Текст книги "Зажмурься покрепче"

Глава 23
Выбор

– Всего-то две недели, – произнес Гурни, опуская чашку с кофе на стол.

– Хм, – отозвалась Мадлен. У нее в арсенале было множество красноречивых «хм». Это конкретное «хм» означало, что она прекрасно его слышит, но не в настроении обсуждать эту тему. Она сидела и в неверном утреннем свете читала «Преступление и наказание», готовясь к очередной встрече книжного клуба.

– Дольше двух недель это не займет.

– Ты себя уговариваешь? – спросила она, не отрываясь от книги.

– Мне кажется, ты преувеличиваешь масштаб проблемы.

Она прикрыла книгу, оставив между нужных страниц палец, и посмотрела на него, чуть наклонив голову.

– А ты понимаешь, какой у этой проблемы реальный масштаб?

– Слушай, я не умею читать мысли и правда не знаю, что у тебя на уме. Зря мы вообще это обсуждаем. Я просто хотел напомнить, что буду заниматься делом Перри не дольше двух недель. Что бы ни случилось, мое решение не изменится, – он сел напротив нее, помолчал и добавил: – Я, наверное, никак не донесу свою мысль. Мне вообще-то понятно, почему тебя все это беспокоит. И я отлично помню, через что ты прошла в прошлом году.

– Неужели?

Он закрыл глаза.

– Помню, конечно. И это не повторится.

В прошлом году он добровольно ввязался в расследование, в результате которого чуть не погиб. Через год после увольнения он оказался ближе к смерти, чем за двадцать с лишним лет работы в отделе убийств. Он предполагал, что именно это выбило Мадлен из колеи – не опасность сама по себе, а то, что она подошла так близко в тот момент, когда, как ей казалось, опасность должна вовсе исчезнуть.

После затянувшейся паузы она вздохнула и отодвинула от себя книгу.

– Понимаешь, Дэйв, мне кажется, что я хочу очень простой вещи. Возможно, на самом деле она очень сложная. Я хочу, чтобы сейчас, когда мы оба больше не заняты карьерой, у нас бы началась принципиально другая жизнь.

– Да-да, аспарагус – это принципиально иное дело, – вяло улыбнулся Гурни.

– И твой бульдозер. И мой цветочный сад. Проблема в том, что все это не «наше». В этом нет совместности.

– Мне кажется, что совместности у нас куда больше, чем когда мы жили в городе.

– В том смысле, что мы стали чаще одновременно находиться в одном доме – да. Но ведь теперь мы оба видим, что это мне хотелось оставить прошлую жизнь и переехать сюда. Мне, а не нам. Я ошибалась, думая, что мы на одной волне. Ошибалась, – повторила она негромко. В ее глазах были обида и грусть.

Гурни откинулся на стуле и посмотрел на потолок.

– Психотерапевт мне как-то сказал, что ожидания – просто зародыши разочарований.

Он тут же пожалел, что вспомнил об этом. Господи, как можно быть спецом по работе под прикрытием и так ужасно ошибаться в разговоре с собственной женой?

– Зародыши разочарований, значит? Миленько, – огрызнулась Мадлен. – А что там насчет надежды? Ее он тоже обесценил каким-нибудь интеллектуальным афоризмом? – Обида из ее взгляда проникла теперь и в голос. – Как насчет надежды на лучшее? На перемены? Что с надеждой на близость? Какое на этот счет мнение у твоего психотерапевта?

– Прости, – произнес Гурни. – Я, как всегда, ляпнул что-то лишнее. Похоже, я весь состою из чего-то лишнего. Давай я попробую переформулировать. Я хотел объяснить, что…

Она его перебила:

– Что ты подписался две недели работать на психическую бабу и попытаться напасть на след маньяка-убийцы? – она уставилась на него с вызовом. – Отлично, Дэвид. Две недели. Что тут еще скажешь? Валяй. Делай, что хочешь. Да, и кстати, у меня нет сомнений, что эта работа требует силы, мужества, честности и блестящего ума. У меня вообще нет сомнений, что ты человек незаурядных достоинство. Таких, как ты, – один на миллион. И я правда тобой восхищаюсь. Только знаешь что? Я бы предпочла не восхищаться тобой, а быть с тобой. Как думаешь, есть у меня шанс? У нас – есть у нас шанс на какое-то «мы»?

На секунду его голова сделалась абсолютно пустой.

Затем он негромко произнес:

– Я очень на это надеюсь, Мадлен. Очень надеюсь.

