Текст книги "Тьма между нами"

Глава 14
Мэгги

Судя по моим старым часам в виде кареты (теперь обосновавшимся на буфете в столовой), я уже десять минут сижу в одиночестве. Нина почти никогда не уходит так надолго, потому что не доверяет мне, и, откровенно говоря, у нее есть на это причины. Но с чего вдруг сегодня такие перемены?

Наклоняюсь и оттягиваю одной рукой металлический обруч, застегнутый на лодыжке, чтобы смазать натертые места антисептической мазью. В прошлом году дело дошло до абсцесса. Поначалу Нина игнорировала мои жалобы, а когда стало совсем худо, я предупредила ее, что, если начнется воспаление или заражение, придется либо вызывать врача, либо иметь дело с неизбежными и очень неприятными для нас обеих последствиями. К счастью, это возымело действие: она купила мазь и стала перестегивать обруч раз в неделю.

Время идет, Нина не появляется. Встаю и начинаю расхаживать по комнате. Ни разу за все время заточения она не оставляла меня здесь одну так надолго. Я даже немного беспокоюсь и хочу окликнуть ее, чтобы проверить, всё ли в порядке, но тут же одергиваю себя: когда еще выдастся такой шанс. Верх окна слегка приоткрыт, и я слышу пение птиц, доносящееся из сада. Похоже на трели черного дрозда. Я подхожу ближе в надежде рассмотреть певца и проверить свою догадку, но никого не вижу.

И вдруг меня осеняет: она оставила меня одну в комнате с открытым окном! Стекло разбить не получится – оно ударопрочное, это я знаю наверняка, потому что как-то в пылу спора запустила в него обеденную тарелку. Но запор-то открыт!

Первая моя мысль – встать на стул и во всю глотку звать на помощь через щель. Не годится: не успею я прокричать и пару слов, как Нина взлетит сюда и силой утащит меня наверх. А вдруг это очередная проверка? Я научилась не доверять ее неожиданным «подаркам», будь то пачка мармелада или открытое окно. Взвесив все «за» и «против», я решаю не рисковать – ведь шанс, что меня услышат, слишком ничтожен. Если я хочу получить реальный результат, надо действовать умнее. Надеюсь только, что потом не придется пожалеть об упущенной возможности…

Я стою и смотрю в окно на темные облака, медленно затягивающие серое небо. Вечером жди грозы. Из сада снова доносится трель черного дрозда, напоминающая мне, как же давно я не слышала обыденного уличного шума. Лай собак, крики играющих детей, голос ди-джея по радио, ворчание автомобильного двигателя, шелест пластикового пакета, застрявшего в ветках, – все, что раньше я не замечала и считала самим собой разумеющимся.

В больнице меня вечно окружал назойливый шум: больные кашляли, младенцы орали, телефон трезвонил, коллеги хлопали дверцами шкафчиков, доставая карточки посетителей. Тишина была редкостью. Но мне нравилась эта работа, поэтому я и отдала ей тридцать два года. У меня всегда были теплые отношения с коллегами и с пациентами.

Надеюсь, они хоть иногда вспоминают обо мне добрым словом. Упрятав меня в заточение, Нина с нескрываемым удовольствием рассказывала, как сообщила всем в больнице, что у меня «сосудистая деменция» (или попросту слабоумие), развившаяся на фоне нескольких «внезапных микроинсультов». Она придумала легенду, что из-за необратимого повреждения мозга ей пришлось отправить меня в Девон на попечение к моей сестре Дженнифер, медсестре на пенсии. Любопытно, интересовался ли кто-нибудь после этого моей судьбой. Спрашивать у Нины бесполезно – все равно правду не скажет, а слышать издевательское «нет» из ее уст мне не хочется.

Наконец внизу на лестнице раздаются шаги. Я не двигаюсь с места и не оборачиваюсь, когда она открывает дверь. В отражении на стекле вижу, как, заметив меня у открытого окна, она судорожно окидывает взглядом комнату, видимо, пытаясь понять, не воспользовалась ли я ее оплошностью.

– Я ничего не сделала, – говорю я, поворачиваясь к ней, и вижу, что она колеблется, не зная, верить мне или нет.

Когда я сажусь на свое место, дочь передает мне тарелку и пластиковые приборы. Обычные, металлические, она перестала мне класть после того, как в начале заключения я проткнула вилкой ее руку. Однако и по сей день я считаю, что моей вины в том не было: из-за сильнодействующего успокоительного, которым она меня пичкала, чтобы держать под контролем, у меня начались галлюцинации, и я приняла ее за дикую собаку, пытающуюся перегрызть мне глотку. Пыталась объяснить, но вряд ли она мне поверила.

