Текст книги "Правила Дома сидра"

Гомера с Мелони притягивал дом с небольшой верандой, нависавшей над рекой, что изначально не предусматривалось. Теперь же сквозь широкие щели в полу виднелись бурно мчащиеся потоки.

Дом когда-то был общежитием рабочих лесопильни старого Сент-Облака; в нем не было и следов уюта, присущего человеческому жилью; все начальство и даже мастера, работавшие на компанию «Рамзес», жили в номерах гостиницы, вторую половину которой занимал бордель. В этом же доме влачили существование пильщики, складские рабочие, сплавщики леса – словом, все, кто стоял на самой нижней ступени лесопильного производства.

Как правило, дальше веранды они не шли. Внутри не было ничего интересного – одна пустая кухня и несколько убогих спален, о чем единственно свидетельствовали полуистлевшие матрасы, населенные мышами. Сент-Облако связывала с миром железная дорога, поэтому здесь когда-то находили приют бродяги; они метили свою территорию на манер собак, писая вокруг матрасов, менее пострадавших от мышей. Несмотря на то что стекла в окнах были выбиты и зимой в комнатах наметало сугробы, по всему дому стоял неистребимый запах мочи.

Поднявшись на веранду, Мелони с Гомером увидели на половицах черную змею, пригревшуюся на нежарком еще весеннем солнце.

– Эй, Солнышко, смотри, – сказала Мелони и с удивительным для ее дородности проворством схватила дремлющую змею за загривок.

Это была гадюка почти трех футов длиной. Она билась и извивалась в руке Мелони, которая держала ее умело, ниже головы, не причиняя змее вреда. Схватив ее, Мелони тут же о ней забыла, возвела глаза к небу, точно ожидала знамения, и продолжала беседовать с Гомером.

– Твой драгоценный доктор, Солнышко, – сказала Мелони, – знает о тебе больше, чем ты сам. И обо мне, может быть, больше, чем я знаю.

Гомер и на это ничего не сказал. Он опасался Мелони, тем более со змеей в руке. «Ей ничего не стоит и меня так же ловко сцапать, – думал он. – Еще запустит в меня змеей».

– Ты думал когда-нибудь о своей матери? – спросила Мелони, глядя в небо. – Хотел узнать, кто она, почему оставила тебя, кто был твой отец, ну и все такое?

– Да.

Гомер не отрывал глаз от змеи. Она обвила руку Мелони, затем развила кольца и повисла, как веревка; то раздувалась, то опадала, по собственному хотению. Ощупав хвостом могучее бедро Мелони, уложила туловище на ее внушительной талии – самом, как ей показалось, безопасном месте – и угомонилась.

– Мне сказали, что меня нашли у больничного входа, – продолжала Мелони. – Может, оно так, а может, и нет.

– Я родился здесь, – сказал Гомер.

– Так, во всяком случае, тебе это преподнесли.

– Мне дала имя сестра Анджела, – возразил Гомер, приведя в доказательство хорошо известный ему факт.

– Если бы тебя подкинули, все равно тебя бы назвал кто-то из сестер.

Мелони все смотрела в небо, забыв про змею. «Она выше меня, – думал Гомер, – старше и знает гораздо больше. К тому же в руке у нее змея», – напомнил он себе и оставил последние слова Мелони без ответа.

– Солнышко, – отсутствующе проговорила Мелони, – подумай сам: если ты родился в Сент-Облаке, об этом должна быть в журнале запись. Твой драгоценный доктор знает, кто твоя мать. У него в архивах есть ее имя. Тебя обязательно зарегистрировали. Этого требует закон.

– Закон, – эхом откликнулся Гомер.

– Запись должна быть, – продолжала Мелони. – И должно иметься твое дело, Солнышко, где вся твоя история.

– История, – повторил Гомер. В его глазах встал образ доктора Кедра, сидевшего за машинкой в кабинете сестры Анджелы. Если и есть какие-то записи, они наверняка где-нибудь там.

– Хочешь знать, кто твоя мать, – сказала Мелони, – начинай поиски. Найди свое дело. И мое заодно. Ты, Солнышко, так быстро читаешь, что у тебя это много времени не займет. Наши истории будут поинтереснее, чем «Джейн Эйр». Моя-то уж точно интересней, могу поспорить. И кто знает, что окажется в твоей.

