Текст книги "Сады диссидентов"

Курица же оказалась просто курицей. На Мотт-стрит, у суматошного входа в некий “Музей Чайнатауна” – крытый двор аттракционов, такой же обшарпанный и непривлекательный, как худшие заведения в парке Кони-Айленд, зловещий даже при дневном свете, – внутри украшенной витрины, вытащенной из тени к самому краю тротуара, расхаживала и что-то клевала грязная белая курица.

– Это Клара, – сказала Мирьям. – Сейчас она предскажет тебе судьбу. Она гораздо дешевле, чем Сильвия де Грас.

Мирьям купила жетон у безмолвного смотрителя Клары – на этот раз лилипута-мужчины, – и опустила его в щель. Прозвучала приятная мелодия, курица Клара завертелась в танце, а потом стукнула клювом по одной из нескольких клавиш, встроенных в стенку клетки, после чего на пол ее темницы просыпалось несколько зерен – и одновременно в подставленные пальцы Мирьям просунулась карточка с какими-то китайскими иероглифами и английскими словами.

– Ну вот, – сказала Мирьям. – Хочешь, я прочитаю тебе?

Да неужели она думает, что он читать не умеет? Цицерон, такой бдительный, так ревностно оберегающий сокровенные тайники собственной души, так преданный избранному им пути невидимки, – порой все-таки поражался, насколько однобокое впечатление производит нацепленная им маска черного подростка-толстяка. Неужели? Вы в самом деле думаете, будто я не наблюдаю, не сужу, ничего не желаю и не строю планов, как исполнить свои желания? Цицерон ощущал, что иные люди явно отводят ему не более значительное место в системе человеческих отношений, чем какому-нибудь бульдогу, привязанному к уличному фонарю, или даже к пролетающему по небу облаку, ненадолго принявшему забавную форму. Но нет. Он перевел дух. Тут что-то совсем другое. Мирьям предлагала сыграть роль оракула – занять место Сильвии де Грас и все-таки выполнить почти провалившийся сегодняшний план. Ей хотелось услышать предсказание судьбы для Цицерона.

– Да, – ответил Цицерон. – Прочитай.

Она спрятала бумажку в карман.

– Хорошо, только не здесь. У меня еще одна идея появилась. Ты когда-нибудь пробовал ванильный коктейль в “Дейвз”?

На это правдивым ответом было бы “да”. Однажды Роза водила его в эту мекку сладкоежек на Канал-стрит. Не все на Манхэттене было личным достоянием Мирьям. Но Цицерон стратегически солгал – покачал головой и приподнял брови, ожидая, что она объяснит ему то, что он и так уже знал. Цицерон уже позволил Мирьям зачитать ему предсказание курицы – вот и сейчас он предпочитал, чтобы она считала его податливо-восприимчивым к ее чудесам, верила бы в его доверчивость, даже если на самом деле он не был податлив и доверчив. Привязанность Цицерона – и к Розе, и к Мирьям, и к родной матери – всегда принимала форму некоего нежелания разочаровывать.

Так будет не всегда.

Мирьям и Цицерон уселись на табуреты у буфетной стойки “Дейвз”. Это было еще одно место, где время будто остановилось, где под вывесками времен Депрессии сидели и пили кофе мужчины в помятых фетровых шляпах, где стаканы мылись и протирались клетчатыми тряпицами – далеко не чистыми и не сухими. Они повернулись спиной к уличному рокоту на пересечении Канал-стрит и Бродвея и, по предложению Мирьям, заказали себе по два коктейля – по шоколадному и ванильному. Продавец в белом переднике, лет двадцати с небольшим, явно насмотрелся тут всякого, а потому даже глазом не моргнул, даже насвистывать не перестал, когда черный паренек и молоденькая хиппушка заказали сразу четыре коктейля. Рукава бирюзовой рубашки, видневшейся из-под фартука продавца, были закатаны наполовину, обнажая руки. Мышцы и сухожилия гипнотически поигрывали, пока он помешивал длинной ложкой в их стаканах, доставая сироп со дна. Мирьям вытащила карточку с предсказанием курицы Клары и, напустив на себя торжественный вид, нахмурилась.

