Текст книги "Вот я"

Дамаск

За день до того, как началось разрушение Израиля, Джулия с Сэмом второпях собирали вещи, пока водитель из «Убера» по имени Мохаммед не решил выставить им однозвездочный рейтинг, заклеймив как нехаляльных пассажиров. Джейкоб собирал Бенджи, одетого пиратом, на день к бабушке.

– Ничего не забыл? – спросила Сэма Джулия.

– Нет, – ответил он, не в силах совершить геркулесово усилие, чтобы скрыть беспричинное раздражение.

– Не неткай маме, – вмешался Джейкоб, ради Джулии и ради себя. В последние две недели они не вели себя как партнеры – не от бессердечия, а просто от отсутствия необходимости делать что-то вместе. Выдавались моменты, обычно вызванные их удивленным осмыслением каких-то слов или поступков кого-то из детей, когда возникало чувство, что Джейкоб с Джулией снова в одной команде. В день, когда умер Оливер Сакс, Джейкоб немного рассказал о жизни своего кумира, описал круг его интересов, упомянул его тайную гомосексуальность и то, как он использовал леводопу[13]13
   Леводопа – лекарство от паркинсонизма.


[Закрыть] для лечения кататонического ступора, и что, пожалуй, самый интересный и востребованный человек последней половины столетия больше тридцати лет соблюдал целибат.

– Целибат? – спросил Макс.

– То есть не занимался сексом.

– И что?

– То, что он всячески стремился воспринять все, что предлагает мир, но не хотел, или не мог, отдавать другим себя.

– Может, он был импотентом, – предположила Джулия.

– Нет, – ответил Джейкоб, чувствуя, как раскрывается рана, – он просто…

– …или просто терпел.

– Я целибат, – сказал Бенджи.

– Ты? – переспросил Сэм. – Ты Уилт Чемберлен.

– Я не он, и я не всовывал пенис в вагину другого человека.

Такой спор о целибате казался забавным. Упоминание «вагины другого человека» казалось забавным. Но Бенджи каждые пять минут отмачивал что-нибудь: еще смешнее, еще заумнее. Это не было похоже на метафору или на нечаянную мудрость. Не задевало никаких обнаженных нервов. Но в первый раз после находки телефона это заставило Джулию встретиться глазами с Джейкобом. И в эту секунду он понял, что они смогут все исправить.

Но пока чувство локтя между ними еще не возникло.

– А что я сказал? – не понял Сэм.

– Все дело в том, как ты это сказал, – ответил Джейкоб.

– Как я сказал, что я там такого сказал?

– Ва-от та-ук, – тут же передразнил Джейкоб Сэма.

– Я могу вести свою партию в разговоре с сыном, – сказала Джулия Джейкобу и спросила Сэма: – Щетку зубную не забыл?

– Конечно, он взял щетку, – вставил Джейкоб, слегка сменив регистр лояльности.

– Черт! – Сэм бросился вверх по лестнице.

– Он хотел, чтобы ты был с ним, – сказала Джулия.

– Нет. Сомневаюсь, что так.

Она подхватила Бенджи:

– Я буду скучать о тебе, мой мужичок.

– Опи говорит, что у него дома мне можно говорить плохие слова.

– У него в доме свои правила, – сказал Джейкоб.

– Ну, нет, – вмешалась Джулия.

– Срать или пенис.

– Пенис – это не плохое слово, – сказал Джейкоб.

– Сомневаюсь, что слушать такие слова от тебя понравится оми.

– Опи сказал, это до лампочки.

– Ты что-то недослышал.

– Он сказал: «Оми нам до лампочки».

– Он пошутил, – сказал Джейкоб.

– Мудак — плохое слово.

Сэм сбежал по ступенькам с зубной щеткой в руке.

– Парадные туфли? – спросила Джулия.

– Бляа-а.

– Бля тоже, – сказал Бенджи.

Сэм взбежал обратно к себе.

– Может, дать ему побольше свободы? – предложил Джейкоб в форме вопроса, нарочито адресованного коллективному разуму.

– Я, кажется, его не прессую.

– Ты, конечно, нет. Я просто к тому, что роль плохого полицейского в поездке мог бы взять на себя Марк. Если понадобится.

– Надеюсь, не понадобится.

– Сорок половозрелых подростков на выезде?

– Я бы не назвала Сэма половозрелым подростком.

– Половозрелым? – спросил Бенджи.