Гомер позволил себе отвлечься от змеи. Он смотрел в щель между половицами на плывущие внизу предметы: вон толстый сук, похожий на сапог, может, даже чья-то нога, уносимая вешней водой. Услыхав звук, подобный свисту хлыста, Гомер отскочил в сторону: как он мог забыть про змею! Мелони вращала гадюку над головой, все еще глядя в небо; она больше не ждала знака, а смотрела в одну точку – на рыжего коршуна. Он висел в небе над рекой в ленивом круговом парении, характерном для охотящихся хищников. Хорошенько раскрутив змею, Мелони метнула ее на середину реки, и коршун сразу же ринулся за ней. Змея не успела еще коснуться воды и поплыть к берегу, спасая жизнь, а коршун уже вошел в пике. Змея не боролась с течением, она вписалась в него, стараясь плыть под таким углом, который привел бы ее как можно скорее на безопасную отмель, в заросли папоротника на берегу.

– Смотри, смотри, Солнышко! – позвала Мелони.

Коршун настиг змею в десяти метрах от берега и взмыл с ней в небо – змея била хвостом, извивалась, но исход борьбы был уже ясен.

– А сейчас я покажу тебе еще кое-что, – сказала Мелони.

– Да, – сказал Гомер, весь обратившись в зрение и слух.

Сначала коршун с трудом нес змею: ее вес и движения мешали полету. Но чем выше он летел, тем ему становилось легче. Как будто воздух в небе обладал другими свойствами, чем тот, каким дышат на земле змеи.

– Солнышко! – проявляя нетерпение, позвала опять Мелони и повела Гомера по лестнице внутрь старого дома в одну из полутемных спален. В комнате пахло так, словно в ней был кто-то живой, но в темноте трудно было разобрать, что там в глубине – матрас, начиненный мышами, или человеческое тело. Мелони с силой дернула ветхий ставень, висевший на одной петле, открыла его. И встала на колени на матрас у стены, освещенной открытым окном. На стене, приколотая одной ржавой кнопкой, висела старая фотография – чуть выше уровня изголовья давно отсутствующей кровати. От кнопки вниз по бурому фону фотобумаги шел ржавый подтек.

Гомер видел в других комнатах старые фотографии и сначала не обратил на эту внимания. На снимках были обычно матери, дети, отцы – словом, семейные фото, занимающие воображение сирот.

– Иди сюда, Солнышко, – позвала Мелони. – Взгляни.

Она пыталась ногтями отколупнуть кнопку, но кнопка сидела в дереве не одно десятилетие. Гомер встал на колени рядом. Он не сразу понял, что изображает снимок; наверное, его смущала близость Мелони; после тех гонок, когда они вместе упали на финише, он ни разу не был физически так близко к ней.

Разобрав, что на фото, но не уловив в нем смысла, Гомер совсем смутился: как можно смотреть на такое в присутствии Мелони! Но глаз не отвел – еще подумает, что он трус. Изображение свидетельствовало о том, как лихо преломлялась действительность в творческом сознании фотографов начала века. Снимок обрамляла дымка, что-то вроде стилизованных облаков, создавая не то траурный, не то романтический эффект. И позирующие совершали свой сногсшибающий акт то ли в раю, то ли в аду.

По мнению Гомера – в аду. Действующие лица – длинноногая девица и низенький пони. Обнаженная женщина, разбросав ноги в позе парящего орла, лежала на ковре, в котором безнадежно перепутались персидские и восточные мотивы (впрочем, Гомер этой путаницы не заметил); пони стоял над ней хвостом к голове, пропустив ее тело между ног, параллельно своему крупу. Голова опущена, точно пони собирается щипать травку, прямо к густой копне лобковых волос, морда слегка смущенная не то из-за нацеленного объектива, не то от стыда; хотя, возможно, не смущенная, а попросту глупая. Пенис у пони был толще и длиннее, чем рука Гомера, но девице пришлось-таки изогнуть шею, чтобы дотянуть пенис до рта. Щеки у нее раздулись, глаза чуть не вылезли из орбит; но по лицу не поймешь, лопнет ли она от смеха или задохнется от этого странного кляпа. Что до пони, то его лохматая морда выражала как бы напускное безразличие, под которым скрывалось сдержанное достоинство животного.