На ужин сегодня лазанья с двумя чесночными гренками. Хотя пахнет аппетитно, у меня непереносимость глютена, и Нина об этом знает. Если я съем все это, потом мне будет очень плохо. Увы, делать нечего – я слишком голодна, чтобы отказываться.

– Спасибо, – говорю я. – Давно такого не было.

Нина молча кивает, не утруждая себя даже обычными дежурными фразами. И музыку не включает. Ее явно что-то гнетет.

– Как дела в библиотеке?

– Как обычно.

– Были интересные посетители?

– Нет.

– Татуировка у Стива зажила? Как она тебе? Не такая дурацкая, как предыдущая?

– Не знаю. Не просила его показать.

Очевидно, мои расспросы ее раздражают, но поскольку других собеседников у меня не предвидится, продолжаю. Даже вялое общение лучше, чем никакого.

– Сегодня у нас на улице было целое представление. Жаль, ты не видела, – продолжаю я и рассказываю, как судебные приставы выкинули студентов вместе с пожитками из дома покойного мистера Стедмана. – А чего они ожидали? Превратили участок в помойку. Родителям должно быть за них стыдно.

Нина откладывает приборы, встает и подходит ящику, где хранятся старые компакт-диски. Немного покопавшись, находит то, что ей нужно, и включает музыку. Раздается скрежещущий рев гитар и тяжелый грохот барабанов; солист не ведет мелодию, а скорее воет. Шведы из ABBA, хоть и вызывали не самые приятные воспоминания, все равно нравились мне гораздо больше.

– Кто это? – вежливо интересуюсь я.

Она искоса смотрит на меня и возвращается на место.

– «Зе Хантерс».

Я невольно вздыхаю.

– Ты их помнишь?

– Смутно, – вру я.

Интересно, сколько помнит она? Надеюсь, самую малость.

– Мы с Сэффрон ходили на все их концерты.

– Давно от тебя о ней не слышала, – поспешно откликаюсь я, хватаясь за любую возможность, чтобы перевести разговор в безопасное русло. – Как она? Общаетесь?

– Нет. Причем давно.

– Очень жаль. Она была твоей лучшей подругой.

– Ты ее ненавидела.

– Я полагала, что она плохо на тебя влияет. Сбивает с пути.

– Скорее было наоборот. – Нина чуть заметно ухмыляется, словно вспоминая о чем-то.

Я улыбаюсь ей в ответ, делая вид, что все понимаю, хотя это совсем не так. В тот период жизни она не посвящала меня в свои дела, и копаться в них сейчас я не хочу. Меня до сих пор бросает в дрожь даже от той малости, что стала мне известна.

– Меня ты тоже тогда ненавидела, да? – продолжает Нина. – Ну давай, признайся.

– Конечно, нет. Я не могу тебя ненавидеть, ведь ты моя дочь.

– Даже за то, что я держу тебя взаперти?

– Даже.

– Не верю.

Она пытается втянуть меня в схватку, в которой я не хочу участвовать.

– Ты – моя плоть и кровь. Мне не всегда нравится, как ты поступаешь, но это не умаляет моей любви.

Нина с хрустом разламывает гренок и смотрит на меня, слегка склонив голову. На долю секунды мне кажется, что мои слова растопили лед в ее сердце, и я снова вижу свою доченьку, а не тюремщицу. Как же я скучала по ней…

– А я тебя ненавижу, – бросает она.

Снова я приняла желаемое за действительное.

Следующие четыре песни мы молча едим.

– Ты не спросила, почему я выбрала этот диск, – замечает Нина.

– Наверное, тебе надоела ABBA.

– Помнишь солиста?

– Вряд ли… – снова лгу я, а перед глазами встает его тело, почти обнаженное, валяющееся с раскинутыми ногами на диване в подвальной квартире.

– Джон Хантер. Сегодня о нем писали в новостях.

При звуке его имени на меня накатывает тошнота. Чтобы не выдать себя, я набираю полный рот лазаньи. Всего минуту назад ее вкус казался мне восхитительным, а теперь приходится делать над собой усилие, чтобы не выплюнуть все обратно.

– Правда? – наконец произношу я.

– Да. Он умер.

Я перестаю жевать и потрясенно смотрю на нее. Надеюсь, она говорит правду. Хотя с нее станется…

– Из-за чего?

– Рак. Лейкемия. Мне пришло на телефон новостное уведомление. Умер в тюрьме, так и не признав свою вину.

– Все улики указывали на него.

– Ты же сказала, что ничего не помнишь.

– Я припоминаю ту криминальную историю. В общих чертах.

