Текст книги "Зомби-экономика. Как мертвые идеи продолжают блуждать среди нас"

Внезапный конец «великого смягчения» с новой силой поставил вопрос: было ли оно реальным явлением или же чрезмерно радужной трактовкой данных? Даже в период, когда стандартное объяснение «великого смягчения» пользовалось общим признанием, выдвигались и другие интерпретации. В статье, опубликованной в 2001 году Институтом Брукингса, Оливье Бланшар из Массачусетского технологического института и Джон Саймон из Резервного банка Австралии попытались на основе данных доказать, что с 1950-х годов происходило долгосрочное снижение волатильности, лишь ненадолго прерванное в 1970-х и начале 1980-х годов.

Хотя эта интерпретация согласовывалась с данными не хуже, чем стандартное объяснение, она не получила широкого признания. Трудно согласиться со статистической проверкой, утверждающей, что в 1950-х и 1960-х годах экономика была более волатильна, чем в 1990-х годах, поскольку послевоенный подъем в действительности запомнился как период сильного роста и низкой безработицы. Если наши измерения волатильности противоречат опыту, то самый очевидный вывод – мы измеряем что-то не то.

Если данные о поквартальной волатильности допускают столь сомнительную интерпретацию, возникают оправданные сомнения, могут ли они служить подтверждением для описания «великого смягчения». Поэтому стоит более пристально взглянуть на определения статистических показателей и их интерпретацию.

Во-первых, если сосредоточиться на волатильности роста выпуска, возникает сложность с тем, что игнорируется влияние средних темпов роста. Возьмем, например, данные по темпам роста в США. В 1960-х годах их стандартное отклонение равнялось 2 процентным пунктам, а в 1990-х годах – 1,5 процентным пунктам. Казалось бы, привычная история о снижении волатильности роста выпуска подтверждается.

Однако средние темпы роста выпуска в 1960-х годах составляли 4,3 %, тогда как в 1990-х годах – всего 3 %. Соответственно, если поделить стандартное отклонение на средние темпы роста, то выяснится, что в 1960-х годах волатильность была ниже. В частности выяснится, что соответствующая вероятность отрицательных темпов роста была ниже.

Вторая проблема вызвана чувствительностью поквартальных показателей волатильности к сравнительно краткосрочным колебаниям.[15]15
  На специальном статистическом языке это называется «высокочастотной волатильностью».


[Закрыть] То же самое касается и оценок NBER, основанных на определении рецессии как спада в течение нескольких кварталов. У этих показателей есть свои преимущества, но они упускают из виду некоторые крайне важные черты цикла.

Хотя в период послевоенного бума рецессии были довольно частыми, они не были глубокими. Послевоенные рецессии, как правило, сменялись быстрыми и уверенными восстановлениями, ведь в противном случае и не могли бы сложиться столь высокие средние темпы экономического роста.

После рецессий 1990–1991 и 2001 годов ситуация развивалась по иному сценарию, настолько новому, что для ее описания был введен особый термин – «восстановление без роста занятости». С начала восстановления выпуска прошло уже много времени, тем не менее занятость продолжала падать, а безработица – расти. В обоих случаях выпуск восстанавливался достаточно, чтобы это можно было признать восстановлением на основе популярного критерия «отрицательных темпов роста», а также и несколько более широкого критерия NBER. Но для среднестатистического человека эти подъемы на первых порах мало отличались от рецессий.

Президент Джордж Буш-старший оказался в числе первых жертв этого нового вида деловых циклов. К моменту президентских выборов 1992 года американская экономика уже в течение 18 месяцев официально пребывала в состоянии экспансии. Билл Клинтон, чья агитационная кампания проходила под лозунгом «Все дело в экономике, дурачина!», смог успешно сыграть на контрасте статистики со все более удручающей экономической действительностью. То же самое повторилось и после рецессии 2000 года.

Феномен «восстановления без роста занятости» не ограничивался только США. В Австралии, например, в 1989 году в экономике началась рецессия, а в 1990 году, согласно стандартным меркам, началось расширение. Однако безработица достигла пика в 11 % в 1994 году и смогла снизиться до уровня 1989 года лишь в 2000 году, то есть через 10 лет после начала самой продолжительной в истории экспансии. Поражение кабинета Китинга на выборах в 1996 году часто объясняли воздействием продолжавшейся рецессии.