– Повезло пони, а, Солнышко?

Мелони взглянула на Гомера, которого пробрала дрожь: ему вдруг явился образ фотографа, сочинившего эту дьявольскую композицию – женщина и пони, обрамленные не то райскими облаками, не то испарениями преисподней. На мгновение из прошлого восстал злой дух камеры-обскуры, автор фотошедевра. Но его тут же сменил хозяин матраса, на котором они с Мелони стояли коленопреклоненные, словно молились его святыне. Пильщик прикрепил ее над самой подушкой, чтобы утром, продрав глаза, насладиться ее видом: пони и женщина заменили ему семейный альбом. Вот что сокрушило Гомера; вымотанный работой обитатель ночлежки смотрит на этот снимок, потому что нет у него никого – ни детей, ни матери, ни отца; ни жены, ни возлюбленной; ни друга, ни брата.

Но, несмотря на почти физическую боль в сердце, он не мог оторвать взгляд от фотографии. Мелони же с неожиданной девичьей застенчивостью продолжала, потупившись, выковыривать ржавую кнопку, стараясь при этом не загородить рукой фотографию.

– Если я отколупну этот чертов снимок, – сказала она, – я подарю его тебе.

– Мне он не нужен, – неуверенно произнес Гомер.

– Еще как нужен. Вот мне он ни к чему. Пони меня не интересуют.

Сломав ноготь и поцарапав палец, она выколупала наконец кнопку из дерева, на фотографию упали свежие капельки крови и тут же высохли, приняв цвет ржавого подтека, пересекшего гриву пони и бедро молодой женщины. Мелони сунула пораненный палец в рот и, прижав нижнюю губу к зубам, вручила фотографию Гомеру.

– Понял меня, Солнышко? – спросила она Гомера. – Ты видишь, что делает эта женщина?

– Да, – ответил Гомер.

– А ты бы хотел, чтобы я сделала тебе то же?

Она сунула весь палец в рот, зажала его губами и стала ждать, что Гомер ответит, но он опять промолчал. Мелони вынула палец изо рта и прикоснулась к неподвижным губам Гомера. Он не шевельнулся, не смотрел на ее палец, боясь, что, если взглянет, его глаза скажут «нет».

– Если хочешь, чтобы я тебе это сделала, Солнышко, – сказала Мелони, – найди мое личное дело. – Она придавила пальцем его губы. – Найдешь – можешь почитать, если тебе интересно, – прибавила она, убрав наконец палец. – А теперь дай мне твой, – приказала она.

Но Гомер, держа снимок в обеих руках, не шевельнулся.

– Дай же палец, не укушу, – уговаривала его Мелони.

Он протянул ей левую руку, держа фото в правой, вернее сказать, протянул ей сжатый кулак, так что ей пришлось сначала разжать его.

– Взгляни на фото, Солнышко, – велела она; он взглянул. Мелони легко постукала его пальцем по своим зубам и при этом произнесла: – Достань запись, и я сделаю тебе то же. Береги этот снимок и хорошенько подумай.

Но у Гомера в уме сейчас свербело одно: скорее бы кончилось это кошмарное стояние на коленях рядом с Мелони, на этом матрасе – месте обитания многих поколений мышей, с обжигающей руку фотографией и пальцем у нее во рту. Как вдруг на крышу прямо над головой с оглушительным стуком хлопнулось что-то тяжелое, вроде человеческого тела, и тут же раздался хлопок полегче, словно тело подпрыгнуло; Мелони от испуга прикусила Гомеру палец – он не успел его отдернуть. Стоя на коленях, они прижались друг к другу и затаили дыхание. Гомер чувствовал, как сердце его колотится о груди Мелони.

– Что это? – прошептала Мелони.

Гомер и на этот вопрос не ответил. Ему представилось: на крышу с небес низринулось тело привидения пильщика – хозяина фотографии, которая приклеилась к его пальцам. В руках у пильщика по пиле – уши его привыкли слышать в вечности только визг циркулярных пил. В этом стуке мертвого груза о крышу Гомеру почудился зловещий отголосок вжикания старинных пил. А что это за протяжный, высокий звук, почти человеческий, тонкий, как папиросная бумага? Наверное, плач новорожденных – первых сирот Сент-Облака…

Горячей щекой он чувствовал, как бьется жилка на шее Мелони. По крыше кто-то ходил – легчайшие, почти воздушные шаги, как будто тело, ударившись о крышу, опять стало призраком.

