не позволил. Но даже если Гарг не был добрым самаритянином, то карлик и его жена оставались чем-то надежным – для девочек они были святыми людьми или старались быть таковыми. Они, как говорил Вайнод, «хотя бы старались помочь, что уже хорошо».

Поблекший «амбассадор» Вайнода уже подъезжал к Марин-драйв, когда доктор Дарувалла прервал нытье карлика.

– Хорошо, хорошо, я посмотрю ее, – сказал он. – Кто это на сей раз и что с ней случилось?

– Она девственница, – пояснил карлик. – Дипа говорит, что это почти бескостный девочка – будущий женщина-змея.

– Кто сказал, что она девственница? – спросил Фаррух.

– Она сама, – ответил Вайнод. – Кроме того, Гарг говорит Дипа, что девочка бежать из борделя еще до того, как кто-то к ней прикоснуться, – добавил он.

– Так это Гарг говорит, что она девственница? – спросил Фаррух.

– Ну, может, почти девственница, – пояснил карлик, – может, близко к тому. Я думаю, что она была также и карлик, – добавил Вайнод. – А может, она наполовину карлик. Думаю, что почти так и есть.

– Это невозможно, Вайнод, – сказал Дарувалла.

Карлик пожал плечами, а «амбассадор» вошел в поворот; на повороте несколько теннисных мячиков прокатилось по ногам Фарруха, и доктор услышал постукивание рукояток от ракеток для сквоша под высоко поднятым сиденьем Вайнода. Карлик пояснил доктору Дарувалле, что рукоятки ракеток для бадминтона слишком хлипкие – они ломаются, – а рукоятки от теннисных ракеток слишком тяжелые, чтобы проворно управляться с ними. Рукоятки же от ракеток для сквоша были в самый раз.

Только потому, что Фаррух уже бывал здесь, он смог разглядеть в Аравийском море странную рекламу на судне, что стояло на якоре недалеко от берега; ее отражение покачивалось на волнах. Сегодня вечером вновь рекламировались ТКАНИ ТИКТОК.

И сегодня, и каждую ночь металлические щиты на фонарных столбах обещали хорошую езду на шинах марки «Аполло». Час пик давно миновал, движение на Марин-драйв затихло, и по свету в его собственной квартире доктор мог судить, что Дхар уже вернулся; балкон был освещен, а Джулия никогда не сидела на балконе в одиночку. Они, вероятно, вместе наблюдали закат, подумал доктор; знал он также и то, что солнце давно зашло. Они оба на меня злятся, решил Фаррух.

Доктор обещал Вайноду, что утром посмотрит «почти бескостную девочку». И почти девственницу, чуть не добавил он. Которая то ли полкарлика, то ли бывший карлик. Девочка мистера Гарга! – мрачно подумал доктор Дарувалла.

Войдя в строгий пустой холл дома, Фаррух на мгновение почувствовал, что так, как здесь, могло бы быть в любой точке современного мира. Но когда дверь лифта открылась, его встретило знакомое объявление, которое он терпеть не мог.

СЛУГАМ РАЗРЕШЕНО ПОЛЬЗОВАТЬСЯ ЛИФТОМ ТОЛЬКО ПРИ СОПРОВОЖДЕНИИ ДЕТЕЙ

Оно поражало его своей ошеломляющей неадекватностью. Это был знак неофициальной иерархии индийской жизни – не только принятие дискриминации, широко распространенной во всем мире, но обожествление ее, что, по убеждению Лоуджи Даруваллы, было омерзительной индийской особенностью, пусть даже в основном это было наследие британского колониального правления в Индии.

Фаррух пытался убедить соседей удалить оскорбительное объявление, но правила о слугах были неколебимы. Доктор Дарувалла был единственным жильцом этого дома, кто пытался отстаивать права слуг. К тому же жилищный комитет сбросил со счетов мнение Фарруха на том основании, что он был Н. Р. И.[36]36
   NRI (non-resident Indian) – нерезидент Индии.