– А у меня в памяти из того времени почти ничего не осталось.

– Мозг – сложная штука. Что-то сохраняется на всю жизнь, что-то вытесняется за ненадобностью.

– Есть такой термин – подавленные воспоминания, – говорит Нина, следя за моей реакцией. Я стараюсь держать лицо. – Сознание блокирует их, потому что они слишком болезненны. Но не приняв их, нельзя освободиться от гнета прошлого.

– Вот как…

– Планирую пройти терапию, чтобы высвободить свои, – продолжает она, глядя на меня в упор, и я не выдерживаю – тяжело сглатываю, чем выдаю свой страх.

– Делай, как считаешь нужным, – говорю я, и это снова ложь.

Меньше всего на свете я хочу, чтобы она вспомнила те события. Ведь ни ей, ни мне добра это не принесет.

Глава 15
Нина

Уже поздно. В окна стучат дождь и ветер. Закрываю шторы и опускаю жалюзи, чтобы спрятаться от непогоды. Хотя я уже давно не ребенок, грозы меня пугают. А сегодня еще и эта новость…

Я до сих пор не прочитала ее из-за иррационального страха, что, если история обрастет подробностями, она материализуется, станет реальностью, пусть и давно ушедшей. Пока же это просто слова в интернете, где, как всем известно, полно лжи. Я закрываю глаза и пытаюсь убедить себя, что все это фейк. Не помогает.

Пока чищу зубы, на меня из зеркала пялится собственное отражение. Поддавшись внезапному порыву, отключаю щетку, не дожидаясь, когда истекут положенные три минуты, и выворачиваю нижнюю губу, чтобы снова, второй раз за неделю, осмотреть татуировку. Выцветшие буквы складываются в слово «Лолита». Джон обожал эту книгу Набокова и называл меня именем главной героини. Я даже пошла в библиотеку, чтобы ее взять. А прочитав, обрадовалась – ведь герой был полностью порабощен любовью к этой девушке. И никто никогда не сможет убедить меня, что Джон не горел такой же сильной страстью ко мне.

Вслед за этим воспоминанием на поверхность всплывают еще несколько. Например, о той ночи, когда мне набили татуировку. Это произошло на домашней вечеринке. Джон очень хотел, чтобы у меня была метка, показывающая, как сильно я его люблю. Он предложил наколоть имя набоковской героини, потому что оно многое значило для нас обоих. И я охотно согласилась.

Мы пошли в ванную, я села на крышку унитаза, а друг Джона, тот, что должен был набить мне тату, начал раскладывать инструменты и баночки с индийскими чернилами. Больно не было – Джон дал мне таблетки, от которых тело вибрировало, словно покачиваясь на волнах в теплом океане под палящим солнцем. Когда все закончилось, его приятели хлопали меня по плечу и хвалили за смелость. Я хлебнула водки прямо из горла, чтобы смыть кисловатый привкус чернил и крови, и тогда в первый раз почувствовала боль. Драло ужасно. Поспешно сплюнув обжигающую жижу, я оттянула губу, прямо как сейчас, чтобы посмотреть, что получилось. Лицо Джона сияло гордостью. Я доказала свою преданность.

Позднее я попросила его набить себе имя моего любимого героя Эмили Бронте – Хитклиф[15]15
  Главный герой романа «Грозовой перевал» (1847), мрачный и неистовый человек.


[Закрыть], но он лишь покачал головой и рассмеялся. На этом воспоминания заканчиваются. Как фотографии из прошлого, пыльные и пожелтевшие, они возникают из ниоткуда и исчезают в никуда.

Споласкиваю щетку, сажусь на край ванны и включаю телефон. Пора с этим заканчивать. Нажимаю ссылку и читаю: «Осужденный за убийство Джон Хантер умер от лейкемии после 18 месяцев тяжелой борьбы». И далее: «Сорокашестилетний Хантер был осужден и приговорен к пожизненному заключению 23 года назад за убийство своей подруги. Ее нашли…»

– Чушь! – шиплю я.

Одно упоминание этой дуры приводит меня в ярость. Дальше можно не читать – я знаю, что там будет старая ложь, которую не раз перепечатывали газеты. Рядом с текстом две фотографии Джона. На одной из них он на сцене – такой, каким я его помню, одержимый и прекрасный. На другой, сделанной сокамерником и проданной журналистам, – седой бородатый мужчина с потухшими глазами. Очевидно, длительное заключение высасывает из человека жизнь. Я вижу, как что-то похожее происходит с Мэгги, а ведь она пробыла наверху не так уж и долго.