– Господи Исусе Христе! – воскликнула Мелони, оттолкнув Гомера с такой силой, что он ударился о стену.

Шаги на крыше от произведенного шума участились, и призрак издал пронзительный двусложный посвист, несомненно принадлежащий коршуну.

Мелони, видно, не знала, кто издает подобные крики, потому что сама в страхе взвизгнула, но Гомер сразу понял, кто ходит по крыше. Он сбежал вниз по лестнице и, перепрыгнув через щели веранды, остановился у перил. И успел увидеть, как коршун взмыл с крыши; на этот раз он легко нес змею, она висела ровно, как кусок водопроводной трубы. Непонятно, почему коршун бросил ее – не удержал или нарочно отпустил, догадавшись, что это самый верный, хоть и не профессиональный способ убийства. Но это не так уж и важно, падение с такой высоты убило змею, что и требовалось, ведь мертвую нести легче: не извивается, не бьет по груди. А Гомер ни с того ни с сего подумал, что змея немного длиннее пениса пони, правда не такая толстая.

Мелони, переводя дух, стояла на веранде рядом с Гомером. Коршун наконец скрылся из виду, и она еще раз повторила:

– Храни этот снимок и хорошенько подумай.

В таких наставлениях Гомер не нуждался. Что-что, а думать он думал – об очень многих вещах!

«В юности, – писал Уилбур Кедр, – у человека первый раз в жизни появляется секрет, который приходится скрывать от тех, кого любишь».

Первый раз в жизни Гомер утаил что-то от доктора Кедра и, конечно, от сестер Анджелы и Эдны. Утаил фотографию женщины с пенисом пони во рту. А вместе с ней свое первое недовольство доктором Кедром. И первое вожделение, пробужденное не только женщиной, державшей во рту невероятный орган пони, но и предложением Мелони. Вместе с фотографией под матрасом приютской койки хоронились его страхи, что может обнаружиться в записях о его рождении. И конечно, желание приоткрыть завесу над тайной матери.

Он доставал фотографию из-под матраса три или четыре раза в день, а ночью во время бессонницы рассматривал при слабом дрожащем свете свечи. Глаза женщины не казались тогда такими выпученными. Неровное пламя свечи колыхало гриву пони, и Гомеру чудилось, что шевелятся и щеки молодой женщины. Он смотрел на снимок и слышал, как писает Джон Уилбур, как хрипло дышит Фаззи Бук; это трио – легкие, вентилятор и водяное колесо – было удачным сопровождением для женщины и пони, будоражащих воображение Гомера.

Что-то изменилось в Гомере, в его бессоннице; и доктор Кедр сразу это заметил; перемена, собственно, заключалась в том, что Гомер, тая что-то от доктора Кедра, стал подозрителен, ему мнилось, что доктор Кедр неотступно наблюдает за ним. Когда он крался на цыпочках в кабинет сестры Анджелы, он был уверен, что доктор Кедр нарочно ночь напролет стучит на машинке. Наблюдает за его действиями.

– Тебе нужна моя помощь, Гомер? – спрашивал изредка доктор Кедр.

– Нет, мне просто не спится.

– Да, этому горю не поможешь.

А доктор Кедр только и мог писать свою летопись по ночам. Днем кабинет Анджелы вечно занят, единственное место для интервью с намечающимися родителями и телефонных разговоров. Он был весь завален бумагами доктора Кедра, перепиской с другими приютами, агентствами по усыновлению, с будущими родителями, тут был и его замечательный (сдобренный местами мрачноватым юмором) дневник, называемый Кедром «Краткая летопись Сент-Облака», хотя это название явно устарело – дневник из месяца в месяц разбухал. И каждая новая запись начиналась одним и тем же: «Здесь, в Сент-Облаке» или «В других местах на земле».

