Текст книги "Зажмурься покрепче"

– Я – Мэриан Элиот, – объявила она тоном, которым обычно говорят: «Встать, суд идет!»

Гурни видел это имя в списке соседей Эштона, которых опрашивали люди из бюро криминальных расследований.

– Кто вы? – спросила она требовательно.

– Моя фамилия Гурни. Почему вы интересуетесь?

Она покрепче вцепилась в свою длинную, видавшую виды трость, словно в скипетр, и Гурни подумал, что при необходимости она могла послужить оружием. Эта женщина привыкла задавать вопросы, а не отвечать на них, и было бы ошибкой вызвать у нее презрение, поскольку тогда она бы ничего не рассказала.

Она сощурилась.

– Что вы здесь делаете?

– Я бы поддался искушению и ответил, что это не ваше дело, но я вижу, что вами движет беспокойство за мистера Мюллера.

Он не был уверен, что угадал с градусом надменности, пока она не перестала рассматривать его и не спросила:

– С ним все в порядке?

– Смотря что вы считаете порядком.

В ее взгляде мелькнуло нечто, подсказавшее Гурни, что она прекрасно поняла смысл каламбура.

– Он у себя в подвале, – пояснил Гурни.

Она поморщилась и кивнула, о чем-то задумавшись.

– С паровозиком? – уточнила она уже не таким надменным тоном.

– Да. С ним это часто?

Она внимательно посмотрела на набалдашник своей трости, словно там могла оказаться какая-нибудь полезная информация, и не проявила ни малейшего намерения ответить на вопрос Гурни. Он решил зайти с другой стороны.

– Я участвую в расследовании по делу Перри. Ваше имя было в списке свидетелей – насколько понимаю, вас допрашивали в мае, после убийства.

Мэриан презрительно хмыкнула.

– Тоже мне допрос. Первый раз со мной разговаривал… сейчас, сейчас вспомню его имя… старший следователь Хардсон? Хардни? Хард-что-то-там. Грубоватый, но далеко не глупый. Удивительное сочетание – это было все равно что встретить разумного носорога. К сожалению, он куда-то пропал, и его заменили неким Пляттом или Клаттом. Этот был немного поучтивее, но сильно глупее. Мы поговорили совсем коротко, чему я была безумно рада. Когда я встречаю подобных персонажей, я, знаете, начинаю страшно сочувствовать всем их бывшим учителям, которым приходилось такое терпеть с сентября по июнь.

Этот комментарий заставил Гурни вспомнить приписку возле имени Мэриан Элиот: «Профессор философии Принстонского университета. На пенсии».

– Отчасти в этом причина моего визита, – сказал Гурни. – Меня попросили повторно опросить несколько человек, чтобы узнать побольше деталей, которые помогли бы понять, что именно произошло.

Она удивленно вскинула брови.

– Как это «что именно»? Разве есть разные версии?

Гурни пожал плечами.

– Без некоторых подробностей достоверной картины не складывается.

– Я думала, что все известно, кроме местонахождения кровожадного мексиканца и жены Карла… – произнесла она. Казалось, что ее одновременно интригует и раздражает, что действительность может не соответствовать ее представлениям. Эрдельтерьер все это время сидел рядом и внимательно слушал, словно понимал, о чем речь.

Гурни предложил:

– Может быть, побеседуем где-нибудь в другом месте?

Глава 19
Трагедия Франкенштейна

Мэриан Элиот предложила продолжить разговор у себя дома, который оказался ровно через дорогу, в сотне метров от особняка Мюллера, если спуститься по склону. Однако разговор состоялся не в доме, а, скорее, на подъезде к дому, где Мэриан попросила Гурни помочь ей разгрузить багажник «Ленд Ровера», где лежали мешки с торфом и удобрениями.

Она сменила свою трость на тяпку и встала у розовых кустов неподалеку от машины. Пока Гурни складывал мешки в тележку, Мэриан потребовала рассказать в точности, чем он занимается в рамках расследования, а также сообщить свое место в порядке подчиненности. Он объяснил, что работает консультантом, что его наняла мать жертвы и что он не имеет отношения к официальному расследованию. Мэриан на это скептически прищурила глаза и поджала губы.

