Текст книги "Благоволительницы"

В семь тридцать я уже был в казино. Фосс еще не пришел, я взял коньяку и решил устроиться за столиком в нише, в отдалении от остальных. Спустя несколько минут на пороге возник Керн, обвел взглядом зал и направился ко мне. «Гауптштурмфюрер! Я вас искал». Он снял пилотку, сел и огляделся, явно нервничая и смущаясь. «Гауптштурмфюрер. Я должен сообщить вам кое-что, что, думаю, касается непосредственно вас». – «Да?» Он помедлил: «Они… Вас все чаще замечают в компании лейтенанта вермахта. Это… как бы лучше выразиться? Порождает слухи». – «И какого же свойства?» – «Слухи… скажем так, опасные слухи. Те, что прямо ведут в концентрационный лагерь». – «Понятно, – я сохранял хладнокровие. – И подобного рода слухи распространяются небезызвестными нам людьми?» Керн побледнел: «Большего я вам сказать не могу. Я нахожу все это постыдным, низким. Я только хотел предупредить вас, чтобы вы действовали… пресекли бы… чтобы дальше не шло». Я встал и протянул ему руку: «Спасибо за информацию, оберштурмфюрер. Я игнорирую и презираю трусов, предпочитающих грязные сплетни и увиливающих от разговоров начистоту». Он пожал мне руку в ответ: «Я понимаю вашу реакцию. Но все же не теряйте бдительности». Я сидел, и меня трясло от бешенства: вот какую игру они затеяли! Кроме всего прочего, это была полнейшая чушь. Я уже объяснял: я не привязываюсь к любовникам; дружба – совсем, совсем другое. На этом свете я люблю лишь одну особу, и пусть она не со мной, мне этой любви вполне достаточно. Но тупым сволочам типа Турека и его приятелей такие категории недоступны. И я решил отомстить; я еще не знал как, но не сомневался, что случай подвернется. Керн – честный малый, хорошо, что он предупредил меня: будет время поразмыслить.

Из раздумий меня вывело только появление Фосса с Оберлендером. «Добрый вечер, профессор, – я за руку поздоровался с Оберлендером, – немало воды утекло с нашей последней встречи». – «Да-да, и столько всего приключилось после Лемберга. А как другой молодой офицер, что работал с вами?» – «Гауптштурмфюрер Хаузер? Он, наверное, так и остался в группе „С“. С тех пор как мы расстались, новостей о нем нет». Мы перебрались в ресторан, Фосс заказывал. Нам налили кахетинского вина. Оберлендер казался уставшим. «Я слышал, что вам поручили командование новым специальным подразделением?» – поинтересовался я у него. «Да, командой Bergmann, „Горец“. У меня в подчинении кавказцы-горцы». – «Какой национальности?» – оживился Фосс. «Да все есть. Карачаевцы и черкесы, разумеется, но еще и ингуши, авары, лаки, которых вербовали в шталагах. И даже один сван». – «Потрясающе! Я бы с удовольствием с ним поговорил». – «Тогда поезжайте в Моздок. Они там сейчас участвуют в операции против партизан». – «А у вас, случайно, нет убыхов?» – лукаво спросил я. Фосс захихикал. «Убыхов? Нет, не уверен. А кто они?» Фосс еле сдерживал смех, Оберлендер озадаченно взглянул на него. Я, из последних сил сохраняя серьезность, продолжил: «Это навязчивая идея доктора Фосса. Он считает, что вермахт непременно должен вести проубыхскую политику, чтобы восстановить естественный баланс в распределении власти среди кавказских народов». Фосс поперхнулся вином и чуть его не выплюнул. Я тоже еле сдерживался. Ничего не понимающий Оберлендер занервничал: «Не совсем понимаю, о чем вы», – произнес он сухо. Я пустился в объяснения: «Речь идет о кавказском народе, изгнанном русскими. В Турцию. А до того под их влиянием находилась значительная часть здешних земель». – «Они мусульмане?» – «Разумеется». – «Тогда мы обязательно