Текст книги "Вот я"

Истинный

Чем старше становишься, тем труднее приспосабливаться ко времени. Дети спрашивают: «Мы еще не приехали?» А взрослые: «Как же мы оказались здесь так быстро?»

Почему-то уже было поздно. Каким-то образом час за часом куда-то улетучились. Ирв и Дебора уехали домой. Мальчики съели ранний ужин, рано приняли ванну. Джейкоб с Джулией научились взаимодействовать, избегая друг друга: ты выводишь Аргуса, пока я помогаю Максу с математикой, пока ты складываешь постиранное белье, я ищу деталь из лего, от которой все зависит, пока ты делаешь вид, что знаешь, как остановить течь в унитазе. И каким-то образом день, начавшийся у Джулии как предназначенный ей одной, закончился тем, что Джейкоб будто бы выпивал с кем-то там из Эйч-Би-Оу, а Джулия совершенно определенно пыталась справиться с бардаком, устроенным другими. Какой беспорядок от столь немногих людей за столь короткое время! Появление Джейкоба застало Джулию за мытьем посуды.

– Затянулось дольше, чем я думал, – поспешил оправдаться он. И чтобы уменьшить собственную вину, добавил: – Тоска смертная.

– Ты, наверное, пьян.

– Нет.

– Как же ты пьешь четыре часа и не напиваешься?

– Всего стаканчик, – сказал он, бросая пиджак на табурет у стойки, – а не «пьешь». И всего три с половиной.

– Как же это ужасно медленно надо цедить?

Она взяла ядовитый тон, но причин тому могло быть много: потерянный выходной, утренний стресс, бар-мицва.

Джулия вытерла лоб рукой, еще не покрытой пеной, и сказала:

– Мы должны были поговорить с Сэмом.

«Отлично», – подумал Джейкоб. Из всех возможных скандалов этот пугал его меньше других. Он извинится, все исправит, и счастье вновь восторжествует.

– Я помню, – сказал он, чувствуя вкус алкоголя на зубах.

– Ты говоришь «я помню», а между тем уже ночь, а мы с ним до сих пор не говорим.

– Я только вошел. Я собирался выпить стакан воды, а потом пойти поговорить с Сэмом.

– Но мы планировали поговорить с ним вместе.

– Ну, я могу избавить тебя от роли плохого копа.

– Избавить его от присутствия плохого копа, ты хочешь сказать.

– Я буду обоими копами.

– Нет, ты будешь врачом «скорой».

– Не понимаю, что это значит.

– Ты извинишься за то, что тебе приходится его немножко воспитывать, и в итоге вы вдвоем будете смеяться, а я опять окажусь в стороне, как надоедливая мамаша-придира. Ты получишь свои семь минут хитрых подмигиваний, а я – месяц обид.

– Все, что ты сейчас сказала, неверно.

– Ну конечно.

Она поскребла пригоревшие остатки еды на сковороде.

– Макс спит? – спросил Джейкоб, нацеливаясь губами на ее губы, а глазами в сторону.

– Сейчас пол-одиннадцатого.

– Сэм у себя?

– Один стаканчик за четыре часа?

– Три с половиной. К середине разговора подтянулись новые люди, ну и…

– Да, Сэм в своем эмоциональном бомбоубежище.

– Играет в «Иную жизнь»?

– Живет в ней.

Они уже слишком боялись, что без детей заполнить зияющие пустоты будет нечем. Иногда Джулия задавалась вопросом: не затем ли она позволяет им не ложиться, чтобы только оградить себя от тишины, не затем ли берет Бенджи на руки, чтобы он был ей щитом.

– Как Макс?

– Депрессует.

– Депрессует? Нет, конечно.

– Ты прав. Видно, у него просто свинка.

– Ему всего одиннадцать.

– Всего десять.

– Депрессия – серьезное слово.

– Оно хорошо подходит для описания сильных переживаний.

– А Бенджи? – спросил Джейкоб, заглядывая в выдвижной ящик.

– Что-то потерял?

– Что?

– Ты что-то ищешь.

– Пойду поцелую Бенджи.

– Разбудишь.

– Я буду как ниндзя.

– Он засыпал целый час.

– Буквально час? Или это тянулось как целый час?

– Буквально шестьдесят минут размышлений о смерти.

– Удивительный он ребенок.

– Потому что зациклен на смерти?

– Потому что чувствительный.