Когда он ехал в Тэмбери, с неба посыпалась морось – достаточно сильная, чтобы включить дворники. Гурни остановился в Диллвиде, чтобы купить второй стаканчик кофе – на этот раз не на заправке, а в лавке экологически чистых продуктов Абеляра, где кофе был свежемолотый, ароматный и очень вкусный.

Он забрался с кофе в припаркованную машину и принялся искать среди документов распечатку от сотового оператора. Там значились даты и время отправки сообщений с телефонов Джиллиан и Флореса за три недели, предшествовавшие свадьбе. Тринадцать сообщений от Флореса ей, двенадцать – от нее ему. На отдельном листе, приколотом степлером, был отчет участковой техлаборатории, в котором значилось, что с телефона Перри все сообщения были удалены – за исключением последнего, с подписью «Эдвард Валлори», которое отправили за час до убийства. Там же говорилось, что сотовый оператор записывает только время сообщений и звонков, а также длительность последних, но содержание нигде не фиксируется. Следовательно, сообщения, удаленные с телефона Перри, пропали безвозвратно, если не учитывать, что переписка могла сохраниться на телефоне Флореса, но где был тот телефон?

Гурни сложил бумаги обратно в папку, допил кофе и двинулся дальше сквозь мокрое серое утро, намереваясь успеть ровно к восьми тридцати.

Дверь распахнулась раньше, чем Гурни успел постучать. Эштон был одет, как и в прошлый раз, в дорогой «кэжуал», по виду заказанный из каталога эксклюзивных товаров.

– Заходите, времени мало, – произнес он с казенной улыбкой и повел Гурни сквозь просторный холл в гостиную справа, обставленную антикварной мебелью. Обивка кресел и диванов, казалось, относилась к периоду правления королевы Анны. Столы, полка над камином, ножки кресел и другие деревянные поверхности были покрыты налетом благородной старины.

Интерьер был довольно предсказуемым для богатого дома в английском стиле, но Гурни заметил один нестандартный для такой обстановки объект. Это была крупная фотография в рамке размером с разворот журнала «Санди Таймс».

Он тут же понял, отчего именно этот журнал пришел ему на ум: именно там он уже видел этот снимок. Он был сделан в жанре гламурной фотосессии для типичной рекламы какой-нибудь бессмысленной и дорогой вещи, где модели взирают друг на друга или на объектив с эдакой чувственной надменностью и наркотически затуманенным взглядом. Но среди многих подобных этот снимок выделялся какой-то особенной патологией. В кадре фигурировала пара едва совершеннолетних девушек, которые растянулись на полу условной спальни и рассматривали тела друг друга с помесью усталости и распаленного эротического вожделения. Обе были полностью нагими, если не считать предположительных объектов рекламы – как бы невзначай накинутых шелковых шарфиков.

Присмотревшись, Гурни понял, что перед ним коллаж: в двух разных позах была снята одна и та же модель, а в результате наложения и ретуши казалось, что это две разные девушки. Это придавало и без того нездоровому сюжету дополнительную нарциссическую глубину. По-своему работа была очень качественной: она передавала атмосферу подлинного декаданса и могла бы послужить неплохой иллюстрацией Дантова ада. Гурни повернулся к Эштону и посмотрел на него с нескрываемым любопытством.

– Это Джиллиан, – прокомментировал Эштон. – Моя покойная супруга.

Гурни потерял дар речи.

Теперь снимок вызывал у него столько вопросов, что было непонятно, с чего начать.

У Гурни также было ощущение, что Эштон не только наблюдает за ним с большим любопытством, но что наблюдаемое замешательство его развлекает. Это тоже вызывало вопросы. Наконец, Гурни вспомнил, о чем забыл сказать при прошлой встрече.

– Примите мои соболезнования. И простите, что не сказал этого вчера.

Эштон разом помрачнел.

– Спасибо, – произнес он устало.

– Удивительно, что вы нашли в себе силы остаться здесь, где каждый день перед глазами место… где все произошло…

– Домик снесут, – сказал Эштон с глухой жестокостью в голосе. – Я сровняю его с грязью. Может быть, даже сожгу. Как только он больше не будет нужен полиции для расследования, он исчезнет с лица земли.

Он сделал глубокий вдох, и с выдохом его черты вновь расправились.

– Так с чего начнем? – он жестом указал на пару кресел с бордовой бархатной обивкой, между которыми стоял небольшой квадратный столик с инкрустированным полем для шахмат. Фигурок не было.

Гурни решил начать с феерически пошлой фотографии Джиллиан.