Стандартные оценки поквартальной волатильности в общем не отвечали опыту наемных работников, зато они прекрасно соответствовали опыту участников финансового рынка. Последние во время рецессий терпели падение прибыльности и резкие сокращения занятости, однако все эти потери сторицей окупались с восстановлением экономики. Даже слабого восстановления после рецессии 2000 года оказалось достаточно, чтобы доходы финансового сектора поднялись в стратосферу, достигнув беспримерных в истории уровней. Для этой категории населения «великое смягчение» было сущей реальностью.

При рассмотрении «великого смягчения» бросается в глаза один парадокс. Хотя агрегированные показатели экономики были как никогда стабильны, в жизни отдельных индивидов и домохозяйств возникали дополнительные риски и колебания, росла неустойчивость. Все новые и новые угрозы, казалось, поджидают на каждом шагу. Прежде всего существенно возросло неравенство доходов, что отчасти было связано с повышением мобильности индивидов при переходе из одной группы в другую, а отчасти – с увеличением колебаний их доходов в течение жизни. Но и на коротких отрезках времени предсказуемость дохода упала.

В результате, как заключает Питер Госслин в своей книге «На тонкой проволоке: американские семьи без уверенности в завтрашнем дне», хотя богатство в США выросло, положение индивидов и домохозяйств стало более шатким. В итоге «небольшая часть населения обладает значительным богатством, почти не подвергаясь рискам, огромное же большинство должно смириться с тем, что любое резкое изменение экономических условий – вызванное действиями их самих или других людей – может перечеркнуть старания всей их жизни» [Gosselin, 2009, p. 324].

Это похоже на парадокс. Ведь совокупный доход есть сумма доходов отдельных индивидов, и повышение индивидуального риска должно отражаться на уровне риска, которому подвержен совокупный доход, даже если допустить, что часть потерь и выигрышей друг друга компенсируют.

Анализ этого парадокса выявил, что развитие финансовых рынков ослабило связь между такими экономическими переменными, как доход, с одной стороны, и потребление – с другой. При снижении дохода домохозяйства могли взять взаймы и таким образом сохранить потребление на неизменном уровне. Как следствие, потребительский спрос стал меньше реагировать на падение в каком-то отдельно взятом секторе экономики. А значит, высокая амплитуда колебаний в доходах индивидов могла сочетаться со стабильностью на агрегированном уровне.

Но устойчива ли такая структура? Если колебания дохода преходящие, разумно брать взаймы, чтобы, пока черная полоса не сменится белой, сохранять уровень жизни неизменным. Напротив, брать в долг, чтобы возместить постоянное падение дохода, – верный путь к гибели. Поскольку отличить временное падение дохода от постоянного сразу бывает трудно, увеличение долга для сглаживания потребления – рискованное предприятие.

Поэтому неудивительно, что, когда доходы начали испытывать резкие колебания, число людей, попавших в неприятности из-за долгов, возросло. Лучший показатель этого – количество поданных индивидами заявлений на банкротство, которое выросло в большинстве англоговорящих стран, но в США сильнее всего. В этой стране люди гораздо охотнее обращались к кредиту для смягчения риска в доходах, так как этому способствовали более либеральные законы о банкротстве, выступавшие своеобразной компенсацией слабой перераспределительной налоговой политики. Если посмотреть на американские штаты, то в тех из них, где налоговая шкала наименее прогрессивна, законодательство о банкротстве, как правило, более мягкое.

В первые годы нового столетия ежегодная численность подавших заявку на банкротство составляла в США более двух миллионов человек.[16]16
  Поскольку в случае несостоятельности семейные пары подают общее заявление, численность обанкротившихся людей больше числа заявлений, в среднем составивших 1,4 млн в год.


[Закрыть] На самом деле, в этот период для американца было гораздо вероятнее обанкротиться, чем развестись. Наиболее частыми непосредственными причинами банкротства были потеря работы и непредвиденные расходы на лечение. Но глубинной причиной являлась культура закредитованности. Она приводила к тому, что люди, попавшие в тяжелое финансовое положение, молниеносно теряли способность покрывать имеющиеся обязательства.

