Текст книги "Сады диссидентов"

Р-р-р-р. Р-р-р-р.

– Ну, слушаю, умник вы этакий.

Какой тигрицей оказалась эта Дарлена, когда Ленни наконец выпустил ее из клетки! Он поднял руку.

– Пожалуйста. Сейчас начнется.

Фолк-певец, муж Мирьям, кашлянул, тронул струну. А потом в адвокатской приемной прозвучал его ровный пронзительный тенорок, и бренчанье гитары стало понемногу обретать объем:

 
Я парня встретил, работягу,
Он сдвинут на бейсболе.
Он начал горе изливать,
Повел меня на поле.
В Нью-Йорке таится миллион историй –
Но они не про мил-ли-онеров!
Любимый клуб удрал на Запад,
А на “Янки” совсем не глядят глаза…
 

– Так нельзя, – сказала секретарша Ши.

Р-р-р-р. Ленни, нажав на кнопку, остановил запись.

– Не надо разговаривать, вы пропустите припев. Нельзя – что?

– Нельзя в песне упоминать “Янки”. Получается полная чепуха. Это же тематическая песня. Нельзя упоминать команду-соперницу.

– Эта команда должна стать шипом в лапе плутократов, – сказал Ленни. – Есть не только разочарованные болельщики “Доджерз” и “Джайентс” – есть еще целое море тех, кто ненавидит “Янки”, уж поверьте мне. Стоит им только услышать имя врага – и у них кровь закипает.

– По-моему, тут бы не помешало чуть-чуть больше оптимизма.

– Ну, это пока, что называется, пробная запись. В окончательной обработке будет все: и музыкальный фон, и трубы, и глокеншпиль, и еще пятьдесят семь сортов сиропа – чтобы сделать блюдо как можно съедобнее.

– Похоже, вы и сами как-то не уверены.

– Тс-с-с-с. А вот и припев. – Р-р-р-р.

 
Так не молчи, людское море!
Создай свой клуб, рабочий люд!
Спеши спасти народ от горя,
А зрители потом придут!
Во имя бейсбола –
Да здравствуют “Пролы”!
“Пролы из Саннисайда!”
Слава “Пролам”! О-ооо-ээээ-о-у!
 

– А это еще что за завыванья? – сказала Флора. – Зачем он воет, как оборванец из захолустья?

– Сейчас это модно, – пояснил Ленни оправдывающимся тоном.

Он выключил запись, не дожидаясь известного ему окончания – дополнительных инородных “украшательств” певца. Ленни и секретарша едва не соприкасались склоненными головами. Как знать, может быть, Ленни покорит ее провалом этой песни – ведь пути судьбы неисповедимы? Достаточно и того, что он сам не уверен в достоинствах этого гимна Гогана. Но если он не сумеет пропихнуть его дальше прислужницы Ши – это будет роковая неудача.

– Сейчас такое исполнение считается очень даже приличным, это же глас народа. Уж поверьте мне.

Ленни понятия не имел, какую сомнительную вонь источает его пропитанная потом куртка: сам-то он этой вони не ощущал, потому что всегда был ею окутан. Зато ему щекотал нос сладковатый аромат, исходивший от Дории, а к этому аромату примешивался какой-то уютно-затхловатый запашок – не то от ее юбки, не то от здешней мебели. Когда же он в последний раз чувствовал запах женщины? Ему еще и тридцати-то нет, а он уже оплакивает свою загубленную жизнь.

Ши вышел из боковых дверей своего кабинета и стоял теперь, глядя на Ленни и секретаршу, чуть ли не прижавшихся друг к другу около магнитофона. Стоило такому рослому мужчине кашлянуть в кулак – и те двое подскочили на месте. Этот крепкий, радушный ирландец был человеком мэра и звеном, соединявшим Ленни с Мозесом и Рики. Скорее всего, Делия или Фелисия опускалась на ковер и отсасывала ему дважды в день – перед обедом и после. На тот же самый ковер, видимо, полагалось опуститься и самому Ленни – вместо того чтобы заигрывать тут с секретаршей. Уже не в первый раз Ленни Ангруш спотыкался об остатки собственной невинности: он явно недооценивал всесилие коррупции. И сознавать это было неутешительно – ведь он по-прежнему находился в мире прагматизма и торговых ценников, в мире, еще не переустроенном революцией.