– Не понимаю, что это значит.

Гурни решил рискнуть и ответить прямо.

– Я вам объясню, если вы обещаете держать эту информацию при себе. Я занимаюсь этим делом без одобрения официального бюро. Если вас интересует мой опыт в отделе расследования убийств, можете позвонить разумному носорогу и расспросить его – его, кстати, зовут Джек Хардвик.

– Ясно! Ну что ж, удачи вам не влипнуть с этим неофициальным расследованием. Можете подвезти тележку вот сюда?

Гурни воспринял это как приятие ситуации и еще три раза возил мешки от «Ленд Ровера» к розовым кустам. После третьего раза она наконец предложила ему присесть рядом на кованой скамейке, покрытой белой эмалью, под разросшейся яблоней.

Она села так, чтобы все время смотреть на него.

– Ну, без чего у вас, говорите, картина не складывается?

– Мы до этого еще дойдем. Сперва хочу попросить вас помочь мне кое-что понять, – сказал Гурни, старательно балансируя между самоуверенностью и вежливостью, ориентируясь на ее позу и другие невербальные реакции. – Для начала не могли бы вы описать доктора Эштона буквально парой фраз?

– Даже пытаться не стану. Он не из тех людей, которых можно уложить в пару фраз.

– Значит, он сложный человек?

– Предельно!

– Какую черту его характера вы бы назвали главной?

– Невозможно выбрать.

Гурни подумал, что проще всего спровоцировать Мэриан Элиот разговориться, если перестать настаивать.

Он откинулся на спинку скамейки и принялся молча рассматривать ветви яблони, изогнутые из-за многолетней обрезки.

Через минуту она действительно заговорила.

– Я вам кое-что расскажу про Скотта, про один его поступок, а вы уж сами решайте, говорит ли это что-нибудь о его характере, – последнее слово она произнесла с некоторой брезгливостью, как бы подразумевая, что люди не измеряются такими примитивными понятиями. – Когда Скотт еще учился в колледже, он написал книгу, которая принесла ему известность в определенных ученых кругах. Она называлась «Ловушка эмпатии». Там излагалась теория, со всей соответствующей психологической и биологической аргументацией, что эмпатия – результат нарушенного восприятия границ и что когда людям кажется, будто они «чувствуют» друг друга, в действительности они находятся во власти заблуждения. Вывод следовал такой: мы заботимся друг о друге только потому, что в какой-то момент случается сбой и мы перестаем различать себя и другого человека. В доказательство этой теории Скотт провел простой эксперимент: несколько участников наблюдало, как человек чистит шкурку с яблока и в какой-то момент как бы случайно режет себе палец. Реакцию участников снимали на видеокамеру. Почти все инстинктивно поморщились, увидев, как он порезался. Из сотни участников всего двое никак не отреагировали, и, когда их прогнали через психологическое тестирование, они по всем показателям вышли психопатами. Идея Скотта заключалась в том, что когда мы автоматически вздрагиваем, увидев, как другой испытывает боль, это происходит по причине изъяна в нашем мозгу. И мозг психопата в сравнении с мозгом обычного человека – совершенен, поскольку психопат в любой ситуации удерживает границу между собой и окружающими, а также не путает собственные нужды с нуждами других людей и, следовательно, не испытывает потребности в благополучии кого бы то ни было внешнего.

Гурни улыбнулся.

– Такое заявление наверняка повлекло бурную реакцию.

– Еще какую! Правда, отчасти Скотт спровоцировал бурю выбором слов: «совершенный мозг», «несовершенный мозг». Некоторые рецензенты писали, что его формулировки выдают в нем самом филиграннейшего социопата, – произнесла Мэриан, сверкая глазами. – Лично я думаю, что он на то и рассчитывал. У него была такая цель – привлечь к себе внимание. И вот – всего в двадцать три года его имя стало самым громким в сообществе.