[Закрыть] по официальной правительственной категории. Если в этом споре о лифте старый Лоуджи стоял бы насмерть на стороне слуг, то младший доктор Дарувалла самоуничижительно рассматривал свое поражение перед жилищным комитетом как нечто само собой разумеющееся – да, он политически слаб и вообще ни к чему не причастен.

Выйдя из лифта, доктор сказал себе, что он не на службе у индийских властей. На днях в клубе «Дакворт» кто-то возмущался тем, что кандидат на пост в одной из политических партий в Нью-Дели проводил свою предвыборную программу строго в соответствии с «вопросом о коровах»; доктор Дарувалла не знал, как реагировать на это мнение, поскольку не был уверен, что разбирается в сути коровьего вопроса. Он был осведомлен о том, что растет число групп в защиту коров, и полагал, что это часть движения поборников возрождения индуизма, типа тех индо-шовинистских святых, которые провозглашали себя реинкарнацией самих богов и требовали, чтобы как богам им и поклонялись. Он знал, что все еще продолжаются индо-мусульманские распри из-за мечети Бабура – основной темы его первого фильма об Инспекторе Дхаре, в то время казавшегося ему таким смешным. Теперь тысячи кирпичей были освящены и проштампованы буквами ШРИ РАМА, что означало «уважаемый Рама», и фундамент для храма Рамы был заложен меньше чем в двухстах футах от мечети Бабура. И даже доктор Дарувалла больше не считал смешными итоги сорокалетней вражды вокруг этой мечети.

И вот он снова здесь, с этой своей жалкой непричастностью. Он знал, что там были сикхи-экстремисты, но он не знал никого из них лично. В «Дакворте» он был в дружеских отношениях с мистером Бакши, сикхом по национальности, – писателем и интереснейшим собеседником на тему американской киноклассики, но они никогда не стали бы говорить о сикхских террористах. И Фаррух знал о «Шив сена»[37]37
   «Шив сена» (Армия Шивы) – основанная в 1966 г. экстремистская индуистская организация.


[Закрыть], «Далитских пантерах»[38]38
   «Далитские пантеры» – радикальная организация из касты неприкасаемых.


[Закрыть] и «Тамильских тиграх»[39]39
   «Тамильские тигры» – тамильское повстанческое движение.


[Закрыть], но он никого оттуда не знал лично. В Индии было более 600 миллионов индусов, 100 миллионов мусульман, а также миллионы сикхов и христиан. Насчитывалось, вероятно, не больше 80 тысяч парсов, полагал Фаррух. Но в его маленьком кусочке Индии – в его склочном жилом доме на Марин-драйв – все эти разборки миллионов укладывались в то, что доктор назвал делом лифта. Что касается этого дурацкого лифта, все противоборствующие стороны были едины в одном – в несогласии только лишь с ним, доктором Даруваллой. И пусть слуги карабкаются по лестнице.

Фаррух недавно прочитал о человеке, который был убит только потому, что его усы оскорбляли чьи-то «кастовые чувства»; по-видимому, вощеные усы были закручены концами вверх, а не, как подобает, вниз… Доктор Дарувалла решил: Инспектор Дхар должен покинуть Индию и больше никогда сюда не возвращаться. И я тоже должен уехать из Индии и никогда не возвращаться! – подумал он. Что с того, что он помог в Бомбее нескольким детям-калекам? Что это за бизнес, когда он просто придумывает «смешные» кинокартины о такой стране, как эта? Какой из него писатель! И что это за бизнес – брать кровь у карликов? Какой из него генетик!

Вот так, с характерной для него утратой уверенности в себе, доктор Дарувалла вошел в свою квартиру, предвосхищая упреки, которые, как он полагал, придется ему выслушать. Уже поздно было сообщать его любимой жене, что он пригласил своего любимого Джона Даруваллу на ужин, а сам заставил обоих ждать себя. Кроме того, у него не хватило смелости сообщить Инспектору Дхару неприятные новости.