Среди бумаг доктора Кедра хранились исчерпывающие истории семей, но только тех, кто брал на воспитание сирот. Вопреки уверениям Мелони доктор Кедр не вел записей о настоящих родителях. В записи о рождении значились лишь дата рождения младенца, пол, вес в фунтах, рост в дюймах, имя, данное сестрами (если мужского пола), миссис Гроган или секретаршей отделения девочек (если женского). Личное дело сироты включало еще болезни и прививки – вот, собственно, и все. Гораздо толще были папки с историями усыновителей. Доктор Кедр старался выведать о них всю подноготную.

«Здесь, в Сент-Облаке, – писал он, – все равно, нарушаю ли я правила или создаю новые, мной руководит одно – забота о будущем сироты. Поэтому я и уничтожаю все сведения о матерях. Бедная женщина, давшая жизнь ребенку и оставившая его у нас, принимает очень трудное решение; нельзя, чтобы в будущем ей приходилось принимать его еще раз. Необходимо сделать все, чтобы сирота не искал родителей, уберечь его от встречи с ними.

Я всегда думаю только о них, сиротах. Конечно, когда-нибудь они захотят узнать тайну своего рождения, проявят любопытство. Но какая от этого польза? Не прошлое залог будущего. А сироты – особенно сироты! – должны именно о нем думать.

Что будет хорошего, если родная мать по прошествии лет раскается в принятом когда-то решении? Конечно, по архивным документам легко было бы найти ребенка. Но моя забота – не восстановление биологических корней, а устройство жизни родившихся в приюте детей».

Застав Гомера в кабинете сестры Анджелы – Гомер искал что-то в его бумагах, – доктор Кедр дал ему прочитать этот кусок из своей «летописи».

– Я тут ищу одну вещь, – заикаясь проговорил Гомер. – Но не могу найти.

– Я знаю, что ты ищешь, Гомер, – сказал доктор Кедр. – Но поиски твои бесполезны.

«Поиски бесполезны» – было в записке, которую Гомер передал Мелони во время очередного вечернего чтения. Каждый вечер они с Мелони обменивались бессловесными посланиями; она глубоко совала в рот палец и выпучивала глаза, передразнивая женщину с фотографии, на что Гомер отрицательно мотал головой, давая понять, что ничего пока не нашел. Мелони отнеслась к записке с сомнением, что сейчас же отразилось на ее подвижном лице.

– Гомер, – сказал доктор Кедр, – я не помню твоей матери. Я даже не помню тебя, когда ты родился. Ты для меня стал Гомером гораздо позже.

– Я думал, что есть закон, – бормотал Гомер. Ему вспомнились слова Мелони о законе, требующем точной регистрации рождений.

Но Уилбур Кедр, создатель и летописец Сент-Облака, был сам себе закон. По доктору Кедру, жизнь сироты начиналась в тот день, когда он, доктор Кедр, переставал путать его с другими сиротами. Если же удавалось найти сироте семью раньше (дай-то Бог!), то именно там начиналась его жизнь. Таков был непреложный закон Кедра. В конце концов, взял же он на себя ответственность, опираясь на традиционные представления, единолично решать необходимость аборта, выбирать между жизнью младенца и матери.

– Я много думал о тебе, Гомер, – сказал доктор Кедр. – И думаю все больше и больше. Но не трачу попусту время, не силюсь вообразить, каков ты был, когда родился. И тебе не советую тратить напрасно силы и время.

И дал прочитать Гомеру неоконченное письмо, вынув его из машинки; письмо предназначалось коллеге из Новоанглийского приюта для малолетних бродяжек, созданного прежде Сент-Облака.

Письмо было дружеское (переписка, по-видимому, длилась не один год), выдержанное в тоне привычной полемики, как пишут постоянному оппоненту, оттачивая свои взгляды.

«Ребенка следует усыновлять до наступления подросткового возраста, поры первого сокрытия правды, по той причине, что рядом с ним в это время должны быть любящие и любимые люди, – писал доктор Кедр. – Подросток скоро начинает понимать, что обман так же соблазнителен, как секс, но более доступен. И что легче всего обманывать тех, кто тебя любит. Любящие люди меньше других склонны замечать лживость, но и у них рано или поздно открываются глаза. Если же рядом их нет, некому пристыдить маленького лжеца, отучить от неправды. Сирота, не нашедший семьи до этого опасного возраста, так потом и будет обманывать себя и других.