включим помощь убыхам в рамки Ostpolitik». Фосс, весь красный, вскочил и, пробормотав извинения, удрал в туалет. Оберлендер опешил: «Что с ним?» Я похлопал себя по животу. «Ах да, – чуть успокоился Оберлендер. – Здесь такое случается. На чем я остановился?» – «На нашей промусульманской политике». – «А, да. Конечно, это традиционная политика Германии. То, что мы пытаемся внедрить здесь, по сути, продолжение панисламистских идей Людендорфа. Уважая культурные и общественные законы ислама, мы приобретаем важных союзников. Вдобавок мы соблюдаем интересы Турции, которая крайне важна для нас, особенно если мы, обогнув Кавказ, соберемся захватить англичан с тыла, со стороны Сирии и Египта». Фосс овладел собой и вернулся. «Если я правильно уяснил, – сказал я, – идея в том, чтобы объединить все кавказские народы, в первую очередь тюркоязычные, в гигантское исламское движение против большевизма». – «Идея действительно такова, но ее еще не одобрило высшее руководство. Многие опасаются возрождения пантюркизма, которое может усилить авторитет Турции в регионе и нести угрозу нашим завоеваниям. Министр Розенберг под влиянием этого Никурадзе склоняется скорее к оси Берлин – Тифлис». – «А что думаете вы сами?» – «Сейчас я пишу статью о Германии и Кавказе. Вам, наверное, известно, что после расформирования „Нахтигаль“ я работал в качестве абверофицера при рейхскомиссаре Кохе, старинном друге Кенигсберга. Но Кох крайне редко бывал на Украине, и его подчиненные, а именно Даргель, относились к делу безответственно. Поэтому-то я и уехал. В своей статье я пытаюсь доказать, что в захваченных районах нам необходимо сотрудничать с местным населением, и тогда при вторжении и оккупации мы избежим крупных потерь. Именно так должна строиться промусульманская или протюркская политика. Разумеется, последнее слово остается за властью, и только за ней». – «Мне казалось, что одна из задач операций на Кавказе – убедить Турцию участвовать в войне на нашей стороне?» – «Конечно. Если мы дойдем до Ирака или Ирана, она так и поступит. Саракоглу осторожен, но он не захочет упустить шанс получить обратно территории, некогда принадлежавшие Оттоманской империи». – «Да, но не станет ли он покушаться на наше жизненное пространство?» – поинтересовался я. «Нет. Мы стремимся создать континентальную империю; какой смысл обременять себя дальними владениями, да и средств у нас нет. Естественно, мы сохраним за собой нефтяные ресурсы Персидского залива, а остальные британские колонии на Ближнем Востоке передадим Турции». – «А что нам взамен готова дать Турция?» – осведомился Фосс. «Она может стать для нас чрезвычайно полезной. Возьмем, к примеру, ее географическое положение: использование турецких баз помогло бы нам полностью избавить Средний Восток от британского присутствия. Кроме того, она могла бы выделить войска для войны с коммунистами». – «Да, – подхватил я, – Турции давно пора прислать нам полк убыхов». Фосс, уже не в состоянии контролировать себя, захохотал. Оберлендер рассердился: «Да что такое, в конце концов, с этими убыхами? Я что-то не понимаю». – «Я же сказал: навязчивая идея доктора Фосса. Он уже потерял надежду, строчит рапорт за рапортом, но командование не желает признать стратегическую важность убыхов. Здесь ставят на карачаевцев, кабардинцев и балкар». – «Да, но почему доктор Фосс смеется?» – «Да, действительно, почему? – строго обратился я к Фоссу и заверил Оберлендера: – Думаю, это нервное. Давайте-ка, доктор Фосс, глотните вина». Фосс выпил немножко и постарался взять себя в руки. «Я не специалист в данном