– Ты готов? Эй, Цицерон, ты вообще меня слушаешь?

– Конечно.

– Вот это да! Ну и ну!

– Что там?

Цицерон, услышав собственный голос, вдруг понял, что проглотил всю наживку целиком. И снова почувствовал себя семи– или восьмилетним мальчишкой, которого дразнят в школьном дворе, а вовсе не умудренным и двуликим хитрецом, которым он сделался с тех пор.

– Ты послан людям, чтобы разжечь революцию и воспламенить множество умов.

– Ничего там такого нет! – Он потянулся к карточке, но Мирьям увела руку в сторону.

– Конечно, есть – только по-китайски. Дай мне дочитать до конца. Ну и курица, ну и обманщица! Все пути ведут никуда, выбирай свой путь сердцем. Никогда не оглядывайся назад – впереди тебя еще может ждать победа. Она сказала: Кто вбил тебе в голову все это? Слушай, Цицерон, а тебе нравятся Битлы?

– Что там на самом деле написано?

Уклончивость Мирьям подстегивала его узнать, что же в действительности гласила подвергнутая цензуре куриная мудрость.

– А кто твой любимый Битл?

На этот вопрос ответить легко: Пол.

– Ринго. Что там написано?

Мирьям запустила предсказание курицы, как фрисби, сквозь широкую открытую дверь “Дейвз” прямо на тротуар Канал-стрит, под ноги прохожим.

– Да плюнь ты, ничего особенного. Знаешь, что сказала мне Роза, когда я дала ей послушать “Сержанта Пеппера”?

– Что?

– Я не буду слушать, пока они не перестанут орать. Цитирую слово в слово.

– А!

– Ну не смех ли? Только ей и командовать отрядом борьбы с крикунами! Слушай, а как ты с ней ладишь?

Трудно сказать, понял Цицерон вопрос или не понял.

– Нормально.

– Можешь рассказывать мне всё, малыш.

– А всё – это что?

– Ну, приведи какой-нибудь пример. Скажем, самое худшее, что она при тебе сделала. Не стесняйся – можешь сочинить самую отъявленную ложь, и я тебе поверю.

Мирьям допила свой коктейль, со свистом всосав через соломинку остатки ванильной пены.

Мирьям постоянно отклонялась куда-то от темы разговора, но можно ли назвать это отклонениями? Скорее, это были взрывы. Цицерону подумалось, что она танцует на минном поле, которое сама же и заминировала. Но в любом случае, самое худшее Роза Циммер совершила совсем не у него на глазах: она завладела – и упорно продолжала владеть – его отцом. Самое худшее? Да прежде всего само Розино присутствие в жизни Цицерона. Однако из этой обиды невозможно было извлечь никакой пользы, ибо она наградила Цицерона главным удивлением в его жизни: он начал догадываться, что он – не первый в мире лжец, что мир, в котором он родился, полон лжецов.

Что знала об этой истории Мирьям? Если подсчеты Цицерона были верны, то роман между Розой и Дугласом завязался примерно в то же время, когда Мирьям стала меньше бывать в Саннисайде, предпочитая Макдугал-стрит. Даже если Мирьям и заметила тогда катастрофу, то в какой момент она могла бы обратить внимание, что катастрофа утягивает за собой в фарватере еще и младенца? Гражданский Патруль Саннисайда был организован в 1955 году. Значит, Цицерон находился еще в утробе матери, когда его отец познакомился с Розой Циммер.

– Ты что, язык проглотил? Ладно, я помогу тебе разговориться.

Вот тогда-то Мирьям и рассказала о своем “путешествии” в чрево Розиной кухонной плиты. Описывая этот эпизод, она порывисто жестикулировала, возможно, непроизвольно заново его проживая. Чтобы продемонстрировать неожиданную силу Розы, она крепко вцепилась пальцами в плечи Цицерона, и они оба чуть не свалились с табуреток, чем привлекли к себе любопытный взгляд продавца.