– Значит, он умен и знает как…

– Постойте, это еще не конец истории, – перебила она. – Несколько месяцев спустя после выхода книги и последовавших за этим споров вышла другая книга, представлявшая собой по сути разоблачение «Ловушки эмпатии». Эта книга называлась «Душа и сердце». Она была хорошо написана и безжалостно громила все аргументы Скотта. Основной ее идеей было то, что главным в человеческой жизни является любовь, а так называемая, по выражению Скотта, порозность границ – это ключевой компонент в любых человеческих отношениях. Ученое сообщество разделилось на два лагеря, на обе книги как из пулемета строчили рецензии и отзывы. Исключительно страстная была словесная перестрелка, – она прислонилась к ручке скамейки и посмотрела на Гурни.

– Я так понимаю, что и это еще не все? – произнес он.

– Верно понимаете. Спустя год выяснилось, что вторую книгу тоже написал Скотт, – помолчав, она спросила: – Что вы об этом думаете?

– Пока не знаю, что думать. А как к этой новости отнеслись в сообществе?

– Возмутились! Все думали, что их разыграли! В общем-то, так оно и было. Но при этом обе книги были написаны так, что не к чему придраться. Обе представляли собой полноценный научный труд.

– И он их написал, просто чтобы привлечь к себе внимание?

– Да нет же! – рявкнула она. – Конечно, нет! Просто интонация была такой. Чтобы казалось, будто два автора соревнуются, кому достанется больше внимания. У Скотта была другая цель, гораздо более глубокая. Он хотел донести до читателя важную мысль: каждый должен сам решить, где правда.

– То есть вы бы сказали, что Эштон – умный человек?

– Он человек блестящего ума. Незаурядный, непредсказуемый. Умеет слушать, быстро схватывает… Но при этом он трагический персонаж.

У Гурни возникло стойкое ощущение, что, невзирая на седьмой десяток, Мэриан Элиот не на шутку влюблена в человека почти на тридцать лет младше. Но, вне всяких сомнений, она бы никогда и никому в этом не призналась.

– «Трагический» в свете того, что случилось в день его свадьбы?

– Не только. Убийство его невесты – лишь часть общей картины. Задумайтесь о мифических архетипах, которые лежат в основе этой истории, – произнесла она и замолчала, как бы предлагая Гурни подумать над этим.

– Не уверен, что понял вашу мысль.

– Ну как же? Золушка, Пигмалион, Франкенштейн…

– Вы говорите об отношениях Эштона с Гектором Флоресом?

– Конечно, – она улыбнулась, как учительница, поощряющая понятливого ученика. – Все начиналось по классике: в деревне появляется незнакомец. Голодный, холодный, безработный. Местный землевладелец, человек знатный, нанимает его на работу, обеспечивает ему кров, дает разные поручения… Обнаружив, что работник смышленый, доверяет ему все больше, фактически открывает ему двери в новую жизнь. Таким образом, безнадежный бедняк обретает символическое богатство. Это в чистом виде «Золушка», если исключить гендерный и романтический компоненты. Однако если рассматривать сагу об Эштоне и Флоресе более широко, то «Золушка» – всего лишь первый акт, после которого парадигма меняется и доктор Эштон становится одержим идеей превратить своего подмастерье в нечто большее, раскрыть его потенциал до конца, оживить в Гекторе Флоресе тот идеал, который он в нем видел. Он покупал ему книги, потом купил компьютер, советовал учиться по разным курсам в Интернете. Часами занимался его образованием, подталкивая его к желаемому совершенству. Это не прямое повторение истории с Пигмалионом, однако аналогия однозначно прослеживается. Вот вам второй акт. А третий – это история Франкенштейна. Эштон мечтал создать идеального человека, но оказалось, что Флорес – носитель худшего из людских пороков и превратил жизнь своего создателя в сущий ад.

Гурни терпеливо кивал, удивляясь не только находчиво приведенным мифическим параллелям, но и убежденности Мэриан Эллиот в том, что эти параллели имеют огромное значение. В ее глазах блестела уверенность и еще что-то, похожее на торжество. Гурни задумался, было ли это как-то связано с трагедией или же это была разновидность академической удовлетворенности собственной проницательностью.

За возникшую паузу ее возбуждение поутихло. Она спросила:

– Что вы хотели узнать у Карла?

– Например, почему у него в доме порядок, а снаружи нет, – ответил он полушутя, но она отреагировала всерьез.