– Я рад, что там будет Марк, – сказал Джейкоб. – Знаешь, ты, наверное, и не помнишь, но ты кое-что о нем сказала пару недель назад, в контексте…

– Я помню.

– Мы много всего наговорили.

– Много.

– Просто хотел это сказать.

– Не очень поняла, что ты сейчас сказал.

– Вот это.

– У тебя есть возможность узнать его немного получше, – сказала Джулия без перехода.

– Макса?

– А то так и отсидитесь в своих отдельных мирах.

– У меня нет мира, так что такой проблемы не возникнет.

– Будет весело встречать завтра израильтян.

– Да ну?

– Вы с Максом будете отрядом «Америка».

Спустился Макс.

– Зачем вы про меня говорите?

– Мы не говорим про тебя, – ответил Джейкоб.

– Я говорила папе, что вам с ним надо постараться найти чем заняться вместе, пока все в разъездах.

Звякнул звонок.

– Мои пришли, – сказал Джейкоб.

– Вместе вместе? – шепотом спросил у Джулии Макс.

Джейкоб отворил дверь. Бенджи вывернулся из рук Джулии и бросился к Деборе.

– Оми!

– Привет, оми! – сказал Макс.

– А у меня эбола? – спросил Ирв.

– Эбола?

– Привет, опи.

– Клевый костюм Моше Даяна.

– Я пират.

Ирв склонился до уровня Бенджи и, наверное, великолепно – если бы кто-то знал, с чем сравнить, – изобразил голос Моше Даяна:

– Сирийцы скоро убедятся, что дорога из Дамаска в Иерусалим ведет еще и из Иерусалима в Дамаск!

– Р-р-р!

– Я написала его распорядок, – сказала Джулия Деборе, – и собрала сумку с кое-какой едой.

– Я за свою жизнь приготовила один-два миллиона обедов.

– Знаю, – сказала Джулия, стараясь ответить взаимностью на явную симпатию Деборы, – просто хотела все сделать, чтобы вам было легче.

– У меня холодильник забит всякой мороженой снедью, – сказала Дебора Бенджи.

– Вегетерьянским беконом?

– Угу.

– Бля-а-а.

– Бенджи!

Сэм сбежал по лестнице с туфлями в руках, замер, воскликнул «черт побери!» и опять развернулся.

– Выражения! – одернула сына Джулия.

– Папа говорит, плохих слов не бывает.

– Я сказал, их иногда плохо употребляют. Так и было.

– Полуночничаем сегодня? – спросил Ирв у Бенджи.

– Не знаю.

– Не слишком, – сказала Джулия Деборе.

– А завтра мы встречаем израильтян?

– Я свожу его в зоопарк, – сказала Дебора.

– Помнишь?

Ирв взялся за телефон.

– Сири, я помню, что говорит эта женщина?

Сэм сбежал по ступеням с ремнем в руках.

– Привет, парень! – окликнул его Ирв.

– Привет, опи. Привет, оми.

– С твоей небывалой речью все тип-топ?

– Я ее не писал.

– Знаешь, а я ездил сопровождающим с классом твоего отца на конференцию «Модель ООН».

– Нет, не ездил, – вмешался Джейкоб.

– Конечно, ездил.

– Поверь, не ездил.

– А, правда, – согласился Ирв, подмигивая Сэму, – это я просто вспомнил, как возил тебя в настоящую ООН. – И затем, шлепая себя по руке: – Ужасный отец.

– Ты меня там забыл.

– Очевидно, не насовсем. – И обращаясь к Сэму: – Готов всем им там вставить?

– Наверное.

– Помни, если там будет делегат от так называемой Палестины, ты объяснишь что к чему, встанешь и выйдешь за дверь. Ты меня слышишь? Бей словом, голосуй ногами.

– Мы представляем Микронезию…

– Сири, что такое Микронезия?

– И мы, понимаешь, обсуждаем резолюции и урегулируем всякие кризисы, которые они придумывают.

– Они – арабы?

– Организаторы.

– Он знает, что делает, пап.

Три длинных гудка, за ними девять отрывистых частых – шеварим, теруа[14]14
   Шеварим, теруа – названия отрывистых звуков, извлекаемых из ритуального рога – шофара.


[Закрыть].

– Мохаммед теряет терпение, – сказала Джулия.

– А оно никогда не было его сильной чертой, – добавил Ирв.

– Мы тоже поедем, – сказала Дебора, – у нас запланирован большой день: сказки, поделки, гуляние на природе.

