Текст книги "Вот я"

– Джулия, это слишком.

– Слишком? Ты это серьезно? В этой комнате только ты не знаешь, что такое слишком.

– Я знаю, что зашел слишком далеко в этих сообщениях.

– А я тебе говорю, что ты не достаточно далеко зашел в этой жизни.

– Как тебя понимать? Ты хочешь, чтобы я с кем-нибудь спутался?

– Нет, я хочу, чтобы ты писал мне субботние письма. Но если ты предпочитаешь строчить порнографические послания кому-то другому, тогда да, я хочу, чтобы ты с ней спутался. Потому что тогда я смогу тебя уважать.

– В этом нет никакого смысла.

– Вовсе нет. Я бы уважала тебя гораздо больше, если бы ты ее трахал. Это бы мне доказало то, во что мне все труднее и труднее верить.

– И что это?

– Что ты вообще человек.

– Ты не веришь, что я человек?

– Я не верю, что ты вообще тут.

Джейкоб открыл рот, не зная, что сейчас произнесет. Он хотел вернуть все, что она ему вывалила: ее истерики, ее противоречия, слабость, лицемерие и злобность. Еще он хотел признать, что все сказанное Джулией правда, но дать поправку на обстоятельства – не во всем виноват он. Он хотел одной рукой вести кладку, а второй обрушивать на нее кувалду.

Но вместо его голоса прозвучал голос Бенджи:

– Вы где?! Кто-нибудь!!

Джулия громко рассмеялась.

– Чего ты смеешься?

– Мой смех ничего общего не имеет с тем, что будто бы не все потеряно.

Это был нервный смех протеста. Темный смех предвидения конца. Благоговейный смех зашоренности.

Бенджи снова позвал в микрофон монитора:

– Кто-нибудь! Кто-нибудь!

Они замолчали.

Джулия поискала в темноте глаза мужа, чтобы поискать в них.

– Кто-нибудь!

Слово на «н»

Когда Джейкоб спустился, успокоив Бенджи, Джулия уже заснула. Или безупречно изображала сон. Джейкобу не спалось. Читать не хотелось – ни книгу, ни журнал, ни даже блог о недвижимости. Телевизор смотреть – тоже. Писать не получится. Мастурбировать тоже. Ни одно занятие не привлекало, все показалось бы постановкой, притворством.

Он отправился в комнату Сэма, надеясь, что созерцание его спящего первого ребенка подарит несколько мгновений душевного покоя. Зыбкий свет выполз из-под двери в коридор, затем втянулся обратно: волны цифрового океана по ту сторону. Сэм, всегда бдительно оберегавший свою территорию, услышал тяжелые шаги отца.

– Пап?

– Один и без оружия.

– Ага. Ты там стоишь? Тебе что-то нужно?

– Можно войти?

Не дожидаясь ответа, Джейкоб отворил дверь.

– Риторический вопрос? – спросил Сэм, не отводя глаз от экрана.

– Чем занимаешься?

– Смотрю телик.

– У тебя нет телика.

– На компе.

– Ну так разве ты не компьютер смотришь?

– Конечно.

– И что идет?

– Да все.

– А что ты смотришь?

– Ничего.

– Найдешь секунду?

– Да: один…

– Это был риторический вопрос.

– А…

– Как дела?

– Это мы разговариваем?

– Ну, я начинаю.

– Все нормально.

– Классно, когда все нормально?

– Что?

– Не знаю. Кажется, я где-то такое слышал. В общем… Сэм…

– Единственный и костлявый[10]10
   Автор обыгрывает оборот «the one and only» – единственный и неповторимый (англ.).


[Закрыть].

– Зачет. Короче говоря, вот что. Извини, что гружу. Но… Эта ситуация утром в Еврейской школе…

– Я этого не писал.

– Ага. Вот так.

– Ты мне не веришь?

– Тут дело даже не в этом.

– Нет, в этом.

– Было бы значительно легче все это разгрести, если бы ты предложил другое объяснение.

– Но его нет.

– Этот набор слов, в принципе, вообще ерунда. Между нами, меня бы вообще не волновало, если бы это ты написал.

– Я не писал.

– Кроме слова на «н».

Сэм наконец перевел глаза на отца.

– Что, развод?

– Что?

– А, ничего.

– К чему ты это сказал?

– Я не говорил.

– Ты про нас с мамой?

– Не знаю. Я даже себя не слышал за руганью и звоном стекла.

