Текст книги "Зажмурься покрепче"

Глава 12
Специфичные факты

Начинать имело смысл с начала, а именно с фоторобота Гектора Флореса.

Гурни испытывал смешанные чувства к компьютерным фотороботам. Они создавались на основании свидетельских показаний и, как следствие, отражали как преимущества, так и недостатки пристрастного восприятия.

Впрочем, в случае с Флоресом сходство почти наверняка было правдоподобным: портрет создавался со слов человека с наблюдательностью профессионального психиатра, который к тому же ежедневно общался с подозреваемым на протяжении почти трех лет. Такой фоторобот был не хуже качественной фотографии.

На Гурни смотрел человек тридцати с чем-то лет, по-своему привлекательный, но без выдающихся черт. Структура лица самая обычная, без заметных акцентов. Кожа практически без морщин. Глаза черные, с невыразительным взглядом. Волосы тоже черные, довольно опрятные, с чуть небрежным пробором. Единственное, что бросалось в глаза на этом обыкновенном портрете – это отсутствие правой ушной мочки.

К фотороботу прилагалось описание телосложения, которое, как предполагал Гурни, было также составлено преимущественно Эштоном, а потому на него можно было полагаться. Итак, Гектор Флорес был ростом около 175 см, весом около 70 кг, латиноамериканской внешности. Глаза темно-карие, волосы черные и прямые, кожа смуглая. Зубы неровные, с золотой коронкой слева в верхнем ряду. В разделе «Шрамы и другие примечательные особенности» было две записи: про отсутствующую мочку уха и про заметные шрамы на правом колене.

Гурни еще раз взглянул на фоторобот, пытаясь различить в нем какой-нибудь намек на безумие, понять ход мыслей человека, который отрубил голову женщине, заслонился этой головой от крови и затем водрузил ее на стол лицом к туловищу. В глазах некоторых убийц, например у Чарли Мэнсона, было неприкрытое демоническое напряжение, однако на протяжении своей карьеры Гурни чаще всего имел дело с убийцами, чье безумие было куда менее явным. Вот и невзрачное, пресное лицо Флореса не сообщало о жестокости владельца и не предвещало чудовищного хладнокровия, с которым он совершил убийство.

К описанию телосложения была прикреплена страница с заголовком «Дополнительное описание со слов доктора Скотта Эштона от 11 мая 2009 года». Документ был подписан самим Эштоном, а также Хардвиком, который его составил. Учитывая охваченный период времени и количество перечисленных событий, описание было довольно кратким.