– Я бы ни за что не догадался, что девушка на этом снимке и невеста со свадебной записи – один человек.

– Потому что там она была в белом платье и без броского макияжа? – спросил Эштон, иронично усмехнувшись.

– Да, и тот образ мяло вяжется с этим, – он кивнул на снимок.

– А если я вам скажу, что роль классической невесты в исполнении Джиллиан была своего рода шуткой? Сейчас я вам быстро расскажу про Джиллиан. Простите, если покажусь бесчувственным, но мы ограничены во времени. Кое-что вы наверняка уже слышали от ее матери, а кое-что нет. Джиллиан была раздражительной, с жуткими перепадами настроения. Ей все на свете быстро надоедало, она думала только о себе, была исключительно нетерпима к окружающим, а также нетерпелива и непредсказуема.

– Впечатляющий портрет.

– Причем такой она была сравнительно безобидной, в моменты просветлений, и вела себя просто как избалованная девица с маниакально-депрессивными перепадами. А вот темная сторона Джиллиан – это отдельная история, – произнес Эштон и замолчал, разглядывая фотографию, словно ища на ней подтверждения своим словам.

Гурни терпеливо ждал продолжения многообещающей истории.

– Понимаете… – начал Эштон, все еще глядя на портрет, и голос его стал тише, – Джиллиан в детстве была сексуальным хищником. Она мучила других детей. Это был главный симптом, с которым ее привезли в Мэйплшейд, когда ей было всего тринадцать. И заметные внешнему наблюдателю поведенческие изъяны были цветочками в сравнении с ее глубинным недугом.

Он коснулся губ кончиком языка, затем вытер их пальцем и перевел взгляд на Гурни.

– Так что, мне угадать, что вас интересует? Или сами спросите?

Гурни вполне устраивало, чтобы Эштон продолжал разговаривать.

– А что, по-вашему, я хочу спросить?

– Если предположить, что есть некий главный вопрос, а не целый разнобой вопросов, которые соревнуются за первое место, то вас интересует, в своем ли я уме. Потому что если я псих, то это многое объясняет. А если нет, то вас интересует, зачем я женился на женщине с таким анамнезом. На первое, к сожалению, не могу ответить, поскольку никто не может с уверенностью поручиться за собственный рассудок. А про второй вопрос скажу, что он вызван нехваткой контекста. Помимо всех своих недостатков, Джиллиан была феноменально умна. У нее был самый быстрый, самый гибкий ум из всех, с кем мне приходилось иметь дело. И это говорю я, а я сам, мягко говоря, не глуп, и это не хвастовство. Видите шахматную доску между нами? На ней нет фигур. Потому что я играю без них. Для меня приятное упражнение – проигрывать ходы в уме, представляя расположение и потенциальные передвижения фигур. Бывает, что я играю против себя самого, просчитывая одновременно оппонирующую стратегию. Большинство людей считает, что для этого нужен удивительный ум. Но, поверьте, то, на что была способна Джиллиан, не идет с этим ни в какое сравнение. Ум такого масштаба не мог не привлечь меня в женщине – как в интеллектуальном, так и в эротическом смысле.

Вопросы в голове Гурни продолжали множиться.

– Говорят, что жертвы сексуального насилия зачастую сами становятся насильниками. Это правда?

– Да.

– А в случае Джиллиан это правда?

– Да.

– Кто был насильником?

– Их было несколько.

– Тогда кем они были?

– Доказательств не существует в природе, но это были дружки-наркоманы из компании Вэл Перри. Насилие случалось многократно в период, когда ей было от трех до семи лет.

– Господи. И нет никаких документов? Не было обращений в полицию, в социальные службы?

– Ни одной жалобы не поступило.

– Однако, попав в Мэйплшейд, Джиллиан наверняка рассказала подробности? Разве они не зафиксированы в ее деле, в материалах наблюдавших ее экспертов?

– Материалов не существует в природе. Сейчас я вам объясню про Мэйплшейд. Прежде всего это не лечебное, а образовательное учреждение. Частный интернат для девушек со специфическими проблемами. За последние годы к нам поступает все больше учениц с расстройствами сексуального поведения, в основном связанными с насилием.

– Мне говорили, что вы чаще лечите как раз насильников, а не жертв.

– Верно, хотя «лечение» – неподходящее слово, поскольку, повторюсь, мы не медицинское учреждение. Кроме того, граница между насильником и жертвой тоньше, чем кажется. В общем, идея в том, что Мэйплшейд эффективен благодаря политике конфиденциальности. Мы не принимаем учениц по направлению суда или соцслужб, не принимаем по страховке или по государственному пособию, не ставим медицинских или психиатрических диагнозов, а главное – мы не заводим никаких «дел».

