Текст книги "Из жизни двух городов. Париж и Лондон"

Джонатан Конлин
Из жизни двух городов. Париж и Лондон

© Издательство Ольги Морозовой, 2016

© Антонина Галль, перевод, примечания, 2015

* * *

Город сам не расскажет о своем прошлом, но, подобно линиям жизни на ладони, оно читается в поворотах улиц, в перекрестье оконных рам и в лестничных перилах, в трепетании знамен, в каждой мелочи, отмеченной царапинами, сколами и другими метками времени.

Итало Кальвино. Невидимые города

Рис. 1. Томас Роулендсон. «Парижский дилижанс»

Вступление. Опасные перекрестки

Кукла в дилижансе

весна 1773 года, к северу от Абвиля

Положи ее себе на колени, и смотри, чтобы не упала! – Не волнуйся, я держу очень крепко. Теперь он точно знал, что справа от него сидят две женщины.

Судя по мощному храпу, который не прерывался даже на самых крутых ухабах, пассажиром слева был джентльмен, но вот кто сидел с другой стороны, он смог понять не сразу. На скамье напротив смутно виднелось три головы, еще одна тень притулилась у самой двери, но разве можно всех точно пересчитать! Сидят, зажатые как сельди в бочке, а женщины еще закутаны в дорожные плащи – ей богу, до тех пор, пока рта не раскроют, не поймешь, где кончается один пассажир и начинается другой. Вот уж право, теперь ясно, как чувствует себя мышь, попавшая в шкатулку для шитья, которую трясут изо всех сил!

Он сел в дилижанс еще затемно, в Абвиле. Втиснулся последним пассажиром в полной темноте – занавеси на окнах были задернуты. По расписанию дилижансы Париж – Лондон отходили от здания Службы сообщения на улице Нотр-Дам-де-Виктуар три раза в неделю ровно в двенадцать дня, выезжали из Парижа через Порт-Сен-Дени, проносились через Клермон-ан-Бовэзи и делали остановку на ужин лишь в Амьене. Затем ночью тряслись до Абвиля, куда обычно прибывали рано утром. Ему еще повезло, что он смог ухватить пару часов сна в Абвиле. В кармане лежал экземпляр любимого Спектейтора[1]1
  The Spectator – «Зритель», популярный еженедельный британский консервативный журнал, основанный в 1828 г.


[Закрыть] – однако читать, как и спать, здесь было совершенно невозможно. Впрочем, он уже перечитал журнал столько раз, что мог бы воспроизвести его тексты по памяти.

В любом случае, читать он не собирался. В его планы входило лишь наблюдать: он ведь обещал посылать дорожные впечатления другу – издателю популярной парижской газеты. Прикрыв глаза, он замечтался: вот он приезжает в Англию и начинает изучать местные обычаи беспристрастно, руководствуясь лишь здравым смыслом; он не будет спешить с выводами, взвесит все достоинства и недостатки английского образа жизни, он не уподобится собратьям-французам и не станет приводить стандартный набор стереотипов. Он знал, что ему предстоит многое увидеть, многое выяснить. Нынче ездить в Лондон стало так «модно», что юнцы-аристократы мотались туда постоянно, а по возвращении им и сказать-то было нечего, кроме того, что в Лондоне тоже есть шлюхи, парки и театры, и что там точно так же можно надраться шампанским до бесчувствия.