Впервые я встретил Гектора Флореса в конце апреля 2006 года, когда он пришел ко мне устраиваться поденщиком. Я поручил ему уход за садом: он косил траву, сгребал листья, рыхлил, удобрял почву и т. п. Поначалу он практически не говорил по-английски, но учился на глазах. Я был впечатлен его умом и энергичностью. В течение следующих недель оказалось, что он к тому же умелый плотник, и я стал давать ему задания по мелкому ремонту. К середине июля он работал у меня семь дней в неделю и также взял на себя уборку дома. Он был идеальным работником, проявлял здравомыслие и уместную инициативу. К концу августа он спросил разрешения в счет части зарплаты арендовать пустой садовый домик за особняком на те дни, когда он здесь работает. Поколебавшись, я все же согласился, и в скором времени он стал там жить примерно четыре дня в неделю. Он обзавелся в комиссионном небольшим столом и парой стульев, а позже купил недорогой компьютер. Он утверждал, что больше ему ничего не нужно. Ночевал он в спальном мешке, заявив, что так ему удобнее всего. В скором времени он принялся искать в Интернете, куда пойти учиться, но параллельно с этим росло его трудолюбие, он с жадностью брался за все новую работу и вскоре стал моим личным помощником. К концу года я доверял ему довольно крупные суммы денег, а он периодически совершал для меня покупки и весьма успешно выполнял другие поручения. Его английский к этому времени стал грамматически безупречным, хотя он по-прежнему говорил с заметным акцентом, но это было по-своему обаятельно. Он часто подходил к телефону, принимал сообщения и даже подмечал, с какой интонацией говорил тот или иной звонивший. Сейчас, по здравому размышлению, мне кажется, что с моей стороны было странным до такой степени доверять человеку, который совсем недавно нанялся разбрасывать навоз, однако сотрудничество меня действительно устраивало и на протяжении без малого двух лет не возникло ни единой проблемы. Ситуация изменилась осенью 2008 года, когда в моей жизни появилась Джиллиан Перри. Флорес вскоре после этого сделался угрюмым и раздражительным и всякий раз, как приезжала Джиллиан, находил отговорки, чтобы не присутствовать в доме. К началу 2009-го, когда мы объявили о помолвке, его поведение стало меня всерьез беспокоить. Однажды он исчез на несколько дней, а по возвращении заявил, что ему стали известны какие-то ужасные факты про Джиллиан и что если я на ней женюсь, то моя жизнь окажется под угрозой. Когда он понял, что я не намерен отказываться от своих планов без какой-либо конкретики об этих «ужасных вещах» и что я не расположен слушать обвинения, не подкрепленные доказательствами, мне показалось, что он смирился, хотя продолжал избегать встреч с Джиллиан. Сейчас мне очевидно, что следовало его уволить при первых же тревожных признаках. Но людям моей профессии присуща самоуверенность, и я был уверен, что докопаюсь до причин такого странного поведения и смогу решить проблему. Более того, мне казалось, что я провожу значимый просветительский эксперимент, и я отказывался видеть, что в действительности имею дело со слишком сложным и потенциально опасным человеком, которого не могу контролировать. Кроме того, с ним было невероятно удобно – он так сильно облегчал мне жизнь, что мне не хотелось с ним расставаться. Опять же сложно преувеличить то восхищение, которое у меня вызывали его ум, обучаемость и способность к самым разным задачам. Теперь, с учетом ситуации, все это звучит неправдоподобно. Последний раз я видел Гектора Флореса утром в день моей свадьбы. Джиллиан, которая прекрасно знала, что Гектор ее терпеть не может, была одержима идеей заставить его принять нашу женитьбу. Она уговорила меня еще раз попытаться убедить Гектора выйти к гостям. Так что тем утром я навестил его в домике. Он неподвижно сидел за столом. Я в очередной раз изложил предложение, он в очередной раз отказался. Одет он был во все черное: черная футболка, черные джинсы, черный ремень и черные ботинки. Наверное, это должно было меня насторожить, но увы. Больше я его не видел.

К этой части транскрипта интервью было прикреплено рукописное примечание от Хардвика: «Данные показания от Скотта Эштона сопровождались нижеследующими вопросами и ответами».

Д. Х.: Верно ли я понимаю, что вы ничего не знали о биографии этого человека?

С. Э.: Верно.

Д. Х.: Он вам практически ничего о себе не рассказывал?

С. Э.: Ничего.

Д. Х.: Однако он вызвал у вас достаточное доверие, чтобы позволить ему жить на вашей территории, беспрепятственно заходить в ваш дом и даже отвечать на ваши звонки?

С. Э.: Я понимаю, что это прозвучит нелепо, но я принял его скрытность за разновидность честности. Я рассудил, что если ему и было что скрывать, то другой бы на его месте просто соврал о своем прошлом. А он не стал. Странным образом, но это вызывало во мне уважение. Так что да, я ему доверял, хотя не знал о нем почти ничего.

Гурни перечитал транскрипт, потом еще раз. Ему показалось, что информация, о которой Эштон умолчал, должна быть не менее удивительной, чем та, которую он изложил. В тоне повествования не было ни капли ярости, ни капли того ужаса, с которым он выскочил из домика садовника, обезумев от потрясения и теряя сознание.