А песня – значит, Ши ее подслушал?

– Мистер Ангруш, добро пожаловать. Может, зайдете ко мне в кабинет?

Ленни протянул ему руку, и ладони Ши проглотили ее, как створки гигантского моллюска. Неудивительно, что этому человеку доверили возрождение бейсбола для осиротевших без “Доджерс” болельщиков: у него же руки обросли мясом, как спортивными перчатками. Уильям Ши вполне мог бы смотреться на месте Лу Герига, когда тот снимал кепку и утихомиривал миллионы зрителей своим жестом, выражавшим внутреннее спокойствие: именно так, едва заметным движением подбородка, он водворил сейчас порядок в секретарской комнате. Ленни, вцепившись в портфель, вразвалку прошел за ним в кабинет. Так вот где прятался кондиционер! Порывы канадского ветра долетели до великих озер Ленни – до его подмышек, груди и живота. Он обернулся и увидел, как девушка вынимает из магнитофона его кассету, кладет ее обратно в футляр, захлопывает крышку магнитофона. Вся ее поза выражала нелепо-изысканное послушание. А потом Ши закрыл дверь, лишив Ленни вида на сцену, в которую он ненадолго привнес и музыку, и вожделение: придушить все эти фантазии оказалось легче легкого. Сквозь жалюзи за спиной у Ши пробивался свет, очерчивая его силуэт и делая его похожим на полицейского, ведущего допрос.

Здесь, в этом саркофаге благопристойности, какой являл собой кабинет Ши, с развешанными по стенам фотографиями, где он пожимает руки различным особам, и всякими аттестатами да сертификатами с золотыми печатями, – Ленни полностью пересмотрел свои прежние догадки: нет, Ши никогда не стал бы заниматься сексом с секретаршей. Билл Ши представлял собой совершенно иной вид властного животного – он был образцом нравственности и, если вообще занимался сексом, то только с собственной женой. Этот кабинет служил местом, где совершались приглушенные, эвфемистические перестановки чужих жизней, где принимались и записывались на юридическом жаргоне аморальные решения. Здесь улаживались трудности, которые вдруг обрушивались на муниципальных чиновников, проигравшихся на скачках, или на крупных застройщиков, угодивших в яму, вырытую ими же самими для других. Элементы хаоса – и, в первую очередь, мысли о сексе – привнес сюда сам Ленни. А Ши излучал только сигналы порядочности, его кабинет окутывали христианские понятия благопристойности и добродетели, и всякий, кто попадал в радиус действия этих сигналов, должен был устыдиться собственных худших помыслов и испытать благодарность за полученную отповедь.

Потому-то он и получал важные заказы и крупные суммы. Потому что занимался этим с женой, а может, тайком, где-нибудь на квартире, снятой специально для этой цели, в Вест-Сайде (тут Ленни пытался примирить коррупцию с ханжеством: конечно же Ши занимался сексом, да еще как, а не кое-как, ведь у такого человека аппетиты должны быть ого-го какие), но никогда, никогда, ни разу за миллион лет он не просил даже о самом ничтожном минете какую-то секретаршу-зубоскалку с самой дальней городской окраины. Это Ленни, которому никто никогда не предлагал минета, чувствовал потребность балансировать на грани секса и катастрофы прямо сейчас, в этом кабинете.

Так вот и получилось, что за считанные секунды до того, как Ши раскрыл рот для предательских слов, Ленни пришел к убеждению, что перед ним – заклятый враг революции. Ши был невозмутим в своей самоуверенности и самоуспокоенности. Ленни Ангруш ценил в себе особенное качество – способность распознавать смертельный порок капитализма, его подспудное убожество, его болезненный скулеж и царапанье, скрывающееся за бодрой и назойливой рекламой товаров. Эти сигналы он легко улавливал потому, что подобный же убогий скулеж он сам постоянно слышал внутри собственной черепной коробки. Но Билл Ши не подавал ничего даже отдаленно похожего на эти сигналы – это просто была не его стихия. Ши излучал добродетель. Он верил в свою способность обращать зло в добро.