Но сколько еще предстоит трястись? Сегодня они пообедают в Монрёй-Сюр-Мер (кстати, этот город вовсе не на море), а переночуют в Булони, и здесь он примет решение: плыть ли морем до Дувра или продолжать путешествие дилижансом до самого Кале. Правда, от Кале до Дувра морской переход будет явно короче, чем от Булони. Подпрыгнув на очередном ухабе, он мысленно послал проклятие в адрес умника, придумавшего этот гроб на колесах – дилижанс [рис. 1]. Ведь существуют же удобные, современные средства передвижения – экипажи, не то, что эта доисторическая, дьявольская машина! Где рессоры, которые делают поездку в дорожной коляске – berline – такой гладкой? Их здесь и в помине нет! Массивная кабина из досок с оплеткой раскачивается на цепях, укрепленных на огромных шасси, и каждый раз, когда одно из деревянных колес наезжает на камень или проваливается в дыру на дороге, все сооружение содрогается, будто в предсмертных конвульсиях. И еще эти дамы беспрестанно возятся… Кого они прячут в ворохе тряпок? Комнатную собачку? Кошку? Ребенка? Возможно, они еще услышат приглушенное тявканье или мяуканье. Интересно, лениво подумал он, разбудят ли эти звуки мужчину слева – судя по богатырскому храпу, ему все нипочем. Но почему же туго спеленатый сверток молчит? Эти французские мамаши так плотно пеленают своих детей, что бедняжки и пошевелиться не могут, а это может затормозить их рост. В Англии не так: там даже лорды наряжают своих отпрысков в простые холщовые одежды, которые не стесняют их движений в игре. Да, вот у кого нам надо поучиться, у англичан! Он откинулся на спинку скамьи, весьма довольный тем, что сумел так скоро сделать полезное умозаключение о национальных привычках французов и англичан, а ведь еще и с дилижанса не сошел!

Несколько часов ему пришлось терпеть храп, скрип колес и мучительную тряску, но постепенно небо посветлело, и в недрах экипажа зашевелились просыпающиеся пассажиры. Один из них, забыв, видимо, что находится не у себя в спальне, решил протереть глаза, и поднял руки, локтями попав в лицо обоим соседям: справа и слева. Последовал хор возмущенных голосов, извинений и объяснений сразу на двух языках:

– Ай!

– Сэр…

– Ох!

– Monsieur, je vous demande excuse! (Месье, прошу прощения!)

– Осторожнее, сударь!

– Прошу меня извинить, мадам.

Некоторые пассажиры везли наиболее ценные вещи у себя на коленях, побоявшись оставить их в дорожных сундуках, сложенных в багажном отделении над передней осью и, таким образом, открытых хищным взорам таможенных инспекторов. Но во время произошедшей сумятицы все эти предметы соскользнули с колен на пол, откуда достать их было весьма затруднительно.

Наконец в неярком утреннем свете он смог различить джентльмена, сидевшего напротив и правее – строгий стиль одежды выдавал в нем гугенота. Тот держал в руках тяжелый требник – наверное, побоялся положить в сундук, чтобы не превысить весовую норму (на каждого пассажира приходилось лишь одно багажное место, и за каждый лишний фунт приходилось доплачивать). Но вот требник, соскользнув с колен хозяина, полетел на пол, по пути задев острым углом туго спеленатый сверток, который держали на руках две дамы, как раз в том месте, где должна была находиться голова. Женщины пронзительно взвизгнули. Неужели они действительно везут ребенка? Стараясь не поддаваться панике, он перегнулся через оторопевшего соседа, дернул за шнур занавеси, опустил окно и приказал кучеру остановиться. Дернувшись, дилижанс замер. Взгляды всех пассажиров были прикованы к свертку, даже джентльмен слева перестал храпеть. Дамы, тихо ахая, разворачивали покровы, при этом ребенок не издал ни единого звука. Бедняжка потерял сознание?

Он нетерпеливо придвинулся ближе и… уставился в неподвижно глядящие глаза, нарисованные на фарфоровом лице. Так это не ребенок вовсе! Это кукла, так называемый манекен – такие везут из Парижа в Лондон каждый месяц! Размером с годовалого ребенка, кукла наряжена по последней моде, чтобы лондонские портнихи смогли снять выкройки с парижских фасонов платьев и шляпок. Видимо, лондонские модницы многое готовы отдать, чтобы не отставать от парижских соперниц. Как эти курицы суетятся вокруг своей дурацкой куклы, осматривают ее со всех сторон! Он ухмыльнулся, представив, какая паника охватит лондонских дам, когда услышат, что из-за происшествия в дороге им придется носить надоевшие фасоны два месяца подряд! Возможно, англичанки не слишком далеко ушли вперед, подумал он, наблюдая, как дамы, видимо, удовлетворенные осмотром, снова тщательно заворачивают манекен и бережно укладывают его себе на колени. Кучер щелкнул кнутом и дилижанс, натужно заскрипев, покатился дальше в сторону Кале.