– Я относительно регулярно посещаю Карла. Он сам не свой с тех пор, как пропала Кики. Можно понять. Пока я в доме, я раскладываю вещи по местам – это ведь не сложно, – она бросила взгляд в направлении дома Мюллера, который был скрыт за деревьями. – Вообще-то он неплохо справляется. Лучше, чем может показаться со стороны.

– Вы слышали его рассуждения о латиноамериканцах?

Она с досадой вздохнула.

– Позиция Карла на этот счет мало отличается от шаблонных тезисов, продвигаемых некоторыми политиками в ходе предвыборных кампаний.

Гурни вопросительно посмотрел на нее.

– Я знаю, он чересчур горячится по этому поводу, но в общем-то… в общем-то, если учесть, что его жена… – она растерянно замолчала.

– У него наряжена елка в сентябре. И он слушает рождественские гимны.

– Это его успокаивает, – ответила она и поднялась, снова взяв в руки тяпку, которая все это время лежала у ствола яблони. Затем она кратко кивнула, что, по-видимому, означало конец разговора. Ей почему-то не нравилось обсуждать помешательство Карла. – У меня много дел. Удачи в вашем расследовании, мистер Гурни.

Он про себя отметил, что она либо забыла про свой вопрос о недостающей для полноты картины информации, либо предпочла оставить его в покое.

Эрдельтерьер, будто почуяв смену настроения хозяйки, появился из ниоткуда и сел рядом с ней.

– Спасибо за ваше время и за ваши соображения, – произнес Гурни. – Я надеюсь, что когда-нибудь мы еще пообщаемся.

– Не могу обещать. Я на пенсии, но у меня довольно плотный график.

Она повернулась к розовому кусту и принялась ожесточенно рубить тяпкой подсохший грунт, словно усмиряя демона.

Глава 20
Владение Эштона

Большинство домов на Бэджер-Лейн были большими и старыми – либо хорошо сохранившимися, либо тщательно отреставрированными вплоть до сложных деталей. В результате поселение излучало атмосферу импозантной элегантности, вызывавшей у Гурни отторжение, за которым, как он подозревал, стояла зависть. Особняк Эштона оказался роскошным даже по завышенным меркам остальной Бэджер-Лейн. Это был безупречно ухоженный двухэтажный фермерский дом из камня нежно-желтого цвета, окруженный дикими розами, большими клумбами, переходящими в газон, и увитыми плющом навесами над тропинками, соединявшими различные зоны зеленой поляны перед постройкой. Гурни припарковался у мощеной дороги, ведущей к гаражу, который агент по недвижимости назвал бы «каретным сараем». Посреди поляны возвышался павильон, в котором на свадьбе размещался оркестр.

Гурни вышел из машины и застыл на месте, пораженный витавшим в воздухе запахом. Не успел он его узнать, как из задней части главного дома вышел человек с пилой для обрезки веток. Это был Скотт Эштон, одетый в дорогую одежду для загородного отдыха: брюки из донегальского твида и сшитая на заказ рубашка из фланели. Он не проявил ни радушия, ни недовольства при виде Гурни.

– Вы вовремя, – произнес он ровным, довольно безличным голосом.

– Спасибо, что согласились встретиться, доктор Эштон.

– Хотите зайти внутрь? – спросил Эштон, и это был именно вопрос, а не приглашение.

– Я бы предпочел сперва осмотреть территорию, где находится домик садовника, если не возражаете. Также меня интересуют патио и столик, за которым вы сидели, когда пуля разбила чашку.

Эштон жестом предложил Гурни следовать за собой. Они прошли по тропинке под увитым плющом навесом, соединявшим гараж и подъезд к нему с главным газоном. По этой тропинке гости проходили на свадебный прием. Гурни испытал одновременно чувство узнавания и растерянность: павильон, домик, задний фасад главного здания, мощеное патио, клумбы, деревья – все было, как на записи, но казалось опустошенным из-за смены сезона, безлюдности и тишины. Экзотический запах, который чувствовался у входа во владения, здесь был сильнее. Гурни спросил, чем пахнет. Эштон махнул рукой в сторону клумб вдоль патио:

– Ромашка, ветреница, мальвы, бергамот и пижма с самшитом. Насыщенность тех или иных запахов зависит от направления ветра.