Не читая, прокручиваю статью вниз, пока не добираюсь до фотографии той самой девушки. Она сидит на пляже в синем купальнике, с зеркальными солнечными очками на кончике носа, и улыбается так, словно ей вообще на все наплевать. Вылитая я в молодости.

Прижимаю телефон к груди и изо всех сил пытаюсь ее вспомнить, но ничего не получается. Похоже, наши пути никогда не пересекались. Она не общалась с группой, не ходила на их концерты и вечеринки. И я точно знаю, что она не была подругой Джона, как писали в газетах, потому что в то время он встречался со мной. Любой из нашей компании подтвердил бы, что мы были безумно влюблены. Поэтому когда журналисты называют их парой, я дико злюсь.

Однако в голову закрадывается неприятная мысль: а может, я просто не хочу ее вспоминать? Может, у них все-таки были отношения, о которых я не знала, и она – недостающая часть пазла?..

Мотаю головой, чтобы прогнать бесплодные тревожащие подозрения.

– Нет, – говорю себе.

Это просто невозможно. И пусть память меня порой подводит, но я ведь не идиотка.

Джон не был моим первым сексуальным партнером, и я его, естественно, тоже, но он стал первым мужчиной, которого я по-настоящему полюбила. Первым и последним. Все годы после расставания с ним я живу без любви.

Он узнал, что мне четырнадцать, вскоре после нашей первой ночи. Ему было двадцать два, и, само собой, я врала, что уже совершеннолетняя. Но завистливая тварь Сэффрон выболтала правду, надеясь нас разлучить. Я задала ей тогда хорошую трепку. Однако, вопреки моим страхам, новость про мой реальный возраст нисколько не испугала Джона. Напротив, он признался, что это еще больше его завело – запретный плод, как известно, сладок.

– Люблю зеленые бананы, – ухмыльнулся он.

И заставил пообещать, что я никому не расскажу о нас в школе, – нелегкая задача для девочки-подростка, которой повезло окрутить солиста самой популярной группы в городе. Но Джон предупредил, что, если правда всплывет, он все будет отрицать ради своей карьеры и тут же бросит меня. Риск слишком велик.

Тем не менее, когда мы с Джоном встречались после школы, он всегда ворчал, если я переодевалась в вокзальном туалете. Ему нравилась школьная форма. Полагаю, в наши дни такие отношения долго не продержались бы. Его мигом обвинили бы в педофилии и растлении малолетних. Но он был совсем не таким, я-то знаю. Он искренне меня любил, нежно обо мне заботился и хотел лишь добра. Он был для меня не только парнем, но лучшим другом и даже отцом. Больше я никого не подпускала к себе так близко.

Когда Джону предъявили ложные обвинения, разрушившие впоследствии его жизнь, я оказалась отрезана от него. И от собственной памяти. По вине Мэгги. Если б не ее злобное вмешательство, я смогла бы защитить любимого. Я сказала бы миру, что он не способен на те ужасные вещи, в которых его обвиняют. Именно из-за Мэгги он умер в тюрьме, не выполнив и малой доли того, что было предначертано ему судьбой. Она отняла у него половину жизни. Как и у меня. И то, что я не за решеткой, в отличие от него, ничего не меняет.

Несмотря на прошедшие годы, рана от этой утраты саднит так, словно мы с Джоном расстались лишь вчера. Я замечаю, что больше не прижимаю телефон к груди, а обнимаю живот. Нежно глажу его и вспоминаю свою вторую беременность, когда носила под сердцем ребенка Джона.

Глава 16
Мэгги

Разговор об этом мерзавце Хантере вывел меня из себя, и теперь я лежу в темноте и не могу уснуть. Перебираю складки на одеяле и вспоминаю издевательский смех, которым он встретил мою самоотверженную попытку втолковать ему, что к чему.

Известие о его смерти застало меня врасплох. Я не мстительный человек, но, надеюсь, она была долгой и мучительной. Какое облегчение – знать, что он наконец покинул землю, освободив нас от своего отравляющего присутствия! Больше он не причинит зла Нине. Никогда. Надеюсь, она избавится от воспоминаний о нем и вернется к нормальной жизни из того ада, который сама себе создала. Если, конечно, можно назвать нормальной жизнь, когда держишь родную мать на цепи, как циркового медведя.

Рассказывая мне сегодня о судьбе этого проходимца, Нина сверлила меня взглядом, стараясь разглядеть за тем нелепым спектаклем, который мне пришлось разыграть, как много я о нем помню.