Фаррух чувствовал себя так, как будто его самого поймали и заставили выступать на арене цирка и ему уже никогда не покончить с этой досадной проволочкой насчет новостей для Дхара. Он вспомнил один из номеров программы в «Большом Королевском цирке»; поначалу он счел его очаровательным безумием, но теперь думал, что от этого номера можно сойти с ума. В нем была бессмысленная беспощадность маразма в сопровождении однообразной музыки; по мнению доктора Даруваллы, суть этого номера состояла в ощущении безумной монотонности жизни, которую испытывает время от времени каждый человек. Этот номер цирковой программы назывался «Велосипед с грузом» и представлял собой образчик простоты, пример доведенного до крайности идиотизма.

Там гоняли друг за другом по кругу, крутя педали своих велосипедов, две весьма крепкие на вид артистки. Затем к ним присоединялись другие корпулентные темнокожие женщины, которые на ходу заскакивали на велосипеды с помощью самых разных приемов. Некоторые из них устраивались на специальных подножках переднего и заднего колеса, некоторые садились на руль, едва там держась, другие балансировали на задних крыльях велосипедов. И независимо от числа прибывающих женщин, две крепкие велосипедистки продолжали крутить педали. Затем появлялись маленькие девочки; они поднимались на плечи женщин и вставали им на голову, в том числе на голову тех, кто крутил педали, и далее эти две готовые вот-вот рухнуть пирамиды из вцепившихся в велосипеды женщин продолжали бесконечное движение по кругу.

Музыка подкрепляла это безумие, представляя собой всего лишь один короткий отрывок из канкана, который повторялся снова и снова, и все темнокожие женщины – толстые и пожилые, а также маленькие девочки – были сильно напудрены, что создавало ауру какой-то менестрельной нереальности. На них также были бледно-фиолетовые балетные пачки, и они улыбались, и улыбались, и улыбались, покачиваясь по ходу над бортиком арены – все вокруг, и вокруг, и вокруг… Когда доктор в последний раз видел этот номер, то подумал, что он никогда не закончится.

Возможно, велосипед с грузом бывает в жизни каждого человека, подумал доктор Дарувалла. Остановившись у двери своей квартиры, Фаррух почувствовал, что он сегодня перенес что-то вроде велосипедного груза. Доктор Дарувалла мог себе представить, что снова звучит музыка канкана, как если бы его приветствовала дюжина темнокожих девушек в бледно-фиолетовых пачках – все белолицы, все пляшут в безумном нескончаемом ритме.

7
Доктор прячется в спальне

Теперь слоны рассердятся

Прошлое – это лабиринт. Где из него выход? В прихожей, где не было темнокожих с белыми лицами женщин в балетных пачках, доктора остановил ясный, но отдаленный голос жены. Голос доносился с балкона, где Джулия потчевала Дхара его любимым видом на Марин-драйв. Дхару случалось спать на этом балконе, когда он задерживался допоздна и оставался на ночь или когда прилетал в Бомбей и ему нужно было заново привыкать к запахам города.

Дхар клялся, что в этом и был секрет его успешной, почти моментальной перенастройки на Индию. Он мог прибыть из Европы, прямо из Швейцарии с ее свежим воздухом, – правда, в Цюрихе воздух был пропитан ресторанным чадом, выхлопными газами дизельных двигателей, угольной гарью и легким душком канализационных люков, – но после двух-трех дней в Бомбее Дхар утверждал, что его не волнует ни смог, ни дым от двух или трех миллионов костерков, на которых в трущобах готовят пищу, ни сладковатый запах помоечной гнили, ни даже ужасное зловоние экскрементов из-под четырех или пяти миллионов человек, приседавших на корточки у тротуара или у воды на морском берегу. В городе, где проживало девять миллионов человек, наверняка дерьмо от половины из них ощущалось в бомбейском воздухе. Доктору Дарувалле требовалось две или три недели, чтобы приспособиться к этой всепроникающей вони.

В прихожей, где преобладал запах плесени, доктор спокойно снял сандалии; он опустил на пол портфель и свой старый темно-коричневый чемоданчик. Он отметил, что зонтики в подставке запылились за ненадобностью; уже три месяца, как кончились муссонные дожди. Даже из-за закрытой на кухню двери он уловил запах баранины и дхала – так вот что у нас опять на ужин, подумал он, – но аромат вечерней пищи не помешал доктору Дарувалле испытать мощный наплыв ностальгии, поскольку его жена говорила по-немецки, как всегда, когда она оставалась вдвоем с Дхаром.

