Текст книги "Ужин со смертельным исходом"

Глава 8
Гилман Хайес – до того

Эвис позвонил из галереи. Хотел узнать, когда получит следующую работу. Сказал, что сумеет ее продать. Люди ждут новых поступлений. Я ответил, что не буду работать какое-то время – может, месяц, может, два. И тут он заявил – мол, будет разумно выставить какую-нибудь новую работу, пока его покупатели не остыли. Я ему объяснил, что не нравится мне такая постановка вопроса. Не нравятся намеки на то, что я – какое-то там кратковременное увлечение. Он извинился передо мной. Но в этих его извинениях чувствовалась какая-то скользкость, достигнутая частыми упражнениями, которая мне пришлась не по вкусу. Я повесил трубку.

Мир полон сереньких, ничего собой не представляющих людишек вроде Эвиса. Живущих наполовину. Боящихся ухватить свое. А в этом мире кто смел, тот И съел. Люди вроде Эвиса для того и существуют, чтобы их пинать.

Но поведение его меня обеспокоило. Хотя я и знал, что нельзя этого допускать. Тогда я отправился повидаться с Уилмой. Это было где-то в середине дня. Она впустила меня, а потом вернулась к телефону. Стала говорить по-испански. Наконец повесила трубку.

– Я разговаривала с Хосе, – пояснила Уилма. – Сообщила ему число приглашенных.

– Куда?

– Ты что, забыл, дорогой? На озеро, в следующий уик-энд.

– Наверное, забыл.

Она села возле меня и взяла мою ладонь:

– В чем дело?

– Эвис попросил новую работу. Мне не понравилось, как он это сделал.

Она покачала головой, почти грустно:

– Когда же ты усвоишь, Гил, кто ты на самом деле? Сколько времени у тебя на это уйдет? Убогие людишки вроде Эвиса ничего не значат. Он – паразит, питающийся твоей силой. Самоуничижение тебе не к лицу, дорогой.

Я чувствовал, как моя сила возвращается ко мне. Она – единственная, кто способен это сделать. Иногда у меня такое чувство, что это она меня создала. Это конечно же неправильно. Уилма всего лишь выявила то, что уже было во мне заложено, спрятано за всеми моими слабостями и комплексами.

Сколько времени я потерял впустую, прежде чем ее встретил!

Меня разбирает смех при мысли о том, каким я был жалким существом. А она разглядела то, что в нем было заключено.

Я никогда ни с кем не дружил. Казалось бы, это так просто, но у меня никогда не было друзей, не знаю почему. Она мне разъяснила. Потому что менее одаренный всегда чувствует разницу. Это просто понять, правда? Она говорила о мутациях, неизбежных изменениях в человеческой природе, для того чтобы стать крупнее, сильнее, проворнее, безжалостнее. И все ради выживания, толковала она мне.

А я привык пресмыкаться и выпрашивать. Нет, не явно, а выказывая благодарность за мелкие приработки. Спасатель на водах, работник прилавка, привратник, учитель танцев, натурщик... Мелкие людишки бросали мне объедки и ненавидели меня, потому что чувствовали, что я лучше. С женщинами было просто. С ними всегда просто. Уилма говорит, что в этом ключ к пониманию. Я должен был его разглядеть. С женщинами все просто и бессмысленно. Уилма составляет исключение. Из-за того, что она сделала.