– Тем не менее у вашей академии репутация модной целебной инстанции под руководством знаменитого доктора Скотта Эштона, – сказал Гурни, но Эштон никак не отреагировал на его жесткий тон.

– Подобные расстройства в обществе стигматизированы. Разумеется, наша клиентура ценит возможность сохранить проблему в тайне, не «засветившись» ни в каких документах, которые можно было бы затребовать через суд или выкрасть. С юридической точки зрения мы просто частная средняя школа, дающая качественное образование, с хорошими специалистами, которые иногда могут поговорить с ученицами в частном порядке на всякие сложные темы.

Гурни задумался о странном устройстве Мэйплшейда и о том, чем эта странность могла быть чревата. По-видимому, почуяв его сомнения, Эштон добавил:

– Поймите правильно: безопасность, которую наша система гарантирует подопечным, позволяет как ученицам, так и членам их семей прорабатывать вещи, о которых они бы ни за что не рассказали там, где сказанное как-то фиксируется. Мы имеем дело с проблемой непосредственно, не усугубляя ее дополнительной тревогой.

– Почему вы не рассказали следствию про жуткое детство Джиллиан?

– Не было повода.

– Простите, это как?

– Мою жену убил мой садовник в психотическом припадке. Задача полиции – найти убийцу. По-вашему, уместно было сказать: «Ой, а кстати, когда моей жене было три года, ее изнасиловали обдолбанные приятели ее матери»? Думаете, это бы помогло напасть на след Флореса?

– В каком возрасте она из жертвы превратилась в насильника?

– В пять лет.

– В пять?!

– Это всегда шокирует людей, не занимающихся такими дисфункциями профессионально, поскольку сильно диссонирует с обывательскими представлениями о «невинных детишках». Увы, но пятилетние насильники не такая уж редкость.

– Ничего себе, – отозвался Гурни и снова перевел взгляд на фотографию Джиллиан. – Кем были ее жертвы?

– Этого я не знаю.

– А Вэл Перри в курсе?

– Да. Она не любит об этом вспоминать, так что неудивительно, что она вам ничего не сказала. Тем не менее именно это ее к вам и привело.

– Простите, не понял.

Эштон вздохнул.

– Вэл движима чувством вины. В свои двадцать с чем-то лет она увлекалась наркотиками, а вовсе не материнством. Вокруг нее крутились торчки похлеще нее самой, и результатом стала ситуация, которую я вам описал и которая возбудила в Джиллиан неуемную сексуальную агрессию и другие девиации, с которыми Вэл не знала, как совладать. Чувство вины буквально разрывало ее. Она винила себя во всех проблемах дочери, пока та была жива, а теперь считает себя виноватой и в ее смерти. Разумеется, ее расстраивает отсутствие каких-либо подвижек в официальном расследовании – поскольку преступник не найден и не понес наказания, она не может вздохнуть спокойно. Мне кажется, она пришла к вам в надежде хотя бы напоследок как-то облегчить трудную судьбу Джиллиан. Поздновато, конечно, но она не знает, что еще сделать. Кто-то из отдела расследований рассказал ей про легендарного детектива, потом она увидела ваше имя в нью-йоркской прессе и решила, что именно вы ей поможете искупить вину перед дочерью. Звучит довольно жалко, но такова правда.

– Откуда вы все это знаете?

– После смерти дочери Вэл балансирует на грани нервного срыва. Разговоры о переживаниях были ее способом не сойти с ума.

– А вашим?

– Что?..

– Каков ваш способ?

– Это любопытство или сарказм?

– Вы держитесь так спокойно, говоря об убийстве жены и трагедиях других людей, что я не понимаю, как это трактовать.

– Серьезно? Я вам не верю.

– То есть?

– У меня стойкое впечатление, детектив, что в случае смерти близкого человека вы бы держались точно так же, – сказал Эштон и уставился на Гурни внимательным взглядом психоаналитика. – Я нас с вами сравниваю, чтобы вы лучше меня поняли. Вы задаетесь вопросом: «Скрывает ли он свои переживания или у него их попросту нет?» Прежде чем я вам отвечу, советую вспомнить запись со свадьбы.

– Вы про свою реакцию на увиденное в домике?

Эштон ответил голосом, в котором сквозила едва сдерживаемая ярость.