– Сегодня? Нет, то, что ты слышал…

– Все в порядке. Мама заходила, и мы поговорили.

Джейкоб бросил взгляд на экранчик на мониторе компьютера. И подумал о том, что Ги де Мопассан ежедневно обедал в ресторане Эйфелевой башни, потому что это было единственное место во всем Париже, откуда ее не видно. «Нэтс» играют с «Доджерс», дополнительные иннинги. В неожиданном приливе возбуждения Джейкоб хлопнул в ладони.

– Пошли завтра на игру!

– Что?

– Оторвемся! Можем прийти пораньше на разминку. Объедимся всяким дерьмом.

– Объедимся дерьмом?

– Ну, вредной едой.

– А почему бы мне не посмотреть здесь?

– Но у меня обалденная идея!

– Да?

– Нет?

– У меня футбол, и музыка, и подготовка к бар-мицве, ну если она еще будет, не дай бог.

– Я могу тебя освободить от этого.

– От моей жизни?

– Боюсь, я мог только привести тебя в нее.

– И они играют в Лос-Анджелесе.

– Точно, – сказал Джейкоб и добавил тише: – Как же я не сообразил.

Это тихое замечание заставило Сэма подумать, не обидел ли он отца. В нем шевельнулось чувство, которое в предстоящем году он будет испытывать, – хотя и понимая, что это полная глупость, чем дальше, тем чаще и острее, – что, может быть, в происходящем есть хоть и ничтожная, но и его вина.

– Доиграем партию?

– Не.

– Как у тебя с деньгами?

– Все ОК.

– И эта история в Еврейской школе. Очевидно ведь, она не из-за дедушки, да?

– Если только он заодно не дедушка того, кто это написал.

– Я так и думал. В любом случае.

– Пап, Билли черная, как я могу быть расистом?

– Билли?

– Девочка, в которую я влюблен.

– У тебя есть девочка?

– Нет.

– Тогда я не понял.

– Это девочка, в которую я влюблен.

– Ага. И ты сказал Билли? Значит, это девочка, так?

– Да. И она черная. И как бы я мог быть расистом?

– Я не уверен, что тут вполне работает логика.

– Работает.

– Ты знаешь, кто подчеркивает, что среди его лучших друзей есть черные? Тот, кому не по душе чернокожие.

– Из моих лучших друзей ни один не черный.

– И ты как знаешь, но я считаю, что предпочтительнее их обозначать афроамериканцы.

– Обозначать?

– Прсто термин.

– Надо ли парню, влюбленному в черную девушку, использовать термины?

– А это не котел ли называет чайник афроамериканцем?[11]11
   Обыгрывается американская пословица «Котел чайнику говорит: ты чумазый».


[Закрыть]

– Котел?

– Ну, я шучу. Просто интересное слово. Я не сужу. Ты знаешь, что тебя назвали в честь брата твоего прадеда, погибшего в Биркенау. У евреев всё всегда приобретает какое-то значение.

– Какое-то страдание, ты хочешь сказать.

– А гои выбирают красивые имена. Или берут и выдумывают их.

– Билли назвали в честь Билли Холлидей.

– Значит, это исключение, подтверждающее правило.

– А тебя в честь кого назвали? – спросил Сэм; его интерес – небольшая уступка голосу совести за погрустневший и потускневший голос отца.

– В честь дальнего родственника по имени Яков. Считается, что он был удивительным, легендарным человеком. Предание гласит, что он голой рукой раздавил череп казаку.

– Круто.

– Я, конечно, не такой силач.

– Мы даже не знаем никаких казаков.

– В лучшем случае я обычный.

У кого-то из них заурчало в животе, но ни один не понял, у кого.

– Ладно, вывод. По-моему, это чудесно, что у тебя есть девушка.

– Она мне не девушка.

– Опять разница в терминологии. По-моему, чудесно, что ты влюблен.

– Я не влюблен. Я ее люблю.

– Ну, что бы там ни было, все железно останется между нами. Можешь мне доверять.

– Я уже говорил об этом с мамой.

– Правда? Когда?

– Не знаю. Пару недель назад.

– Так это несвежая новость?

– Все относительно.

Джейкоб задержал взгляд на экране. Не это ли притягивало Сэма туда? Не возможность быть где-то еще, а возможность не быть нигде?

– И что ты ей сказал? – спросил Джейкоб.

– Кому?

– Своей матери?

– В смысле, маме?

– Ей.

– Не знаю.

– Не знаешь – в смысле, не в настроении говорить об этом сейчас со мной?