К сожалению, я помню все. Сколько бы лет ни прошло с тех пор, память об этом ублюдке не увядает. Как ни странно, из нее практически стерлось его лицо. Но это мелочи, потому что я два десятилетия следила за его жалкой жизнью. Три недели подряд я приходила в Королевский суд, садилась на последний ряд галереи для публики и слушала его обвинителей, надеясь, что он не узнает меня в парике и с ярким макияжем. Если его взгляд, изучавший зрителей, и задерживался на мне, то не дольше, чем на других.

Несмотря на суровость обвинений, Хантер сохранял омерзительное высокомерие, которое выводило меня из себя при нашей стычке более года назад. Когда присяжные признали его виновным в убийстве, я еле сдержалась, чтобы не захлопать им. По моим щекам бежали слезы ликования. Наконец-то Нина в безопасности.

Когда Хантера вели в фургон, чтобы отправить в тюрьму в Дареме, фанаты и родственники протестовали против вынесенного приговора, а семья жертвы оплакивала погибшую сестру и дочь. Я чувствовала их боль. Он точно так же пытался отобрать у меня Нину, однако я вырвала ее из когтей хищника. Тем не менее, моя победа повлекла за собой чувство вины, мучающее меня уже двадцать три года.

Почему же я не могу вспомнить его лицо? Этот досадный пробел не дает мне покоя. Включаю светильник, делаю глубокий вдох и достаю из-под кровати шкатулку. Там точно есть то, что мне нужно: заметила, когда открывала в прошлый раз. Тогда мне не хотелось бередить прошлое; теперь время пришло. На выцветшем флаере Хантер стоит на сцене вместе со своей группой. Судя по дате, это одно из последних выступлений. Бледное лицо с тонкими алыми губами и пронзительным взглядом серых глаз тянет за собой цепочку тяжелых воспоминаний о том периоде, когда наши пути пересекались.

После приговора я следила за всеми апелляциями, которые подавали его адвокаты, и каждый раз с облегчением выдыхала, когда суд давал им от ворот поворот. Но узнав, что он отказался признать вину даже ради условно-досрочного, я немало удивилась. Остался верен себе, хотя на кону была свобода. Похоже, у этого слизня все же был хребет. Он умер в заключении; видимо, и мне уготована та же судьба. Такова горькая ирония: мы оба понесли наказание за одно и то же преступление – любовь к Нине.

Суд над Хантером проходил как раз в то время, когда она только начинала свой обратный путь ко мне. Я заботилась о ней и оберегала от любых травмирующих ситуаций почти два года, однако в конце концов она узнала правду. Помню наш тогдашний разговор.

– Почему ты не сказала о том, что случилось с Джоном Хантером? – осторожно спросила Нина за ужином, словно сомневалась, стоит ли вообще упоминать это имя.

– Потому что теперь он – часть твоего прошлого. Я не хотела тебя расстраивать.

Сделав над собой усилие, Нина заглянула мне в глаза.

– Я прочитала, в чем его обвиняют. Не могу поверить. Он не был жестоким и не мог так поступить.

– Порой мы думаем, что знаем человека, а на деле…

– Но я действительно знала Джона!

– Я тоже думала, что знаю твоего отца.

– Джон не мог убить.

Разговор начал мне надоедать. Я отложила столовые приборы.

– Полиция и присяжные с этим несогласны. К тому же, насколько я понимаю, Хантер крутил со многими. Я не виню этих бедняжек; я сама была бы на седьмом небе, если б на меня обратил внимание такой популярный певец. Но он жил со своей девушкой, а остальных просто обманывал. Пользовался ими.

Нина открыла рот, словно хотела возразить, однако передумала. Теперь она вообще во всем сомневалась. Последние несколько месяцев оставили в ее сознании глубокие шрамы – с такими сложно доверять собственным суждениям. А это значило, что я хорошо справилась со своей задачей…

Закрываю шкатулку и убираю ее под кровать. На сегодня достаточно. Выключаю свет и тупо смотрю в стену, по которой мечутся тени деревьев, подсвеченные уличными фонарями. Гроза, бушующая сегодня снаружи, – жалкое отражение тех бурь, что свирепствовали между нами, внутри этих стен. Хотела бы я знать, о чем сейчас думает Нина? Что помнит? Какие события ее память сохранила нетронутыми, а какие ей пришлось собирать по кускам, как лоскутное одеяло? Надеюсь, ее слова о намерении пойти к психотерапевту были пустой угрозой. Потому что, если она действительно это сделает, ей помогут сопоставить факты и восстановить прошлое. И тогда она не поверит, что все это я сделала лишь ради того, чтобы ее защитить.

Я крепче закрываю глаза, и лицо Хантера вновь исчезает. И пусть он уже мертв, я точно знаю, что сегодня ночью он, как обычно, воскреснет в моих снах. Он и его девушка.