Пока Джулия загружала посудомоечную машину, Джейкоб просмотрел почту: ежемесячные желтые страницы «Реставрационной фурнитуры», заполненные серой скобянкой, ежедневное вторжение в частную жизнь со стороны Американского союза защиты гражданских свобод, предложение пожертвовать на ежегодный бал выпускников Джорджтауна, которое никогда не вскроют, купон от какого-то риелтора с брекетами, объявляющего, за какую сумму он только что продал дом соседей, всевозможные бумажные квитанции на небумажные платежи по коммунальным счетам, каталог фабрики детской одежды, чья маркетинговая политика в своей бесхитростности не учитывала того, что дошкольный возраст длится не вечно.

Джулия показала в вытянутой руке телефон.

Джейкоб вскинулся, хотя внутри у него все упало – будто надувной клоун-неваляшка, который неизменно поднимается для новых и новых ударов.

– Не знаешь, чей он?

– Мой, – ответил Джейкоб, забирая телефон. – Я купил новый.

– Давно?

– Пару недель назад.

– Зачем?

– Ну зачем… зачем покупают новые телефоны?

Она с избытком залила в машину средство для мытья посуды и слишком резко захлопнула дверцу.

– На нем пароль.

– Да.

– На старом у тебя пароля не было.

– Был.

– Нет, не было.

– Откуда ты знаешь?

– А почему бы мне не знать?

– Ну, положим.

– Может, тебе надо что-то мне сказать?

В колледже Джейкоба уличили в плагиате. Это было еще до создания компьютерных программ, устанавливающих совпадения, и чтобы попасться, нужно было украсть внаглую, что он и сделал. Но его не поймали: он сам случайно признался. Его вызвали в кабинет к профессору, предложили сесть и подождать, и он переживал, что у него дурной запах изо рта, пока профессор дочитывал последние три страницы книги, а потом неуклюже рылся в бумагах, разыскивая его работу.

– Мистер Блох.

Было ли это утверждение? Подтверждение, что перед ним нужный человек?

– Да?

Мистер Блох, – потрясая пачкой страниц, как лулавом[6]6
   Лулав – ветвь (финиковой) пальмы; букет из четырех видов растений, который надлежит собирать на Суккот – еврейский паломнический праздник.


[Закрыть], – откуда вы взяли все эти идеи?

И прежде чем профессор успел продолжить; «Они слишком сложны для человека ваших лет», Джейкоб отрапортовал:

– Харольд Блум.

Несмотря на неудовлетворительный балл и испытательный срок, Джейкоб был рад этому провалу – не потому, что в этом случае ему так уж важна была честность, а потому, что больше всего на свете он ненавидел, когда его уличали. В таких случаях он превращался в запуганного ребенка и любой ценой старался избегать подобного.

– Новые телефоны запрашивают пароль, – сказал Джейкоб. – По-моему, они без него не работают.

– Смешной способ ответить «нет».

– А какой был вопрос?

– Тебе ничего не надо мне сказать?

– Да у меня всегда куча всего, о чем я хочу тебе сказать.

– Я сказала не «хочешь», а «надо».

Аргус застонал.

– Не понимаю, что за разговор у нас, – отмахнулся Джейкоб. – А чем это так воняет?

Столько дней совместной жизни. Столько всего пережито. Как же они умудрились провести минувшие шестнадцать лет, разучаясь понимать друг от друга? Каким образом постоянное присутствие превратилось в постепенное исчезновение?

И вот, когда их старший ребенок на пороге взросления, а младший задает вопросы о смерти, они сидят на кухне и бьются над вопросами, которые вовсе не стоит обсуждать.

Джулия, заметив пятнышко на блузке, принялась тереть его, хотя знала, что оно давнее и несводимое.

– Догадываюсь, ты не забрал вещи из химчистки.

Джулия терпеть не могла чувствовать себя, как в этот момент, и хуже могло быть только одно – разговаривать, как она в этот момент разговаривала. Голда Меир, вспоминал Ирв, сказала Анвару Садату: «Мы можем простить вам, что вы убиваете наших детей, но никогда не простим, что вы заставляете нас убивать ваших». Джулия ненавидела себя такую, какой Джейкоб вынуждал ее сейчас казаться, – надутой и стервозной, занудливой женой-пилой, Джулия предпочла бы удавиться, чем стать такой.

– У меня плохая память, – сказал Джейкоб. – Прости.

– У меня тоже плохая, но я не забываю о делах.

– Ну прости, ладно?

– Было бы легче простить без этого «ладно».

– Ты так себя ведешь, будто я только и делаю, что все путаю и порчу.