Это всегда было мечтой. Наверное, с того времени, когда сестра Элизабет из приюта сказала, что у меня способности к рисованию. Она повесила мой рисунок на пробковый стенд в коридоре. На нем я изобразил деревья, вырисовав каждый листик. Сестра Элизабет напутствовала: надо учиться и работать, учиться и работать. Да что она понимала! Где было взять на это время? Когда я был совсем маленький, в приюте думали, что меня усыновят. И действительно, меня забирали трижды, но отсылали обратно. Приемным родителям хотелось поцелуев, а я не был на это способен. Стоял и смотрел на них. Бесчувственный, говорили они. Из приюта меня выпустили, когда я стал достаточно взрослым, подыскали мне работу и жилье. Как можно учиться и работать, чтобы стать художником? Книги давались слишком тяжело. Я выучил кое-какие слова, чтобы ввернуть при случае. А уроки дорого стоят. Взял несколько уроков, но потом бросил это занятие, потому что мне не позволяли делать то, что я хотел делать. Садись вот сюда, говорили они. Нарисуй этот горшок. Нарисуй это яблоко. Так можно годами рисовать скучные вещи, которые ставят перед тобой. Это не значит быть художником. Я приносил им собственные работы, на которых все цвета сливались в вихре. Педагоги смеялись, поджимали губы, склоняли головы набок и употребляли те самые слова, которые я учил. Мелкие людишки, отказывающиеся видеть то, что лучше. И ненавидевшие меня.

Так что я совсем мало этим занимался. И никому больше своих работ не показывал. Но по воскресеньям одевался поприличнее и отправлялся туда, где были лучше всего одетые люди, прогуливался среди них и все время изображал из себя художника, очень хорошего художника. В эти воскресенья я обычно находил девушку. Это никогда не составляло особого труда. Как говорит Уилма, здесь надо было искать ключ к пониманию.

Я стыдился того, как она меня нашла. Это все благодаря моей работе на Герке. Он иногда меня использовал. Не часто и за очень небольшие деньги. Я, обливаясь потом, наклонялся к какой-нибудь худосочной девице, стараясь изобразить, как я очарован и как предан ей, Герке колдовал с осветительными приборами и выбирал ракурс, вечно жалуясь на деревянное выражение моего лица. Рекламный снимок, который Уилма увидела, предназначался для парфюмерной линии «Феррис». Она навела справки в агентстве, из агентства ее отослали к Герке, а тот объяснил ей, как меня найти. Уилма села на табурет. За стойкой мне приходилось носить ту мартышечью шляпу. Смех, да и только. Уилма знала, как меня зовут. Дождалась, когда закончится моя работа. Я подумал, что это то же, что и всегда. Мне было все равно. Она старше, но не слишком старая, решил я.

Все изменила та ночь. Это оказалось не так, как всегда. Не сразу, чуть позже, когда в полутьме она стала задавать мне вопросы про меня. Почему-то она знала, когда я вру. Я всегда врал. Обычно говорил, что происхожу из богатой семьи, что мои родители погибли в авиакатастрофе, ну, что-то в этом роде. Но она все расспрашивала и расспрашивала, и через некоторое время я выложил ей все. Про сестру Элизабет, про то, как вырисовывал каждый листик, про то, как это было просто с девушками, про все, а немного погодя неожиданно расплакался. Не помню, чтобы я до этого когда-нибудь плакал. Позже Уилма объяснила, что это было нечто вроде сеанса психоанализа. Снятие напряжения. На все это ушло много времени, потому что я не мог как следует себя выразить. Уже рассветало, когда все это закончилось, и я чувствовал себя так, будто всю ночь бежал изо всех сил.

Потом она рассказала мне, что я собой представляю. Я никогда этого не знал. Она объяснила мне, что окружающий мир всегда старается подавить лучших. Это было начало. Потом дошел черед и до одежды, и до того, как обращаться с людьми, и до обустройства моей мастерской. Уилма проводила там все то время, что я рисовал, очень быстро делая картины. Уилма постоянно твердила мне, что нужно быть смелым в том, чем занимаешься. Не пытаться нарисовать какой-то предмет, а рисовать ощущение. Крупными мазками, разбрызгивая краску.

Уилма представила меня Стиву, и для меня не имело значения, что я ему не понравился. Она сказала, что у него есть своя работа и он будет ею заниматься. Мы появлялись в хороших местах, и нас там видели, а через некоторое время обо мне стали писать. Потом тот человек написал статью о моей работе, меня выставили в галерее, и начались все эти споры в разделах газет, посвященных искусству, а люди стали покупать мою живопись и говорить обо мне.