В 2005 году в ответ на учащение банкротств отрасль кредитных карт успешно протолкнула принятие Закона о предотвращении злоупотреблений банкротством и защите потребителей. Этот закон несколько затруднил решение долговых проблем посредством банкротства.

За год до вступления закона в силу сесть на подножку убегающего поезда успели более двух миллионов домохозяйств. В месяцы непосредственно после «реформы» число банкротств опустилось почти до нуля и несколько лет не достигало дореформенных значений. Но по прошествии ряда лет после принятия закона наметился медленный рост банкротств.

После того как разразился финансовый кризис, на первый план вышли изъятия жилья, а не банкротства. В США в большинстве случаев ипотека либо по закону, либо фактически не дает кредитору права регресса, то есть после передачи кредитору находящегося в обеспечении жилья он не может претендовать на другие активы заемщика. Даже если изъятое жилье имеет стоимость гораздо ниже первоначальной суммы займа, обязательства заемщика считаются погашенными.

Поэтому, до тех пор пока кризис ограничивался преимущественно жилищным рынком, число банкротств росло вяло. Но с переходом к высокой безработице и общему ужесточению кредита число банкротств взмыло вверх. В 2009 году было подано 1,4 млн заявлений о банкротстве, что сопоставимо с дореформенными значениями, и ожидалось, что в 2010 году эта величина возрастет до 1,5 млн.

Несмотря на волатильность дохода и опасности, связанные с разрастанием кредитных рынков, экономисты вплоть до 2007 года продолжали превозносить «великое смягчение». События 2008 года стали ужасным потрясением.

«Великое смягчение» сошло на нет с удивительной быстротой. Бернанке был не первым, кто возвестил о приручении делового цикла. Скорее всего, он будет и не последним. И все-таки, при всей неряшливости прежних экономических прогнозов, крушение тезиса о «великом смягчении» было самым выдающимся.

Золотой век кейнсианства продлился три десятилетия и во всем мире весомо поднял уровень жизни. С «великим смягчением» все обстояло иначе: в полном смысле оно наступило лишь в начале 1990-х годов, после первой рецессии периода правления Буша-старшего, и едва не рухнуло в 2000 году с крахом доткомов. И только безрассудное смягчение денежной политики под руководством Алана Гринспена удержало надувшуюся в 1990-х годах экономику от сжатия. Эта политика подготовила почву для еще более разрушительного кризиса, наступившего через несколько лет.

Сегодня глобальная экономика пережила глубокую рецессию, что отразится на существенном росте волатильности выпуска. Даже если в экономике произойдет уверенное восстановление – а оно на момент написания книги (март 2010 года) кажется маловероятным, – центральная часть гипотезы о «великом смягчении» уже опровергнута. В период «великого смягчения» выросла устойчивость всех главных компонентов совокупного выпуска (потребления, инвестиций и государственных расходов). Напротив, текущее восстановление – это результат обширного фискального стимулирования, то есть большого увеличения государственных расходов (за вычетом налогов) взамен существенного сокращения спроса частного сектора.

Кроме того, кризис лишил почвы большую часть расхожих объяснений «великого смягчения». Мысль, что за экономической стабилизацией стояло усовершенствование инструментов монетарной политики, выглядит теперь довольно глупо. Кризис, зародившийся в финансовой системе, разросся до такой степени, что против него оказались бесполезны любые инструменты из стандартного набора монетарной политики, главный из которых – корректировка процентных ставок.

К чести центральных банков стоит упомянуть, что, увидев безуспешность своих привычных приемов, они решились на более радикальные меры. Среди них самая важная – количественное смягчение, иначе говоря, выкуп за счет эмиссии денег таких активов, как государственные облигации и краткосрочные бумаги корпораций. Подобные шаги смотрятся очень смело на фоне пассивности, с которой денежные власти отнеслись к финансовым потрясениям времен Великой депрессии. И эти шаги позволили избежать полного распада финансовой системы. Но готовность порвать с неоправдавшей себя политикой не отменяет самого факта краха.

Если можно сказать, что амбиции центральных банков пошатнулись, то репутация финансовых рынков была просто дискредитирована. Сейчас уже нет причин полагать, что финансовые рынки предоставляют эффективные механизмы управления рисками для индивидов и домохозяйств. Скорее, как это было уже не раз, необузданный рост финансовых рынков выявил свой дестабилизирующий потенциал.