– …Поедание фруктового желе, хохот с Чарли Роузом.

– Аргус, пошли, – позвал Джейкоб.

– Я бы женился на фруктовом желе.

– Мы едем к ветеринару, – объяснил Деборе Макс.

– Все нормально, – успокоил всех Джейкоб, хотя никто и не волновался.

– Кроме того, что он по два раза на день кладет в доме, – добавил Макс.

– Он старый. Это в порядке вещей.

– А прадедушка кладет в доме два раза в день? – спросил Бенджи.

В наступившей тишине каждый мысленно признал, что поскольку они стали посещать Исаака довольно редко, совершенно нельзя исключать вероятности, что он кладет в доме два раза в день.

– А что, не все кладут в доме два раза в день? – спросил Бенджи.

– Твой брат имел в виду в доме, но не в туалете.

– У него калоприемник, – сказал Ирв, – какашки всегда с собой.

– Что за приемник? – спросил Бенджи.

Джейкоб, откашлявшись, начал:

– Кишечник у прадедушки…

– …Как у собак пакет для дерьма, – пояснил Ирв.

– Но зачем? Он, что ли, хочет его потом съесть? – не понял Бенджи.

– Может, кто-то проведает его, пока нас не будет, – предложила Джулия. – Вы даже могли бы заехать с израильтянами по дороге из аэропорта.

– Я так и собирался сделать, – соврал Джейкоб.

Мохаммед затрубил вновь, на сей раз протяжно.

Все поспешили за дверь как один: Дебора, Ирв и Бенджи к марионеточному Пиноккио в парке Глен-Эхо; Джулия с Сэмом на школьный автобус; Джейкоб, Макс и Аргус к ветеринару. Джулия обняла Макса и Бенджи, но не обняла Джейкоба, сказав:

– Не забудь, что…

– Поезжайте, – ответил Джейкоб, – развлекитесь. Добейтесь мира во всем мире.

– Прочного мира, – поправила Джулия: слова сами выстроились в фразу.

– И передай Марку от меня привет. Серьезно.

– Не начинай, ладно?

– Ты слышишь что-то, чего я не говорю.

Сухое «до скорого».

Спускаясь с крыльца, Бенджи крикнул:

– А если я не буду по вам скучать?

– Тогда можешь позвонить нам, – сказал Джейкоб. – Мой телефон всегда будет включен, и я в любой момент смогу быстро приехать.

– Я сказал, если не буду скучать?

– И что?

– Это нормально?

– Конечно, нормально, – сказала Джулия, целуя Бенджи на прощание. – Я буду очень рада, если ты так развеселишься, что о нас и не вспомнишь.

Джейкоб спустился с крыльца, чтобы уж совсем на прощание поцеловать Бенджи еще раз.

– Да и все равно, – сказал он, – скучать по нам ты будешь.

И тут в первый раз в жизни Бенджи решил не говорить, о чем он думает.

Сторона, повернутая прочь

По дороге они заехали в «Макдоналдс». Таков был ритуал поездки к ветеринару: Джейкоб положил ему начало, послушав подкаст о лос-анджелесском приюте, где усыпляют больше собак, чем в любом другом приюте Америки. Женщина, владеющая им, делала это только лично, до десятка животных в день и больше. Она каждую собаку звала по имени, каждую выгуливала столько, сколько та могла выгуливаться, разговаривала с ними, гладила и, как последнюю ласку перед иглой, каждую угощала макнаггетсами. Она говорила, что «о таком последнем угощении они бы и сами просили».

В последние пару лет Аргуса показывали ветеринару по поводу болей в суставах, помутнения глаз, жировиков на животе и недержания. Это не были признаки скорого конца, но Джейкоб знал, как Аргус нервничает в кабинете ветеринара, и чувствовал, что должен чем-то вознаградить старика и заодно создать у него положительную ассоциацию с клиникой. Выбрал бы Аргус эту еду как последнее угощение или нет, но он стремительно нападал на макнаггетсы и большую часть проглатывал целиком. Сколько он был членом семьи Блох, дважды в день, без всяких вариантов, ел «Ньюманс аун». (Джулия ревностно запрещала давать ему что-то со стола, поскольку они «превратят Аргуса в попрошайку».) Макнаггетсы неизменно вызывали у него понос, иногда и рвоту. Но обычно это не продолжалось дольше нескольких часов, и можно было подгадать это время под прогулку в парке. И оно того стоило.