вопросе и не берусь судить», – заявил Оберлендер. Потом повернулся к Фоссу: «Я бы с удовольствием ознакомился с вашими материалами об убыхах». Фосс судорожно закивал головой: «Доктор Ауэ, – взмолился он, – я буду вам крайне признателен, если вы смените тему». – «Как угодно. Да, собственно, вот и еда». Нам накрыли стол. Оберлендер был явно раздражен; у Фосса горели щеки. Чтобы не затягивать молчание, я спросил у Оберлендера: «Успешно ли „Горец“ борется с партизанами?» – «В горах мои солдаты – грозная сила. Некоторые ежедневно приносят нам отрезанные головы или уши. А на равнинах они не лучше наших людей. Сжигают деревни вокруг Моздока. Я пытался объяснить, что нельзя делать такие вещи постоянно, но в них это сидит – просто атавизм! И еще серьезно стоит вопрос дисциплины, главным образом дезертирства. Такое впечатление, что по большей части они вербовались, чтобы попасть домой; как только мы оказались на Кавказе, случаи бегства сразу участились. Я приказал расстрелять перед строем тех, кого удалось поймать, надеюсь, остальных это несколько отрезвило. У меня ведь в основном чеченцы и дагестанцы, а их земли пока в руках большевиков. Кстати, вы слышали об антисоветском восстании в Чечне? В горах». – «Да, разговоры были, – ответил я. – Специальное подразделение при айнзатцгруппе сбросило парашютный десант с заданием войти в контакт с повстанцами». – «Очень интересно, – отозвался Оберлендер. – Я слышал, большевики подавили мятеж и приняли крайне жесткие карательные меры. Но нам такая ситуация выгодна. Как бы мне узнать подробности?» – «Советую обратиться к оберфюреру Биркампу, в Ворошиловск». – «Обязательно. А у вас что? Много хлопот с партизанами?» – «Не особенно. Есть один отряд, который свирепствует под Кисловодском. „Лермонтов“. Здесь принято, что ни попадя, называть „Лермонтов“». Теперь Фосс рассмеялся от души: «Бурную деятельность они развили?» – «Откровенно говоря, нет. Прячутся в горах, спускаться боятся. В основном добывают сведения для Красной Армии. Например, посылают мальчишек считать мотоциклы и грузовики перед фельдкомендатурой». Мы заканчивали ужин. Оберлендер рассказал еще об Ostpolitik и новой военной администрации: «Генерал Кестринг – отличная кандидатура. Я уверен, под его руководством эксперимент пройдет удачно». – «Вы знакомы с доктором Бройтигамом?» – спросил я. «С Бройтигамом? Конечно же. Мы нередко обмениваемся соображениями по тем или иным поводам. Очень умный, преданный делу человек». Оберлендер допил кофе и извинился. Мы попрощались, и Фосс вышел проводить его. Я остался курить. «Вы просто невыносимы», – заметил Фосс, снова усаживаясь за стол. «Почему же?» – «Сами прекрасно знаете». Я пожал плечами: «По-моему, ничего обидного». – «Оберлендер наверняка подумал, что мы над ним потешались». – «Да ведь так оно и есть, мы над ним потешались. Но учтите: он в этом никогда не признается, смелости не хватит. Вы не хуже меня знаете психологию профессоров. Если он открыто заявит о своей некомпетентности в убыхском вопросе, то лишится репутации „кавказского Лоуренса“». Когда мы покинули казино, на улице моросил дождик. «Ну, вот и осень», – сказал я, как бы про себя. Привязанная у фельдкомендатуры лошадь фыркала и отряхивалась. Часовые кутались в клеенчатые плащи. Вниз по проспекту Карла Маркса бежали тонкие ручейки. Ливень усиливался. Перед санаторием, в котором мы жили, мы пожелали друг другу доброй ночи. Войдя в комнату, я распахнул балконную дверь и долго слушал, как капли стучат по балкону и железным крышам, шуршат по листьям деревьев, по траве, по влажной земле.