Вот эта-то вера, носившаяся повсюду над этой большой страной, но периодически вселявшаяся в какого-нибудь человека – как правило, в крупный и мясистый трафарет мужественности, точь-в-точь как сидящий сейчас перед Ленни экземпляр, – она-то и мешала коммунизму проникнуть в Соединенные Штаты Америки.

Мясистый трафарет опустил свою лапищу на плечо Ленни, как бы соизмеряя свою полновесность с его крайней тщедушностью.

– Вы слышали песню? – простонал Ленни.

– Победа – за Национальной лигой, – объявил Ши. – Происходит расширение. Только на два города – Нью-Йорк и Хьюстон. Флашинг получает свой бейсбольный клуб.

– Вы шутите!

– Да зачем мне шутить? С Рики и Фриком все улажено. С Вагнером тоже.

– Вы нас бросили.

– Никого я не бросал. Национальная бейсбольная лига возвращается в Нью-Йорк. Об этом объявят через неделю. А пока что – держите язык за зубами, прошу вас.

– А как же лига? Континентальная лига? – “Народная лига”, хотел сказать Ленни, но не отважился произнести это вслух.

– Это – еще лучше.

Мэр Вагнер, а за его спиной, как всегда, Роберт Мозес. Форд Фрик, уполномоченный по бейсболу. Бранч Рики, создатель Континентальной лиги. Адвокат Ши, посредник в делах. И все эти выстроенные в ряд костяшки домино, которые Ленни надеялся повалить одну за другой, теперь валились назад – прямо на него.

– А как же другие города? – спросил Ленни, не столько ожидая услышать ответ, сколько силясь нащупать путь к пониманию: кто же кого поимел? Кто тут сыграл роль Макиавелли и склонил Ши к своим планам – Рики? Или надо брать выше? А может, Макиавелли сидит сейчас напротив него? Не имеет значения. Сокрушительное предательство совершилось где-то вверху иерархической лестницы, и жизненный опыт говорил Ленни Ангрушу, что это не имеет ни малейшего отношения к нему самому. Да и ко всем другим участникам этой неправедной истории. А то, что он ощущал оплеванным себя лично – это можно считать просто легким “осадком” чужого умысла. Он ломал голову: как теперь сообщить услышанную новость своему очкарику-питчеру, изучавшему Горького в оригинале?

– Пускай лига и успокоит другие города. Вы же хотели, чтобы в Куинс пришел бейсбол? Ну так выше нос, сынок! Это же победа – на тысячу процентов!

– А как же “Пролы”? – почти прошептал Ленни.

Хотя бы название! Спасти бы название. На него снизошла какая-то расслабляющая благодать. Тающий осадок, обратный поток невезения. Надо убираться из кабинета Ши. Он почувствовал, что свет слепит его, делает невидимкой. Как знать, сколько людей вошло сюда – да так и не вышло? Эти глянцевые рукопожатия, заключенные в рамки. Если он не убережется, то, быть может, от него тоже останется только голова над костюмом, как у мухи из фильма ужасов с Винсентом Прайсом? Он с тошнотой выдавил из себя улыбочку, когда Ши смертоносной клешней сдавил ему пальцы.

– “Пролетарии”! – протестующим тоном произнес Ленни, пятясь к двери. Сбрасывая с себя оковы колдовства – ему ведь необходимо вернуть себе рост, чтобы дотянуться до кнопок лифта.

– Приму к сведению.

Эта характерная фраза Ши хлопнула уже убегающего Ленни по спине. Ага, “к сведению” – наряду с “Джай-Оджерс” и “Доджгантс”. Разница температур между кабинетом Ши и секретарской была такой, что Ленни показалось, будто он шагнул в печь. Удивительно, как это на двери Ши, уже закрывшейся за Ленни, еще не образовался иней. От стыда не смея встретиться взглядом с секретаршей, Ленни прошел мимо, забыв про свою кассету, и девушка бросилась догонять его на площадку, где он уже нажимал на кнопку вызова лифта. Секретарша протянула ему белый футляр. Ленни прижал его к своему портфелю, на этот раз ловко: отчаяние вернуло ему то равновесие, которого обычно его лишал излишний энтузиазм. Что ж, пускай влюбится напоследок в его удаляющийся силуэт. Только бы лифт пришел!