Себе и Максу Джейкоб тоже купил макнаггетсы. Дома мяса они почти не ели – тоже решение Джулии, – а фастфуд в списке табу стоял следующим после каннибализма. Ни Макс, ни Джейкоб не скучали по макнаггетсам, но совместное приобщение чему-то, не одобренному Джулией, как бы сплачивало. Они остановились у парка Форт-Рено и устроили импровизированный пикник. Аргус вполне привязан к хозяевам и вполне вял, его можно отпускать с поводка. Тот глотал наггетсы один за другим, а Макс гладил его, приговаривая: «Ты хороший пес, хороший, хороший».

Каким бы жалким это ни показалось, Джейкоб ревновал. Жестокие – пусть точные и заслуженные – слова Джулии не отпускали его. Он то и дело вспоминал ее реплику: «Я не верю, что ты вообще тут». Фраза из первой ссоры по поводу телефона, когда было сказано много всего обиднее и острее, и другой человек, наверное, возвращался бы мыслями к другим моментам того разговора. Но в мыслях Джейкоба повторялось эхом именно это: «Не верю, что ты вообще тут».

– Я сюда частенько приходил в молодости, – сказал Джейкоб Максу. – Мы катались на санках с того бугра.

– Кто мы?

– Обычно с друзьями. Дедушка тоже водил меня сюда пару раз, но я этого не помню. А летом я ходил сюда играть в бейсбол.

– За команду? Или так, сам развлекался?

– Обычно так. Всегда трудно было собрать миньян. Иногда. Разве что в последний день школы перед каникулами.

– Хороший пес, Аргус. Такой хороший.

– Когда я стал постарше, мы покупали пиво в Тенлитауне, вон там. Нас никогда не палили.

– Как это?

– Покупать пиво разрешено только после двадцати одного года, и обычно в магазинах спрашивают документы, например, права, проверяют возраст. В этом магазине никогда не проверяли. Поэтому мы все там и покупали.

– Вы нарушали закон.

– Тогда было другое время. И ты знаешь, что говорил Мартин Лютер Кинг о справедливых и несправедливых законах.

– Я не знаю.

– В общем, покупать пиво – это была наша моральная ответственность.

– Хороший Аргус.

– Я шучу, конечно. Покупать пиво до установленного возраста нехорошо, и пожалуйста, не говори маме, что я тебе рассказал эту историю.

– Хорошо.

– Ты знаешь, что такое миньян?

– Нет.

– Чего же не спросил?

– Не знаю.

– Это десять мужчин старше тринадцати лет. Столько нужно, чтобы молитва в синагоге зачлась.

– Смахивает на сексизм и эйджизм.

– И то и то, конечно, – подтвердил Джейкоб, срывая травинку. – А «Фугази» каждое лето давали здесь бесплатный концерт.

– А фугази это что?

– Всего лишь величайшая группа всех времен и народов с любой точки зрения. Музыка у них была супер. И кредо супер. Они были вообще супер.

– Что такое кредо?

– Путеводная вера.

– И какое кредо у них было?

– Не обдирать поклонников, не терпеть насилия на концертах, не записывать видео, не торговать сувенирами. Делать музыку с антикорпоративным, антимизогинистским, классово острым посланием, притом такую, чтобы продирала.

– Ты хороший пес.

– Наверное, пора ехать.

– Мое кредо: «Найди свет в прекрасном море и будь счастлив».

– Отличное кредо, Макс.

– Это строчка из песни Рианны.

– Что ж, Рианна умница.

– Песню написала не она.

– Ну, тогда тот, кто написал.

– Сия.

– Значит, Сия умница.

– И это я вообще-то пошутил.

– Ага.

– А твое?

– Что?

– Кредо.

– Не обдирать поклонников, не терпеть насилия на концертах.

– Нет, серьезно.

Джейкоб рассмеялся.

– Серьезно, – повторил Макс.

– Дай мне подумать.

– Вот это, пожалуй, твое кредо.

– Это кредо Гамлета. Гамлета же знаешь, да?

– Мне десять, я не зародыш.

– Извини.

– К тому же Сэм его читал на занятии.

– Интересно, где сейчас «Фугази». Интересно, все такие же идеалисты, что бы они теперь ни делали?

– Ты хороший, Аргус.

В ветеринарной лечебнице их проводили в смотровую комнату в глубине здания.

– Странно, но все тут напоминает мне дом прадедушки.

– Да уж, странно.