– В этом смысле, ага.

– Это странно, поскольку она уверена, что ты и написал все те слова.

– Я не писал.

– Ладно. Я становлюсь назойливым. Я пойду.

– Я не сказал, что ты назойливый.

Джейкоб двинулся к выходу, но, не дойдя до двери, остановился:

– Хочешь анекдот?

– Нет.

– Сальный.

– Тогда точно нет.

– Какая разница между «субару» и эрекцией?

– «Нет» значит «нет».

– Ну серьезно, какая разница?

– Серьезно, мне не интересно.

Джейкоб наклонился к нему и прошептал:

– У меня нет «субару».

Против воли Сэм громко рассмеялся, всхрапывая и брызгая слюной. Джейкоб рассмеялся, но не собственному анекдоту, но смеху сына. Они смеялись вдвоем, взахлеб, истерически.

Сэм попытался безуспешно взять себя в руки и выговорил:

– Смех-то в том… самый-то смех… что… «субару» у тебя есть.

И они еще хохотали, Джейкоб – до храпа, до слез, с мыслями о том, какой это кошмар – быть в возрасте Сэма, какая боль и какая несправедливость.

– И то правда, – признал Джейкоб, – «субару» у меня еще как есть. Надо было сказать «тойота». О чем я думал?

– О чем ты думал?

О чем он думал? Они просмеялись.

Джейкоб еще на раз подвернул рукава – туговато, но ему хотелось, чтобы они удержались выше локтя.

– Мама думает, тебе лучше извиниться.

– А ты?

Он сомкнул пальцы в кармане вокруг пустоты, вокруг ножа, и сказал:

– И я.

Единственный и насквозь фальшивый.

– Тогда ладно, – сказал Сэм.

– Это не так ужасно.

– Нет, ужасно.

– Да, – согласился Джейкоб, целуя Сэма в макушку – последнее допустимое для поцелуев место. – Должно быть, довольно мерзко.

На пороге Джейкоб обернулся:

– Как дела в «Иной жизни»?

– Ну…

– Над чем работаешь?

– Строю новую синагогу.

– Правда?

– Ага.

– Можно спросить, зачем?

– Потому что я разрушил старую.

– Разрушил? Типа, снес?

– Типа того.

– И теперь, значит, строишь себе новую?

– Старую тоже я построил.

– Маме бы понравилось, – сказал Джейкоб, осознавая, насколько красиво и удивительно то, чем Сэм никогда не делился. – И у нее, наверное, возникла бы тысяча идей.

– Пожалуйста, не говори ей.

От этих слов Джейкоб ощутил прилив удовольствия, которого не желал. Кивнув, он сказал:

– Конечно. – Затем, качнув головой, добавил: – Я бы и не стал.

– Ладно, – сказал Сэм. – Что-нибудь еще?

– Ну, а старую синагогу? Ее ты зачем строил?

– Чтобы взорвать.

– Взорвать? Знаешь, если бы я был другим отцом, а ты другим ребенком, я бы, наверное, почувствовал, что обязан донести на тебя в ФБР.

– Но если бы ты был другим отцом, а я другим ребенком, мне, пожалуй, не пришлось бы взрывать виртуальные синагоги.

– Touché[12]12
   Touché – удар, означающий поражение в фехтовании (фр.).


[Закрыть], – признал Джейкоб. – Но может ли быть, что ты строил ее не для того, чтобы разрушить? Или, по крайней мере, не только для этого?

– Нет, не может.

– Ну, например, ты пытался сделать все как надо, и когда не вышло, тебе пришлось все сломать?

– Никто мне не верит.

– Я верю. Я верю, что ты хочешь, чтобы все было как нужно.

– Нет, ты не понял, – сказал Сэм, потому что не было способа заставить отца хоть что-то понять.