В эту кошмарную пору жизни подросток лжет себе и уверен, что может обмануть весь мир. Уверен, что не попадется. И существует опасность, что подросток-сирота, не имеющий близких, так никогда и не станет взрослым».

Доктор Кедр, конечно, знал, что к Гомеру эти рассуждения не относятся. Его любили сестры Анджела и Эдна и сам он, наперекор себе. Гомер не только сознавал, что его любят, но, несомненно, и сам любил всех. Так что его поре сокрытия правды не грозило затянуться надолго.

А вот Мелони – разительный пример, подтверждающий правоту доктора Кедра, подумал Гомер, отдавая ей записку.

– Зачем ты ищешь мать? – спросил он.

– Я ее убью, – без колебания ответила Мелони. – Может быть, отравлю. А если она не такая большая и сильная, как я, что вполне вероятно, задушу ее собственными руками.

– Собственными руками, – механически повторил Гомер.

– А ты бы что сделал, если бы нашел мать? – спросила Мелони.

– Не знаю, – сказал он. – Наверное, стал бы расспрашивать.

– Расспрашивать! – воскликнула Мелони с тем же презрением в голосе, с каким передразнила радующуюся солнышку Джейн Эйр.

Гомер знал, его коротенькая записка: «Поиски бесполезны» – не успокоит Мелони. Сам же он, как всегда, внял рассуждениям доктора Кедра, но до конца своих тайн не открыл. Фотография женщины с пони все еще лежала у него под матрасом; он так часто на нее смотрел, что бумага в конце концов утратила жесткость. Честно признаться, разговор с доктором Кедром разочаровал Гомера; значит, не найти ему матери Мелони и не испытать умопомрачительного ощущения, подаренного судьбой бесчувственному пони.

– Что это значит: «Поиски бесполезны»?! – криком вопрошала Мелони. Они с Гомером опять стояли на парящей веранде дома, в котором столько лет провели женщина и пони. – Строит из себя Господа Бога! Распоряжается нашей жизнью!

«Здесь, в Сент-Облаке, – писал доктор Кедр, – передо мной встал выбор: взять на себя прерогативу Бога распоряжаться судьбами других людей или просто плыть по течению. Жизненный опыт подсказывал – всем или почти всем управляет случай. Так что люди, уповающие на победу добра над злом, должны по возможности вмешиваться в ход событий. Играть роль Бога. Такие случаи редко выпадают. Но здесь, в Сент-Облаке, чаще, чем в других местах. Наверное, потому, что те, кто к нам приезжает, уже отдали дань случаю».

– Черт бы его побрал! – кричала Мелони, но река ревела еще громче, а пустой дом слыхивал и не такое, и Гомер промолчал. – Не повезло тебе, Солнышко! – вдруг выпалила Мелони. – Да? – (Но Гомер как воды в рот набрал.) – Да?! – крикнула во все легкие Мелони, на что лес за рекой откликнулся только коротеньким «а-а!».

Мелони ударила могучей ножищей по трухлявой балюстраде, и целая секция рухнула в реку.

– Вот так-то! – крикнула Мелони, но лес был такой густой, что поглотил без остатка возглас Мелони. Промолчал, как Гомер. – Господи Исусе! – воскликнула Мелони, но мэнские леса опять не откликнулись.

Старый дом, кажется, проскрипел что-то, а может, вздохнул. Такой дом разрушить непросто, хотя время и другие вандалы частично сделали свое дело. Мелони пошла искать, к чему еще приложить силы. Гомер побрел следом, стараясь держаться на безопасном расстоянии.

– Солнышко… – позвала его Мелони, но тут увидела целое стекло в окне и разбила. – Солнышко, – повторила она, – у нас с тобой никого нет. Если ты сейчас скажешь, что у тебя есть я, а у меня – ты, я тебя убью.

Гомер не знал, как ее утихомирить, и опять не проронил ни слова.

– Если ты мне скажешь, что у нас есть твой обожаемый доктор или приют… – продолжала Мелони, топнула ногой по доске, проломила ее и, схватив обеими руками, стала расшатывать один из обломков. – Если ты это скажешь, то перед смертью я буду тебя пытать.