Этот рассказ основан на фельетоне, опубликованном в газете Le Babillard, издававшейся под руководством редактора Джеймса Рутлиджа. Внук ирландского католика, эмигрировавшего в Дюнкерк в 1715 году, Рутлидж был полон решимости улучшить культурные коммуникации между Лондоном и Парижем, между Англией и Францией. По словам самого Рутлиджа, его газета, как и множество других французских периодических изданий, была составлена по шаблону популярных английских журналов, прежде всего The Spectator и The Tatler[2]2
  The Tatler – один из первых «гламурных» журналов о моде и светской жизни, ежедневно издававшихся в 1709–11 гг. Стилом и Аддисоном.


[Закрыть] (babillard означает то же самое, что и tatler, – болтун, сплетник).

Мода на такие журналы отражала растущее любопытство французской публики: парижанам хотелось больше узнать о своих соседях-англичанах, возможно, даже разрушить веками складывавшиеся межнациональные предрассудки. «Нам кажется, мы все только выиграем, если научимся видеть мир как единую, огромную школу знаний, – писал Рутлидж, – где нашими единственными достойными учителями будут опыт и благопристойность».

Наш путник участвовал в эксперименте, о котором Рутлидж публично сообщил в двадцать пятом выпуске Le Babillard. По его указу молодой парижанин отправился в Лондон, чтобы записывать все интересные факты, которые он увидит на своем пути, в то время как англичанин того же возраста поехал с той же целью в Париж. Оба «корреспондента» ежедневно отчитывались Рутлиджу о своих впечатлениях и приключениях. Это «научное исследование» ставило своей целью преодолеть предрассудки, существовавшие у людей по обе стороны Ла-Манша, и позволить здравому смыслу возобладать над национальной гордостью. Рутлидж ставил задачу предельно ясно: письма обоих посланников должны были содержать подробности, а не ограничиваться поверхностными наблюдениями. «Недостаточно лишь любоваться синим небом, живописными видами или великолепными дворцами», – настаивал издатель.

Мы точно не знаем, существовали те бесстрашные путешественники на самом деле или являлись лишь плодом воображения самого Рутлиджа, однако публикуемые в его журнале анекдоты явно основаны на реальных событиях и фактах. Манекены, или модно одетые куклы, действительно регулярно курсировали между Лондоном и Парижем (даже во время войны, когда их приходилось везти в обход прямой дороги через Кале и грузить на судно в Остенде). La modiste, чьи горестные крики ненадолго нарушили мирное путешествие дилижанса, то есть модистка мадам Алари, державшая магазинчик недалеко от Гайд-парка, а ее компаньонка-англичанка, работница «модного дома» в Лондоне, возвращалась домой после трехмесячной «стажировки» в Париже, где она обучалась шитью платьев в стиле «полонез»[3]3
  Платья фасона «полонез» появились в Париже в 1770-х годах и были соз даны в подражание польской «сельской» моде: юбка собиралась фестонами, образующими сзади эффектную драпировку.


[Закрыть]. Из сохранившихся письменных источников мы знаем, что английские модистки и портнихи действительно посылали своих работниц в Париж изучать модные фасоны женского и мужского костюмов.

Путешественник Рутлиджа имел все основания предполагать, что взаимные предубеждения могут помешать англичанам и французам по-настоящему оценить достоинства двух столиц. Действительно, даже те лондонцы, которые, как журналист и радикальный политик Джон Уилкс, прожили в Париже достаточно долго, пренебрежительно называли парижан «танцующими рабами». Почему? Да потому что, несмотря на нищету, голод и притеснения со стороны короля и его двора, французы продолжали веселиться и наряжаться. В глубине души лондонцы признавали, что сами они одеваются довольно безвкусно, и всячески пытались перенять французское изящество. Рисунки, литературные произведения и пьесы конца восемнадцатого века без устали муссируют сюжеты на тему «Француз в Лондоне» или «Англичанин в Париже» [рис. 2], основанные на контрасте между грубыми, неотесанными лондонцами и расфуфыренными женоподобными парижанами. Самюэль Фут в своей комедии " Англичанин в Париже» (1753 г.) и ее продолжении «Возвращение англичанина из Парижа» (1756 г.) высмеивает соотечественников за плохое французское произношение, скупость и жалкие попытки перенять утонченный французский вкус.