– У вас, должно быть, новый садовник?

Лицо Эштона помрачнело.

– Вы спрашиваете, нанял ли я человека на место Флореса?

– Насколько я понял, он вел хозяйство почти целиком.

– Я так и не нашел ему замены.

Эштон опустил взгляд на пилу, которую держал в руке, и невыразительно улыбнулся.

– Приходится вести хозяйство самому, – он повернулся к патио и добавил: – Вон столик, который вы хотели осмотреть.

Он проводил Гурни к проходу в невысокой каменной стене, за которой у заднего входа в дом стоял кованый столик с парой сочетающихся по стилю стульев.

– Желаете присесть? – и снова это было вопросом, а не приглашением.

Гурни сел на стул, с которого были лучше видны места, запомнившиеся ему по записи. В дальней части патио что-то шевельнулось. Там оказался старик в коричневом кардигане и с палкой в руках. Он сидел на низенькой скамейке, прислонившись к нагретой солнцем стене дома, и слегка покачивал палкой, словно метрономом. У него были редеющие седые волосы, желтоватая кожа и растерянный взгляд.

– Это мой отец, – сказал Эштон, усаживаясь напротив Гурни.

– Приехал вас навестить?

Подумав, Эштон кивнул:

– Да. Навестить.

Гурни вопросительно посмотрел на него.

– Последние два года он живет в частном санатории. У него деменция и афазия.

– То есть он не разговаривает?

– Уже почти год.

– И вы его привезли к себе, потому что соскучились?

Эштон чуть сощурился, словно собирался сообщить Гурни, что это его не касается. Но затем лицо его смягчилось.

– После смерти Джиллиан здесь стало… одиноко, – произнес он и замолчал, словно обескураженный весомостью последнего слова. – Спустя пару недель после ее гибели я решил на время перевезти сюда отца. Думал, что если мне будет о ком заботиться… – он снова замолчал.

– Как же вы справляетесь? Я так понимаю, что вы каждый день ездите в школу.

– Я беру его с собой. Он не требует специального ухода. Физически он полноценен: спокойно ходит по лестницам, нормально ест, способен соблюдать гигиену. Только не может говорить и не понимает, где находится. Сейчас, например, он считает, что мы в квартире на Парк-Авеню, где мы жили, когда я был маленьким.

– Приятный район, – отозвался Гурни, оглядываясь на старика.

– В меру приятный, да. Отец был в свое время финансовым гением. Хобарт Эштон. Был вхож в высшее общество, где почему-то у всех мужчин имена, как у школьников.

Ирония прозвучала плоско, но Гурни вежливо улыбнулся.

Эштон кашлянул и сказал:

– Вы ведь не про отца хотели поговорить? У меня мало времени. Чем могу помочь?

Гурни положил обе руки на стол.

– Вы сидели вот на этом месте? В день, когда кто-то стрелял?

– Да.

– И после того случая вам не беспокойно здесь находиться?

– Мне от многих вещей в этой жизни беспокойно.

– По вам не скажешь.

Последовала долгая пауза, которую Гурни нарушил первым.

– Как вы думаете, снайпер попал именно туда, куда целился?

– Да.

– А почему вы уверены, что он не промахнулся, желая попасть в вас?

– Вы смотрели «Список Шиндлера»? Там есть сцена, где Шиндлер пытается договориться с комендантом лагеря о спасении евреев, которых тот обычно расстреливал даже за мелкие проступки. Шиндлер его убедил не убивать их, сказав, что, имея как право, так и возможность отобрать у них жизнь, но выбрав помилование, он вкусит истинную власть.

– Думаете, Флорес именно это пытался до вас донести? Что у него есть власть в любой момент разнести вас в клочья, как ту чашку?

– Это логичное предположение.

– При условии, что стрелял действительно Флорес.

Эштон удивленно посмотрел на Гурни.

– Вы подозреваете кого-то еще?

– Вы сказали следователю, что у Уитроу Перри есть ружье того же калибра, что и пуля, осколки которой нашли на вашем патио.

– Вы с ним уже встречались?

– Еще нет.