– Ну поправь меня, – сказала Джулия. – Что в этом доме ты сделал хорошего?

– Ты серьезно?

Аргус испустил долгий стон.

Джейкоб повернулся к псу и выдал ему малую толику того, что не мог выдать Джулии:

– Да уймись уже, блядь! – И добавил, не улавливая, что шутит над самим собой же: – Я никогда не повышаю голос.

Джулия шутку уловила:

– Так ли это, Аргус?

– Не на тебя и детей.

– Не повышать голос или не избивать меня и не тиранить детей не считается чем-то хорошим. Это норма поведения. Да и к тому же ты не повышаешь голос, потому что ты под каблуком.

– Ничего я не под каблуком.

– Да неужели?

– Даже если я не повышаю голос поэтому, хотя не думаю, что поэтому, это все равно хорошо. Многие мужчины орут.

– Завидую их женам.

– Хотела бы, чтобы я был мудаком?

– Хотела бы, чтобы ты был личностью.

– Как это понимать?

– Ты уверен, что ничего не должен мне рассказать?

– Не понимаю, зачем ты меня об этом без конца спрашиваешь.

– Я спрошу иначе: какой пароль?

– К чему?

– К телефону, который ты сжимаешь в кулаке.

– Ну, новый телефон у меня. Велика важность!

– А я твоя жена. Я – важность.

– Ты ведешь себя неразумно.

– Имею право.

– Чего ты хочешь, Джулия?

– Твой пароль.

– Зачем?

– Хочу знать, чего такого ты не можешь мне сказать.

– Джулия…

– Очередной раз ты правильно назвал мое имя.

На кухне Джейкоб провел больше времени, чем в любой другой комнате дома. Младенец не знает, что мать вынимает сосок из его рта в последний раз. Ребенок не знает, что в последний раз называет мать «мамуля». Мальчишка не знает, что книжка закрылась на последней в жизни сказке, которую ему прочли перед сном. Не знает, что вот сейчас утекает вода последней в жизни ванны, принятой на двоих с братом. Юноша, впервые познавая величайшее из удовольствий, не понимает, что больше никогда не будет невинным. Ни одна превратившаяся в женщину девушка не знает, засыпая, что пройдет четыре десятка лет, пока она снова станет неплодной. Ни одна мать не знает, что в последний раз слышит от ребенка «мамуля». Ни одному отцу невдомек, что книжка закрылась на последней в жизни сказке перед сном, которую он прочел: «С того дня и на долгие годы мир и покой вновь воцарились на Итаке, и боги были благосклонны к Одиссею, его жене и сыну». Джейкоб понимал: как ни сложись, эту кухню он будет видеть и впредь. И все же его глаза стали подобны губкам, впитывающим детали, – полированная ручка ящика, шов в месте соприкосновения панелей из мыльного камня, наклейка «Особая награда за храбрость» на краю столешницы, с нижней стороны, выданная Максу за последний – чего никто не знал – вырванный молочный зуб, наклейка, которую видел каждый день по многу раз и не видел никто, кроме Аргуса, – ведь Джейкоб знал, что однажды до последней капли отожмет все эти последние моменты: они выйдут слезами.

– Ладно, – сказал он.

– Ладно что?

– Ладно, я скажу тебе пароль.

Он шмякнул телефон на стол с праведным возмущением, которое могло бы, если повезет, повредить систему, и добавил:

– Но знай, что это недоверие ложится между нами навсегда.

– Я это переживу.

Джейкоб посмотрел на телефон.

– Пытаюсь вспомнить, какой там вообще был пароль. Я его потерял сразу, едва купил. Я вообще не помню, чтобы включал его.

Джейкоб взял телефон и внимательно посмотрел на него.

– Может, обычный пароль семейства Блох? – подсказала Джулия.

– Точно, – отозвался Джейкоб. – Конечно, я бы применил и-э-т-о-п-р-о-й-9. Ну-у… нет.

– Хм… Конечно, нет.

– Наверное, можно разблокировать его в магазине.

– Наверное, и, ну просто наудачу, ты можешь написать первую букву заглавную, а вместо цифры написать слово «девять»?

– Я бы так не написал, – сказал Джейкоб.

– Нет?

– Нет. Мы всегда пишем его одинаково.

– А ты попробуй.

Джейкобу хотелось выскочить из этого детского сна ужасов, но в то же время ему хотелось быть ребенком.

– Но я бы так не написал.

– Почем знать, кто бы что сделал на самом деле? Возьми и проверь.