Но отец понял. Сэм строил синагогу не затем, чтобы взорвать. Он был не из тех создателей тибетских песочных мандал, о которых ему пришлось слушать как-то в машине, – пятеро парней в молчании тысячи часов работают над аппликацией, чье назначение – не иметь никакого назначения. («И я думал, что нацисты – это противоположность евреев», – сказал тогда его отец, выдергивая наушники из автомобильной магнитолы.) Нет, он строил ее с надеждой, что наконец появится место, где он будет чувствовать себя уютно. И дело не в том, что он мог выстроить ее в соответствии со своими эзотерическими воззрениями: он мог находиться там, не находясь там. В чем-то сродни мастурбации. Но как и в мастурбации, тут, если не выйдет точно как надо, уж будет полностью и безвозвратно мимо. Иногда, в худшие из возможных моментов, его опьяненное подсознание вдруг закладывало вираж и в свете его ментальных фар оказывался рав Зингер, или Сил (певец), или мать. И тут уже ничего нельзя было переиграть. Так же и с синагогой: малейшее несовершенство – ничтожное отклонение от симметрии в ротонде, слишком высокие для малорослых детишек ступени, перевернутая звезда Давида – и все насмарку. И ничто не делалось спонтанно. Сэм все продумывал. А разве не мог он просто поправить то, что получилось не так? Нет. Потому что он бы всегда помнил, где было плохо: «Вот эта звезда висела вверх ногами». Другой человек воспринял бы исправление как улучшение изначального варианта. Сэм не был «другим человеком». Как и Саманта.

Сев на кровать, Джейкоб заговорил:

– В молодости, может, даже в старшей школе, я переписывал слова любимых песен. Зачем, не знаю. Наверное, это давало мне ощущение, что всё на своих местах. В общем, это было задолго до интернета. Так что я садился перед бумбоксом…

– Перед бумбоксом?

– Ну, магнитолой.

– Это я подстебнул.

– Ясно… ну вот… садился перед бумбоксом, слушал песню несколько секунд, останавливал и записывал, что услышал, потом перематывал и слушал еще, чтобы убедиться: все записано правильно. Потом включал дальше и записывал следующий кусок, потом перематывал, если толком не расслышал или не был уверен, что расслышал правильно, и записывал дальше. При перемотке вообще-то точно не попадешь, так что я неизбежно или пролетал вперед, или недоматывал. Ужас как утомительно. Но я любил это дело. Мне нравилось, что нужна такая точность. Нравилось разбираться. За этим занятием я провел неведомо сколько тысяч часов. Иногда текст вообще было невозможно разобрать, особенно если звучал гранж или хип-хоп. Догадки меня не устраивали, ведь так пропадал весь смысл записывания песен – их точная расшифровка. Бывало, мне приходилось слушать какой-то малюсенький фрагмент снова, и снова, и снова, десятки раз, сотни. И я буквально до дыр затирал это место на пленке, так что в следующий раз, когда слушал эту песню, того места, которое мне так нужно было правильно услышать, в ней уже не было. Я помню одну фразу в «All Apologies» – знаешь эту песню, да?

– Не-а.

– А «Нирвану»? Крутая. Крутая, крутая вещь. В общем, видать, у Курта Кобейна заплетался язык, и там была фраза, которую я никак не мог разобрать. После сотен прослушиваний самое разумное, что у меня получилось, было «Возопил мой стыд». И я много лет не понимал, что облажался, пока не спел это место во всю глотку, как дурак, при маме. Вскоре после того, как мы поженились.

– Она сказала, что ты не так поешь?

– Да.

– Очень в ее духе.

– Я был благодарен.

– Но ты же пел.

– Неправильно пел.

– Все равно. Надо было дослушать.

– Нет, она правильно сделала.

– Ну и как там на самом деле?

– Смотри не упади. Там было: «Воск топил мосты».

– Не может быть!

– Да?

– Что это вообще могло бы значить?

– А ничего и не значит. Это была моя ошибка. Я думал, в этом скрывался какой-то смысл.

II
Постижение бренности

Антиетам

Ни Джейкоб, ни Джулия не знали в точности, что происходило в те первые две недели после того, как она нашла телефон: о чем они договаривались, что имели в виду, обсуждая и задаваясь вопросами. Они не знали, что было настоящим. Каждый чувствовал себя как на эмоциональном минном поле: сквозь комнаты и часы они двигались словно на цыпочках, как бы в огромных наушниках, присоединенных к чувствительным металлодетекторам, способным заместить малейшие следы похороненных чувств, – даже если для этого нужно было отгородиться от остальной жизни.

За завтраком, который мог бы для телевизионной аудитории показаться абсолютно безмятежным, Джулия сказала, заглянув в холодильник: «Вечно у нас молоко кончается», а Джейкоб сквозь наушники услышал: «Ты никогда как следует не заботишься о нас», но не услышал слов Макса: «Завтра на концерт не приходите».