А затем Цицерон, смущенный всем, что услышал, возможно, снова позволил себе задержать взгляд на этих жилистых предплечьях, видневшихся из-под закатанных рукавов. И что-то такое скользнуло по лицу Мирьям, когда она приняла прежнюю устойчивую позу, – и это означало, что она успела заметить его взгляд. Выражение ее лица совершенно изменилось – уже ничто в ней не напоминало Розу. А возможно, ей с запозданием пришло в голову, что вряд ли Цицерон способен рассказать нечто такое, что могло бы сравниться с ее историей. Так игра закончилась, даже не успев начаться. Мирьям переменила тему, хотя и не объявила заранее, какова будет новая.

– Да, я забыла: китайская курочка просила меня еще кое-что тебе передать.

– Что же?

– Неси свою любовь, как небо. – И она сверкнула глазами в сторону продавца коктейлей, хотя этот угрюмый и симпатичный юноша уже утратил к ним интерес и принялся в очередной раз протирать грязноватой тряпицей серебристую лебединую шею сиропного крана.

Вот так просто, за каким-то жидким, как моча, молочным коктейлем, время могло остановиться, а жизнь – зависнуть где-то посередине. Точнее – жизнь самого Цицерона. Мирьям увидела его истинную сущность. Не то что старшеклассники, которые обзывали “гомиками” и Цицерона, и остальных мальчишек помладше в школьной раздевалке. Тех-то ему не было ни малейшей необходимости одурачивать, потому что они сами не понимали смысла этого ругательства и к тому же не удосуживались находить различия между ними. Другое дело – те четверо-пятеро взрослых мужчин, какие-то затравленные, унылые заморыши, которых он встречал в последний год: проходя мимо по тротуару, они успевали смерить Цицерона характерным оценивающим взглядом. От них – от этих незнакомцев, которых Цицерон и знать не желал, – ему тоже не было причины прятаться. Он лишь дерзко смотрел в ответ – и листок с новой информацией мысленно откладывал в папку, где хранил нежелательные варианты собственной будущей жизни. С Мирьям все обстояло иначе. От нее он как раз таился – как таился и от родителей, и от Розы, как таился от тех немногочисленных учителей, которые отмечали его интеллект. А Мирьям все равно видела его насквозь.

А потом, все так же порывисто, она развернула и подтолкнула его совсем в другую сторону. Позже Цицерон осознал, что она решила избавить его от неловкости – ведь она только что вывела его на чистую воду, заметив в нем, как тогда еще говорили, пускай и сочувственно, инвертированную сексуальную ориентацию, – хоть у продавца в “Дейвз” и в самом деле были очень красивые руки, вполне достойные сладострастного взгляда: люди, знающие в этом толк, его бы поддержали. Однако в результате она скорее усугубила, чем сгладила его смущение. Неужели то, что случилось только что, случилось в самом деле – или Цицерон сам все выдумал? Или, что совсем уж странно, Мирьям каким-то образом увязала между собой два эти громовых раската? Второй же раскат грома последовал, когда Мирьям вдруг принялась поглаживать себя по животу под футболкой, так что лицо Граучо растянулось и искривилось под костяшками ее пальцев.

– А знаешь, почему я набросилась сразу на два коктейля, да еще после сытного дим-сама? Не догадываешься?

На секунду Цицерону показалось, что она смеется над ним – и его весом. Жирный пидор. А потом, с такой же быстротой, он угадал очевидную правду. Как будто Мирьям прочитала мысли Цицерона – ведь он минуту назад подумал о том, что сидел в животе у матери как раз в ту пору, когда начинался роман между Розой и Дугласом. Как будто Мирьям увидела его насквозь – и теперь решила прочертить какую-то соединительную линию: Я беременна, а ты – голубой. Мы с тобой волнующе спаяны неповиновением Розе. Берегись – она и твою голову может сунуть в духовку, если выведет тебя на чистую воду. Хотя Мирьям и была замужем за своим фолк-певцом и у нее не было причин опасаться, что ее беременность покажется кому-то незаконной или неприличной, Цицерон был уверен, что ему только что доверили опасную тайну.