– Все снимки собак вроде как похожи на мои, Сэма и Бенджи фотки. А чаша с печеньками как его миска с карамельками.

– А пахнет тут…

– Чем?

– Да ничем.

– Чем?

– Я хотел сказать «смертью», но подумал, что это не очень приятно слышать, и попытался оставить при себе.

– А как пахнет смерть?

– Как вот тут.

– Но как ты это можешь знать?

Джейкобу не приходилось нюхать мертвецов. Его бабки и дед умерли либо еще до его рождения, либо пока он был слишком мал и его щадили. Никто из его коллег или друзей, бывших коллег или бывших друзей не умирал. Иной раз Джейкоб удивлялся, как он умудрился прожить сорок два года, ни разу не столкнувшись ни с чьей смертью. И за этим удивлением всегда приходил страх, что статистика наверстает свое на нем, обрушив на него сразу множество смертей. А он не будет к этому готов.

Приема дожидались полчаса, и Макс то и дело скармливал Аргусу собачьи печенюшки.

– Они могут плохо сочетаться с наггетсами, – предупредил Джейкоб.

– Хороший. Хороший пес.

Аргус приоткрывал другую сторону натуры Макса, обычно невидимую: его нежность или ранимость. Джейкоб вспомнил день, проведенный с отцом в Национальном музее естественной истории, когда сам он был в возрасте Макса. У него было так мало воспоминаний о времени, проведенном с отцом: Ирв допоздна засиживался на работе в журнале, а когда не писал, то преподавал, а когда не преподавал, то общался с важными людьми, чтобы подтвердить собственную значимость, и тот день Джейкоб запомнил.

Они стояли перед диорамой. Бизон.

– Красиво, – сказал Ирв. – Правда?

– Очень красиво, – ответил Джейкоб, тронутый, даже потрясенный величественностью животного, его самодостаточностью.

– И тут ничто не случайно, – сказал Ирв.

– В смысле?

– Очень постарались сделать все, как в природе. В этом смысл. Но они могли бы выбрать тысячи других вариантов, так ведь? Этот бизон мог бы скакать, а не стоять неподвижно. Мог бы драться, или охотиться, или пастись. Их могло быть здесь два. На загривке у него могла бы сидеть какая-нибудь пичужка. Да что угодно.

Джейкобу нравилось, когда отец чему-то его учил. Это как-то опьяняло и расслабляло. И подтверждало, что Джейкоб – важная фигура в жизни его отца.

– Но не всегда есть свобода выбора, – сказал Ирв.

– Почему?

– Вот им, например, нужно было спрятать то, из-за чего животные оказались здесь.

– О чем ты?

– Как думаешь, откуда эти животные взялись?

– Из Африки или еще откуда-то?

– Но как они попали в витрины? Думаешь, сами решили стать чучелами? Или ученым повезло найти их тела на дороге?

– Вряд ли я знаю.

– На них охотились.

– Правда?

– А на охоте не бывает чистенько.

– Не бывает?

– Никогда не добудешь того, что не хочет быть добыто, не подняв пыль.

– О…

– Пули проделывают дыры, нередко большие. То же и стрелы. А завалить бизона маленькой дырочки не хватит.

– Наверное, нет.

– И когда животных ставят в витрине, то поворачивают их дырами, брешами и разрезами от зрителя. Дыры видят только животные, нарисованные на стенке. Но если знать, что они там есть, это все меняет.

Однажды, выслушав жалобу Джейкоба на какие-то нападки со стороны Джулии, доктор Силверс сказал ему:

– Люди, как правило, ведут себя скверно, если обижены. Если можешь вспомнить нанесенные обиды, то такое поведение гораздо легче им простить.

В тот вечер Джулия была в ванной, когда Джейкоб пришел домой. Он попытался – тихим стуком, окликом и нарочито громким шарканьем – заявить о своем присутствии, но вода шумела слишком громко, и, распахнув дверь, он испугал Джулию. Выдохнув и посмеявшись своему страху, она устроилась подбородком на бортике ванны. Они вместе слушали воду. Раковина, поднесенная к уху, становится резонатором для твоей кровеносной системы. Море, которое ты слышишь, – это твоя собственная кровь. А ванная тем вечером стала резонатором их общей жизни. А позади Джулии, там, где должны были висеть полотенца и халаты, Джейкобу виделся написанный красками пейзаж: поле, навечно занятое школой, футбольная площадка, прилавок здоровой пищи (ряды пластиковых контейнеров, наполненных нарисованным колотым горохом, бурым рисом, сушеным манго и чищеным кешью), «субару» и «вольво», дом, их дом, и сквозь окно второго этажа было видно комнату, так миниатюрно и точно выписанную, как это мог сделать только большой мастер, и на столе в этой комнате, которая стала ее кабинетом, когда пропала нужда в детской, стояла архитектурная модель, дом, и в том доме, что стоял в другом доме в доме, где происходила жизнь, находилась женщина, аккуратно там помещенная.