Рис. 2. «Англичанин в Париже» Литография Джеймса Колдуэлла по рисунку Джона Коллета

Карикатурные типы «лондонец в Париже» и «парижанин в Лондоне» стали такими узнаваемыми, что даже персонажи пьесы Фута «Возвращение англичанина из Парижа» смеясь, жалуются на настоящее «нашествие» подобных смешных и нелепых фигур. То же самое можно наблюдать в комедиях де Буасси. Конечно, Фут не может удержаться от напыщенных рассуждений на тему: «О, как ужасно, что наши суровые, закаленные в боях воины погрязли в роскоши и окунулись в пороки Парижа, не замечая, что их львиные сердца размякли, а сами они превратились в жеманных денди – petit maîtres». В одном из обличительных монологов персонаж пьесы по имени «Классик» замечает, что если когда-то англичанин отправлялся в Париж лишь в составе действующей армии, нынче, к сожалению, времена изменились:

 
Чем принято теперь у нас гордиться?
Платочки, фижмы, кружева, французские вещицы,
Бездушны формы и фальшивы лица…
Мой друг, очнись, француз уже у входа,
Что не смогли войска, то сможет мода![4]4
  Здесь и далее стихотворения в переводе Дмитрия Григорьева.


[Закрыть]
 

Однако, несмотря на успех пьес, Фут понимал, что бурные аплодисменты публики искренни далеко не «на сто процентов». Англичане, конечно, заламывали руки и закатывали глаза, сетуя на суетное тщеславие парижан, рожденное обилием бесполезных побрякушек, но в глубине души сами обожали французские игрушки и не желали расставаться с ними. Наоборот, именно эта жажда походить на своих вечных соперников и побудила средний класс англичан начать процесс, который вошел в историю под именем «индустриальная революция». Кстати, началась революция с того, что знаменитый магазин мужской одежды «Сохо» в Бирмингеме открыл продажу дешевых позолоченных копий французских изделий: пряжек на туфли и табакерок. В пьесу «Возвращение англичанина из Парижа» Фут включил обращенный к зрителям пролог, в котором замечал, мол, франкофильство достигло такого уровня подъема, что еще до начала спектакля «автору придется искать защиты от вас, милостивые сэры».

Мода и вкус – вот центральные «оси», на которых вращались отношения между Лондоном и Парижем. Манекены начали курсировать между двумя столицами еще в четырнадцатом веке – первое упоминание о них относится к 1396 году. Лондонцы признавали за Парижем статус столицы мировой моды, и пытались ему соответствовать. Хотя изредка англичане все же восставали против такого беззастенчивого попрания «британских свобод» и жаловались, что французские «игрушки» лишают их мужского достоинства, подобный культурный обмен не прекращался в течение многих веков и стал настолько привычным, что вызывал неудовольствие лишь в экстренных ситуациях. Неуклюжий гугенот, уронивший свой требник на манекен или, скажем, война – сущие пустяки по сравнению с колебаниями моды. Описанная в дилижансе сценка лишь подтверждает, что два города были связаны многолетней историей подобных отношений.

Дьявол в Ла-Манше

Ла-Манш, Великий четверг, 1780 год

Облокотившись о перила, Луи-Себастьян Мерсье[5]5
  Мерсье, Луи-Себастьян (1740 –1814) – французский писатель, автор утопического романа «Год 2440. Сон, которого, возможно, и не было», в котором выражены взгляды, близкие идеалам Руссо.


[Закрыть] стоял на палубе дуврского пакетбота, вышедшего из бухты Кале в шесть часов утра, и наблюдал за двумя пассажирами, размышляя о том, что выглядят они в высшей степени странно. Один – высокий, другой – низенький, оба одеты неброско, прилично, но простовато – в общем так, как одевается средний англичанин… Все бы хорошо, но на этих двух джентльменах костюмы смотрелись как будто «с чужого плеча». Да и сами они вели себя подозрительно: нервно осматривались по сторонам, сторонясь других пассажиров, и оставались на палубе, несмотря на то, что переход через Ла-Манш должен был занять еще не менее четырех часов. Видимо, им очень не хотелось спускаться в общую кабину с двенадцатью узкими койками, отделенными друг от друга занавесками.