Это был особый талант Мирьям – делать далекоидущие выводы. Именно эта манера ронять намеки привлекала и завораживала студентов в старшекласснице: вечно-то она знала больше того, что знала, и знала еще, что все, о чем она знает, объединено тайной и сексом. Ее улыбка как бы говорила Цицерону: Это все – правда. Как можно было выболтать все эти секреты в один день тут, на углу Канал-стрит и Бродвея? Цицерон был единственным в школьной компании, кто противился повальной эпидемии суеверия и оставался равнодушным к разговорам о том, что если “Чудо-Метс” победят в ежегодном чемпионате в том же самом году, когда героические люди ступят на Луну, то, значит, в самом деле это правда – что все-таки близится Эра Водолея. А это, в свой черед, давало пищу слухам о том, что тысяча девятьсот 69 – это на самом деле особая поза в сексе, нужно только найти подростка постарше, чтобы он это подтвердил! Как знать, быть может, Цицерону еще придется отказаться от своего упрямства – и тоже поверить в знаки и чудеса.

* * *

Потому что, если совсем не верить в могущество знаков, тогда почему – в печку? В печь! Мало ли какое орудие можно было выбрать для покушения на самоубийство и детоубийство – электрическую розетку, банку с таблетками, гильотину, да что угодно! Сколько раз Цицерон слышал, как Роза шепотом произносила слова “Треблинка” или “Аушвиц”, когда они с ней вдвоем отходили от встреченного на улице человека, после того, как они с Розой обменивались несколькими фразами на будто комковатом, сердитом идише (зачастую Цицерону казалось, что бывший узник мог расслышать этот шепот). Дряхлые души – хотя иным из них было всего лет по тридцать или сорок, а значит, в концлагерь они попали совсем детьми – может быть, в возрасте Цицерона. Эти уцелевшие в бойне люди, бродившие по наклонным тротуарам, были едва способны пройти в винный погребок или присесть на скамью в парке: их эмигрантское существование являлось всего лишь длинным эпилогом к главной жизненной травме. В Розином многозначном горестном тоне каким-то образом умещалась не только ненависть к немцам, но и восхищение их дьявольским опытом, и огорчение из-за того, что теперь она вынуждена бойкотировать их литературу и шоколад (Цицерон, немцы дали нам Гёте!). В ее тоне слышалось не только глубочайшее сострадание к жертвам, но еще и капелька презрения к их излишнему простодушию, помешавшему им бежать вовремя, а еще – толика зависти к их совершенно особому, простительно жалкому виду: Роза знала чересчур много. Она до такой степени являлась сообщницей двадцатого века, что не могла быть просто его жертвой. Хотя и жертвой она тоже была. Этот век – выражаясь школьным словцом сверстников Цицерона – кинул ее. Выжившие узники концлагерей, тяжко ступавшие по тротуарам Саннисайда, несли на своих плечах, помимо прочего, еще и бремя позорного сталинского пакта, что кололо Розу прямо в израненное нутро.

* * *

И все-таки Цицерон, сидевший в тот прохладный ноябрьский день на табурете в “Дейвз” в тысяча-девятьсот-сексуальной позе, Цицерон, сидевший на углу Канал-стрит и Бродвея на заре эры Водолея, со всеми своими недостойными планетами, Цицерон с едва не лопающейся головой, гудевшей от всего того, чем обогатила ее за один-единственный день дочь Розы Циммер (если Мирьям была беременна ребенком фолк-певца, который вскоре получит имя Серджиус, то и голова Цицерона тоже оказалась оплодотворена и беременна догадками о том, чем станет для него в будущем расставание с Розой и Саннисайдом), – все-таки тогдашний Цицерон, сидевший на том табурете, был еще безмолвствующим Цицероном. Он был круглолицей и застенчивой ЧЕРНОЙ дырой, таившей в себе и догадки, еще не родившиеся на свет, и гул идей, еще молчавших внутри его головы. Он, прирожденный механизм для разоблачения всяческой ахинеи, был к тому же механизмом, производившим молчание. В тот день подозрительность Цицерона, которую Роза, несмотря на все свои старания, лишь укрепляла в нем, оказалась каким-то образом вывернутой наизнанку – инвертированной! да! – из-за того пьяного, грубого приятия мира, какое продемонстрировала Мирьям. А еще из-за того, что она увидела насквозь его самого. Раз невидимки из Цицерона не вышло, значит, следует обдумать какие-то другие варианты. И все же в тот день Цицерон так и не сделал и не сказал ничего такого, что могло бы заставить умолкнуть хор голосов, советовавших ему подумать о карьере полузащитника. Привычка одержала верх.