Наконец пришел ветеринар. Совсем не такой, какого Джейкоб ожидал или надеялся увидеть, – например, мягкого, обходительного старичка. Во-первых, это была женщина. В представлении Джейкоба ветеринары были вроде пилотов: практически без исключения мужчины, седые (или седеющие) и внушающие спокойствие. Во-вторых, доктор Шеллинг казалась слишком молодой, чтобы угощать Джейкоба в баре – не то чтобы такая ситуация могла когда-либо возникнуть, – подтянутой и строгой, а халат на ней сидел, будто кроенный по мерке.

– Что вас к нам привело? – спросила она, листая карточку Аргуса.

Видел ли Макс то, что видел Джейкоб? Или он был еще мал, чтобы обратить внимание? Чтобы смутиться?

– У него кое-какие трудности, – начал Джейкоб, – наверное, обычное дело для собак такого возраста: недержание, не все ладно с суставами. Наш прежний ветеринар – доктор Хэйзел из «Царства животных» – выписал ему римадил и косеквин и сказал, что нужно изменить дозировку, если не будет улучшений. Улучшений не было, дозу мы удвоили и добавили таблетки от деменции, но все осталось по-прежнему. Я подумал, нам нужно мнение другого специалиста.

– Хорошо, – сказала она, откладывая планшет с карточкой. – А есть у этого пса имя?

– Аргус, – ответил Макс.

– Отличное имя, – сказала ветеринар, опускаясь на колено.

Она взяла Аргуса за щеки и заглянула ему в глаза, гладя по голове.

– У него болит, – сказал Макс.

– У него иногда бывает дискомфорт, – уточнил Джейкоб, – но не постоянно, и это не боль.

– Болит у тебя? – спросила доктор Шеллинг у Аргуса.

– Он скулит, когда ложится и встает, – сообщил Макс.

– Да, это плохой знак.

– Но он также скулит, если мы роняем мало попкорна в кино, – сказал Джейкоб. – Он универсальный скулильщик!

– Можете назвать еще случаи, когда он скулит от дискомфорта?

– Ну вот, почти всегда он скулит, если просит есть или гулять. Но это не боль и даже не дискомфорт. Просто желание.

– Он скулит, когда вы с мамой ругаетесь.

– Это мама скулит, – сказал Джейкоб, пытаясь как-то уменьшить стыд, который ощутил перед девушкой-ветеринаром.

– Он достаточно гуляет? – спросила доктор Шеллинг. – Он не должен скулить, когда просится на прогулку.

– Он постоянно гуляет, – сказал Джейкоб.

– Три раза в день, – уточнил Макс.

– Собаке в его возрасте нужно пять прогулок. Как минимум.

– Пять раз в день? – переспросил Джейкоб.

– А боль, которую вы замечаете… Давно это у него?

– Дискомфорт, – поправил Джейкоб. – Боль – слишком сильное слово.

– Уже давно, – сказал Макс.

– Не так уж давно. Может, с полгода?

– Она усилилась в последние полгода, – сказал Макс, – но скулит он с тех пор, как Бенджи было… ну, три года.

– То же можно сказать про Бенджи.

Доктор еще несколько секунд посмотрела Аргусу в глаза, на сей раз молча. Джейкоб хотел бы, чтобы она так посмотрела на него.

– Ладно, – сказала доктор. – Измерим температуру, я проверю жизненно важные органы, и если окажется в норме, возьмем кровь на анализ.

Она вынула термометр из стеклянной подставки на стойке, выдавила на него немного вазелина и встала позади Аргуса. Взволновало ли это Джейкоба? Удручило ли? Это его удручило. Но почему? Из-за Аргуса, готового вытерпеть что угодно? И тем напоминавшего Джейкобу о его собственном нежелании или неспособности обозначать дискомфорт? Нет, причина была в докторе – ее прекрасная юность (казалось, во время приема она только молодела), и больше того – ее мягкая заботливость. Она разбудила у Джейкоба фантазии, но не о постельном приключении. И даже не о том, как она вводит свечу. Он представил, как она прижимает к его груди стетоскоп; ее пальцы, мягко ощупывающие ему гланды; как она сгибает и разгибает ему руки и ноги, определяя разницу между дискомфортом и болью: тщательно, невозмутимо и неотрывно, будто медвежатник, вскрывающий сейф.