Вместе с провалом «великого смягчения» исчезло и прагматическое зерно в утверждении, что переход к рыночному либерализму в 1970-х годах, несмотря на порождаемые между делом неравенство и неэффективность, все же обеспечил прочный рост благосостояния. Если что-то и может возродиться из нынешнего пепла, это произойдет вопреки, а не благодаря экономической политике прошлых десятилетий.

С наступлением глобального финансового кризиса некоторые защитники рыночного либерализма предприняли попытку подменить свой основной аргумент. Они заявили, что, может быть, эффект рыночного либерализма в развитых странах и неоднозначен, однако в Индии и Китае он принес громадные выгоды. Поскольку вместе эти две страны составляют треть населения мира, рыночный либерализм можно считать спасенным. Этот довод, а скорее увертка, не выдерживает никакой критики.

Мощный рост в Китае и Индии – плохое оправдание для рыночного либерализма. Ни Китай, ни Индия и близко не подошли к либеральному идеалу свободной рыночной экономки. В Китае до сих пор сохраняется громадный сектор государственных предприятий, действуют жесткие ограничения на деятельность финансовой системы, а обменный курс тщательно регулируется. В кризис эти факторы позволили китайскому правительству осуществить масштабное стимулирование экономики и добиться быстрого восстановления экономической активности. В Индии стремительный рост начался до основного периода рыночной либерализации, и там сохраняется большой государственный сектор. В обеих странах, как до этого в Японии, Корее, Тайване и Сингапуре, государство играет роль рулевого экономического развития.

Успешный опыт Китая и Индии, а до них – Японии и «восточноазиатских тигров», наверное, небесполезен для стран, застрявших в ловушке бедности. Но он может мало сообщить об относительных преимуществах рыночного либерализма и социал-демократии.

Возвращение с того света: глобальный кризис или маленькая тучка?

Если учесть, что во многих странах безработица все еще выше 10 %, совокупные бюджетные дефициты насчитывают триллионы, а банкротства и изъятие жилья имеют повальный характер, как это происходит в США и ряде других стран, то можно предположить, что идея о «великом смягчении» не просто умерла, но погребена так глубоко, что уже никогда не вернется. Но это не так.

Эта идея-зомби никогда по-настоящему не умирала и уже начинает прокладывать себе путь с того света. Оливье Куабьон и Юрий Городниченко озаглавили одно из сообщений в блоге так: «Великая рецессия это и впрямь конец “великого смягчения”?». На этот вопрос они уверенно отвечают: «Нет». Куабьон и Городниченко приводят ряд графиков, показывающих колебания темпов роста ВВП в США, и пытаются доказать, что «перед нами довольно глубокий деловой цикл, но он не идет ни в какое сравнение с нестабильностью 1970-х годов».[17]17
  См.: [Coibion, Gorodnichnenko, 2010].


[Закрыть]

Данный вывод звучит убедительно, только если вы ограничитесь рассмотрением абсолютной изменчивости ВВП. Но эта изменчивость отражает чистое воздействие огромного фискального стимулирования в государственном секторе и огромное сокращение спроса в частном секторе. От сглаживания не остается и следа, если посмотреть на отдельные компоненты ВВП.

Бешеные флуктуации испытывали не только компоненты ВВП, но и почти все остальные макроэкономические переменные. Как отмечает Брэдфорд ДеЛонг, дисперсия отношения числа занятых к общей численности экономически активного населения совершила самый резкий прыжок вниз со времен войны в Корее.

В принципе представление, что мы по-прежнему живем в эпоху «великого смягчения» и что оно было вызвано правильной государственной политикой, не может не вызвать улыбки. Раньше уверяли, что «хорошая политика», обеспечившая нам стабильность, заключалась в скрупулезной корректировке процентных ставок по правилу Тейлора, связывающему темпы инфляции и рост выпуска. На первых порах глобального финансового кризиса к ней и в самом деле прибегли, однако вскоре власти решительно отбросили старые рецепты. Процентные ставки были сразу опущены до нуля. Затем запустился насос, вкачавший в банки и фирмы с Уолл-стрит огромные объемы ликвидности в рамках «количественного смягчения» и политики дисконтного окна. К этому добавился пакет финансовой помощи конца 2008 года на сумму в триллионы долларов, а также пакет стимулирующих мер 2009 года.