Возможно, он пил успокоительные? У психиатра наверняка был доступ к транквилизаторам. Или все же дело в чем-то другом? По словам на бумаге такое невозможно понять. Любопытно было бы встретиться с этим человеком, заглянуть ему в глаза, послушать голос…

Что ж, по крайней мере, интервью объясняло, почему в домике садовника было так пусто. Хотя объяснение было неполным – оставалось неясным, почему не нашли ни одежды, ни обуви, ни туалетных принадлежностей в ванной комнате. И куда делся упомянутый компьютер? А главное – если предположить, что Флорес решил все забрать с собой, то почему он оставил калоши?..

Гурни оглядел разложенные перед ним документы. Он отчетливо помнил, что видел два заявления о происшествии вместо одного, и захотел взглянуть на второе. Оно аккуратно лежало под первым.

Оно было составлено в полицейском участке Тэмбери после звонка, поступившего 17 мая 2009 года в 16:15 – ровно через неделю после убийства. Звонивший представился как доктор Скотт Эштон, проживающий по адресу Бэджер-Лейн, 42, Тэмбери, Нью-Йорк. Звонок принял сержант Кит Гарбелли, а копия была направлена в региональный отдел бюро криминальных расследований старшему следователю Д. Хардвику. Гурни понял, что держит в руках копию оригинального отчета.

Заявитель сообщил, что сидел за столиком в южном патио особняка с видом на главный газон и пил чай, как всегда делал в хорошую погоду. Внезапно раздался одинокий выстрел, сразу после которого его чашка разбилась. Он тут же забежал в дом через дверь патио и позвонил в полицию Тэмбери. Когда я прибыл на место, по дороге вызвав подкрепление, звонивший выглядел крайне обеспокоенным. Я произвел допрос в гостиной особняка. Заявитель не мог точно вспомнить, откуда раздался выстрел, и сказал, что «издалека, примерно с той стороны», махнув рукой за окно в задней стене, в направлении лесистых холмов примерно в 300 метрах от особняка. Других подробностей заявитель предоставить не смог, однако предположил, что выстрел, цитирую, «может быть как-то связан с убийством моей жены». При этом на вопрос, как именно эти события могут быть связаны, ответить не сумел. По его предположению, Гектор Флорес мог желать также и его смерти, но ни мотива, ни логики объяснить не смог.

К заявлению была приколота стандартная форма, в которой значилось, что заявление было переадресовано в бюро криминальных расследований ввиду того, что убийством занимались именно они. В форме фигурировали три лаконичные записи и одна пространная; все четыре были подписаны инициалами ДХ.

Осмотр владений Эштона: лес, холмы – без результатов. Опрос соседей – без результатов.

Реконструкция чашки показала, что выстрел прошел сверху вниз и слева направо, что позволяет предположить, что именно чашка, а не сам Эштон, была мишенью стрелявшего.

Фрагменты пули, обнаруженные в патио, слишком малы для полноценной баллистической экспертизы. Предположительно пущена опытным стрелком из винтовки малого или среднего калибра с усиленным зарядом и сложным прицелом.

Предположения насчет типа оружия и исходной мишени были переданы Скотту Эштону с целью уточнить наличие у него знакомых с подобным оружием и соответствующими навыками. Эштон в ответ растерялся. После настойчивого допроса назвал двух человек, владеющих похожим ружьем, а именно себя и отца Джиллиан, доктора Уитроу Перри. По его словам, Перри любил охоту и был блестящим стрелком. Про собственное ружье («Везерби» 257-го калибра) Эштон утверждает, что приобрел его по настоянию того же Перри. Когда я попросил показать ружье, Эштон обнаружил, что оно исчезло из деревянного футляра, где обыкновенно хранилось, запертое в шкафу кабинета. Он не смог вспомнить, когда точно видел ружье последний раз, но предположил, что два или три месяца тому назад. Я спросил, знал ли Флорес о существовании ружья. Эштон ответил, что Флорес вместе с ним ездил в Кингстон, где и было приобретено ружье, а также что именно Флорес смастерил дубовый футляр, где оно хранилось.