* * *

Сорок три года спустя Цицерон носил на голове дреды – толстые жгуты, предназначенные для борьбы с чужими умами. Эти ворсистые щупальца служили наглядными выделениями его ума, приборами дистанционного управления. А еще они походили на переданные светотенью следы от самолета и постоянно демонстрировали, что его голова самым натуральным образом взрывается от всей той дряни, которая в нее набилась. Ну, а если совсем буквально, то его дредлоки возвещали вот что: Цицерон уже очень долго, вы даже представить себе не можете, сколько, не соблюдал чистоту, не слушался правил, которые втолковывает любому ребенку любая мать: расчеши! гребнем! эту! чащу! Взгляните на мои великие деянья[2]2
  Строка из стихотворения П. Б. Шелли “Озимандия”. Перевод К. Бальмонта.


[Закрыть]. Вдумайтесь: сколько времени на это ушло, сколько лет пришлось Цицерону мириться с тем, что он – явно незавершенное произведение. Потому что он отращивал свою копну волос у всех на виду – просто ходил по улицам и плакал этими волосами. Да, плакал: Цицерон ощущал себя каким-то ходячим горем-несчастьем. Он мог бы сто раз одуматься, мог бы в любой день отстричь их – к всеобщему облегчению. Но нет – он предпочитал носить их торчком во все стороны. Он даже подумывал, не отрастить ли ему еще и рога, как у оленя, хотя такая задача, разумеется, представляла физическую трудность. Эти выпирающие уродливые выросты предназначались для того, чтобы лезть в чужую тарелку с мясом, чтобы занимать лишнее воздушное пространство. Если вы уже заподозрили, что не хотите сидеть в кинотеатре рядом с вот этим чернокожим, – то вот вам, пожалуйста, и оправдание. Эти дреды стали как бы его видимыми мыслями, беззвучными выкриками. И вместе с тем – хоть этот аргумент и звучит фантастично – они оставались всего лишь прической. Разве можно поддаваться паранойе настолько, чтобы оскорбляться при виде какой-то прически?

Чего бы ни стоило Цицерону так долго таиться – не меньше усилий затратил он и на то, чтобы сбросить бремя молчания. Цицерон понял, что он – очень рассерженный человек. Так или иначе, он стал человеком, которого совершенно невозможно смутить. Напротив, он сам постоянно смущал других. И это больше роднило его с Розой, чем с Мирьям. Ведь Мирьям была утешительницей и вдохновительницей. Она принимала все ритуалы общественной жизни, невзирая на все ее фикции и нелепости: все пути ведут никуда, выбирай свой путь сердцем! Цицерон (как и Роза под конец жизни) любил, чтобы его слушатели немели от изумления и обливались кровью, глядя, как все сорванные маски летят на пол или горят в огне.

По мнению Цицерона, порицание отъявленных расистов или гомофобов было не только бесполезным, но и смертельно скучным занятием. Мощь, заключавшуюся в подобных обвинениях, лучше всего было направлять наобум – против самых корректных и откровенно сочувствующих коллег или студентов. Посреди какой-нибудь дружеской беседы Цицерон привычно и небрежно ронял: “Но, разумеется, вы отдаете себе отчет в том, что вы – расист”. Чем меньше улик у него имелось, тем более дестабилизирующим оказывался результат. Именно такого рода желание вызвал у него в океане Серджиус Гоган. Цицерону вдруг из принципа захотелось назначить себя главным преемником и наследником. Даже и не думай нарисовать себе уютный фамильный портрет своей еврейской семейки – без меня! Без меня этого портрета попросту не существует. Если хочешь кого-то в этом винить, то вини Розу. Это она добавила шоколад в арахисовое масло.

Достойные планеты? Да кто их вообще видел-то? Уж точно не Цицерон.

Часть вторая
Игра “Кто, что или где?”

Глава 1
“Пролы” из Саннисайда

– А он вас ждет?

– Дорогуша, он всегда должен меня ждать. Можно сказать, каждый мой приход – его большая удача. Передайте мистеру Ши, что у меня есть кое-что, что ему нужно. Просто он сам пока об этом не догадывается.