– Я думаю, что отчасти мотивом убийства было желание Гектора причинить мне боль. Ему это удалось. Вы видели мою боль на видео, и я не могу этого изменить. Но я принял решение больше никогда и никому ее не показывать. Никогда и никому.

Гурни перевел взгляд на пустую шахматную доску.

– У вас нет никаких сомнений, что убийца – именно Гектор?

Эштон моргнул, как человек, не понявший, на каком языке к нему обратились.

– Простите, что?

– Вы уверены, что вашу жену убил Гектор Флорес, а не кто-то другой?

– Абсолютно. Я обдумал вашу версию насчет причастности Мюллера, но это маловероятный вариант.

– А нет ли шанса, что Гектор был гомосексуален и что его мотив…

– Что за абсурд!

– Полиция рассматривала этот вариант.

– Уж про сексуальность я кое-что понимаю. И, поверьте, Гектор не был геем, – сказал Эштон и многозначительно посмотрел на часы.

Гурни откинулся на спинку кресла и стал ждать, когда Эштон снова поднимет на него взгляд.

– Определенно, для вашей работы нужен особенный склад ума.

– Вы о чем?

– Должно быть, с вашим контингентом сложно иметь дело. Я читал, что насильники практически неисправимы.

Эштон тоже откинулся на спинку кресла и сложил пальцы рук под подбородком.

– Это популярное обобщение. Как и в любом обобщении, в нем лишь доля правды.

– Но все равно, наверное, трудно?

– О каких конкретно трудностях вы говорите?

– Постоянный стресс. Слишком большие риски, слишком серьезные последствия у неудач…

– Все как и в вашей полицейской работе. Да и в жизни в целом, – ответил Эштон и снова взглянул на часы.

– Почему вы этим занимаетесь?

– Чем?

– Темой сексуального насилия.

– Ответ как-то поможет найти Гектора Флореса?

– Возможно.

Эштон прикрыл глаза и опустил голову, так что из-за сложенных у подбородка рук казалось, будто он молится.

– Вы правы, риски большие. Сексуальная энергия умеет концентрировать внимание человека на одном объекте, как мало что другое. Умеет всецело захватить восприятие, подмять под себя реальность, отменить критичность мышления и даже заглушить физическую боль, не то что инстинкт самосохранения. Сексуальная энергия затмевает все другие движущие силы. Нет ничего, что сравнилось бы с ней в способности ослепить, полностью подчинить себе рассудок. И вот когда эта жуткая мощь, овладев человеком, оказывается направлена на неподходящий объект – например, на человека более слабого как физически, так и психически, – то масштаб катастрофы даже сложно оценить. Потому что из-за первобытного драйва, из-за способности искажать реальность девиантное поведение может оказаться не менее заразным, чем укус вампира. В стремлении заполучить власть, равную власти насильника, жертва легко сама становится насильником. Патологическое влечение можно разложить на составляющие – описать, проанализировать, проиллюстрировать диаграммами. Но изменить патологию – совсем другое дело. Разница как между пониманием механики цунами и пониманием методов его предотвращения. – Эштон наконец открыл глаза и опустил руки.

– Значит, для вас это достойный вызов?

– Для меня это важный выбор.

– Из-за возможности что-то изменить в мире?

– Конечно! – воскликнул Эштон, и глаза его загорелись. – Возможность вмешаться в процесс, который способен превратить множество судеб, начиная с жертвы, в непрерывную вереницу страданий, растянутую на поколения. Здесь речь о пользе гораздо большей, нежели от удаления раковой опухоли, которая влияет только на один отдельно взятый организм. Возможность глобального успеха в этой сфере под вопросом, однако если удается помочь хотя бы одному человеку, это поможет предотвратить разрушение нескольких десятков жизней.

– Значит, в этом и состоит миссия Мэйплшейда? – спросил Гурни, изобразив улыбку.

Эштон изобразил точно такую же улыбку.

– Именно, – затем он вновь посмотрел на часы. – Увы, мне пора. Вы можете остаться, если хотите побродить по территории, заглянуть в домик… ключ под черным камнем, справа от порога. Если пожелаете осмотреть место, где нашли мачете, обойдите домик до среднего окна, а затем идите прямо примерно полторы сотни метров. На нужном месте воткнута палка. Там еще был привязан кусок желтой полицейской ленты, но я не уверен, что ее не сдуло. Все. Удачи, детектив.

Он проводил Гурни к выходу и оставил его на мощеной подъездной дорожке, а сам уехал в винтажном «Ягуаре», настолько же ненавязчиво английском, как и влажный аромат ромашки в саду.