Три дня дождь лил не переставая. Санатории заполнялись ранеными из Малгобека и Сагопши, наступление наших войск на Грозный захлебнулось в отчаянном сопротивлении. Корсеман наградил орденами добровольцев из финского батальона дивизии СС «Викинг», красавцев-блондинов, несколько деморализованных потерями, понесенными батальоном в долине Джурука, под Нижним Курпом. На Кавказе приступила к работе военная администрация. В начале октября согласно декрету генерал-квартирмейстера Вагнера шесть казачьих станиц со 160 000 жителей получили новый статус «самоуправления»; во время большого праздника в Кисловодске предполагалось официально провозгласить Карачаевскую автономию. Вместе с другими старшими офицерами СС я снова был вызван в Ворошиловск к Корсеману и Биркампу. Корсеман волновался по поводу ограничения полномочий СС на автономных территориях, но намеревался продолжать и укреплять политику сотрудничества с вермахтом. А вот Биркамп был просто вне себя; сторонников Ostpolitik он окрестил царистами и балтийскими баронами: «Эта хваленая Ostpolitik – просто-напросто возрождение Тауроггена». Биркамп нервничал оттого, намекнул мне Лееч в частной беседе, что численные показатели массовых расстрелов, проводимых подразделениями СС, не превышали теперь нескольких десятков в неделю: все евреи оккупированных территорий были ликвидированы, за исключением ремесленников, сапожников и портных, оставленных в живых по решению вермахта; а партизаны и коммунисты попадали к нам в руки не часто. Что до национальных меньшинств и казаков, иными словами – основной части населения, то теперь они были практически неприкосновенны. Мне позиция Биркампа представлялась ущербной, но понять его я мог: в Берлине об эффективности работы айнзатцгрупп судили по цифрам, а снижение активности могли списать на просчеты командующего. Тем не менее группа не бездействовала. В Элисте, на границе Калмыцкой степи, сформировали зондеркоманду «Астрахань», названную в честь города, который рассчитывали взять в ближайшее время; в Краснодарском районе, покончив с задачами первостепенной важности, зондеркоманда 10-а в газовой камере грузовика «заурер» уничтожила пациентов психиатрических лечебниц, больных гидроцефалией и дегенератов. Из Майкопа 17-я армия повела наступление на Туапсе, и зондеркоманда-11 приняла участие в ожесточенной борьбе с партизанскими отрядами, развернувшейся в горах, участке и без того опасном, а из-за непрекращающихся дождей ставшего вдобавок непроходимым. Десятое октября, день моего рождения, я отметил в ресторане с Фоссом, ничего ему, впрочем, не сказав; назавтра мы с большей частью АОК отправлялись в Кисловодск на Ураза-байрам, праздник разговения, завершающий месяц Рамадан. Торжество организовали с размахом. За городом был разбит огромный лагерь; морщинистый старик, карачаевский имам, голосом твердым и ясным произносил общую молитву, и в такт его речитативу плотные ряды кепок, ермолок, меховых шапок то одновременно опускались к земле, то вновь поднимались на фоне окружающих холмов. Затем со сцены, украшенной германскими и мусульманскими флагами, Кестринг и Бройтигам провозгласили независимость Карачаевского округа. Громкоговоритель ПК разносил их голоса по всей округе, и после каждой фразы раздавались одобрительные восклицания и ружейные залпы. Фосс, скрестив руки за спиной, переводил обращение Бройтигама; Кестринг зачитал свое по-русски, после чего молодые карачаевцы в порыве восторга подхватили его на руки и принялись качать и подбрасывать в воздух. Бройтигам представил