И на следующий день в школе, вынужденный делить тесноту лифта только с Джулией, Джейкоб сказал: «Кнопка закрывания дверей даже не подключена. Чистая психология», а Джулия сквозь наушники услышала: «Давай поскорее с этим покончим». Но не услышала, как сама сказала: «Я думала, все на свете – чистая психология». Сквозь наушники Джейкоба это прозвучало как: «Столько лет терапии, и я знаю о счастье меньше всех на свете». А он не услышал, как сказал: «Есть разная психология». Тут в лифт вошел предположительно счастливый, предположительно состоящий в крепком браке родитель и спросил Джейкоба, не нужно ли нажать кнопку открывания дверей.

Все это хождение на мысочках, все это скрупулезное перетолковывание и избегание – совсем не минное поле. Нет, это было поле битвы на Гражданской войне. Джейкоб возил Сэма в Антиетам, как самого Джейкоба возил Ирв. И произнес ту же самую речь, о том, какое это везение быть американцем. Сэм нашел неглубоко ушедшую в землю пулю. В мире Джейкоба и Джулии оружие было столь же безобидным – реликты давних битв, безопасные для осмотра, изучения и оценки. Если бы только они знали, что бояться нечего.

Домашние ритуалы достаточно прочно устоялись, так что избегать друг друга выходило довольно легко и незаметно. Она уходила в душ, он готовил завтрак. Она подавала завтрак, он шел в душ. Он наблюдал за чисткой зубов, она раскладывала брюки и рубахи по кроватям, он проверял содержимое рюкзаков, она справлялась о погоде и подбирала подходящую верхнюю одежду, он готовил «Гиену Эда» (шесть месяцев в году прогревал, шесть месяцев охлаждал), она провожала детей за порог и выходила на Ньюарк-стрит следить за машинами, катящими с холма, он – наоборот.

Они нашли два места в первых рядах, но едва поставив сумку, Джейкоб сказал: «Пойду принесу кофе». Что и сделали. А потом выжидал со стаканами в руках у входа в школу, пока не останется три минуты до поднятия занавеса. На середине бездарного исполнения юной певицей хита «Отпусти и забудь» Джейкоб прошептал Джулии на ухо: «И пусть бы отпустила». Ответа он не получил. Группа мальчиков разыграла сценку из «Аватара». Предположительно девочка на разных сортах макарон объясняла, как функционирует евро. Как Джейкоб, так и Джулия боялись выдать, что не знают, какой номер готовил Макс. Как ему, так и ей слишком стыдно было бы показать, что они слишком погрузились в собственные обиды и отвернулись от ребенка. Каждому будет слишком стыдно, если другой окажется лучшим родителем. Оба предполагали, что Макс будет показывать карточный фокус, которому его обучил факир на сорокалетии Джулии. Две девочки исполняли номер с чашкой на песню «Когда я уйду», и Джейкоб прошептал:

– Так иди уже.

– Что?

– Нет. Я о певице.

– Будь добрее.

К финалу учителя музыки и драмы общими силами подготовили подчищенную версию начала «Книги мормона» – воплощая свои мечты и одновременно демонстрируя, почему им не суждено воплотиться в жизнь. Море аплодисментов, короткая благодарность от директора, и дети потекли к выходу и по классам.

К машинам Джулия с Джейкобом возвращались в молчании. И вечером дома о школьном концерте не упоминали. Струхнул ли Макс? Не счел себя талантливым? Был его отказ от участия актом агрессии или криком о помощи? Если бы они задали любой из этих вопросов самому Максу, он напомнил бы им, что просил не ходить на концерт.

Три дня спустя Джейкоб, выждав положенный час и придя в спальню, увидел, что Джулия еще читает; он сказал: «Ой, я кое-что забыл» и поспешил прочь – не читать газету, как обычно, когда не смотрел очередную серию «Родины», жалея, как часто жалел, что Мэнди Патинкин не родился на десять лет раньше – тогда из него вышел бы отличный Ирв.

Двумя днями позже Джулия вошла в кладовую, где Джейкоб как раз проверял, не сложились ли за десять минут с его последнего заглядывания несколько сотен миллиардов атомов сами собой в какой-нибудь вредный перекусон. Джулия сразу вышла. (Не в пример Джейкобу, она не выдавала надуманных объяснений, если не хотела оставаться рядом, никогда не «забывала кое-что».) Кладовая не входила в список комнат, поделенных молчаливым соглашением, – например, комната с телевизором была территорией Джейкоба, а малая гостиная – территорией Джулии, – но в ней не нашлось бы достаточно места, чтобы находиться вдвоем.