– Угу, – кивнул Гомер.

Вооружившись доской, Мелони стала бить ею по перилам ведущей наверх лестницы; перила с балясинами отвалились легко, но толстый столб, держащий первый пролет, стоял прочно. Отшвырнув доску, Мелони заключила его в свои медвежьи объятия.

– Черт бы вас всех побрал! – обругала она доктора Кедра, свою мать, Сент-Облако и весь мир. Попробовала повалить столб, но он никак не отдирался от балки, идущей под полом. Тогда Мелони схватила кусок перил и стала, крутя им, как дубинкой, колотить по столбу, пока он наконец не рухнул. Попыталась его поднять, не смогла и рявкнула на Гомера: – Помоги мне! Ты что, ослеп?!

Взявшись вдвоем за столб, они, как тараном, пробили им стену кухни.

– Почему ты молчишь? Неужели тебя не мучит, кто с нами это сотворил? Тебе что, все равно?

– Не знаю, – ответил Гомер.

Затем стали вместе крушить один из столбов, на котором держался второй этаж. Нанесли три удара, каждый раз отскакивая в сторону. После четвертого столб рухнул. И сейчас же что-то над головой пришло в движение. Бросив таран, Мелони схватила рухнувший столб, попыталась разбежаться с ним, но сила инерции вынесла ее через порог на веранду. В тот же миг одна из верхних спален обрушилась в кухню. Тут же следом от крыши веранды отвалился кусок и увлек за собой в реку остаток перил. Даже Мелони поразил масштаб разрушений. Она почти нежно взяла Гомера за руку и потащила за собой на второй этаж – часть лестницы еще уцелела, вместе с комнатой, где когда-то пильщик любовался по утрам фотографией женщины с пони.

– Помоги мне, – мягко сказала Мелони Гомеру.

Подошли к окну, сорвали ставень, висевший на одной петле, бросили вниз и смотрели, как он, пробив крышу и пол веранды, плашмя упал в реку.

– Здорово, правда? – почему-то упавшим голосом произнесла Мелони.

Она сидела на том самом матрасе, где они стояли на коленях в тот день, когда с небес на крышу дома шлепнулась брошенная коршуном змея.

– Помоги мне, – сказала еще раз Мелони и рукой пригласила его сесть рядом. – Помоги, не то я сбегу, – сказала она и прибавила: – Помоги, не то убью кого-нибудь.

По-видимому, убить и сбежать было в ее понятии одно и то же. Да, Мелони не так-то легко помочь, но Гомер все-таки сделал попытку.

– Не убивай никого, – сказал он. – И не сбегай.

– А зачем оставаться? – возражала Мелони. – Ты ведь не останешься. Нет, ты не сбежишь. Тебя кто-нибудь усыновит.

– Никто не усыновит. Да я ни к кому больше и не поеду.

– Поедешь.

– Нет. Так что, пожалуйста, не сбегай и не убивай.

– Значит, если я останусь, ты тоже останешься? Да? Ты это хотел сказать? – спросила Мелони. «Это ли я хотел сказать?» – подумал Гомер. Но Мелони, по обыкновению, не дала ему времени на раздумье. – Обещай, Солнышко, что не уедешь, пока я здесь, – сказала она. Придвинулась к нему, взяла за руку, разжала пальцы и положила его указательный себе в рот. – Счастливчик-пони, – проговорила она, но Гомер не был уверен, что пони очень уж повезло. Старый дом закряхтел. Мелони подвигала языком его палец. – Обещай, Солнышко, что не уедешь, пока я здесь, – повторила она.

– Да, – кивнул Гомер.

Мелони укусила палец.

– Обещаю, – сказал Гомер.

Еще один кусок лестницы рухнул в кухню, жалобно скрипели покосившиеся стропила, поддерживающие остаток крыши веранды.

Что же так завладело его вниманием, когда Мелони, достав его маленький пенис, затолкала его себе в рот? Он не боялся, что старый дом рухнет и убьет их, хотя основания для страха были. Не думал о предыстории матраса, на котором они лежали; она, конечно, была чудовищна даже по меркам Мелони. Не думал о собственной утраченной предыстории и о том, что лежать так с Мелони – значит предавать доктора Кедра. Частично его внимание отвлекали звуки: чмоканье Мелони, его и ее прерывистое дыхание. Этот шум похоти вызвал в памяти маленького Фаззи Бука и аппарат, увлажняющий легкие. Его грубая механическая работа всегда напоминала Гомеру, как хрупка человеческая жизнь.