Заинтригованный, Мерсье решил понаблюдать за этой странной парочкой. Как и наш первый знакомец, парижанин ехал в Лондон, чтобы лучше изучить обычаи и привычки англичан. После выхода в свет произведения великого философа Вольтера «Письма об английской нации», посещение Лондона стало считаться обязательным для любого истинного интеллектуала. Луи-Себастьян Мерсье родился в 1740 году на набережной Эколь, что между Лувром и Пон-Нёф («Новым мостом»), в семье оружейных дел мастера, и вырос в самом сердце Парижа. Благодаря материнскому наследству и неплохим заработкам отца семья жила чуть лучше соседей-бедняков, хотя и недотягивала до уровня среднего класса. С относительной высоты своего положения Мерсье наблюдал широкую панораму городской жизни, которую позже воссоздал в бессмертных очерках Tableau de Paris («Картина Парижа», 1781–89).

«Картины» состоят из серии коротких, метких «портретов» парижской жизни во всем ее многообразии: типов людей, принадлежащих к разным классам и социальным слоям, наблюдений за жизнью улиц и рассуждений по поводу городского строительства, религиозных институтов и деятельности властей. Мерсье безжалостно критиковал существующие порядки, выдвигая предложения о реформах, направленных на то, чтобы сделать Париж лучше организованным и более приятным для жизни городом. Комментарии Мерсье представляют собой живую и весьма прогрессивную смесь антиклерикализма, наблюдательности и остроумия. «Картины Парижа» по праву считаются одним из лучших письменных портретов не только Парижа, но и современного города вообще.

Однако до того как опубликовать свои «Картины», Мерсье понял, что есть одно дело, которое ему необходимо выполнить: посетить Лондон, второй крупнейший европейский центр. По его мнению, невозможно заявлять, что знаешь Париж, не имея представления о городе, что скрывается за узким проливом: «Лондон – наш сосед и соперник, поэтому невозможно говорить о Париже, не упомянув о нем. Параллели очевидны. Две столицы сильно отличаются друг от друга, и в то же время так похожи, что, рисуя портрет одной, вполне допустимо включить в него некоторые черты другой». Англия – единственная страна, способная противопоставить свою культуру влиянию Франции. «Париж безраздельно господствует в Швейцарии, Италии, Германии и Голландии, – писал Мерсье, – однако ему не удалось завладеть Англией; наоборот, отношения Лондона и Парижа больше походят на отношения двух соперников, чем господина и его вассала. Такие отношения характеризуются взаимным интересом и иногда даже восхищением, а не подчинением одной из сторон».

И вот Мерсье взял билет на пакетбот в Великий четверг 1780 года. Решив не откладывать в долгий ящик сбор информации об англичанах, он решился заговорить с таинственными незнакомцами, обратившись к ним на их родном, английском языке, который знал в совершенстве. Как и другие образованные французы, Мерсье выучил английский язык, чтобы читать в оригинале труды Шекспира и папы Римского. Однако, едва заговорив по-английски, писатель понял, что его попутчики – не англичане, а французы! Более того, в ходе разговора он узнал, что двое странных незнакомцев – звезды парижского цирка, канатоходцы Александр Пласид Буссар и Паоло Редиге, известные в парижских бульварных театрах[6]6
  Бульварный театр – театр «для простонародья», игравший бытовые пьесы на современные сюжеты. Спектакли носили развлекательный характер и обычно содержали ярко выраженный элемент эротики.


[Закрыть] как Пласид и Маленький Дьявол. Друзья решили перехитрить англичан и защитить себя от недружелюбных взглядов камуфляжем – типичной британской одеждой, ибо боялись, что на улицах Лондона в них признают иностранцев и оскорбят или побьют. Кстати, подобные страхи разделяли многие парижане. В Париже вообще было распространено мнение, что лондонцы не выносят французов и могут поколотить любого «туриста», имевшего глупость высунуть нос на улицу или зайти в паб. Многие считали, что лондонцы, грубые мужланы, приверженцы бокса и других кровавых видов спорта, целый день без дела шатаются по улицам, где никто не следит за порядком – ни вооруженные солдаты швейцарской гвардии, ни полиция. Гости города сами должны защищать свою жизнь. Одного француза, собиравшегося в Лондон, друг предупредил, что английские дети караулят незадачливых путешественников у открытых окон, чтобы в удобный момент плюнуть им прямо на голову.