Ленни Ангруш переместил тонкую картонную коробочку с магнитофонной бобиной, прижав ее к портфелю, чтобы достать носовой платок и утереть пот со лба. Контора адвоката была шикарной и модернистской, по крайней мере, для Бруклина, однако кондиционера в секретарской приемной не было. Возможно, здесь крылся какой-то умысел: прежде чем переступить порог великого человека, просители должны были основательно размякнуть. Великим человеком был Билл Ши, прославленный бруклинский юрист, которому предстояло превратить болота Флашинг-Медоуз в огромную бейсбольную площадку.

Ленни начал обивать здешние пороги и стал тут почти “своим” еще несколько месяцев назад. Ши нуждался в поддержке народных масс, чтобы было на кого кивать в случае критических нападок со стороны прессы. Он дал Ленни организовать несколько районных встреч, собрать подписи под петицией, даже подбросил ему кое-каких деньжат для премии имени его самого, Ши, предназначенной для самого многообещающего будущего члена большой лиги из Куинс-колледжа, которую Ленни и вручил своему любимому питчеру, Карлу Хьюману. И если в последующие недели здешние двери не стали распахиваться для Ленни шире, то не стали они и захлопываться у него перед носом: Ши был достаточно благоразумен, чтобы не отталкивать человека из народа. Пускай двери и не открываются шире – главное, что Ленни уже поставил туда ногу.

Никто, кроме самого Ленни, не знал, насколько крепкая и большая у Ленни нога.

И вот теперь, предвкушая встречу с самим Ши, он гордо демонстрировал принесенные священные материалы его секретарше. Бобина с магнитофонной лентой вполне бы уместилась в портфеле, где лежал только небольшой гроссбух и люцитовый футляр с двумя одинаковыми долларами “Серебряный Орел”, отчеканенными на вест-пойнтском монетном дворе, – однако Ленни нарочно не прятал бобину. Пусть в этой мелкой сошке проснется любопытство. Пусть она сама спросит.

– Я сообщу ему, что вы пришли.

– Сообщите ему, что на этот раз у меня есть кое-что получше, чем инфилдер, и получше, чем питчер!

– Присядьте.

Ленни уселся на стул в приемной. Положил магнитофонную бобину так, чтобы она бросалась в глаза. Как же ее звать? Дорис? Флора? Аппетитная девица, но за несколько своих визитов в эту контору Ленни не сблизился с ней ни на йоту. Он проводил ее восхищенным взглядом, когда она встала и быстро зашагала в своих туфлях без каблуков по слепому коридору, нарочно устроенному здесь, чтобы начальственный кабинет сохранял таинственность. Ленни периодически клялся себе, что будет почаще затаскивать к себе в постель женщин – причем самым обычным методом. Например, соблазнит кассиршу, или секретаршу, или официантку, вроде этой Флоры, но не будет требовать от нее революционного пыла под стать своему собственному, и прекратит наконец соизмерять потенциальных постельных партнерш с идеалом Мирьям Циммер. Была, кстати, еще одна не то Дорис, не то Флора, работавшая в “Редких монетах” у Кармоуди; может, он перепутал их имена. Ему надо бы упражняться в мужском деле, пускать нижнюю часть тела в ход. Слишком долго он только ратовал за других: за партию, за пролетариат, за Мим. Кузина Роза, признавая в нем родственную душу, советовала ему следовать чужому примеру. “Да живи уже в реальном мире!” – так она говорила. Но Ленни-то знал, что мчится, как скаковая лошадь: в шорах, под ярмом, не уклоняясь от заданной цели.

Пускай он придет к финишу последним и свалится замертво – все равно он добежит до конца.

Сегодня, как и положено скаковой лошади, Ленни весь обливался потом. С его волосатого запястья пот стекал на белую картонную коробочку с магнитофонной лентой, оставляя заметный след. Там хранилось его сокровище – новая песня, посвященная бейсбольному клубу, выкуп за невесту, внесенный певцом-ирландцем. Ленин Ангруш рассуждал так: раз уж он променял свою сердечную страсть на сущий пустяк, на какую-то песню, значит, эта песня непременно должна иметь необычайную ценность. Как сказочные волшебные бобы Джека, ценность этого народного гимна проявится именно в его очевидной бесполезности: кроткие унаследуют, пролетариат будет диктовать, кабальный пункт в договоре о найме спортсменов будет отменен! Во Флашинг-Медоуз появится стадион для рабочих!