Гурни перевернул форму в поисках отчета о допросе Уитроу Перри, которое логичным образом должно было последовать, поискал в стопке, но отчета не было. Возможно, это значило, что допроса также не было. Иногда важные стадии расследования пропускали при передаче дела от одного следователя другому – что в случае неряшливого Блатта было бы неудивительно.

Настала пора второй чашки кофе.

Глава 13
Все страннее и страннее

Возможно, дело было в свежей дозе кофеина или в том, что после нескольких часов, проведенных в кресле, хотелось какой-то смены деятельности. Возможно, причиной была неприятная перспектива провести ночь за чтением бумаг без явно обозначенных приоритетов, или же причиной могло быть беспокойство, вызванное отсутствием допроса и общей неопределенностью насчет местонахождения Уитроу Перри 17 мая. Возможно, все вместе это сыграло свою роль, а последней каплей оказалась внезапно осенившая его мысль. Гурни достал мобильный и позвонил Хардвику.

На звонок ответили спустя пять гудков, когда Гурни уже продумывал сообщение для автоответчика.

– Что?

– Какой ты, однако, приветливый, Джек.

– Если бы я знал, что это ты звонишь, я бы вообще не стал стараться. Что у тебя?

– Нехилую кучу документов ты мне оставил.

– Чего, возникли вопросы?

– Ну, передо мной пятьсот страниц текста. Не хочешь подсказать, с чего начать?

Хардвик, по своему обыкновению, грубо расхохотался, издавая звуки, больше напоминавшие охрипший пескоструйный аппарат, чем человеческий смех.

– Гурни, едрить твою налево, где это слыхано, чтобы Холмс спрашивал у Ватсона, с чего начать расследование?

– Сформулирую по-другому, – сказал Гурни, вспоминая, что вытянуть из Хардвика простейший ответ всегда было нетривиальной задачей. – Есть ли в этой куче дерьма документы, которые, по-твоему, мне окажутся особенно интересны?

– Типа фоток голых баб?

Такой пинг-понг мог продолжаться сколь угодно долго, так что Гурни решил изменить правилам игры и заговорить о чем-нибудь другом, чтобы застать Джека врасплох.

– Джиллиан Перри обезглавили в 16:13, – заявил он. – Плюс-минус тридцать секунд.

После краткой паузы в трубке раздалось:

– Охренеть. Как ты это?..

Гурни представил, как Хардвик судорожно вспоминает детали – что было вокруг домика, в лесу, на газоне, – пытаясь понять, что он пропустил. Выдержав достаточно времени, чтобы его удивление и раздражение достигли пика, Гурни прошептал:

– Ответ – в чайной заварке!

Затем он сбросил звонок.

Хардвик перезвонил через десять минут – быстрее, чем Гурни ожидал. Поразительной правдой о Хардвике было то, что в недрах этого одиозного персонажа скрывался потрясающе острый ум. Гурни иногда задумывался, насколько далеко он мог бы пойти и насколько он был бы счастливее, если бы не его мерзкий характер. Впрочем, этот вопрос был применим к куче людей и помимо Хардвика, в том числе и к самому Гурни.

Он принял звонок.

– Чего, согласен со мной?

– Не так чтоб наверняка.

– Наверняка ничего не бывает. Но ты же понял мою логику?

– Ну, – отозвался Хардвик.

Как всегда, он не преминул подчеркнуть интонацией, что понять-то он понял, но не то чтобы впечатлен.