Но Уилма научила меня, как себя вести. Надо всегда помнить, что я лучше, а все они – недоделанные. И обращаться с ними соответствующим образом. Им это нравится, уверяла она, и они придут за добавкой. Ей-богу, это проще пареной репы. Я вроде бы всегда так себя вел, только за этим стояла неестественная застенчивость. Я имею в виду, что это лишь выглядело высокомерием.

Уилма сделала так, что все сбылось, но теперь я знаю, что это случилось бы даже и без нее. Правда, возможно, на это потребовалось бы больше времени. Только и всего.

Во мне по-прежнему есть слабость. Вот, к примеру, когда Эвис так себя повел. Мне пришлось снова сходить к Уилме, потому что только она способна вернуть мне ощущение силы и цельности. Но я преодолею это, и тогда ничто не сможет выбить меня из колеи. Я, как она объясняла, мутант. То, чем однажды станет род человеческий. В ней это есть, но не так много. Все, в ком это есть, – большие, сильные и быстрые. Я всегда был крупнее, сильнее и проворнее остальных. Я могу идти по улице, смотреть на мужчин и знать, что способен сбить их с ног, смотреть на женщин и знать, что могу ими овладеть.

Так я на них и смотрю. Так, что они знают об этом. Они всегда меня ненавидели, всегда меня отвергали. Так что ничего не изменится оттого, что дам им еще один повод, правда?

Поначалу Уилма давила на своих друзей, заставляя покупать мои работы. Она-то знала, что работы хороши. А потом их стали покупать и незнакомые люди. Поначалу я читал рецензии. В них говорилось: «Слабые, любительские, эксгибиционистские. Чудовищная шутка. Триумф заказной журналистики». Это вызывало у меня неуверенность.

Но тут Уилма подсунула мне другую вырезку. Там говорилось: «Гилман Хайес демонстрирует поистине поразительный рост в своих последних работах. Его динамичный подход к пространственным соотношениям, его стремление перевернуть традиционные представления о композиции, его смелые цветовые решения открыли новые горизонты в субъективистском искусстве. Мы предсказываем, что...»

Положительные отзывы я хранил в особом альбоме.

Я должен находиться при Уилме, и в этом она очень требовательна, но для меня это не так, как для остальных. Это вроде утешения. Все равно как получать защиту от вещей, находящихся снаружи, которые так и норовят поранить тебя острыми краями. Тепло вокруг тебя. Иногда мы вместе смеялись над Хессом. Он – такой нелепый человечек! Такой беспомощный. Такой пустой. Я думаю о том, какой он ничтожный и какой сильный я, и мне хочется проломить ему кулаком череп. Я знаю, что смог бы это сделать. Это было бы все равно что прорвать тонкую бумагу. Так, как будто бы его и не было. Как будто бы он и не жил по-настоящему. Так, как живу я. Или как живет Уилма. Я достаточно силен, чтобы прошибить кулаком мир. Он тоже прорвется, как бумага. Такой же податливый, как эта Мэвис, которая все пыжится, пытаясь стать Уилмой. Чего у нее никогда не получится.

Вспомнив про то, что на озере собирается компания, я обрадовался. Мне там нравится. Я вспомнил про Ампаро Лому. Возможно, на этот раз получится.

Мы с Уилмой уехали в пятницу, рано утром. Ее езда нагоняет на меня страх. Хотя я не показываю ей этого. По дороге туда она молчала, сосредоточившись на вождении. На одном прямом участке разогнала маленький автомобиль до ста десяти. Для него это еще не предел. Она посмеивалась, когда мы ехали на самой большой скорости. Я не слышал ее. Видел ее рот и знал, что она смеется. Уилма-то уже пожила всласть. Она старше. Ей можно быстро ездить. А мне еще многое нужно успеть. Я представил, как машина переворачивается и моя кожа, мышцы и кости скользят и перемалываются о бетон. Это заставило меня побледнеть. Но я не мог допустить, чтобы она это увидела.