Макс встал на одно колено и заглянул Аргусу в глаза:

– А вот и мой малыш. Смотри на меня. Вот так, малыш.

– Вот, – сказала доктор, вынимая термометр. – Чуть повышенная, но в пределах нормы.

Затем она ощупала тело Аргуса, заглянула в уши, отогнула губу посмотреть зубы и десны, надавила на живот, покрутила ему бедро, пока он не заскулил.

– Эта нога чувствительна.

– У него оба бедра заменены, – сказал Макс.

– Полная замена сустава?

Джейкоб молча пожал плечами.

– На левом была остеотомия головки бедра, – сказал Макс.

– Необычное решение.

– Да, – продолжил Макс, – он едва проходил по весу, и доктор решил, что можно его не подвергать полной замене сустава. Но это было ошибкой.

– Похоже, ты ничего не упустил.

– Он мой пес, – сказал Макс.

– Ладно, – кивнула доктор, – он определенно ощущает некоторую болезненность. Вероятно, у него небольшой артрит.

– И он примерно год какает в доме, – добавил Макс.

– Не год, – поправил Джейкоб.

– Помнишь пижамную вечеринку у Сэма?

– Да, но тогда это было необычно. Постоянной проблемой это стало только через несколько месяцев.

– А мочится он тоже в доме?

– Обычно только испражняется, – ответил Джейкоб, – но в последнее время нет-нет и обмочится.

– А он еще приседает, чтобы испражняться? Часто здесь виноват артрит, а не какие-нибудь кишечные или ректальные расстройства – собака больше не может принимать нужную позу и делает это на ходу.

– Он часто делает на ходу, – сказал Джейкоб.

– Но иногда делает на кровати, – добавил Макс.

– Как будто не понимает, что испражняется, – пояснила доктор Шеллинг, – или просто не может удержать.

– Точно, – сказал Макс. – Я не знаю, могут собаки стыдиться или расстраиваться, но вот…

Джейкоб получил сообщение от Джулии: «Добрались до отеля».

– Этого нам не узнать, – сказала доктор, – но тут уж точно ничего приятного нет.

И все? – подумал Джейкоб. Добрались до отеля? Как сообщение неприятному сослуживцу или соблюдение предписанной законом обязанности. А затем он подумал: Почему она всегда дает мне так мало? И эта мысль его удивила: не только моментальный прилив гнева, на котором она принеслась, но то, насколько удобной она показалась, – и это слово всегда – несмотря на то, что до сих пор он так никогда не думал. Почему она всегда дает мне так мало? Так мало доверия. Так мало комплиментов. Такое редкое признание удач. Когда в последний раз она не задушила смешок от его шутки? Когда последний раз просила почитать, над чем он работает? Когда последний раз затевала игру в постели? Так мало для жизни. Он поступал дурно, но это лишь после десятилетия страданий от ран, нанесенных стрелами, слишком тупыми, чтобы прикончить сразу.

Джейкоб часто вспоминал ту работу Энди Голдсуорти[15]15
   Энди Голдсуорти (р. 1956) – английский художник, представитель ленд-арта.


[Закрыть], ради которой художник пластом лежал на земле в грозу, пока она не пролетела. И когда он поднялся, на земле остался его сухой силуэт. Как меловой контур жертвы преступления. Как неисколотый круг после игры в дартс.

– Он по-прежнему с удовольствием гуляет в парке, – сказал Джейкоб доктору.

– Что-что?

– Я говорю, он по-прежнему с удовольствием гуляет в парке.

И на этом, казалось бы, non sequitur[16]16
   Non sequitur – нелогичное замечание, вывод, действие (лат.).


[Закрыть] разговор повернулся на 180 градусов, перешел в другую плоскость.

– Иногда гуляет, – сказал Макс, – но в основном просто лежит. И ему так трудно дома ходить по лестнице.

– На днях он бегал.

– Ага, а потом хромал дня три подряд.

– Послушай, – начал Джейкоб, – всем ясно, что качество его жизни падает. Ясно, что он уже не тот пес, каким был раньше. Но и сейчас его жизнь вовсе не так плоха.

– Кто это говорит?