– Когда Эштон позвонил в участок Тэмбери, было 16:15. Он сказал, что бросился в дом сразу после выстрела. Можно предположить, что пока он бежал от столика до ближайшего телефона в доме, выглядывая по пути в окна на предмет снайпера, и пока он набирал номер участка – а это не «911», где сразу берут трубку, и он ждал пару-тройку гудков, – должно было пройти порядка трех минут. Значит, выстрел реально прозвучал в 16:13. Это что касается выстрела. Чтобы связать его с точным временем убийства недельной давности, нужно сделать мощные допущения: во-первых, в чашку стрелял тот же человек, который убил невесту. Во-вторых, этот человек помнил точное время убийства. В-третьих, он хотел что-то сообщить, стреляя в чашку в ту же минуту того же часа того же дня недели. Я уловил твой ход мыслей?

– Примерно.

– Не сказать чтоб это маловероятный сценарий, – произнес Хардвик, и по его голосу было понятно, что он скептично ощерился в своей манере, – но какой нам с этого прок? Какая разница, так дело было или не так?

– Пока не знаю. Но эти вещи рифмуются неспроста.

– Типа отрубленная голова и разбитая чашка – обе посередине стола и с недельной разницей до минуты?

– Да, – ответил Гурни, но тут же сам засомневался. Хардвик умел так пересказать содержание слов собеседника, что они превращались в бессмыслицу. – Но, возвращаясь к куче бумаг, которую ты на меня обрушил, может, все-таки подскажешь, что посмотреть в первую очередь?

– Смотри что угодно, там все такое вкусное. В каждом документе есть хоть одна долбаная изюминка. Я вообще впервые вижу дело, напичканное изюмом до такой степени. И настолько долбанутых фигурантов тоже встречаю впервые. А от себя могу добавить, что я пятой точкой чую: то, как все это выглядит, стопудово не то, как все на самом деле.

– Ладно, тогда последний вопрос, – сказал Гурни. – Почему никто не говорил с Уитроу Перри после случая с чашкой?

После секундного замешательства Хардвик снова издал хохоток.

– Ну ты проницательный, старик, уважуха. Сразу просек этот момент. Короче, официального допроса не было, потому что меня сняли с дела в тот же день, когда выяснилось, что у доброго доктора имеется ружье, способное попасть в чайную чашку с трехсот метров. Так что вали все на некомпетентность нового следака, я-то при чем?

– Странно, что ты не проявил инициативу и не подсказал ему, где копать.

– Да меня же ни на шаг не подпускают к следствию. Личное распоряжение дражайшего капитана.

– А с дела тебя сняли, потому что…

– Я уже объяснял. Нарушение субординации. Заявил старшему по званию, что у него ограниченный подход. Возможно, я также что-то там брякнул об ограниченных умственных способностях и ограниченной профпригодности.

Секунд десять оба молчали в трубку.

– Джек, ты его откровенно ненавидишь.

– Ненавижу? Да ты чего. Разве я могу кого-то ненавидеть? Я люблю весь этот гребаный мир!

Глава 14
Расклад

Гурни кое-как освободил между стопками место для ноутбука, зашел на карты Гугла и вбил в строку поиска адрес Эштона. Затем максимально приблизил снимок крыши садового домика и окружающих зарослей. При помощи линейки масштаба на карте и данных о направлении следа из материалов дела Гурни смог более-менее точно найти место в лесу, где обнаружили орудие убийства – примерно в тридцати метрах от Бэджер-Лейн. Значит, выбравшись из домика через окно, Флорес прошел или пробежал до этой точки, как попало спрятал окровавленное мачете, а затем… затем что? Телепортировался на дорогу, не оставив даже запаха, который мог бы уловить собачий нюх? Спустился по склону к дому Кики Мюллер? Или она его ждала на дороге, в машине, потому что они спланировали все заранее?

А может, Флорес просто вернулся в домик той же дорогой, и поэтому запаха за пределами этого следа не оказалось? В принципе он мог скрыться в домике или где-то рядом. Но спрятаться так хорошо, чтобы толпа копов, следователей и экспертов его не обнаружила?.. Маловероятно.