Хотя лондонцы обожали парижский стиль в одежде и всячески его копировали, в 1780-е годы парижане, появлявшиеся на улицах Лондона в модной одежде, действительно часто подвергались насмешкам и прямым нападкам, причем не только потому, что Франция воевала на стороне колонистов-повстанцев, именовавших себя Соединенными Штатами. Многие парижане откровенно боялись ездить в Лондон. Мерсье пишет, что в Париже «повсеместно считают, что француз не сможет перейти на другую сторону улицы, не будучи ошиканным, и что все англичане как один отличаются необыкновенной свирепостью и питаются сырым мясом». Кстати, сами лондонцы тоже поддерживали этот стереотип, публикуя в своих журналах гравюры подобные нижеприведенному «Французу в Лондоне» (1770) [рис. 3]. Изящно одетый парижанин, в тщетной попытке беспрепятственно пройти по лондонской улице, попал «в клещи»: спереди его атакует возбужденный мясник (о чем говорит большое количество сырого мяса на полу), а сзади одна из женщин шутливо дергает за косичку модного парика. По-видимому, женщины при этом обмениваются нелестными намеками относительно сходства этой косички с обезьяньим хвостом, или, что еще более обидно, с определенной частью тела самого француза. То, что эта гравюра была сделана в Лондоне, говорит само за себя: видимо, англичанам импонировала репутация драчунов и забияк. Действительно, на гравюре мясник в засаленном фартуке выглядит гораздо более мужественным, чем перепуганный, тонконогий француз с его бесполезной сабелькой и камзолом из тонкого шелка, украшенным золотым шитьем.

Мерсье, конечно, понимал комический аспект подобных клише, и долго смеялся, слушая испуганный шепот Пласида и Маленького Дьявола. Нельзя быть такими легковерными, шутливо выговаривал он напуганным французам, убеждая, что бояться им совершенно нечего. Хотя политика министра иностранных дел Франции Верженна, направленная на помощь мятежным американским колонистам, действительно вызвала среди определенной части лондонцев законное негодование, франкофобия в целом практически сошла «на нет». Артисты выслушали заверения Мерсье с видимым облегчением. Довольные, что корабль несется по морю под всеми парусами и, видимо, решив, что теперь им ничто не угрожает, они вдруг запели на два голоса арию из комической оперы. Комическая опера в Великий четверг! Неслыханно, ведь этот праздник считается в Англии днем всенародной скорби! Французских комиков явно бросало из одной крайности в другую: сначала они дрожали, как мыши, а теперь оглашали корабль развеселым пением. К счастью, Мерсье быстро вмешался и попросил артистов немедленно замолчать, чтобы не вызвать неодобрение англичан.

Путешествие из Парижа в Лондон стоило 120 турских ливров[7]7
  Турский ливр – одна из основных валют Франции (около 1230 – 1803 гг.), чеканился в городе Туре. Упразднен во времена Великой французской революции.


[Закрыть], или франков, и включало в себя весь набор услуг: доставку дилижансом от Парижа до Кале или Булони, переезд через Ла-Манш и последующее путешествие до Лондона, уже не дилижансом, к счастью, а в карете.

В стоимость также входил полный пансион и проживание в гостиницах в Абвиле, Булони или Кале и Дувре. Впрочем, чаевые кучеру и половым в гостинице, таможенные сборы, а также стоимость визы, которую покупали в Булони, не входили в указанную цену, которая обычно не превышала восемнадцати ливров. Пассажиры всегда ночевали в Дувре, независимо от того, сколько времени заняла поездка: их селили в гостиницу, которой владела компания по перевозке дилижансами. На следующее утро, с рассветом, экипаж выезжал в сторону Лондона: за четыре-пять часов добирались до Кентербери, где останавливались на обед (обед являлся основной трапезой и подавался в полдень). Там же меняли лошадей и пересаживались в другой экипаж. Вечером проезжали Затем и ужинали в Рочестере. Здесь пассажирам предстояло решить, хотят ли они переночевать в гостинице или следовать до Лондона без остановки.