– Собаки не хотят умирать.

– Прадедушка хочет.

– Ну-ка, погоди. Что ты сейчас сказал?

– Прадедушка хочет умереть, – сообщил Макс как бы между прочим.

– Прадедушка не собака. – Полная дикость этого комментария поползла вверх по стенам. Джейкоб попытался смягчить его очевидной поправкой: – И он не хочет умирать.

– Кто это говорит?

– Оставить вас ненадолго? – спросила доктор, сложив руки на груди и сделав шаг к двери, даже не повернувшись к ней лицом.

– У прадедушки есть надежды на будущее, – сказал Джейкоб, – например, увидеть бар-мицву Сэма. И он радуется воспоминаниям.

– Как и Аргус.

– Ты думаешь, Аргус ждет бар-мицвы Сэма?

– Никто не ждет бар-мицвы Сэма.

– Прадедушка ждет.

– Кто это говорит?

– Собакам доступны все виды самых утонченных удовольствий жизни, – сказала доктор Шеллинг. – Полежать на солнышке. Полакомиться время от времени вкусной едой со стола хозяина. Трудно сказать, насколько их ментальный опыт заходит дальше этого. Нам остается только предполагать.

– Аргус чувствует, что мы его забросили, – сказал Макс, объявив свое мнение.

– Забросили?

– Как прадедушку.

Джейкоб вымученно улыбнулся доктору и сказал:

– Кто говорит, что прадедушка чувствует себя заброшенным?

– Он сам.

– Когда?

– Когда мы с ним говорим.

– А когда это бывает?

– Когда мы созваниваемся в скайпе.

– Он это не всерьез.

– Ну, а как ты поймешь, что Аргус имеет это в виду, когда скулит?

– Собаки не могут ничего иметь в виду.

– Скажите ему, – обратился Макс к доктору.

– Сказать ему что?

– Скажите ему, что Аргуса надо усыпить.

– О… Это не мне решать. Это очень личное.

– Ладно, но если вы думаете, что его не надо усыплять, вы бы уже сказали, что его не надо усыплять.

– Макс, он бегает в парке. Он смотрит фильмы на диване.

– Скажите ему, – попросил Макс ветеринара.

– Моя работа – лечить Аргуса, помогать сохранить его здоровье, а не давать советы по поводу эвтаназии.

– Другими словами, вы со мной согласны.

– Макс, она этого не сказала.

– Я этого не сказала.

– Вы считаете, моего прадедушку нужно усыпить?

– Нет, – ответила доктор, мгновенно пожалев, что своим ответом признала правомерность такого вопроса.

– Скажите ему.

– Сказать что?

– Скажите, вы считаете, что Аргуса надо усыпить.

– Я правда не должна такого говорить.

– Видишь? – сказал Макс отцу.

– Макс, ты понимаешь, что Аргус сейчас в этой комнате?

– Он не понимает.

– Конечно, понимает.

– Погоди-ка. Ты думаешь, Аргус понимает, а прадедушка нет?

– Прадедушка понимает.

– Правда?

– Да.

– Тогда ты чудовище.

– Макс…

– Скажите ему.

Аргус изрыгнул к ногам доктора с десяток практически целеньких наггетсов.

– А как тут моют стекла? – спросил Джейкоб у отца тремя десятками лет раньше.

Ирв посмотрел озадаченно и предположил:

– Стеклоочистителем?

– В смысле, с той стороны. Туда ведь не подойдешь. Сломаешь все, что там сделано.

– Но если никто не ходит, оно просто остается чистым.

– Не остается, – возразил Джейкоб. – Помнишь, мы вернулись из Израиля и все было в грязи? Хотя никого не было три недели? Помнишь, как мы писали наши имена ивритом на пыльных окнах?

– Дом не герметичная система.

– Герметичная.

– Не настолько герметичная, как диорама.

– Настолько.

Только одно Ирв любил больше, чем учить Джейкоба, – это когда тот его оспаривал, демонстрируя все признаки того, что однажды превзойдет отца.

– Может, поэтому стекло повернули той стороной от нас, – сказал он, улыбаясь и ероша пальцами волосы сына, которые со временем, отрастая, могли бы скрыть пальцы Ирва полностью.

– Не думаю, что со стеклом так можно.

– Нет?

– Нельзя скрыть его другую сторону.

– А с животными можно?

– Что ты имеешь в виду?

– Посмотри на морду этого бизона.

– И что?

– Повнимательнее.