Гурни поднял взгляд от экрана и обнаружил, что за противоположным концом стола сидит Мадлен. Он подскочил от неожиданности.

– Господи! Ты давно тут?

Она пожала плечами и не ответила.

– Который час? – спросил он и тут же понял, что вопрос звучит по-идиотски, учитывая, что часы были на верхней панели экрана, который находился перед ним, а не перед ней. И там значилось 22:55.

– Чем ты занят? – поинтересовалась она, но это был скорее вызов, чем вопрос.

Поколебавшись, он ответил:

– Да вот, пытаюсь разобраться в этих… материалах.

– Хм, – отозвалась Мадлен.

Гурни попытался выдержать ее взгляд, но это оказалось тяжело. Тогда он спросил:

– О чем ты думаешь?

Она одновременно улыбнулась и поморщилась.

– О том, что жизнь коротка, – произнесла она тоном человека, столкнувшегося с печальной правдой.

– И что из этого следует?

Молчание так затянулось, что Гурни уже решил, что ответа не будет. Но тут она произнесла:

– Из этого следует, что наше время истекает.

Она продолжила внимательно смотреть на него, чуть наклонив голову.

Он хотел спросить, какое именно время истекает, надеясь превратить эту невнятную беседу в какой-то понятный диалог, но что-то в ее взгляде его остановило. Вместо этого он спросил:

– Хочешь поговорить об этом?

Она покачала головой.

– Просто жизнь коротка, вот и все. Об этом важно помнить.

Глава 15
Черное и белое

В течение часа, последовавшего за появлением Мадлен на кухне, Гурни несколько раз помышлял пойти в спальню и уточнить, что она имела в виду.

Время от времени она словно бы смотрела на жизнь сквозь тусклый объектив с узким обзором, наведенный на какой-то пустырь, и ей казалось, что этот пустырь и есть мир. Это помрачение всегда проходило – фокус ее восприятия расширялся обратно, и она вновь становилась веселой и прагматичной. Не было поводов опасаться, что на этот раз пойдет по-другому. Однако ее состояние все равно беспокоило Гурни, создавая тревожную пустоту в животе, и ему не терпелось избавиться от этого чувства. Он подошел к вешалке, накинул ветровку и вышел через боковую дверь в непроглядную ночь.

Над контуром леса светилась кромка месяца, едва рассеивая неумолимую мглу. Как только Гурни сумел различить очертания тропинки в разросшихся сорняках, он спустился по склону к старой скамейке с видом на пруд. Усевшись там, он стал всматриваться и вслушиваться в темноту, и постепенно его глаза разглядели несколько еле различимых силуэтов – то ли деревьев, то ли чего-то другого. А затем он краем глаза уловил какое-то движение вдоль пруда. Когда он перевел туда взгляд, призрачные контуры, в которых он боковым зрением узнавал заросли ежевики, отдельные ветви деревьев, рогоз на краю пруда, слиплись в единую бесформенную черноту. Как только он снова отвел взгляд чуть в сторону от места, где ему померещилось движение, оно повторилось. Это было какое-то животное, размером с маленького оленя или крупную собаку. Он вновь перевел туда взгляд и опять ничего не увидел.

Гурни знал, что чувствительность сетчатки устроена таким образом, что иногда можно увидеть тусклую звезду только краем глаза, не глядя на нее прямо. Животное – если он не ошибся, и это было животное – ничем ему не угрожало. Даже если это был медведь, то медведи в Катскиллах не представляли ни для кого опасности, тем более для человека, неподвижно сидящего от него в сотне метров. Но тем не менее на уровне инстинктов неопознанное движение в темноте вызывало ужас.

Ночь выдалась тихая и безветренная, очень спокойная, но Гурни не ощущал этого спокойствия. Он понимал, что тревога – это свойство его ума, а не окружающей среды, и что по-настоящему его тревожило напряжение между ним и Мадлен, а вовсе не безымянные лесные тени.