Джейкоб бросил взгляд на телефон, на свои пальцы, сжимавшие его, на дом, давивший со всех сторон, и Джулию, и в мгновенном порыве – столь же безотчетном, как подскок ноги после удара молоточком по колену, – швырнул телефон в окно, разлетевшееся вдребезги.

– Я думал, оно открыто.

А потом – тишина, сотрясшая стены.

– Ты думаешь, я не знаю дороги к нам на лужайку? – спросила Джулия.

– Я…

– Трудно тебе было задать пароль посложнее? Такой, чтобы Сэм не смог отгадать?

– Сэм копался в телефоне?

– Нет. Но лишь потому, что ты невероятно везучий.

– Ты уверена?

– Как ты мог все это писать?

– Что именно?

– Вот об этом говорить уже поздно.

Джейкоб знал, что момент упущен, и впитывал щербины на разделочной доске, кактусы между раковиной и окном, детские рисунки, приклеенные синей изолентой над мойкой и столом.

– Эти сообщения ничего не значат, – сказал он.

– Мне жаль того, кто способен сказать так много ничего не значащих слов.

– Джулия, дай мне возможность объяснить.

– Почему ты не можешь ничего не значить для меня?

– Что?

– Ты кому-то, а не матери своих детей, говоришь, что хочешь слизать свою сперму с ее очка, а единственный, кто заставляет меня почувствовать, что я красивая, – это чертова корейская флористка из лавки, которая даже и не флористка.

– Я мерзавец.

– Даже не начинай.

– Джулия, наверное, поверить трудно, но это была только переписка, и все.

– Поверить как раз легче легкого. Никто лучше меня не знает, что ты не способен на настоящее и смелое отступничество. Я-то знаю, для размазни вроде тебя это уже чересчур – на самом деле лизать кому-нибудь дырку в жопе, хоть вымазанную спермой, хоть нет.

– Джулия…

– И что, ты думаешь, теперь будет? Ты решил, что можешь говорить и писать все, что хочешь? Это, возможно, сходило с рук твоему отцу. Возможно, у твоей матери не хватает силы воли отказаться терпеть свинство. А я не собираюсь. Есть приличное и неприличное, это разное. Добро и зло разные. Ты этого не знаешь?

– Конечно, я…

– Нет, ты, конечно, не знаешь. Ты пишешь женщине, которая тебе не жена, что ее тугая шмонька тебя не заслуживает?

– Я не это на самом деле написал. И это было в контексте…

– И ты, выходит, вовсе не хороший человек, и не существует контекста, в котором такие слова были бы допустимы.

– Джулия, это был миг слабости.

– А ты забыл, что так и не удалил свою писанину? Что хранил всю переписку? Это был не миг слабости, а слабость личности. И пожалуйста, перестань повторять мое имя.

– Там все кончено.

– А хочешь знать, что хуже всего? Меня это даже не волнует. Самое печальное в этой истории – то, что совсем не опечалилась.

Джейкоб не поверил ее словам, но не поверил и тому, что она могла их произнести. Притворство, что их связывает, позволяло мириться с отсутствием любви. И вот теперь Джулия все расставила по своим местам.

– Послушай, я думаю…

– Сперму слизать с ее очка? – Она рассмеялась. – Ты? Ты же трус и сдвинут на микробах. Ты просто хотел это написать. Что хорошо. Даже отлично. Но признай иронию ситуации. Ты желаешь хотеть какой-то перенасыщенной сексом жизни, ну, а что тебе на самом деле нужно, так это мешок от микробов для прогулочной коляски, фильтр для воды, и даже свое высушенное, без оральных ласк существование, потому что это позволяет не тревожиться об эрекции. Господи, Джейкоб, да ты с собой носишь пачку салфеток, чтобы не пользоваться туалетной бумагой. Так ли ведет себя человек, который хочет слизать сперму с чьего бы то ни было очка?

– Джулия, перестань.

– И к слову, даже если ты окажешься в такой ситуации, с настоящим очком настоящей женщины, заполненным твоей настоящей спермой и манящим твой язык? Знаешь, что ты сделаешь? У тебя начнется твоя смешная тряска рук, рубашка насквозь промокнет от пота, ты утратишь свою желейную четвертинку эрекции, и тебе еще повезет, если и такая будет, а потом, скорее всего, уползешь в ванную смотреть несмешные видео для инфантилов на «Хаффингтон-пост» или в очередной раз слушать восхваления морских черепах на «Радиолабе». Вот что будет. И она поймет, что ты трепло, как, собственно, и есть.