Фаррух стоял и слушал австрийские ритмы немецкого Джулии – всегда «ищ», никогда «ихь»[40]40
   Местоимение «ich» («я») в «чистом» немецком произношении звучит как «ихь», а в некоторых диалектах, в том числе австрийском, как «ищ».


[Закрыть], – и его мысленному взору явилась она, восемнадцати– или девятнадцатилетняя, когда он ухаживал за ней в старом, с желтыми стенами доме ее матери в Гринцинге. Дом был завален предметами искусства в стиле бидермейер[41]41
   Бидермейер – художественное направление в немецком и австрийском искусстве (архитектуре и дизайне), распространенное в первой половине XIX в.


[Закрыть]. В фойе возле стоячей вешалки – бюст Франца Грильпарцера[42]42
   Франц Грильпарцер (1791—1872) – австрийский поэт и драматург.


[Закрыть]. Работы портретиста, маниакально стремящегося к тому, чтобы на личиках детей была одна невинность, доминировали в чайной комнате, которая была переполнена более оригинальными, чем детские личики, предметами в виде фарфоровых птиц и серебряных антилоп. Фаррух вспомнил, как однажды во второй половине дня он, с сахарницей в руке, сделал нервный широкий жест и разбил стеклянный цветной абажур.

В комнате было двое часов. Одни каждые полчаса играли фрагмент вальса Ланнера и каждый час – немного более длинный фрагмент вальса Штрауса; другие часы аналогично платили признанием Бетховену и Шуберту. По понятным причинам одни были настроены на минуту с отставанием от других. Фаррух вспомнил, что, в то время как Джулия и ее мать убирали осколки разбитого им абажура, он слышал сначала Штрауса, а затем Шуберта.

Вспоминая их многочисленные послеполуденные чаепития, он мог легко себе представить, какой была его жена в девичестве. Она всегда одевалась в стиле, которым бы леди Дакворт восхищалась. Джулия носила кремовую блузку с рукавами, отороченными тесьмой, и с высоким гофрированным воротником. Между собой в семье говорили по-немецки, поскольку английский их матушки был хуже, чем у дочерей. Теперь лишь изредка Фаррух говорил с женой по-немецки. Они пользовались немецким лишь во время соитий или когда оставались одни в темноте. На этом языке Джулия сказала ему: «Я нахожу тебя очень симпатичным». Хотя уже прошло два года с тех пор, как он стал за ней ухаживать, тем не менее ему показалось, что она поторопилась, и он ничего ей не ответил. Он пытался сформулировать в голове вопрос – как она относится к цвету его кожи, – когда она внезапно добавила: «Особенно мне нравится твоя кожа. Она так хорошо смотрится рядом с моей». Когда говорят, что немецкий или какой-то другой язык романтичен, на самом деле люди просто наслаждаются воспоминаниями о прошлом, которое было связано с этим языком, подумал доктор. Было что-то интимное в том, как Джулия по-немецки обращалась к Дхару, которого она всегда называла Джон Д. Так называли его слуги, и Джулия переняла это у них точно так же, как они с доктором Даруваллой когда-то «переняли» этих слуг.

Они были немощными стариками, супружеская пара Налин и Сваруп – дети доктора Даруваллы и Джон Д. всегда звали ее Рупа, – но они пережили и Лоуджи, и Мехер, которым прежде прислуживали. На Фарруха и Джулию они трудились как пенсионеры, то есть неполный рабочий день, – настолько хозяева редко бывали в Бомбее. Остальное время Налин и Рупа присматривали за квартирой. Куда им податься, если доктор Дарувалла продаст квартиру? Он согласился с Джулией, что они попытаются продать апартаменты, но только после того, как умрут их старые слуги. Даже возвращаясь в Индию, Фаррух не задерживался в Бомбее настолько, чтобы не мог позволить себе остановиться в приличном отеле. Однажды, когда один из канадских коллег доктора сказал ему с усмешкой, что тот слишком консервативен в таких вещах, Джулия заметила: «Фаррух не консервативен – он абсолютно расточителен. Он держит квартиру в Бомбее, чтобы бывшим слугам его родителей было где жить!»