всем кади Байрамукова, крестьянина-антисоветчика, нового главу округа; старик в черкеске, бешмете и высоченной папахе из белой овчины чинно поблагодарил Германию за освобождение от русского ига. Мальчик провел перед сценой прекрасного белого кабардинского коня, спину которого покрывал разноцветный дагестанский ковер-сумак. Конь храпел. Старик пояснил, что это подарок карачаевского народа немецкому правителю Адольфу Гитлеру; Кестринг выразил признательность и заверил, что жеребца обязательно доставят фюреру в Винницу на Украину. Затем юноши в национальных костюмах – под гиканье мужчин, радостные вскрики женщин и ружейные выстрелы – подняли на плечи Кестринга и Бройтигама. Раскрасневшийся Фосс с живейшим интересом наблюдал за происходящим. Мы последовали за толпой: на краю поля под навесами группа женщин хлопотала у длинных столов, ломившихся от угощений. В чугунных котлах тушились в бульоне куски баранины невероятных размеров, на столах красовались вареные куры, дикий чеснок, икра и манты, кавказские пельмени; карачаевские женщины, среди которых было немало красивых и веселых, подавали гостям все новые и новые блюда; пока старшие сидели и ели, юноши, перешептываясь, теснились в стороне. Кестринга и Бройтигама усадили под балдахином вместе со старейшинами, перед ними топтался конь, о котором, похоже, забыли, он натягивал привязь, пытаясь дотянуться до блюд на столе и вызывая смех присутствующих. Музыканты затянули долгую заунывную песню под аккомпанемент небольших, резко звучавших струнных инструментов, чуть позже к ним присоединились ударные, и понеслась неистовая, зажигательная мелодия; по указанию тамады образовался круг, и молодые горцы, красивые, мужественные, благородные, принялись плясать лезгинку, а потом – с изумительной ловкостью – танцы с кинжалами. Алкоголя не было, но большинство гостей-немцев, пунцовые от мяса и бешеного веселья, потные, взбудораженные, казались пьяными. Сложные трюки приветствовались выстрелами, доводившими возбуждение до предела. У меня сердце выпрыгивало из груди; мы с Фоссом топали ногами, хлопали в ладоши, я, как сумасшедший, орал в толпе зрителей. Когда стемнело, праздник продолжался уже при свете факелов; уставшие гости возвращались к столам выпить чаю и перекусить. «Ostpolitik в действии! – прокричал я Фоссу. – Такое убедило бы кого угодно».

Между тем вести с фронта поступали отнюдь не утешительные. Вопреки ежедневным военным сводкам об окончательном прорыве обороны противника в Сталинграде, абвер сообщал, что 6-я армия оказалась в окружении в центре города. Офицеры, приезжавшие из Винницы, подтверждали, что в главном управлении Генерального штаба царит уныние, фюрер почти не разговаривает с генералами Кейтелем и Йодлем и даже не допускает их больше к своему столу. Фосс время от времени передавал мне невеселые слухи, бродившие среди военных: фюрер на грани нервного срыва, подвержен приступам ярости, его решения противоречивы и нелогичны; генералы теряют терпение. Все это, конечно, было преувеличено, но, памятуя о положениях главы «Моральное состояние вермахта», я не мог не признать, что появление подобных слухов в армии тревожно само по себе, Хоенэгг вернулся, но поскольку его конференция проходила в Кисловодске, я с ним еще не виделся; спустя несколько дней он прислал мне приглашение на ужин. Фосс отправился в Прохладный в III бронетанковый корпус: фон Клейст готовил новое наступление на Нальчик и Орджоникидзе, и Фосс следовал за ним, чтобы контролировать сохранность библиотек и институтских архивов.