Пенис Гомера во рту у Мелони сначала слегка вырос, но потом вдруг съежился, и Мелони удвоила усилия. Больше всего Гомеру мешала злополучная фотография, она отчетливо стояла у него в глазах. Он видел даже чистый четырехугольник на стене, где она недавно висела. Именно она разбудила его похоть, но вот теперь была явной помехой. Если раньше женщина с пенисом пони во рту напоминала предложение Мелони, то теперь и женщина, и Мелони вызывали одно чувство – сострадание к униженным. Пони на фотографии, как и полагается бессловесной скотине, являл полнейшее равнодушие к происходящему. И Гомер чувствовал, что его пенис во рту у Мелони становится все меньше, каким, по его понятию, вообще никогда не был.

Мелони вдруг резко оттолкнула его. Такое унижение!

– Черт возьми! – крикнула она. – Что с тобой? Не говори, что дело во мне, а не в тебе!

– Точно, не в тебе, – сказал Гомер.

– Еще бы во мне! – кипела Мелони; губы у нее распухли, даже появились ссадины, на глазах навернулись слезы.

Она выдернула из-под него матрас, сложила вдвое и выбросила в окно. Матрас упал на крышу веранды и застрял в дыре, проделанной ставнем. Увидев, что матрас не спикировал в воду, Мелони взбеленилась, стала крушить ближайшую койку и плакала, не пряча слез. Гомер, как во второй вечер чтения «Джейн Эйр», поспешил уйти – еще попадешь под горячую руку! Сбежал по шатким ступеням вниз, ступил ногой на веранду, она затрещала и тяжело обрушилась в реку. Гомер потерял было равновесие. Услыхал, как над головой на остатки крыши упала не то койка, не то кусок стены. Спрыгнул на землю и бросился бежать на открытое место, подальше от рушившегося дома. Мелони, должно быть, видела его из окна второго этажа.

– Запомни, Солнышко, – крикнула она ему вдогонку, – ты обещал, что никуда не уедешь, пока я здесь! Не оставишь меня одну.

– Запомню! – крикнул он в ответ и быстро зашагал в сторону городка и дальше на холм, где стоял сиротский приют.

Он был еще на берегу, когда Мелони удалось наконец обрушить в реку остатки веранды вместе с частью второго этажа. Гомер остановился и долго смотрел, как вниз по реке уплывает чуть ли не половина старого дома. И он подумал, что Мелони, дай ей волю, могла бы спустить по реке весь городок. Но он не стал смотреть на дальнейший погром. А в приюте поспешил прямо в отделение мальчиков. Поднял матрас, хотел немедленно избавиться от фотографии. Но фотография исчезла.

– Это не я взял, – сказал Фаззи Бук.

Хотя был полдень, Фаззи все еще находился в увлажняющей палатке. Значит, опять началось ухудшение. По ночам он всегда в ней спал, она была, так сказать, его спальней. Если же оставался в ней на день, палатка становилась лечебницей. Каждый день ему что-то вливали и делали анализы, как говорил доктор Кедр. Гомер стоял у трепещущего, дышащего, хрипящего аппарата и допрашивал Фаззи, куда делась фотография. Выяснилось, что Джон Уилбур напрудил в постели такую лужу, что сестра Анджела велела ему лечь пока на кровать Гомера, а сама стала менять полусгнивший матрас. И тут Джон Уилбур под матрасом Гомера нашел фотографию.

– А что было дальше? – спросил Гомер задыхающегося Фаззи.

Сестра Анджела вернулась с новым матрасом, увидела фотографию и взяла с собой. Конечно, Джон Уилбур не стал запираться и сказал, где нашел ее, поведал Гомеру девятилетний Фаззи – после Гомера он был самый старший в отделении мальчиков. Гомер хотел было пойти и побить Джона, но передумал, Джон был совсем маленький, только и умел, что писать в постель. К тому же это еще удлинило бы список грехов.