Тут доктор Дарувалла услышал, как его супруга сказала что-то об «Ожерелье королевы» – так здесь называли цепочку огней, протянувшуюся вдоль Марин-драйв. Так их назвали, когда они еще светились белым светом; теперь из-за постоянного смога свет их пожелтел. Джулия говорила, что желтый свет совершенно не подходит для ожерелья королевы.

Сколько в ней европейского! – подумал доктор Дарувалла. Он восхищался тем, как она умела приспосабливаться к жизни в Канаде или в Индии во время их спорадических визитов, при этом не теряя привычек Старого Света, которые узнавались как в ее голосе, так и в ее манере одеваться к ужину – пусть даже в Бомбее. Доктора Даруваллу занимало не содержание речи Джулии – он не подслушивал. Он слышал только звучание ее немецкого языка, ее мягкий акцент в сочетании с точной фразировкой. Но он понял, что если Джулия сейчас говорит об «Ожерелье королевы», то, скорее всего, она не сообщила Дхару неприятные новости; у доктора упало сердце – он понял, как сильно надеялся на то, что его жена сама все скажет дорогому мальчику.

Затем заговорил Джон Д. Если немецкий Джулии успокаивал Фарруха, то немецкий Инспектора Дхара тревожил. Доктор едва узнавал Джона Д., когда тот начинал говорить по-немецки, и Фаррух испытывал беспокойство оттого, насколько немецкий Дхара энергичней его английского. Это подчеркивало дистанцию, выросшую между ними. Но высшее образование Дхар получил в Цюрихе; бо́льшую часть своей жизни он провел в Швейцарии. И своей серьезной (если и не широко признанной) актерской работой в театре «Шаушпильхаус»[43]43
   «Шаушпильхаус» – известный драматический театр в Цюрихе.


[Закрыть] Джон Дарувалла гордился больше, чем коммерческим успехом Инспектора Дхара. Так почему бы его немецкому языку не быть идеальным?

Кроме того, в голосе Дхара, говорящего с Джулией, не слышалось ни единой нотки сарказма. Фаррух почувствовал укол застарелой ревности. Джон Д. более привязан к Джулии, чем ко мне, подумал доктор Дарувалла. И это после всего, что я для него сделал! В этом была какая-то отцовская горечь, и ему было стыдно за себя.

Он неслышно прошел на кухню, где, похоже, никогда не смолкали звуки приготовления пищи для вечерней трапезы, заглушавшие сейчас хорошо поставленный голос актера. К тому же Фаррух поначалу (и ошибочно) полагал, что Дхар просто поддерживает разговор об «Ожерелье королевы». Но тут доктор Дарувалла вдруг услышал упоминание своего имени – это была старая история о том, как «однажды Фаррух взял меня посмотреть слонов в море». Доктор больше не хотел слушать, потому что боялся уловить в этом голосе тон жалобы, идущей от детских воспоминаний Джона Д. Этот дорогой мальчик вспоминал, как однажды он был напуган во время «фестиваля Ганеши» – праздника Ганеша-чатуртхи; казалось, что половина города стекалась к Чоупатти-Бич, чтобы погружать в воду изображения Ганеши, бога с головой слона. Фаррух не предупредил ребенка, что толпа придет в состояние дикого исступления, не говоря уже о том, что некоторые слоновьи головы были огромных размеров, гораздо больше натуральных. Это была единственная прогулка, когда он был свидетелем истерики Джона Д. Дорогой мальчик зашелся в крике: «Они топят слонов! Теперь слоны рассердятся!»

Подумать только, а ведь Фаррух критиковал старого Лоуджи за то, что тот держал мальчика взаперти!

– Если ты берешь его только в клуб «Дакворт», что еще он сможет узнать об Индии? – говорил Фаррух отцу.

Каким же я стал лицемером! – подумал доктор Дарувалла, поскольку никто в Бомбее не скрывался от Индии столь успешно, как он сам, годами прячась в спортивном клубе «Дакворт».