Рис. 3. «Француз в Лондоне». Литография Чарльза Уайта по рисунку Джона Коллета

Путешественники въезжали в Лондон с южной стороны, проезжали мимо кладбища Сент-Джордж, мимо обелиска на круглой площади Сент-Джордж-Циркус и затем пересекали Вестминстерский мост. Экипаж сворачивал на Уайтхолл-стрит, неторопливо катился мимо Чаринг-Кросс, по Хэймаркет, высаживая пассажиров с восточной стороны от Пикадилли. Здесь их ждал франкоговорящий распорядитель, в обязанности которого входило помочь растерянным французам устроиться на ночлег: им предлагалось провести ночь на соседнем постоялом дворе, где койка стоила шиллинг (двадцать четыре соля[8]8
  Соль – французская средне вековая монета.


[Закрыть] и еще полшиллинга горничной), чтобы на следующий день, отдохнувшие и посвежевшие, они могли заняться поисками постоянного жилья. Мерсье сам наверняка жил в съемной комнате или квартире – ведь, похоже, он провел в Лондоне несколько месяцев, и даже стал свидетелем мятежа лорда Гордона[9]9
  Мятеж лорда Гордона – массовые антикатолические беспорядки 1780 года, ставшие самыми разрушительными в Англии в xviii веке. Их вызвал «Акт о папистах» 1778 года, разрешавший католикам служить в армии, приобретать землю, содержать школы, и отменявший преследование священников.


[Закрыть]. Возможно, он снял комнату на Джермин-стрит за восемь-девять шиллингов (десять-двенадцать ливров) в неделю. На площади Лестер-сквер располагался французский пансион мадам Арто. Услуги переводчика (для тех, кто в них нуждался) стоили гинею (двадцать один шиллинг) в неделю.

По возвращении в Париж Мерсье написал «Параллели между Лондоном и Парижем», 152-страничный манускрипт, который в настоящее время хранится в Национальной библиотеке Франции. В этом труде он сравнивал все аспекты жизни двух столиц: мосты, тюрьмы, еду и напитки, даже домашних животных и разновидности простуд, которые можно подхватить, гуляя по их улицам. «Параллели» Мерсье являются идеальным отправным пунктом и для нашего путешествия, поскольку автор ставил своей целью создать образ идеального утопического города, который французские философы восемнадцатого века называли la ville policée (букв. «упорядоченный город») – как мы видим, слово policée в те времена означало нечто совершенно иное, чем сейчас.

Идеальный ville policée был хорошо организован, здесь царили порядок и спокойствие, но жизнь не была строго регламентирована. Город изобилия, даже роскоши, он не оказывал на жителей деморализующего влияния. Исследования, проводившиеся в книге, выходили далеко за рамки поверхностного сравнения Парижа и Лондона, да и сам Мерсье обращался к читателям не как к гордым жителям столиц, готовым до последнего вздоха защищать свой образ жизни, но как к представителям рода человеческого, способным на объективное мнение. «О, вы, бедные люди, – писал он, – что французы, что англичане… Ваши правители стравливают вас как собак». Мерсье призывал читателей обратить свои силы на соревнование в духовном росте и внимательнее относиться «к своим человеческим обязанностям».

Во Франции, на родине термина «полиция», это понятие выкристаллизовалось из идеи policer ses moeurs, или «упорядочить нравы». В 1667 года король Людовик XIV основал должность lieutenant générale de police, (дословно «генеральный лейтенант полиции»)[10]10
  До середины xvii в. при парижском прево состояли в качестве помощников два должностных лица, именовавшихся «ге не раль ны ми лейтенантами» – один по уголовным делам, другой по гражданским. В начале 1667 г. пост генерального лейтенанта по граж данским делам оказался вакантным; тогда часть функций была вы де лена в самостоятельную должность, которая получила на именование «генеральный лейтенант полиции».


[Закрыть], создав, таким образом, новый институт, реформировавший устаревшую систему судебной власти. Полиция взяла на себя широкий ряд функций: от поддержания общественного порядка до здравоохранения, заботы о бедняках, прокладки дорог, снабжения города продовольствием и фуражом, торговли и т. д. Британским властям понравилось новое ведомство, хотя перевести слово на английский язык не получалось. Английский аристократ Хорас Уолпол, собиратель живописи и великий остряк, писал так: «Французы обвиняют нас (видимо, справедливо), что в нашем языке не нашлось слова, имеющего то же значение, что и слово «полиция», и что поэтому мы его у них украли».