Каждому – по потребностям; потребности Ленни были непропорционально велики. А значит, волшебные бобы этой песни фолк-певца про бейсбол должны прорасти и пустить славные и безумные побеги до самого неба: бейсбольный клуб Континентальной лиги во Флашинг-Медоуз получит одобрение, и его судьба окажется накрепко спаяна с судьбой фабричных рабочих Куинса, с местным духом и достоинством тружеников и торговцев этого городского района. Взять, к примеру, первого бейсмена Ленни, который пока что никому не известен, так как во втором поколении гнет спину на Розиной консервной фабрике, таская бочки с маринованными овощами. Или его питчера, Хьюмана, который прячется в колледже, изучая русский и штудируя Горького и Толстого в оригинале; когда-нибудь ему понадобится команда, чтобы оплатить контактные линзы, – и тогда, без очков, он куда больше будет походить на атлета. Или кэтчера Ленни, сына рефрижераторщика. Все эти люди – плоть от плоти городских тротуаров и булыжных мостовых. Городской социалистический бейсбол должен поднять голову и уничтожить монопольные команды. У “Янки” был Мэнтл с его шовинистической круговой пробежкой. У “Пролов” был Карл Хьюман с его диалектическим обманным броском.

Ленни в мечтах уже видел будущие газетные заголовки: “Ежегодный чемпионат по бейсболу, или Игра всех звезд, Хьюман трижды отделал Мэнтла! Вот это аут так аут!”

Да пошел он на хер, этот Мэнтл, вместе с “Янки”!

И Мим пошла на хрен – за то, что не любит его, за то, что ни разу ему не дала.

“На хрен” для Ленни было куда более мягкое выражение, чем “на хер”: в нем ему мерещилась капелька нежности.

Ленни Ангруш и адвокат Ши еще покажут им всем. Ши и его партнер, Бранч Рики, героический интегратор бейсбола, пускай даже Робинсон оказался республиканцем, одним из тех негров-дурачков, которым нравился Айк. Если Рики будет на их стороне, а сенатор Кефовер прольет свет на монополистскую тактику владельцев команд, то они сколотят и лигу, и команду, и построят стадион на родной земле, в болотах Флашинга. И все это должно было случиться благодаря находкам Ленни Ангруша – благодаря маленькому питчеру из Куинс-колледжа с таким обманным броском, с каким не под силу было справиться Мэнтлу. Благодаря этому питчеру и названию команды, воплотившему дух рабочего класса. Во-первых, питчер, во-вторых, кличка команды, а в-третьих – песня, записанная на магнитной ленте.

А если самому Ленни Ангрушу не слишком нравилась эта песня, то кто он такой, чтобы судить?

Мелодия ирландца должна оказаться решающей. Мирьям, влюбившись в певца, предала Ленни. Но как там говорил Бранч Рики? Везение – это осадок умысла. Тематическая песня будущей команды была осадком желания Ленни. Как сказал бы Маркс, прибавочной стоимостью.

Когда Дора, или Долли, или Флосси (можно придумать ей хоть тысячу имен – зачем останавливаться на каком-то одном?) вернулась, Ленни вскочил со стула и крепко схватил ее голую руку, уронив на пол портфель (но не катушку с пленкой).

– Ну? Где Ши? Он готов?

– Отпустите руку, мне больно!

Он с удовлетворением уловил в ее речи канадский акцент; стоило применить силу – и он всплыл на поверхность кровоточащей песчинкой, прорвав защитный слой, полученный на уроках дикции.

– Я не могу ждать!

– Придется подождать. Хотя бы полчаса. У него сейчас клиент.