На десятый день Джейкоб, распахнув дверь в ванную комнату, увидел за ней Джулию, обсыхающую после ванны. Она прикрылась. Он видел, как она выбирается из ванны сотни раз, видел, как из ее тела выходили три младенца. Тысячи и тысячи раз видел, как она раздевается и одевается, и дважды – в пенсильванском отельчике. Они занимались любовью во всех мыслимых позах, видели друг друга во всех деталях, во всех возможных ракурсах. «Прости», – сказал Джейкоб, не понимая, к чему относится это слово, только сознавая, что его нога почти нажала спуск мины.

А может, зацепилась за реликт давнишней битвы, который, наверное, спокойно можно осмотреть и изучить, и даже оценить.

Что, если вместо извинений и отступления он спросил бы, недавно возникла эта необходимость прикрываться или давно, но в связи с новыми обстоятельствами?

Когда оборонительные линии Роберта Ли под Петерсбергом были прорваны и эвакуация Ричмонда стала неизбежна, Джефферсон Дэвис отдал приказ вывезти из города казну конфедератов. Ее отправили поездом, а затем везли в фургоне под присмотром множества глаз и под защитой множества рук. Северяне наступали, Конфедерация дробилась, и пять тонн золотых слитков растворились без следа, хотя считается, что они где-то зарыты.

Что, если вместо извинений и отступления он подошел бы к ней, дотронулся, показал, что не только по-прежнему хочет любить ее, но и по-прежнему принимает риск быть отвергнутым?

В первый приезд Джейкоба в Израиль кузен Шломо привел родню к Куполу Скалы, куда в тот момент пускали немусульман. Джейкоба рвение мужчин на молитвенных ковриках тронуло не меньше, чем рвение евреев внизу. И даже больше, потому что здесь молельщики едва помнили себя: у Стены Плача люди просто раскачивались, здесь же они выли. Шломо объяснил: они стоят над пещерой, вырезанной в Камне Основания, а в полу этой пещеры небольшое углубление, под которым, считается, есть еще одна пещера, часто именуемая Колодцем Душ. Именно там Авраам ответил на призыв Господа и готовился принести в жертву своего любимого сына; оттуда восшел на небо Мухаммед; там был погребен Ковчег Завета, полный разбитых и неповрежденных скрижалей. Согласно Талмуду, этот камень располагается в центре мироздания и служит крышкой бездны, в которой до сих пор бушуют воды Всемирного Потопа.

– Мы стоим над величайшим в мире археологическим памятником, которого никогда не будет, – сказал Шломо, – тут хранятся самые ценные в мире предметы и тут сходятся история и религия. Все это под землей, и человек никогда к этому не прикоснется.

Ирв твердо верил, что израильтяне должны раскопать Скалу, чем бы это ни обернулось. Это культурный, исторический и интеллектуальный долг. Но для Джейкоба эти предметы, пока их не раскопали – пока на них нельзя посмотреть, пока до них не дотронешься, – останутся фикцией. Так что лучше не вытаскивать их на свет.

Что, если вместо извинений и отступления Джейкоб подошел бы к Джулии и сорвал с нее полотенце, как поднял перед свадьбой фату, удостоверяясь, что она та самая, кем себя объявила, – женщина, которую он все еще хочет?

Джейкоб старался вести разговоры с Джулией подпольно, но ей нужно было, чтобы финал их семьи был зримым и осязаемым. Она подчеркивала неизбывное уважение к Джейкобу, желание остаться друзьями, лучшими друзьями, и быть хорошими разведенными родителями, лучшими, прибегнуть к помощи посредника и не увязнуть во всем том, на что не надо тратить силы, жить неподалеку друг от друга и вместе ездить в отпуск и танцевать друг у друга на свадьбах – хотя сама клялась, что больше не выйдет замуж. Джейкоб соглашался, не веря, что хоть одно из предсказаний Джулии сбудется. Они столько всего прошли: бессонные ночи с новорожденными, прорезывание зубов, падения с детских велосипедов, физиотерапия Сэма. И эти, вероятно, пройдут.

Они могли скользить по комнатам, избегая друг друга, и в разговоре выстраивать иллюзию надежности, но никакого противостояния не могло быть, если в комнате или при разговоре присутствовал один из мальчиков. Не раз и не два Джулия, бросив взгляд на кого-нибудь из детей – Бенджи, поднявшего глаза от рисунка Одиссея перед циклопом, Макса, изучающего волоски на собственной руке, Сэма, тщательно залепляющего наклейками отверстия на страницах скоросшивателя, – и думала: Я не могу.

И Джейкоб думал: Мы не допустим.