Наверное, я побледнел, как в тот раз в приюте. Там была такая бетонная пожарная лестница с железными перилами. Я тогда был еще совсем маленький. Один мальчишка постарше затащил меня на верхнюю площадку и держал там за перилами. Я даже крикнуть не мог, только видел кирпичи внизу. И некому было мне помочь. Он втащил меня обратно через перила и бросил. Я больно ударился головой. Заплакал. Он влепил мне затрещину. Потом повернулся ко мне спиной, облокотился на перила и больше не обращал на меня никакого внимания. Я перестал для него существовать.

Мы приехали на озеро в два часа. Там еще никого не было, стоял только старый микроавтобус, которым пользуется Хосе. Уилма зашла в дом, проверила все и стала отдавать распоряжения: что подавать, где кого разместить. Потом отправила Хосе в деревню, чтобы пополнить запасы. Я плавал и отдыхал на причале, под солнцем. Успокаивал на солнце свои нервы. Я слышал, как она кричала на них в доме. По-испански. Она обращается с ними как с собаками. А им, по-моему, все равно. Наверное, из-за денег.

Потом приехали остальные. Рэнди и Ноэль Хесс, Джуди Джона, Стив Уинсан, чета Докерти. Уоллас Дорн явился самым последним. Все они слишком много пьют. Я никогда не получал удовольствия от выпивки. Она притупляет восприятие, все портит. Я растягиваю порцию спиртного надолго, поэтому не обращал на них особого внимания. И почти смеялся над собой. В свое время мне это казалось бы замечательнейшей вещью на свете. Но к отличным вещам быстро привыкаешь. Мне всегда нравились первоклассные вещи – чистые запахи, шелк на ощупь, долгое стояние под душем. Теперь у меня все это есть и всегда будет, я знаю, что так было задумано с самого начала.

Я сидел с ними, слушал их глупые разговоры и играл в игру. Будто это мое имение, я – барон, а Уилма – моя стареющая супруга. Вскоре я смогу от нее избавиться. От нее и ее пустых друзей. И смогу жить здесь один, с коричневой Ампаро. И бить ее нещадно, если она чем-то мне не угодит. Когда я устрою прием, на нем будут не эти люди. На нем будут люди, которые зависят от меня, которые нуждаются в моей силе. Я буду указывать им, что делать и когда.

Обычно, когда мы были в компании, Уилма время от времени поглядывала на меня, и мы с ходу понимали друг друга. Но по дороге сюда она вела себя как-то странно. Вообще ведет себя странно с тех пор, как мы поговорили об Эвисе. Я не мог поймать ее взгляд. Даже подумал – уж не вызвал ли чем-то ее неудовольствия, но потом заставил себя выбросить эти мысли из головы. Все обстоит наоборот. Это ей положено меня ублажать. Мы поменялись статусами. Что было неизбежно.

Они играли в игры. Меня никогда не привлекали игры. Я танцевал с Докерти. Она была слегка пьяна. Я хорошо танцую. Я знал, что ее муж не упускает нас из вида, и знал, что танец ее возбуждает. Мне доставляло удовольствие нервировать его. Я знал, когда мы танцевали на террасе, что мне достаточно взять ее за запястье и увести в темноту, от света прожекторов. Это было так просто. Но я этого не сделал. Мне нравилось ее дразнить. Она для меня ничего не значит. Я знал, что остальные следят за нашим танцем. Все наблюдали за нами, украдкой. И все завидовали мне. Или Докерти. Это тоже было приятно – улавливать их эмоции, эмоции слабых, наблюдающих за сильными.

Уилма разместила меня в той же комнате, что и прежде, которая соединяется дверью с ее комнатой. Но когда я попробовал ее открыть, оказалось, что дверь заперта. Я поднял было кулак, чтобы постучаться, но потом опустил его. Это значило бы уронить свое достоинство. Это ничего не значило. Ровным счетом ничего. Я улегся спать. На моем теле проступила краснота от солнца. Это было приятно. Еще чувствовалась легкая усталость оттого, что я много танцевал. И запах дорогих вещей вокруг меня.