– Я тут размышляла, – сказала Мойра или Морин.

– Да?

– Вам не хватает чего-то типичного именно для городской жизни. Уличная музыка, вроде ду-вопа – вот это сейчас последний писк. У меня брат играет в одной из таких групп. Если вы хотите найти голос, который запел бы от лица нью-йоркских рабочих, то я очень сомневаюсь, что им понравится эта мешанина из кадрили и банджо, – ведь они отродясь не видели ни кукурузных полей, ни пыльного котла[3]3
  Пыльный котел – прерии в центральной и южной областях США, где в результате человеческой деятельности, сильной засухи и пыльных бурь в середине 1930-х годов оказался уничтожен плодородный слой почвы. Из-за голода около 2,5 миллиона беженцев из зоны бедствия рассеялись по всей стране и осели в больших городах.


[Закрыть].

Только такого унижения ему еще не хватало. Чтобы она вдруг обрушивалась с исторически справедливой критикой на Народный фронт! Ленни получил все то, чего меньше всего хотел. Не поворачивая к ней пылающего лица, обращенного к дверям лифта, которые упорно не желали раскрываться, он проговорил:

– Я склонен с вами согласиться. Сентиментальное заигрывание прогрессистов с сельскими фермерами, которым, откровенно говоря, уж извините за выражение, насрать на них с высокой колокольни и которых не стоило бы организовывать в профсоюзы, даже если бы это было возможно, всегда вгоняло меня в глубокую тоску. В самом деле, нам следует для разнообразия сплотиться вокруг уличного ду-вопа. Приму к сведению.

* * *

У Ленина Ангруша большие пальцы на руках напоминали обрубки. Эти уродливые коротышки сразу бросались в глаза, потому что неизбежно оказывались в поле зрения любого наблюдателя. Ведь куда бы Ленни ни обращал свой жадный взгляд – будь то приглашение на бейсбол, минерал кошачий глаз или фунтик с лакрицей, – туда же следом устремлялись и большие пальцы. Ленни было шесть лет, когда его уродство впервые заметил другой мальчик, а этого было достаточно, чтобы в коллективном школьном сознании Саннисайд-Гарденз механизм, отвечающий за классификацию подобных отличий, опознал в Ленни “не такого, как все”. Когда на уроке ему дали карандаш, чтобы он начал выводить свои первые буквы, Ленни схватил его четверней и большим пальцем – как у ноги – в придачу. Учителю пришлось возиться с ним отдельно – тут требовалось выработать особый способ держать ручку. Если вдуматься, руки с двумя большими пальцами представляют собой выставленные наружу клешни, а вместе они образуют клещи с сочленением прямо в сердце. Даже в сфере сугубо частных занятий, например, ковыряясь в носу или зажимая член в кулак, большой палец мешает – и его приходится отставлять. Можно было запросто изувечить себя собственным деформированным орудием. И эта столь важная часть Ленни – трудолюбивая, живая, подвижная, часть, определяющая его как человека, – его отличие от царства животных – не соответствовала норме. Одному этому характерному факту было вполне под силу заслонить все прочие в общей картине неудач Ленни, если бы он только мог позволить себе такую роскошь. Кто-нибудь другой, человек с совершенно иным складом ума, мог бы вообще просидеть всю жизнь дома, предаваясь унынию из-за этих пальцев-обрубков. Но не таков был Ленни. Он начисто забыл про свое уродство – настолько, что просто непонимающе заморгал бы, если бы вы задержали на этом взгляд, не говоря уж о тех редких во взрослой жизни случаях, когда кто-либо отпускал по этому поводу замечания вслух.

Почему же тогда в присутствии Томми Гогана Ленин Ангруш, неожиданно для себя самого, постоянно прятал большие пальцы? Засовывал их в карманы джинсов, скрывал за глиняными пивными кружками в шапках пузырчатой пены? Все очень просто. Виной всему была расслабленная и изящная рука Томми, с паучьей ловкостью перебиравшая струны на грифе “Гибсона”. Пока шли разговоры за кухонным столом, фолк-певец не расставался с гитарой – она служила как бы продолжением его тела, и его пальцы беззвучно бренчали по струнам, даже когда рука жестикулировала, помогая ему во время разговора, или размахивала дымящейся сигаретой, или манипулировала вилкой с подцепленными спагетти. Мирьям Циммер влюбилась в единственную профессию, для которой небольшое увечье Ленни имело роковое значение, единственную, где оно расценивалось как инвалидность. Ленни, бывало, таскался за Мим на всякие вечера в кофейнях, и там однажды ему тоже протянули гитару. Он сразу же вернул ее, прекрасно понимая, на что способны его неуклюжие руки, а на что – нет.