Тем же утром ко мне в кабинет постучался лейтенант Ройтер, помощник фон Гильсы: «У нас тут казус, в котором должны разобраться вы. Старик какой-то явился по доброй воле, говорит какие-то странности и заявляет, что еврей. Оберст предложил, чтобы вы его допросили». – «Если это еврей, отправляйте его в айнзатцкоманду». – «Да, разумеется. Но вы не желаете на него взглянуть? Уверяю вас, это любопытно». Ординарец привел рослого старика с длинной белой, но все еще густой бородой. На нем была черная черкеска, мягкие кожаные туфли с галошами, которые носят кавказские крестьяне, и красивая, расшитая фиолетовыми, голубыми и золотыми нитями ермолка. Я указал ему на стул и раздраженно спросил у ординарца: «Он ведь наверняка говорит только по-русски? Где толмач?» Старик пристально посмотрел на меня и сказал на классическом греческом, правда, с сильным акцентом: «Я вижу, ты человек образованный, стало быть, должен владеть греческим». Пораженный, я отослал ординарца и ответил: «Да, я учил греческий. А как получилось, что ты его знаешь?» Он не обратил ни малейшего внимания на вопрос. «Мое имя Нахум бен Ибрагим из Магарамкента, Дербентской губернии. При русских я взял фамилию Шамильев, в честь великого Шамиля, вместе с которым сражался мой отец. А к тебе как обращаться?» – «Я – Максимилиан. Из Германии». – «Кто твой отец?» Я улыбнулся: «Какое тебе дело до моего отца, старик?» – «А как, по-твоему, выяснить, с кем я беседую, если мне ничего неизвестно о твоем отце?» В его греческом встречались совершенно необычные конструкции, но понимал я все. Я назвал имя отца, старик удовлетворенно кивнул. Потом я ему заметил: «Ты, должно быть, очень стар, если твой отец воевал с Шамилем». – «Мой отец погиб у Дарго, убив десятки русских, и увенчал себя славой. Он был очень набожный, и Шамиль уважал его религию и всегда повторял, что мы, даг-чуфуты, ближе к Богу, чем мусульмане. Я помню день, когда в мечети Ведено он так и заявил своим мюридам». – «Невероятно! Ты не мог видеть Шамиля лично. Покажи паспорт». Он протянул мне книжечку, я быстро пролистал страницы. «Ну вот, смотри сам! Здесь указано, что ты родился в тысяча восемьсот шестьдесят шестом. В то время Шамиль уже содержался в плену у русских, в Калуге». Он спокойно забрал у меня документы и сунул во внутренний карман. Хитро прищурился, в его глазах поблескивали искорки смеха. «И ты хочешь, чтобы дербентский чиновник, – старик употребил русское слово, – бедняга, даже не окончивший начальной школы, знал год моего рождения? Он и не спрашивал меня, просто прибавил к дате выдачи паспорта семьдесят лет. Но я гораздо старше и родился еще до того, как Шамиль поднял восстание. Я уже был мужчиной, когда у аула Дарго отца убили русские собаки. Я бы занял его место рядом с Шамилем, если бы уже не изучал Закон, и Шамиль убедил меня, что воинов и так достаточно, а ему нужны ученые мужи». Я не знал, что и думать, в словах старика звучала твердая убежденность, но ведь это совершенно невероятно: выходило, что ему, по меньшей мере, сто двадцать лет. «А греческий-то у тебя откуда?» – снова приступил я. «Дагестан – не Россия, офицер. Самые образованные в мире люди, мусульмане и евреи, жили в Дагестане, пока их безжалостно не поубивали русские. К нашим мудрецам за советом ехали из Аравии, Туркестана и даже Китая. И даг-чуфуты не имеют ничего общего с грязными евреями из России. Родной язык моей матери – фарси, а вокруг все говорили по-турецки. Я выучил русский, чтобы вести торговлю, ведь как наставлял рабби Элиезер, мыслями о Боге желудок не наполнишь. Арабским я овладел с имамами в медресе Дагестана, а греческий и иврит выучил по книгам. Мне незнаком язык польских евреев, этот искаженный немецкий». – «Ты действительно человек просвещенный». – «Не смейся надо мной, meirakion [25]25
  Юноша, молодой человек (греч.).