Потом заснул. Я никогда в жизни не видел снов. Когда люди разговаривают об этом, я не знаю, что они имеют в виду. Это то единственное, чему я завидую. Наверное, это чудесно. Маленькие истории, которые прокручиваются в вашей голове, когда вы спите. Иногда я сочиняю сны и рассказываю их женщинам. По-моему, им всегда интересно. Они любят истолковывать мне значение этих выдуманных снов. Кажется, даже возбуждаются оттого, что толкуют мне мои лже-сны.

Я встал рано, как и всегда. Самым первым. Ампаро принесла мне завтрак. Она быстро отстранилась, когда я попытался к ней прикоснуться. Я уже догадывался, что это будет за день. Они напьются. Но будет солнце, и будут хорошие физические упражнения. Этого достаточно. Я смогу весь день оставаться в плавках. Они будут смотреть на меня. Это хорошо, когда на тебя смотрят, если ты знаешь, что ты загорелый, сильный и хорошо сложен. Мне нравится позировать на уроках жизни. В свое время я по глупости считал, что они хорошо меня рисуют. Сейчас-то я разобрался, что к чему.

Наконец встали остальные. Стив управлял моторной лодкой, таскал меня на водных лыжах. Этот дурак дал буксирному тросу провиснуть. Вместо того чтобы отпустить перекладину, я попытался ее удержать. Когда трос натянулся, у меня было такое ощущение, будто он вот-вот выдернет мои руки из впадин. Я пролетел по воздуху и неуклюже плюхнулся в воду. Уверен – он сделал это нарочно. Меня так и подмывало схватить его за шею и треснуть башкой о бетонный мол. Но к тому времени, когда я подплыл к берегу, краснота прошла. В лодку забрался Хесс. Я показывал Мэвис, как стоять на водных лыжах. Она хохотушка. Дурочка. Но координация движений у нее превосходная, так что она быстро научилась и очень гордилась собой. И опять я знал, что ее муж украдкой за нами наблюдает.

Возможно, по этой причине он и напился вдрызг, спотыкался, когда мы играли в крокет, и в конце концов незаметно исчез, чтобы отключиться. Во второй половине дня всех стало клонить в сон. Люди исчезали, снова появлялись. Я все искал случая переговорить с Уилмой, но она избегала меня. Мэвис лежала около меня на пирсе, под солнцем, болтая всякий вздор, довольно неприятно потея. Уже стемнело, когда мне, наконец, представилась возможность поговорить с Уилмой. Она подозвала меня. Мы поднялись и сели на крутом обрыве, рядом с площадкой для крокета. Я наблюдал, как они купаются там, внизу, при свете прожекторов. Слышал их смех.

А Уилма разговаривала со мной, все разговаривала и разговаривала.

Глава 9
Ноэль Хесс – до того

Рэнди старался не смотреть на меня, когда говорил, что на уик-энд мы поедем в гости к Уилме, на Лейк-Вэйл. Мы теперь не слишком часто смотрели друг на друга.

Однажды мне сделали один подарок. Его принесла женщина, жившая по соседству. Я тогда заболела. Сидела в своей постели. Рядом была моя мама. Я сняла бумагу. Под ней оказалась деревянная коробочка. А в ней деревянная коробочка чуть поменьше. А в той еще одна. И еще одна. У меня участилось дыхание. В последней коробочке должно было лежать что-то совсем крошечное и изящное. Иначе и быть не могло. Обязательно что-то совсем маленькое, хрупкое, прелестное, драгоценное – достойное всех этих коробочек, вложенных одна в другую. Но последняя коробка оказалась пустой. Я долго смотрела в нее, и у меня появилось такое чувство, что кто-то уже залез туда до меня и украл то, что там находилось. Я расплакалась. Моей маме стало стыдно за меня. Соседка улыбалась и говорила, что ничего страшного, но глаза ее не улыбались.