Вот и сейчас он сидел, пряча пульсирующие большие пальцы, и наблюдал, как Томми теребит струны. Долгими вечерами ирландец создавал текучий музыкальный фон для всякого будничного разговора, превращая в непрерывный блюз почти любой ерундовый диалог, любую бессмыслицу, пропитанную винными парами. Есть хочешь? Не-а, я перехватил халявный чизбургер в “Карикатуре”, трень-трень-трень. Постой, как это можно выступать на разогреве у Ван Ронка в “Гейт-оф-Хорн” во вторник, если Ван Ронка выставили из “Гейт-оф-Хорн”, трень-трень-трень. Передай-ка мне соль, трень-трень-трень. Насколько Ленни мог судить, Томми Гоган не обладал каким-то сногсшибательным музыкальным талантом. Его длинные, необыкновенно гибкие и подвижные большие пальцы, которым была бы под силу сотня аккордов, вместо этого до бесконечности бренчали одни и те же избитые клише в “народном” духе. До-ля-минор-соль, до-ля-минор-соль. Но член-то у меня – не коротышка! – хотелось выкрикнуть Ленни. И почему от саксофонов все так не тащатся, интересно?

Две из уже пустых пузырчато-пенных кружек, что стояли сегодня вечером на столе в “Белой Лошади”, опорожнил сам Ленни. Разом выпив такое количество, какое обычно он растягивал надолго, да еще и на пустой желудок, он барахтался теперь и в пиве, и в собственных обидах, и в потной битнической атмосфере этого бара, полного гомона и уныния. Ленни уже мысленно вывел алгоритм тайного сговора, а теперь дожидался, когда сам собой выдохнется бессодержательный треп Мим и Томми с приятелями (“До завтра, ребята, смотрите не подведите меня с чеком”. Трень-трень-трень). А потом, когда наконец напротив него за поцарапанным деревянным столом осталась одна только счастливая парочка, Ленни все им и выложил. Голова Мим, лежавшая на плече у Томми, легонько подпрыгивала в такт его гитарным переборам. Похоже, эта некогда смелая девушка, пламя Саннисайда, была бы теперь рада слиться с плечом своего кумира, а своими темными волосами срастись с фальшивой акульей кожей его хулиганской куртки, которую он, несмотря на жару, носил поверх белой рубашки со свободно повязанным галстуком – вероятно, воображая себя Полом Ньюманом.

– Джон Эдгар Гувер сговорился с Вагнером и Мозесом уничтожить лигу.

– М-м… Что, прости? (Трень-трень-трень.)

– Ши – просто марионетка. И Бранч Рики тоже. ФБР спит с синдикатом, который заправляет главными лигами. Они сколотили новую команду, чтобы задушить социалистический бейсбол.

Мирьям, не отрывая головы от плеча Томми, заговорила, и ее высокий голос раздался из-под курчавой копны волос, скрывавшей от Ленни ее лицо.

– А нельзя как-то иначе – не привлекая ФБР в полном составе – объяснить, почему Ши угробил твоих “Пролетариев”?

– Они так испугались появления новой лиги, что Гувер даже поддержал “Янки”, чтобы Национальная лига вернулась на рынок. А может, у них там за кулисами произошел еще и сговор с “Янки”. Вот попомните мое слово: мы еще увидим, как прославленная деревенская команда Ши будет продавать своих лучших игроков по городским окраинам, наподобие местного филиала “Канзас-Сити-Атлетикс”.

– А что же ты не задействовал во всех этих махинациях Уиттейкера Чеймберза? Пожалуй, теперь ему немножко одиноко.

– А как насчет Франца Кафки? (Трень-трень-трень.)

– Фэ на вас обоих!

– Из него вышел бы отличный шортстоп. (Трень-трень-трень.)