Эти меры можно было охарактеризовать по-разному, но только не как примеры «скрупулезности» и «смягчения». И все же, несмотря на свои внушительные размеры, эти меры оказались недостаточными. А это попросту указывает на глубину кризиса.

Как же в таком случае можно утверждать обратное? Ответ, возможно, кроется во внутренней динамике экономической науки. «Великое смягчение» растаяло в 2008–2009 годах, однако академическая среда, поднявшаяся на его изучении, осталась. Исследовательские проекты, основанные на объяснении, измерении и прогнозировании «великого смягчения», не были заброшены. Интеллектуальный фундамент, на котором были построены эти проекты, оказался прочным.

Куабьон и Городниченко представляют точку зрения, согласно которой «великое смягчение» – это результат хорошей политики. Они написали статью для American Economic Review, доказывающую именно это утверждение. Она блещет теоретическим изяществом, в ней используется ряд впечатляющих эконометрических приемов, что свидетельствует о годах трудов, затраченных на ее «производство». Но если признать, что «великое смягчение» действительно кончилось, то такая статья становится всего лишь упражнением по экономической истории, а объяснение на основе «хорошей политики» оказывается очевидно ложным.

Поэтому не приходится удивляться, что Куабьон и Городниченко склоняются к противоположной точке зрения. Кризис, разрушивший экономики целых государств, обанкротивший миллионы людей, вдвое увеличивший безработицу в США и угрожавший полным уничтожением финансовой системы, в их изложении превратился в «мимолетную тучку волатильности 2009 года».

Далее в книге мы столкнемся не с одним таким высказыванием. Но, если мы хотим избежать повторения ошибок прошлых двух десятилетий, сначала нужно посмотреть этим ошибкам в глаза. «Великое смягчение» – это мертвая идея, и с ней следует распрощаться раз и навсегда.

Зомби больше не вернется: переосмысливая опыт XX века

Из краха «великого смягчения» нужно сделать выводы в отношении многих разделов экономической политики. Главный урок, который следует из него извлечь, состоит в том, что нужно вернуться к состоянию, предшествовавшему «великому перемещению рисков». Единственный способ сделать это – вдохнуть новую жизнь в институты социального и коллективного управления рисками, составляющие плоть социал-демократического государства всеобщего благосостояния.

Прежде чем умереть, «великое смягчение» успело подвергнуть огромным экономическим рискам индивидов, семьи и частные предприятия. Согласно прогнозам, в США к 2012 году своего жилья должны были лишиться не менее 10 млн домохозяйств. И несмотря на законы, затрудняющие процесс банкротства, по оценкам, от 5 млн до 10 млн домохозяйств могли оказаться несостоятельными.[18]18
  Часть домохозяйств окажется сразу в двух списках.


[Закрыть]

Резкое снижение котировок акций, которые до сих пор не вернулись к показателям десятилетней давности, стерло в порошок накопления многих работников. И что еще более важно, была подорвана вера в демократию акционеров. Обыватели, лелеявшие надежду, что доходов от их финансовых вложений хватит на пенсию, узнали горькую правду.

По всему миру десятки миллионов рабочих потеряли свои места, и еще миллионы потеряют их, прежде чем экономика полностью восстановится. И хотя экономический рост возобновился – а уверенными в этом до конца быть нельзя, – болезненные симптомы будут проявляться еще долго. В отсутствие активных действий со стороны государства безработица будет оставаться высокой еще долгие годы. Неустойчивое состояние глобальной финансовой системы и отсутствие хоть сколько-то значимого продвижения в сторону более эффективного регулирования подсказывают, что в будущем проблемы никуда не исчезнут.

Рост неравенства, который стоит за повышением рисков, более всего очевиден в США, но с меньшим или большим опозданием он начался и во многих других странах – как развитых, так и развивающихся. Там, где социал-демократическое государство всеобщего благосостояния осталось прочным, рост неравенства менее заметен. Но уже нельзя полагать, что простое замедление темпов рыночной либерализации предотвратит увеличение неравенства и связанный с ним рост рисков и незащищенности.