Заметив красное пятно, проступившее на руке у секретарши в том месте, куда впились его пальцы, Ленни решил убить двух зайцев сразу. На хер “Янки”, к черту Мим! Надо ловить момент, надо и самому развлечься для разнообразия. Ленни отказался от своего властно-пропагандистского тона. Когда нужно, он умел снизить тон на октаву и заговорить вкрадчиво, подольститься к собеседнику и умаслить его. Так он поступил и сейчас:

– Ладно, тогда забудем про Ши. Я хочу, чтобы вы это прослушали.

– Прослушала? Что?

Она что – слепая?

– Ну, есть же у вас тут катушечный магнитофон? Чтобы брать показания, прослушивать перехваченные сыщиками телефонные разговоры…

Секретарша скривилась.

– Какие еще сыщики? Вы, наверное, имеете в виду совсем других адвокатов, мистер Ангруш. Билл Ши – член правления Бруклинского демократического клуба. Вчера он обедал с Робертом Мозесом…

– С одним из самых выдающихся наших гангстеров – он ведь весь город, считай, в страхе держит. Послушайте, доверьтесь мне, достаньте магнитофон. Я посвящу вас во все тайны раньше, чем Ши.

– Мистер Ангруш, а в чем заключается ваша обычная работа? Когда вы не приходите сюда докучать нам?

– Докучать вам – это и есть моя обычная работа. Моя профессия называется очень удобным словом: провокатор. И я произношу его без малейшего стыда.

Глаза Донны (или Флоры) расширились – наверное, невольно. А потом сузились. В них так и читалась подозрительность. Отлично. Если его палец оставил розовый след на ее руке, то пусть его ораторское мастерство тоже оставит отпечаток на ее податливом сером веществе. Дорин (или Флорин) знала, что Ши отвечает на звонки Ленни. Что с того, что сейчас он выглядел невероятным человеком в ее глазах – он ведь и вправду был невероятен! Изумление вроде того, что сейчас он замечал в глазах секретарши, и служило обычно залогом редких побед Ленина Ангруша на любовном фронте. Действительно, девушка, как загипнотизированная, направилась к шкафчику, частично скрытому за деревянной обшивкой. Оттуда, с полки, находившейся на уровне глаз, она с легким усилием вытащила магнитофон, на секунду показав край чулок, поднимавшихся до середины ляжек, и белоснежную кожу над чулками. Спасибо новой моде на юбки до колен. Пускай только циники говорят, будто в человеческой жизни прогресса не видно.

Она поставила магнитофон на свой стол и, скрестив руки, стала наблюдать за Ленни, который взялся за дело: размотал шнур питания, воткнул его в розетку, вставил свою драгоценную кассету, испытал звук – р-р-р-р, – снова нажал на паузу. Потом поднял руку.

– Пррре-ээдставляю новую тематическую песню для радио и телевидения, посвященную опоре нью-йоркской команды Континентальной лиги, бейсбольной организации рабочего класса, – команде “Пролетарии Саннисайда”…

– Да уж, это худшее название из всех, что уже были, – невозмутимо заявила секретарша.

– Разумеется, они будут называться короче – “Пролы”. А что значит это ваше “уже были”?

– А вы не думали о том, что новые названия так и сыплются на нас со всех сторон? Буквально в форточку влетают каждый час, представляете? Нас атакуют и по телеграфу, и по телефону, и дымовыми сигналами. Целая куча народу мечтает, чтобы они назывались “Джай-Оджерз” или “Джоджгантс”. Пожалуй, ваш вариант все-таки не хуже, чем эти. Чего я только не наслушалась: и “Эмпайр-стейтерз”, и “Лонг-айлендерз”…

Ленни махнул рукой, чтобы она умолкла.

– Все это – любительская дребедень. Вы толкуете о каких-то психах, воющих из-за кустов. Я-то ведь уже десятки раз встречался с Ши – загляните в свой ежедневник, если сомневаетесь. Мы с ним вместе обедали. Ши сам мне рассказывал, что им придется сколачивать команду с нуля, когда придет время. У меня есть игроки. Да и что они вообще знают о Куинсе? А вот я – ищейка, я все время бегаю, уткнув нос в землю. “Пролетарии Флашинга” – так, наверное, тоже неплохо, если Ши непременно нужно привязать название к месту. Но “Саннисайд”, мне кажется, звучит лучше именно ритмически. Ладно, слушайте.