– Ах ты, ирлашка необразованный! Нет чтобы выказать чуточку уважения к забавам твоей приемной родины! К тому же Кафка, по-моему, куда лучше вписался бы в правое поле – чтобы не заражать своими упадочными настроениями всю площадку. Нам еще по порции, когда освободитесь.

Последнюю фразу Ленни адресовал барменше, которая, пробираясь сквозь людской водоворот, собиралась унести их пустые стаканы на балансирующем у нее на голове подносе. Ленни срочно понадобилось новое прикрытие для больших пальцев.

Он отхлебнул, дунув на пенную шапку, поднимавшуюся над новой кружкой, и тут что-то внутри у него сломалось: как будто треснула корка льда или от утеса оторвалась скала и полетела в долину, лежащую далеко внизу. Он уже не мог вовремя поймать, задержать эту сорвавшуюся глыбу, не мог подать никаких предостерегающих знаков тем крошечным, как муравьишки, людям, которые ходили там, внизу. Он мог лишь наблюдать за тем, как эта глыба падает.

– Стоит поглядеть, как вы, неонародники, резвитесь, – и начинает казаться, будто снова тридцать шестой год на дворе.

– Неонародники? – Трень-трень, стоп. Фолк-певец был достаточно чуток и верно угадывал, если в его сторону выплескивают ушат злости, даже когда не в состоянии был расшифровать язык этой злости.

– Да-да – вы, аппалачианцы. Напыщенные крикуны. Плугоносцы. Вся ваша раздолбайская компашка, которая расцвела в период Управления общественных работ. Именно тогда левые напропалую заплясали под дудку товарища Рузвельта, и все бывшие востроглазые урбанисты, с угольным карандашом и альбомом наперевес, принялись взапуски гоняться за засаленными ковбоями! Или совать магнитофон под нос неграмотным издольщикам, которые ни на минуту не расстаются с однострунной гитарой. Партия изо всех сил искала солидарности с народом. И ваша музыка – это просто выдохшаяся карикатура на Народный фронт, жалкое воспоминание о тех годах.

Пусковой механизм – удар, спровоцировавший сход этой лавины, – сработал еще несколько часов назад, когда секретарша Ши протянула Ленни кассету с аккуратно перемотанной лентой, где была записана совершенно бесполезная тематическая песня Томми. Сейчас эта кассета лежала в портфеле у Ленни, вместе с его бухгалтерской книгой и редкими монетами, а портфель стоял тут же, у его ног, в “Белой Лошади”. Прочие постыдные воспоминания, касавшиеся сексапильной секретарши и тех мгновений, когда Ленни настолько приблизился к ней, что ощущал не только ее запах, но и шедшее от ее тела тепло, различал этот шепоток возможности, – они тоже были тщательно упакованы, утрамбованы, засолены и погребены, на манер радиоактивных веществ, где-то в глубоких недрах его памяти.

– Ого! Вот, значит, на что способна моя музыка? – отозвался Гоган. – Да я был бы даже рад, если б у меня правда получались карикатуры.

– Ну, давай тогда споем: “Соберемся у реки и утопим светлое будущее, пока оно еще в колыбели!”

– Честно говоря, я не понимаю, о чем ты.

– Конечно, не понимаешь! Откуда тебе-то понимать? Ты же у нас – ходячая реклама народной музыки, сама вечная невинность с колоском в зубах. Ты не понимаешь! Зато Мим хорошо меня понимает.

– Слишком хорошо, – сказала Мим.

– Предпочитаешь Поля Робсона? – спросил Гоган с возмутительным благодушием.

– Поль Робсон – интеллектуал, так что мой ответ: да, предпочитаю его. А также Флетчера Хендерсона и Кинга Оливера. Но не за их политические взгляды, которые мне неизвестны, а за врожденное достоинство: оно говорит о том, что мир все-таки способен стать лучше. А вот ты, наверное, предпочитаешь какого-нибудь нищего босяка из Дельты – с ним можно сколько угодно нянчиться, как с плачущим игрушечным мишкой. Кстати, я слышал, “Янки” до сих пор держат негритенка под скамейкой для запасных и трогают его “на счастье” перед игрой на призовой кубок.

– Да заткнись уже, Ленни.