– Вот когда встретитесь, вы сразу поймете, что доктор Уитроу Перри попросту не мог ползать по лесу с винтовкой.

– А Флорес мог?

– Гектор способен на что угодно.

– Я помню ту сцену из «Списка Шиндлера». Комендант недолго находился под впечатлением от метафоры. У него не было терпения, чтобы проникаться «истинной властью», и вскоре он опять начал расстреливать евреев, которые вели себя не так, как ему хотелось.

Эштон в ответ промолчал, разглядывая лесистый холм за павильоном.

Все свои поступки Гурни просчитывал заранее, за одним-единственным исключением: когда нужно было сменить тональность разговора со свидетелем, он это делал, ориентируясь на чутье, на внутренний датчик уместности. Откинувшись на спинку стула, он произнес:

– Мэриан Элиот очень тепло о вас отзывается.

Невербальные реакции Эштона были довольно скудными, но Гурни показалось, что ему все же удалось его озадачить. Впрочем, он довольно быстро пришел в себя.

– Мэриан тепло отзывается обо всех, кто не пытается к ней подлизаться, – произнес он голосом психиатра, ставящего диагноз.

Гурни кивнул: это совпадало с его наблюдениями.

– Она также считает вас гением.

– Она преувеличивает.

Гурни попробовал зайти с новой стороны:

– А что о вас думала Кики Мюллер?

– Понятия не имею.

– Но ведь вы были ее психиатром?

– Совсем недолго.

– Год – это довольно долго.

– Год? Я консультировал ее пару месяцев или того меньше.

– И когда вы закончили терапию?

– Я обязан соблюдать конфиденциальность клиента. Честно говоря, я даже про два месяца не должен был упоминать.

– Ее супруг сказал, что она ходила к вам каждый вторник вплоть до дня, когда пропала.

Эштон упрямо нахмурился и покачал головой.

– Давайте я поставлю вопрос иначе, доктор. Не раскрывая подробностей терапии, не могли бы вы объяснить, почему она закончилась столь стремительно?

Он тягостно помолчал, затем ответил:

– Терапия была прервана по моей инициативе.

– Можете рассказать, почему?

Он закрыл глаза и помолчал еще пару секунд, а потом, будто на что-то решившись, произнес:

– Я прервал терапию, потому что, с моей точки зрения, терапия ее не интересовала. Она вообще приходила не ко мне.

– А к кому?

– Она обычно появлялась на полчаса раньше, а потом еще бродила по участку после сессии, якобы любуясь клумбами и прочей красотой. В действительности она постоянно стремилась повидать Гектора. Но сама отказывалась в этом признаваться, так что я счел ее поведение неискренним, и это делало терапию бессмысленной. Поэтому через шесть или семь сессий я все свернул. Вообще-то я рискую, сообщая вам такие подробности, но это может оказаться важным, раз она лгала насчет продолжительности терапии. Правда состоит в том, что она перестала быть моей клиенткой месяцев за девять до того, как пропала.

– Как вы думаете, она могла все это время втайне посещать Гектора, говоря супругу, что на самом деле проходит терапию?

Эштон сделал глубокий вдох и медленно выдохнул.

– Мне неприятно думать, что я мог не заметить настолько прямолинейного сценария. Но эта версия объясняет их одновременное исчезновение после…

– А этот самый Гектор, – резко перебил его Гурни, – за кого вы его принимали?

Эштон поморщился.

– Как профессиональный психиатр мог так ужасно ошибиться в человеке, которого наблюдал ежедневно в течение целых трех лет? Ответ печально прост: я был ослеплен своей одержимостью достичь цели, которая казалась мне единственно значимой.

– Что это была за цель?

– Выучить и воспитать Гектора Флореса, – сказал Эштон, скривившись так, словно почувствовал горечь во рту. – Эта удивительная метаморфоза превращения его из садовника в человека универсальных познаний должна была стать темой моей новой книги – о примате просвещения над наследственной и культурной предрасположенностью.

– А после этого, – произнес Гурни с большим сарказмом, чем рассчитывал, – вы собирались написать вторую книгу, которая бы оспаривала аргументацию первой?

Эштон медленно улыбнулся.