– Рубашки-то на мне не будет.

– Что?

– Рубашка не промокнет от пота, потому что на мне ее не будет.

– Ебучие подлые слова ты сейчас сказал.

– Не выводи меня.

– Ты серьезно? Не может быть. Ты не мог это сказать всерьез. – Она, без всякой видимой причины, повернулась к раковине. – А ты думаешь, ты один такой, кто хочет пуститься во все тяжкие?

– Ты хочешь завести роман?

– Я хочу, чтобы все рухнуло.

– У меня нет романа, и я не хочу, чтобы все рухнуло.

– Сегодня я видела Марка. Они с Дженнифер разводятся.

– Чудесно. Или ужасно. Что я должен сказать?

– И Марк со мной заигрывал.

– Что ты затеяла?

– Я чересчур тебя оберегала. Щадила тебя, как неоперившегося птенца. Не говорила каких-то совершенно невинных вещей, которые бы тебя раздавили, хотя не дают и малейшего повода огорчаться. Ты думаешь, у меня не бывает фантазий? Думаешь, когда мастурбирую, я только тебя и представляю? Да?

– К чему ты это говоришь?

– Хотела я где-то в глубине души сегодня трахнуться с Марком? Да. Строго говоря, этого хотела во мне каждая часть тела, что ниже мозга. Но я не сделала этого, потому что не стала бы вообще, потому что не такая, как ты…

– Джулия, я ни с кем не трахался.

– Но я хотела.

Джейкоб второй раз за время разговора повысил голос:

– Черт, да чем это воняет?

– Твой пес, как всегда, нагадил в доме.

– Мой пес?

– Да, пес, которого ты взял домой вопреки нашей четкой договоренности не заводить собак.

– Это дети захотели.

– Дети хотят, чтобы им в руки воткнули капельницы с растаявшим пломбиром, а мозги замочили в ванне с семенем Стива Джобса. Быть хорошими родителями не значит потакать любым прихотям.

– Они тогда были чем-то расстроены.

– Всех что-нибудь да расстраивает. Перестань перекладывать все на детей, Джейкоб. Тебе хотелось быть героем, а меня выставить злодейкой.

– Это несправедливо.

– Абсолютно несправедливо. Ты приводишь домой собаку, хотя мы определенно договорились, что брать ее не надо, и ты стал супергероем, а я суперзлодейкой, и теперь у нас на полу в гостиной засохшая куча дерьма.

– А тебе не приходило в голову убрать ее?

– Нет. Как и тебе не приходило в голову приучить ее гадить на улице…

– Его. Приучить его. К тому же этот бедняга уже просто не терпит. Он…

– Или выгулять ее, или свозить к ветеринару, или мыть ее подстилку, или помнить про ее таблетки от сердечных глистов, или проверять на клещей, или покупать корм, или кормить. Я убираю его дерьмо каждый божий день. Дважды в день. И чаще. Боже, Джейкоб, я ненавижу собак, и этого пса ненавижу, и мне он тут не нужен, но если бы не я, он бы издох уже много лет назад.

– Он понимает, что ты говоришь.

– А вот ты нет. Твоя собака…

– Наша собака.

– …Умнее моего мужа.

И тут Джейкоб заорал. Это был первый раз, когда он повысил голос на Джулию. Вопль рос в нем все шестнадцать лет брака и четыре десятилетия жизни, и пять тысячелетий истории человечества – вопль, обращенный на Джулию, но одновременно и на всех людей, живых и живших, но в первую очередь на него самого. Год за годом Джейкоб неизменно оказывался где-то не здесь, словно в подвале за двенадцатидюймовой толщины дверью, он сбегал от реальности, прячась во внутреннем монологе, к которому никому – включая его самого – не было доступа, или в диалоге, запертом в ящике письменного стола. Но это был он.

Он прошел четыре шага, так что линзы его очков оказались так же близко к глазам Джулии, как и к его собственным, и заорал:

– Ты мне ненавистна!

Несколькими минутами раньше она сказала Джейкобу, что самым печальным для нее было понять, что она совсем не опечалена. Тогда это было правдой, но теперь все изменилось. Сквозь призму слез она видела кухню: треснувший резиновый уплотнитель на кране, решетчатые окна, которые пока еще выглядели прилично, но рассыпались бы, если покрепче ухватиться за раму. Видела гостиную и столовую: по-прежнему прилично выглядят, но там уже два слоя краски поверх слоя грунтовки поверх полутора десятков лет медленного разрушения. И вот он: ее муж, но не партнер.