Напряжение между ним и Мадлен. Их брак был далеко не идеальным. Дважды они чуть не развелись. Пятнадцать лет назад их четырехлетний сын погиб, и Гурни до сих пор себя за это винил. Примерно тогда же он превратился в эмоционально холодного робота, с которым определенно несладко было жить. А всего десять месяцев назад его одержимая вовлеченность в расследование дела Меллери чуть не стоила ему не только жены, но и жизни.

Впрочем, ему нравилось думать, что сложность в их с Мадлен отношениях была ему по силам или хотя бы что он четко понимал, в чем она заключается. Во-первых, они были радикально разными типами по шкале Майерса-Бриггса. Его основным способом познания был рациональный анализ, а Мадлен воспринимала мир чувственно. Его восхищали взаимосвязи явлений, ее – явления сами по себе. Ему придавало сил одиночество, а общение изматывало, тогда как для Мадлен верным было обратное. Для него созерцательность была всего лишь инструментом для более четкого анализа; для нее анализ был инструментом для более четкой созерцательности.

В терминах классических психологических тестов у них было очень мало общего. Тем не менее порой они почти физически ощущали общность через совпадение суждений, совпадение чувства юмора, через те точки, где пересекались их представления о смешном, ценном, честном и бесчестном. Каждый считал другого уникальным человеком безусловной важности в своей жизни. Когда Гурни захватывали чувства, он именно эту общность считал основой любви.

Вот так и вышло, что их брак был построен на противоречии – они были по-настоящему, последовательно, иногда безнадежно разнонаправленными людьми, которых тем не менее держали вместе отдельные моменты судьбоносных совпадений в том, как они чувствовали и понимали друг друга и мир в целом. Но с тех пор, как они переехали в Уолнат-Кроссинг, этих моментов становилось все меньше и меньше. Они уже бог весть сколько не обнимались так, словно в их руках – главное сокровище Вселенной.

Гурни продолжал сидеть в темноте, захваченный размышлениями, и перестал осознавать происходящее вокруг. Его вернуло к реальности тявканье.

Сложно было определить, откуда именно раздавались эти резкие, дикие звуки или сколько животных их издавало. Он предположил, что это стайка из трех-четырех койотов, которые бегают где-то вдоль кряжа, примерно в полутора километрах к востоку от пруда. Когда тявканье внезапно прекратилось, тишина показалась Гурни оглушительной. Он поежился и повыше застегнул молнию на ветровке.

Вскоре его ум заполнил пустоту слуховой депривации новыми мыслями про отношения с Мадлен. К сожалению, логические умозаключения, как бы ему ни хотелось, не помогали решить главную насущную проблему. А этой проблемой был выбор, который ему предстояло сделать: заняться делом Перри вопреки настроению Мадлен или нет.

Он довольно отчетливо представлял, что думает Мадлен на этот счет. Ее соображения были понятны не только из ее комментариев по этому поводу, но и ее нервного отношения к любой околополицейской деятельности, в которую он вовлекался за последние два года после увольнения. Дело Перри было для нее однозначным и безоговорочным злом, а отказ от дела был бы абсолютной победой. Если бы он взялся за расследование, для нее это бы означало, что его одержимость распутыванием убийств неизлечима, и это поставило бы их совместное будущее под вопрос. Но если бы он отказался от участия в этом деле, она сочла бы это готовностью превратиться из детектива-трудоголика в любителя гребли на каяке, наблюдения за птицами и ценителя прочих природных радостей. Послушай, обращался он к ней в своей голове, мир не черно-белый, и так не бывает, чтобы зло или добро было абсолютным. Такая логика приводит к принятию идиотских решений, поскольку исключает большую часть вариантов. Очевидно же, что в данном случае правильное решение находится где-то между условно «черным» и условно «белым».