С этими словами Мирьям подняла голову с плеча певца. Томми Гоган, сидевший напротив, внимательно смотрел на Ленни, по-прежнему держа пальцы на грифе гитары. Ленни, может, был и не прочь сделать ему больно, да вот только Гоган, похоже, неуязвим. Ленни запустил руку под стол и, достав из портфеля кассету, щелчком отфутболил ее. Она проехалась по столешнице между запотевшими пивными кружками.

– На, держи. Она оказалась бесполезна. Даже хуже, чем бесполезна. Сочини мне новую народную песню, когда найдет вдохновение, и назови ее “Неведение – благо”.

– Проваливай, Ленни. Ступай домой, в Куинс.

Мирьям могла вот так запросто приказать ему заткнуться и проваливать только потому, что сейчас их никто больше не слушал. В любом месте из тех, где Ленни Ангруш был завсегдатаем, – в шахматном магазине, в нумизматической лавке, в кафетерии Городского колледжа или где-нибудь в толпе бывших партийцев в прилегающих к домам дворах Саннисайда, которые, несмотря на недавно возведенные изгороди, все равно оставались беспомощно-коммунальными (эти Кропоткинские сады в силу своей продуманной планировки не были подвластны никакой порче – будто то ограды, белые дощатые заборы, проволочные сетки или высокие кусты роз), а может быть, даже в вагоне 7-го поезда, когда тот вез толпы пассажиров с вокзала Гранд-сентрал в сторону покачивающейся, залитой солнцем платформы “Куинсборо-Плаза”, – словом, в любом из перечисленных мест болтовня Ленни и его обличительный тон обязательно собрали бы немало слушателей. Сразу появились бы непрошеные советчики, которым неймется излить собственное недовольство, подбросить своих дровишек в огонь. Доморощенные любители истории, которым дай только повод порассуждать. Эти охотники до скандалов и обличений – и новых, и старых как мир – непременно принялись бы комментировать все без исключения доводы Ленни. Они бы обязательно разъяснили ему самому, что он хочет сказать, а фолк-певца пожурили бы за отсутствие исторической прозорливости. Иными словами, там бы Ленни высек искру своими речами. Здесь же надеяться было не на что. Здесь, в “Белой Лошади” – излюбленном заведении пьяных художников, поэтов и юнцов с бородками а-ля Троцкий (хотя они-то, скорее всего, и слышать не слышали о Троцком), – словоизвержение Ленни становилось очередным битническим толчением воды в ступе, тонуло одинокой каплей в общей говорильне. Если бы люди, сидевшие поблизости, и расслышали отдельные слова, то все равно восприняли бы его речь как очередной пустой треп. Как уже набившие оскомину монологи лорда Бакли или брата Теодора – в общем, как цитаты “из кого-то”. Одна только Мирьям слышала его и в точности понимала смысл и важность его слов, а отсутствие диалектического контекста развязывало ей руки – потому-то она и приказывала Ленни заткнуться.

– Меня просто бесит эта наивность, – сказал Ленни и сам понял, что обижается.

Ведь он пришел сюда, рассчитывая оказаться среди единомышленников, ища утешения после спектакля, разыгранного в конторе Ши, – и что же? Неужели здесь, в “Белой Лошади”, идея пролетарской революции точно так же мертва, как и в адвокатской конторе? Очень похоже на то.

– Слушаюсь и повинуюсь, – сказал он и поднялся из-за стола, прижимая к груди портфель, словно римский щит, который поможет ему пробиться сквозь густую толпу посетителей к выходу. – Я возвращаюсь к себе на родину, к покою своего нищенского ложа, к апельсиновому соку и утренним булочкам с маслом. Вспомните обо мне, когда меня не станет. Мы, идущие на смерть, приветствуем вас громкими залпами – желательно из задницы.

Футляр с магнитофонной пленкой, который Ленни оставил на столе, лежал там, будто опустевший спасательный плот среди потерпевших крушение пивных кружек.

– Прощай, кузен Ленни. Извини, что моя песенка пришлась не по вкусу этим шишкам. (Трень-трень-трень.)