Я долго пыталась найти что-нибудь достаточно хорошее, чтобы положить в эту самую маленькую коробочку. Ничего достойного не попадалось. Тогда я стащила колечко у девочки из моего класса. С красным камнем. Вытащила колечко из ее парты. Спрятала его в своей туфле. Было больно, но я не хромала. Унесла его домой и положила в самую маленькую коробочку. Когда оно там оказалось, я как следует его разглядела. Один зубчик сломался. Серебро пожелтело. Колечко было недостаточно хорошо. Но я его украла и должна была понести за это наказание. Поэтому подержала проволоку над газовым пламенем и приложила к своей руке. Я не плакала. После того как сошла короста, остался тонкий белый шрамик. Я его видела, он оставался не один год. Сейчас, правда, не смогу отыскать. А колечко я потом выбросила в высокую траву. И мне уже никогда не нравилась та девочка. Однажды, во время пожарных учений, я сильно ее ущипнула. Она заплакала и нажаловалась на меня. Меня наказали.

Я тоже представляю собой множество коробочек. Все уменьшающихся, уменьшающихся до совсем крохотной. А в ней – ничего. Нечто настолько сложное устроенное, создаваемое с такими трудностями, склеенное по углам с такой тщательностью, должно содержать внутри себя что-то ценное. Я сложно устроена и хорошо выполнена. Для того, чтобы вмещать в себе пустоту. Отсюда у меня ощущение невостребованности и того, что меня тщательнейшим образом готовили к использованию.

Какой должна быть женщина? Наверное, полной чего-то, что она способна отдавать. Любви, трудолюбия, верности, живущей чутко и осмысленно, свивающей любовное гнездышко. Я – такая.

И вот я размышляю над тем, что со мной произошло, оглядываюсь на свою прошлую жизнь и пытаюсь разобраться, как получилось, что в свои тридцать пять я пуста. Мой отец умер. Маме пришлось работать. Я была слишком маленькая. Так что воспитывалась я с двоюродными братьями. Их было пятеро, скачущих, вопящих, громко разговаривающих, дерущихся во время еды и игр. Тогда я и открыла, в чем моя сила, – в выжидании, вынашивании планов и в работе. Они все были такими неорганизованными! А мне хотелось упорядоченности. И я создала ее для себя. Мне нравилось, когда я это сделала, тщательно нацеливать себя, словно стрелу, на какие-то определенные вещи – хорошие отметки, заученные наизусть стихи, одежду, сшитую мною, аккуратность моей постели. Возможно, я была скромницей и недотрогой, но вполне самодостаточным человеком. Которому по душе чистые, ясные вещи – назначенная стипендия, полученная отметка, гарантированная работа в научном учреждении.

И вот я встретила Рэнди, который казался таким же, как я. Целеустремленным, амбициозным, спокойным и тяготеющим к порядку. Чистоплотным и пунктуальным. Я была девственницей. И он тоже. В этом есть свое очарование. Это была духовная любовь. Исполненная возвышенных мыслей. Но что касается физической ее стороны, то тут мы различались. Он, казалось, всегда был травмирован самой механикой полового акта, стыдился его недостойности, испытывал робость перед самой моей женской функцией, приходил в ужас от страстности. А я обнаружила, что, в отличие от него, мне хочется в этом полной отдачи, самозабвенного неистовства, буйства. Однако, чувствуя его желания, я накладывала на себя те ограничения, которых он хотел, так что мы занимались любовью согласно возвышенной формуле, по строгому расписанию, со стерильным достоинством, думая о душе и не обращая внимания на неизбежное тело, превращая это в некий обряд, совершаемый в тишине и при контролируемом дыхании. Но я знала его и думала, что люблю его, и не так уж редко получала удовлетворение. Возможно, будь у нас дети... Я хотела их. Ходила к врачам. Он никогда не ходил. И вот на меня повесили ярлык бесплодной.

В нем было не так уж много веселья. И мало спонтанности. Но по-своему мы были счастливы. А потом к нему в качестве клиентки пришла Уилма. Перемены наступили не сразу. И это, как ни странно, ассоцируется с электрической пробкой, которую в детстве раздобыл один знакомый мальчик. Мы ее разобрали. Внутри находился диск из слюды, так, кажется, это называется. Действуя очень аккуратно, мы стали отслаивать от него тонкие пластинки. Каждая из них оказалась прозрачной, а цельный диск был почти светонепроницаемым.