Развивая про себя эту мысль, он вдруг понял, как должен выглядеть идеальный компромисс. Ему нужно взяться за расследование, но заниматься им строго определенное время. Например, неделю. Максимум две. За этот период он как раз успеет изучить все материалы, выявить нестыковки и, может быть, пообщаться с кем-то из ключевых фигурантов. Узнать все, что получится, а там подытожить свои размышления, сформулировать рекомендации и…

Койоты снова начали тявкать так же внезапно, как перестали, но теперь звук был ближе, на полпути от лесистого склона до сарая. Тявканье было отрывистым, возбужденным, звонким. Гурни не мог толком понять: действительно ли койоты приблизились или же просто вопили громче прежнего. Затем все стихло. Вернулась всепоглощающая тишина. Десять медленных секунд тишины. А потом, один за другим, койоты завыли. По спине и рукам Гурни побежали неприятные мурашки. И опять ему померещилось какое-то движение сбоку в темноте.

В этот момент где-то отчетливо хлопнула дверца машины, и через луг по направлению к нему двинулись яркие фары, нервно водя лучами по щетинистой поросли. Машина ехала слишком быстро для такой бугристой поверхности, то и дело подпрыгивая, и наконец резко затормозила у раздвоенной колеи примерно в трех метрах от скамейки.

Из опущенного окна с водительской стороны раздался голос Мадлен – непривычно громкий, даже испуганный.

– Дэвид! – кричала она снова и снова, почти срываясь на визг, хотя он уже поднялся и направился к машине в свете фар. – Дэвид!

Только когда он сел в машину и Мадлен подняла стекло, он понял, что жуткий вой прекратился. Она заблокировала двери и положила руки на руль. Теперь, когда его глаза привыкли к темноте, он мог отчетливо, как ему казалось, разглядеть – хотя, возможно, он отчасти это и домысливал, – напряженность мышц на ее руках и натянутую кожу на костяшках пальцев.

– Ты что… не слышал, как они приближаются? – спросила она задыхающимся голосом.

– Слышал. Думал, зайца гоняют.

– Зайца, значит? – произнесла она хрипло и скептически усмехнулась.

Он не мог рассмотреть такие подробности в темноте, но ему казалось, что лицо ее дрожит от еле сдерживаемых эмоций. В конце концов, она сделала глубокий вдох, судорожно выдохнула, отпустила руль и принялась разминать пальцы.

– Зачем тебя сюда понесло?

– Не знаю… Так… Подумать хотел, понять, как поступить…

Она еще раз вздохнула, на этот раз чуть спокойнее, и затем повернула ключ зажигания, хотя двигатель был все еще включен. Механизм возмущенно заскрежетал, и Мадлен раздраженно чертыхнулась в ответ.

Наконец, она развернулась перед сараем и повела машину обратно к дому, а доехав, припарковалась ближе обычного к входу.

– И что ты понял? – спросила она, прежде чем выйти из машины.

– Что-что? – он прекрасно расслышал ее вопрос, но хотел повременить с ответом.

И она отлично это понимала, поэтому ждала молча, повернувшись к нему.

– Я надеялся вычислить самый разумный подход к проблеме.

– Ах, разумный, – произнесла она таким тоном, что слово напрочь лишилось своего веса.

– Может, в доме поговорим? – предложил он, открывая дверь и надеясь сбежать от разговора хоть на минуту. Когда он передвинул ногу, чтобы выйти, под ней оказался какой-то продолговатый предмет. Он посмотрел на пол и в желтоватом свете из окон дома увидел деревянную ручку топора, который обычно лежал у ящика при боковом входе.

– Это что? – удивился он.

– Топор.

– Да, но что он делает в машине?

– Первое, что попалось мне под руку.

– Слушай, но койоты вообще-то не слишком опасны…

– Вот откуда ты это знаешь? – перебила она, глядя на него с возмущением. – Ну откуда ты можешь это знать? – повторила она, резко отстраняясь, как будто боялась, что он возьмет ее за руку. В неловкой спешке она выбралась из машины, хлопнула дверцей и убежала в дом.