– Смотрю, Мэриан не пожалела подробностей.

– Да, и я как раз хотел одну из них у вас уточнить. Насчет Карла Мюллера. Вы в курсе, что он нездоров?

– Как врач я его не наблюдал, так что нет.

– А как сосед?

– Что именно вы хотите знать?

– Если простым языком, то мне интересно, до какой степени он не в себе.

Эштон снова улыбнулся.

– Насколько можно судить по слухам, он вообще не в контакте с реальностью. Во всяком случае, с реальностью половозрелого человека.

– Этот вывод основан на рассказах о его любви к игрушечным паровозикам?

– Есть важный вопрос, которым нужно задаваться всякий раз, когда сталкиваешься с неуместным поведением:

«В каком возрасте такое поведение было бы уместным?»

– Не улавливаю вашу мысль.

– Поведение Карла уместно для мальчишки предпубертатного возраста. Следовательно, можно предположить, что он регрессировал в состояние психики, которое было ему присуще, когда он чувствовал себя счастливым и в безопасности. Я бы сказал, что это регресс конкретно в период, когда его не волновали ни женщины, ни секс и, следовательно, когда измены для него не существовало как понятия.

– То есть вы думаете, что он как-то узнал об измене жены с Флоресом, и это его травмировало?

– Это возможно, если у него изначально была не слишком устойчивая психика. И это вполне объясняет его поведение сейчас.

В небе успели возникнуть облака, которые теперь постепенно затягивали солнце. В патио сразу стало прохладно, но Эштон как будто этого не заметил. Гурни засунул руки в карманы.

– Могла ли новость об измене заставить его убить жену или Флореса?

Эштон удивился:

– У вас есть основания думать, что Кики и Гектор мертвы?

– Явных оснований нет, хотя о том, что они живы, также ничто не говорит: о них ничего не известно уже четыре месяца.

Эштон взглянул на винтажные золотые часы от Картье.

– У вас как-то все сложно, детектив.

– А на самом деле все просто?

– Не могу сказать. Я же не специалист по криминальной психологии.

– А кто же вы?

Эштон удивленно моргнул.

– Я не понял вопроса.

– Какая у вас специализация?

– Деструктивное сексуальное поведение в целом и сексуальное насилие в частности.

Настала очередь Гурни удивиться.

– Я думал, вы директор школы для неблагополучных подростков.

– Верно. Школа Мэйплшейд.

– Значит, Мэйплшейд – школа для подростков, переживших сексуальное насилие?..

– Простите, детектив, но на этот вопрос невозможно ответить кратко так, чтобы не оказаться неправильно понятым, а на долгий разговор у меня сейчас нет времени. Может, встретимся в другой день?

Он снова взглянул на часы.

– Мне предстоит еще две встречи, к которым нужно готовиться. Нет ли у вас напоследок вопросов попроще?

– Есть, два. Могли ли вы ошибаться насчет того, что Флорес мексиканец?

– Ошибаться?..

Гурни молча кивнул.

Вопрос Эштона заметно встревожил. Он пересел на самый край стула и произнес:

– Да, я мог ошибаться на этот счет, как и насчет всего остального, что я о нем якобы знал. Ваш второй вопрос?

– Говорит ли вам о чем-нибудь имя Эдвард Валлори?

– Вы про эсэмэску в телефоне Джиллиан?

– Да. «Я написал тебе про все причины».

– Следователь меня уже спрашивал про это. И я ответил, что не знаю человека с таким именем. С тех пор ничего не изменилось. Оператор подтвердил, что сообщение было отправлено с телефона Гектора.

– И у вас нет догадок, почему бы ему понадобилось использовать это имя?

– Нет. Простите, детектив, но мне действительно нужно готовиться к следующим встречам.

– Мы можем поговорить завтра?

– Я весь день буду в Мэйплшейде.

– Во сколько вы выходите из дома?

– В полдесятого.

– Тогда как насчет половины девятого?

Поколебавшись, Эштон кивнул:

– Хорошо, завтра в полдевятого.

Возвращаясь к машине, Гурни обернулся и посмотрел на патио. Солнце ушло, но Хобарт Эштон по-прежнему сидел и ритмично покачивал палкой.