Вот так и с Рэнди. Я не заметила несколько первых прозрачных пластинок, которые появились между нами. А к тому времени, когда стала осознавать, что он находится по другую сторону чего-то, что затуманивает его изображение, этих пластинок на пути оказалось уже слишком много. И было поздно что-то предпринимать, чтобы прорываться через них. Я знала, что он теряет других клиентов. Рэнди перестал говорить о своей работе. Перестал интересоваться моим мнением. Однажды объявил, что сворачивает свой бизнес и будет исключительно ее бизнес-менеджером. Назвал сумму жалованья. Это была приличная сумма, хотя и не так много, как он зарабатывал прежде. Вскоре после этого он ушел из офиса. Работал в ее квартире. До меня мой муж больше не дотрагивался. Никогда. А еще от него исходил ее запах. От его одежды, волос, кожи. Он спал как убитый. Мы зажили с большим размахом. Запускали руку в сбережения. Пока они не иссякли.

Я была глупа. Мне не хватало опыта в такого рода вещах, а он не желал со мной разговаривать. У нас случались неприятные ссоры. Я даже думала, что он начал принимать наркотики или что-нибудь не менее ужасное. Потом, когда в следующий раз увидела их вместе, поняла, что между ними происходит. Я пришла к этому не путем логических размышлений – меня просто осенило благодаря какой-то изначально присущей интуиции. И это вызывало у меня тошноту. В буквальном смысле, физическую. Не один день меня рвало, когда я представляла их вместе. Со мной Уилма вела себя до противного приторно. У нее нет никаких моральных устоев. У нее просто нет души. Она – животное. Потом это стало обретать для меня иной смысл. Своим поведением Рэнди дал мне понять, что меня ему недостаточно – мои дары слишком скудны. Я сидела и разглядывала себя. Разглядывала до тех пор, пока не увидела нелепо длинную верхнюю губу, ужасающее косоглазие, костлявое, истасканное тело. И тогда думала, что у него есть полное право ходить на сторону. А потом все изменилось, и меня переполнило возмущение, и одновременно я стала его жалеть. Из-за того, что он с собой творит, и из-за всех его планов и всего этого его аскетического достоинства.

Наконец не осталось ничего другого, кроме как сидеть и наблюдать за ним. В этом тоже есть своя прелесть. Я не могу этого описать. Люди сбегаются на пожар. На кадрах кинохроники запечатлено, как обрушивают большие трубы и взрывают динамитом скалы. Вы наблюдаете за тем, как что-то ломается, но не в силах отвести глаза. Я узнала, что он ходит к психоаналитику. Рэнди не желал рассказывать мне об этом. Я наблюдала, как у него появился этот его тусклый взгляд и эта его новая манера поведения, нервная, виноватая – как у собаки, запертой в доме, которая напакостила на ковре и пытается избежать наказания, лихорадочно заискивая.

Наверное, я могла бы отказаться ехать туда вместе с ним. Но это было частью старой болезни – наблюдать за распадом, вглядываться в разложение. Так что я поехала. По дороге мы разговаривали как чужие. «Машин сегодня вроде не так много». «В городе наверняка гораздо жарче». «Да, я съем чего-нибудь, когда ты захочешь остановиться».

Вот так и сидели, уносясь за час на пятьдесят миль, в машине, которая нам не принадлежала, в еще не оплаченной одежде, облегающей наши нелюбимые тела. Тряслись на неровностях дороги, его руки на руле, мои – скромно покоились на коленях, и двигались по нашей особой, персональной пустоши в никуда.

По мере того как мы приближались к этому месту, Рэнди становился все более нервным. Мы припарковались за домом. Рэнди занес в дом наш багаж. Уилма находилась на террасе. Гилман Хайес поднимался с причала. Уилма легко вошла в роль любимой старшей сестры, которую она разыгрывает со мной. Что-то вроде «между нами, девочками». Приветливость с покровительственным оттенком. Я никогда не допускала, чтобы это меня задело. И никогда не допущу, чтобы меня это задело.