Однажды Сэм, тогда третьеклассник, вернувшись из школы, взволнованно сообщил Джулии:

– Если бы Земля была размером с яблоко, атмосфера была бы тоньше, чем яблочная кожура.

– Что?

– Если бы Земля была размером с яблоко, атмосфера была бы тоньше, чем его кожура.

– Наверное, у меня не хватает ума понять, что в этом интересного. Можешь объяснить?

– Посмотри вверх, – сказал Сэм. – Тонко? Как кажется?

– Потолок?

– Представь, что мы на улице.

Панцирь был так тонок, но всегда казался надежным.

На блошином рынке они как-то, десятками воскресений ранее, купили доску для дартса и повесили ее на дверь в конце коридора. Дети промахивались по мишени не реже, чем попадали, и каждый дротик, вынутый из двери, на кончике приносил немного краски из прежнего слоя. Джулия сняла доску, после того как Макс однажды вошел в комнату со словами «никто не виноват», а из его плеча капала кровь. Остался круг, нарисованный и окруженный сотнями дырочек.

Она смотрела на свой панцирь-кухню и с печалью думала, что точно знает, какие трещины откроются под ним, если слегка поскрести в тонком месте.

– Мам?

Обернувшись, они увидели в дверях Бенджи, привалившегося к косяку с ростовыми отметками и шарящего руками по пижамным штанам в поисках карманов, которых там не было. Сколько он уже здесь стоит?

– Мы с мамой просто…

– Ты хотел сказать истинна?

– Что, малыш?

– Ты сказал ненавистна, а имел в виду истинна.

– Вот, теперь можешь его поцеловать, – сказала Джулия Джейкобу, вытирая слезы и оставляя на их месте мыльную пену.

Джейкоб опустился на колено и взял руки Бенджи в свои:

– Приснилось плохое, дружок?

– Я не против смерти, – сказал Бенджи.

– Что?

– Я не против смерти.

– Ты не против?

– Если только со мной умрут и все остальные, тогда я вообще не против смерти. Я только боюсь, что больше никто не умрет.

– Тебе что-то приснилось?

– Нет. Вы ругались.

– Мы не ругались. Мы…

– И я слышал, как разбилось стекло.

– Мы ругались, – сказала Джулия. – У людей есть эмоции, иногда очень непростые. Но это нормально. Иди спать, малыш.

Джейкоб понес сына в комнату. Бенджи устроился щекой на отцовском плече. Какой он все еще легкий. И каким тяжелым становится. Ни один отец не знает, когда в последний раз несет ребенка в комнату на руках.

Джейкоб укрыл Бенджи одеялом и погладил по голове.

– Пап?

– Да?

– Я согласен с тобой, что рая, наверное, не существует.

– Я так не говорил. Я сказал, что не существует способа это точно узнать, и поэтому, наверное, не стоит строить жизнь в расчете на рай.

– Да, и вот с этим я согласен.

Он мог бы простить себе то, что отказывал в утешении себе, но зачем он отказывал всем остальным? Почему не мог позволить своему малышу-дошкольнику счастливо и безбоязненно жить в прекрасном и справедливом нереальном мире?

– А в расчете на что надо строить жизнь? – спросил Бенджи.

– Может, на свою семью?

– Я тоже так думаю.

– Приятных снов, дружище.

Джейкоб двинулся к двери, но помедлил в комнате.

Через несколько долгих секунд тишины Бенджи позвал:

– Па-ап? Ты мне нужен!

– Я здесь.

– У белок когда-то появились пушистые хвосты. Зачем?

– Может, для равновесия? Или чтобы греться? Пора спать.

– Утром погуглим.

– Ладно. А теперь спи.

– Пап?

– Слушаю.

– Если Земля просуществует, сколько для этого надо, то будут окаменелости окаменелостей?

– О, Бенджи. Это отличный вопрос. Мы можем обсудить его утром.

– Да, мне надо спать.

– Точно.

– Пап?

Джейкоб начал терять терпение.

– Да, Бенджи.

– Пап?

– Я здесь.

Он стоял в дверях, пока не услышал глубокое дыхание своего младшего сына. Джейкоб был человеком, который не спешил бросаться с утешениями, но на пороге стоял еще долго, хотя любой другой давно ушел бы. Он всегда стоял на крыльце, пока отъезжающие машины не скроются из виду. И так же смотрел в окно вслед, пока заднее колесо велосипеда Сэма не скроется за углом. И так же он смотрел, как исчезает сам.