* * *

Ленину Ангрушу было восемь лет, когда его попросили подержать спеленатую девочку. Будто вчера – до сих пор казалось ему. Мать Ленни и кузина Роза несли дежурство по району, громыхали чайными чашками и переругивались. Наверно, если поглядеть на это взрослыми глазами, то они и вовсе не уходили далеко от того места, где можно было быстро забрать младенца у мальчишки, вымывшего по их настоянию руки и обещавшего бережно обращаться с малышкой. Но в ту минуту, когда Ленни вручили живой сверток и этот сверток угнездился, как в колыбели, на его скрещенных ногах, Ленни стало казаться, что эти чашки гремят где-то на далеких берегах, а Ленни с Мирьям оказались вдвоем на собственном острове: вот какое у него появилось ощущение. Мир разом сузился для Ленни до одного этого маленького личика. Он смотрел в коричневые глаза девочки. Видел крошечный пузырек в уголке ее рта. Лучистую улыбку, которой она ему улыбалась. Мирьям рассеивала ту беду, которая, как Ленни Ангруш уже понимал в свои восемь лет, крепко засела где-то внутри него; и именно благодаря появлению девочки он понял, что эту беду возможно рассеять, что то бушующее море беспокойства, с которым он уже привык жить, – это вовсе не он сам. Во всяком случае, оно совершенно утихает, когда он держит на руках эту девочку и они с ней оказываются вдвоем на своем острове. Голоса, раздававшиеся где-то вдалеке, вместе с тем звучали отчетливо.

– Она так тихо себя ведет с ним.

– А он – с ней. Ох, и болтун же этот мальчишка – вечно зубы заговаривает.

– Значит, оба друг на друга хорошо влияют.

– Ну, вот тебе нянька – через пару лет пригодится.

– Да мне не нянька – мне кормилица нужна. Наверное, она скоро соски мне отгрызет. Зубов-то еще не видать, но, ей-богу, они как будто уже выросли.

Кузину можно называть “своей кузиной”, значит, она в каком-то смысле тебе принадлежит, пускай даже такой термин родства только подчеркивает ощущение твоей обособленности. Семья представлялась Ленни в виде большого темного пятна, на котором проступал его собственный силуэт. Кузина Роза уже была для родителей Ленни и кумиром, и головоломкой – из-за того, что вышла замуж за этого невозможного немца, из-за того, что сделалась живым воплощением бесклассового будущего. Пускай родители Ленни и сами верили в идеи коммунизма, но Роза все равно оставалась Женщиной Нового Типа, которую сформировала партия. Она была неумолима от природы и всюду сеяла отраву своими требованиями, резкими метаниями и яростной нетерпимостью. Кузина Роза избавилась от мезузы, вырвав ее с мясом из дверного косяка при помощи отвертки, так что в доске под содранной краской осталась зиять дыра. Потом Ленни произвел розыск в кустах – и нашел-таки выброшенную мезузу. Этот странный акт вандализма символизировал Розин разрыв с верой отцов, ее яростное желание изобретать все заново с помощью подручных инструментов. Ленни припрятал мезузу вместе с другими своими сокровищами, вроде шариков для стрельбы и неразорвавшегося фейерверка, который он вытащил когда-то из-под рельсов надземки, – всякой Аладдиновой всячины, откуда, если сильно постараться, быть может, вылетит когда-нибудь джинн.

И вот теперь кузина Роза и ее муж-немец произвели на свет это дитя. И это дитя сейчас положили ему на колени. Новое родное ему существо было девочкой – подтверждение этому факту Ленни вскоре увидел собственными глазами. Не могли же они всегда крутиться рядом, такие женщины, как его мама и Роза; они вечно препирались из-за “Дейли уоркера” и одновременно пытались приготовить что-нибудь по рецепту, а потом ахали, что все подгорело, и вместо запоротого блюда просто открывали банку сардин. Отвлекаясь на подобные занятия, они оставляли его одного с малышкой, хоть еще и не произвели в няньки. И не такие уж короткие были у Ленни большие пальцы – ему удалось-таки просунуть их под пеленку и потянуть за край. Пеленка легко стянулась с пухлых ножек Мирьям. Потом Ленни разыгрывал дурачка и уверял, будто девочка сама раскрылась. От мокрой пеленки, лежавшей на персидском ковре его мамаши, разило мочой, зато сама девочка оставалась чистенькой и совсем ничем не пахла. Как ангелок.