Даже кажется странным, если оглянуться назад, насколько все было типичным для ее вечеринок в ту пятницу, пока пили коктейли и обедали, и после, до того момента, когда я их оставила, за играми, и отправилась спать. Много псевдоинтеллектуальных разглагольствований, категоричные суждения Гилмана Хайеса, обычное убогое подражание Мэвис Докерти Уилме, булькающие замечания Уолласа Дорна. Все типично и бессмысленно, а Рэнди каким-то странным образом умудрялся превращаться в четвертого официанта. Хотя в его поведении и чувствовались поползновения на роль хозяина, принимающего гостей, все же, думаю, он смотрелся бы лучше с салфеткой через руку. Мне надоело за ними наблюдать, и я отправилась в постель.

На следующее утро я обрадовалась, что могу позавтракать одна, и совсем не обрадовалась, когда Стив Уинсан попросил разрешения сесть рядом. Но отказывать ему не было никаких оснований. Я уже отнесла его к определенной категории. Напористый молодой старичок. Городской ловкач. Парень, который своего не упустит и всегда балансирует со слишком многими предметами одновременно.

Я не слушала, когда он пустился в рассуждения об усовершенствовании рода человеческого. Но потом уловила, что он сказал нечто, исполненное величайшего смысла, по крайней мере для меня. Это странным образом потрясло меня, потому что было настолько близко к тому, что я думала, с тех пор как мой брак дал трещину, стал приходить в негодность. О способности стать кем-то еще. Об изменении своей природы.

Я посмотрела на него в упор, посмотрела так в первый раз. Его серые глаза были на удивление хороши. Серые, спокойные и честные – в кои-то веки. Я спросила его – кем он хочет стать? И он ответил, что устал бежать, устал исполнять роль самого себя.

Он был честен со мной, и между нами возникло что-то очень особое. Не знаю, как это описать. Возможно, так. Представьте, что вы пошли на какой-то допотопный фильм, с прыгающей картинкой, черно-белый и немой. Потом, в середине, он вдруг стал цветным, появился звук, и вам уже интересен сюжет, вы сидите, подавшись вперед, на краешке кресла. Это было примерно так. Уик-энд внезапно наполнился жизнью. И я не могла припомнить кого-то еще в своей жизни, когда-либо смотрящего на меня с таким особенным выражением понимания, персональной заботы. Мне пришло в голову, что он знает, что со мной происходит, видел все и это его удручает. И я ему понравилась. Возможно, в основном дело было как раз в этом. Я понравилась ему сама по себе. Потому что из всех людей, находившихся там, я, безусловно, была наименее полезным для него человеком. Со мной ему ни к чему было ловчить. Нечего проталкивать. И все-таки он выбрал меня, чтобы поговорить о вещах, о которых на самом деле думал.

После того как завтрак закончился, я знала, что хочу поговорить с ним еще. Опять услышать его голос. Я смотрела на него с расстояния. Его плечи создавали приятное ощущение надежности и силы.

Позже нам представилась возможность пообщаться на причале, растянувшись рядом на солнышке. Я стеснялась оттого, что нахожусь так близко от него.

Неожиданно, наморщив лоб, Стив посмотрел на костяшки своих пальцев и произнес:

– Ноэль, у вас нет такого чувства, что все пойдет вразнос? Не для всех. Только для таких людей, из которых состоит эта компания. Бог мой, вы только посмотрите на нас. Можно ли придумать более искусственную ситуацию? Оглянитесь вокруг. Каждое человеческое существо обязано иметь какую-то цель, какую-то хорошую цель. Но вы только посмотрите на это сборище. Есть здесь хоть один человек, чего-то стоящий? Помимо вас?

– Нет, Стив. Включая меня.

– Это неминуемо пойдет вразнос. Должна же быть какая-то цель. Не хочу, чтобы мои слова звучали как проповедь в воскресной школе, но это должна быть чистая и честная цель. Не пиаровская акция, не дешевая телевизионная комедия, не улучшение исходящего от людей запаха, не продажа большого количества всякой дряни, не одурачивание публики липой, выдаваемой за искусство.