В работах философа-этика Адама Смита и его последователя шотландца Патрика Колкухауна подробно описывается предполагаемая область деятельности полиции. По мнению философов, полиция должна была заниматься вопросами канализации, мощением дорог и городским освещением, и также контролировать снабжение рынков продуктами и (что ближе к современному термину) расследовать незначительные нарушения общественного правопорядка.

В восемнадцатом веке полиция прочно заняла свое место на парижских улицах; широкая сеть полицейских агентов (шпионов-«мушаров») требовала постоянного пополнения и привлекала в ряды полиции новых добровольцев. Однако в Лондоне термин «полиция» еще не означал одетых в униформу блюстителей порядка, действующих в масштабах города и подчиняющихся приказам единого руководства. В написанном Колкухауном «Трактате о столичной полиции» (1796 г., первая редакция – 1792 г.) речь шла всего лишь о создании речной полиции Темзы, первого полицейского корпуса Великобритании[11]11
  Речная полиция Темзы берет свое начало в конце xviii в., когда по инициативе П. Колкухауна и Дж. Харриота начало действовать Морское полицейское учреждение для обеспечения безопасности работы таможни.


[Закрыть].

До «Закона о столичной полиции» (1829 г.), подарившего жизнь лондонскому «бобби», оставалось еще несколько десятилетий, однако Лондону пришлось ждать гораздо дольше. Лишь в 1855 г. парламент принял «За кон о городском управлении», основавший единый орган власти, способный координировать уборку мусора в городских трущобах, прокладку канализации и другие задачи, находившиеся в то время в ведении полиции. Теперь нам понятно, что во времена Мерсье лондонский му ни ципалитет был весьма далек от слаженного механизма, каким является сейчас, и представлял собой сборище комитетов, один из которых отвечал за мощение улиц, другой – за освещение, а третий – за ночное пат ру ли рование. Существовали эти комитеты на деньги местных общин, и работали в них люди, как правило, не имевшие специальных знаний. Тем не менее Мерсье и другие парижские наблюдатели искренне восхищались до стижениями соседей и считали лондонскую систему образцом муниципального управления.

В ville policée огромное значение уделяется чистоте. Чистые тела и чистые улицы приносят нации здоровье и долголетие, но чистота требует «циркуляции». Мерсье был одержим идеей циркуляции: воздуха, воды, сточных вод, тел (как живых, так и мертвых) и средств передвижения. Целые главы «Параллелей» посвящены перечислению парижских зданий, которые необходимо снести, чтобы улучшить «циркуляцию». По мнению Мерсье, требовалось расчистить и расширить мосты, как сверху, снеся все загромождавшие проезд строения, так и снизу, удалив мельничные колеса, которые препятствовали движению судов и тормозили сток воды. Вестминстерский мост в Лондоне (построен в 1750 г.) с его тротуарами и хорошим освещением, сделался, по крайней мере, в глазах Мерсье, образцом пешеходного моста «с хорошей циркуляцией».

В то время было модно сравнивать город с единым организмом, поэтому проблемы с циркуляцией можно было уподобить сердечному приступу. Аналогия эта основывалась на открытии Уильямом Харви циркуляции крови в начале предыдущего столетия, а впервые ее открыто использовал мемуарист Джон Ивлин[12]12
  Ивлин, Джон (1620 – 1706) – английский писатель, мемуарист, коллекционер. Дневники Джона Ивлина являются ценным историческим источником о политике, культуре и искусстве того времени.


[Закрыть] в своем произведении «Fumifugium, или Неудобства лондонского воздуха и рассеянного смога» (1661 г.).

Концепция идеального города также предполагала наличие прямых проспектов и просторных рыночных площадей, которые появились в планах реконструкции Лондона после Великого Пожара 1666 г., подготовленных Кристофером Реном, Робертом Хуком и самим Ивлином. Хотя из этих утопических планов в жизнь была реально воплощена лишь малая часть, ограничения по высоте домов и широте улиц, появившиеся после пожара, действительно улучшили «циркуляцию». Полезным оказалось также решение перенести центральный рынок с Чипсайда на Хани-лейн и открыть новые рынки в западной части города.