Он взял восьмилетнего ребенка на Чоупатти-Бич посмотреть на толпу; там были сотни тысяч тех, кто окунал в море скульптурные изображения бога с головой слона. Что мог ребенок понять в этом? Не было времени вдаваться в объяснения по поводу запрета англичан на местные «сборища», рассказывать, с каким бешенством они критиковали массовые протесты; рыдающий восьмилетний мальчик был слишком мал, чтобы оценить эту символическую демонстрацию права выражать свое мнение. Фаррух пытался вынести ребенка из толпы, но на них напирали все новые и новые гигантские головы бога Ганеши, оттесняя обратно к морю. «Это просто праздник, – шептал он на ухо мальчику, держа его на руках. – Это не бунт». Но того сотрясала дрожь. Так доктор осознал всю тяжесть своего невежества – и не только по поводу Индии, но и по поводу детской психики.

«Сейчас Джон Д. скажет Джулии: „Это мои первые воспоминания о Фаррухе“, – подумал он. – Бедный мальчик, я до сих пор причиняю ему неприятности».

Доктор отвлекся от этих дум, сунув нос в большую кастрюлю с подливкой из красной чечевицы. Рупа уже давно добавила туда баранину и не преминула заметить, что он припозднился, но, к счастью, это баранина, и ей не повредит, если она перестоит на огне.

– Толька риса узе пересохла, – добавила она с огорчением.

Старый Налин, никогда не терявший оптимизма, постарался на ломаном английском взбодрить доктора Даруваллу:

– Зато быть многа пива!

Доктор почувствовал себя виноватым за это всегдашнее повсеместное пиво; его самого беспокоило, сколько он может выпить, а любовь Дхара к этому напитку не знала границ. Поскольку все закупки делали Налин и Рупа, доктор испытывал постоянную вину, представляя, как пара стариков возится с тяжелыми бутылками. А еще этот лифт: Налин и Рупа были слугами и потому не могли им пользоваться. Даже со всеми этими бутылками старые слуги должны были карабкаться по лестнице.

– И многа сообщения! – сказал Налин доктору.

Старику очень нравился новый автоответчик. Джулия настояла на нем, поскольку Налин и Рупа ужасно принимали сообщения – не могли правильно записать ни номер телефона, ни имена звонивших. Когда включался автоответчик, старик с радостным волнением слушал запись, поскольку теперь он ни за что такое не отвечал.

Фаррух взял с собой бутылку пива. Квартира показалась ему какой-то маленькой. В Торонто семья Дарувалла владела огромным домом. Здесь же, чтобы попасть в ванную или спальню, Фаррух каждый раз вынужден был проходить через гостиную. Но Дхар и Джулия все еще разговаривали на веранде; его они не видели. Джон Д. рассказывал самую памятную часть истории – при этом Джулия всегда смеялась.

– Они топят слонов! – восклицал Джон Д. – Сейчас слоны рассердятся!

Доктору Дарувалле всегда казалось, что немецкий тут, пожалуй, не к месту.

Если я включу воду в ванной, размышлял Фаррух, то они услышат и поймут, что я дома. Лучше я слегка ополоснусь в раковине, подумал он. Он разложил на постели чистую сорочку, выбрал нехарактерный для него галстук кричащего цвета с ярко-зеленым попугаем; это был старый рождественский подарок от Джона Д. – не тот галстук, в котором можно появиться в обществе. Фарруху трудно было себе представить, как такой галстук может сочетаться с костюмом цвета морской волны. Эти одежды для Бомбея, особенно для домашнего ужина, были чистым абсурдом, но Джулия есть Джулия.

Помывшись, доктор бросил быстрый взгляд на автоответчик – там мигал индикатор сообщений. Ему было не важно, сколько их поступило. Не слушай их сейчас, сказал он себе. Однако дух проволочки глубоко засел в нем; присоединиться сейчас к разговору Джона Д. и Джулии означало неизбежно прийти к теме двойника Джона Д. Пока Фаррух пребывал в раздумье, взгляд его упал на пачку писем на письменном столе. Должно быть, Дхар, уезжая со студии, взял с собой корреспонденцию от своих фанатов, письма, большинство из которых были полны ненависти.