[Закрыть]. Я тоже знаю ваших Платона и Аристотеля. Но я их читал вместе с трудами Моисея де Леона, вот в чем огромная разница». Я уже несколько минут сосредоточенно рассматривал его подстриженную квадратом бороду и выбритую верхнюю губу. Она привлекла мое внимание: под носом вместо обычной ямочки было совершенно гладкое место. «Почему у тебя такая губа? Я ни разу такого не видел». Он дотронулся пальцем: «Это? Когда я появился на свет, ангел не запечатал мне уста. Поэтому я помню все, что происходило до моего рождения». – «Я не понимаю тебя». – «Но ведь ты же образованный. О рождении ребенка написано в книге малых мидрашей. Сначала родители совокупляются. Так возникает капля, в которую Бог вдыхает дух человеческий. Утром ангел приносит каплю в рай, а вечером в ад, затем показывает, где она будет жить на земле и где будет похоронена, когда Бог снова призовет ее дух к Cебе. Далее написано так, извини, что выходит путано, но мне приходится переводить с иврита, которого ты не знаешь: Ангел помещает каплю в материнское лоно, Cвятой, да пребудет Он благословен, запирает за ней двери и засовы. Святой, да пребудет Он благословен, говорит ей: „Ты дойдешь сюда и не дальше“. И ребенок остается во чреве матери девять месяцев. Затем написано: ребенок ест то, что ест его мать, пьет то, что пьет его мать, но не испражняется, потому что, сделай он это, мать его умрет. И далее: и когда наступает момент его появления на свет, предстает пред ним ангел и говорит: „Выходи, пришел момент твоего рождения“. И дух ребенка отвечает: „Я уже говорил тому, кто предо мной, что доволен миром, в котором жил“. Ангел же отвечает ему: „Мир, в который я веду тебя, прекрасен“. И еще: „Помимо воли твоей ты рос в теле матери и помимо воли твоей родился и придешь в мир“. Тогда ребенок принимается плакать. А почему он плачет? Потому что вынужден покинуть мир, в котором жил раньше. И только он выходит, ангел стукает его по носу и гасит свет над его головой, ангел выводит ребенка вопреки его воле, и ребенок забывает все, что видел до того. И, родившись, сразу начинает плакать. Вот что рассказывается об ударе по носу: ангел запечатывает губы ребенка, и эта печать оставляет след. Но забывает ребенок постепенно. Однажды, уже очень давно, я среди ночи застал своего трехлетнего сына у колыбели младшей сестры: „Расскажи мне о Боге, – просил он, – а то я забываю“. Вот почему человеку потом приходится все узнавать о Боге заново по книгам, вот почему люди становятся злыми и убивают друг друга. Но меня ангел вывел и не запечатал губы, как ты уже заметил, поэтому я помню все». – «То есть тебе известно, где тебя похоронят?» – воскликнул я. Он широко улыбнулся: «Именно поэтому я у тебя». – «Это далеко отсюда?» – «Нет, если хочешь, могу показать». Я встал, взял пилотку: «Идем».

Я обратился к Ройтеру с просьбой дать мне в сопровождение фельджандарма; он отослал меня к командиру роты, а тот приказал какому-то ротвахмистру: «Ханнинг! Следуй за гауптштурмфюрером и выполняй все, что он тебе велит». Ханнинг надел каску, перекинул винтовку через плечо; он, наверное, разменял уже пятый десяток; при ходьбе на его узкой груди подпрыгивал большой железный полумесяц. «Нам еще понадобится лопата», – добавил я. На улице я повернулся к старику: «Так куда нам?» – «Туда», – он указал пальцем на Машук, вершину которого окутывали облака, так что казалось, будто гора выплевывает клубы дыма. Мы в сопровождении Ханнинга с лопатой на плече пересекли городские улицы и добрались до самой последней, той, что опоясывает склон; старик двинулся направо, в сторону Провала. Вдоль дороги высились ели, и в одном месте между деревьев петляла тропинка. «Туда», – сказал старик. «Ты и вправду никогда здесь не бывал?» – поинтересовался я. Он лишь пожал плечами. Мы поднимались по крутому серпантину. Старик бодро и уверенно шагал впереди, из-за моей спины слышалось тяжелое, шумное дыхание Ханнинга. Деревья кончились, ветер разогнал облака. Чуть погодя я обернулся. На горизонте четко вырисовывалась Кавказская гряда. Ночной дождь смыл наконец надоевшую летнюю дымку, открыв чистые, величественные горы. «Хватит мечтать», – одернул меня старик. Я очнулся. Мы карабкались по склону еще около получаса. Мое сердце бешено колотилось, мы с Ханнингом еле переводили дух, а старик был свеж, как молодое деревце. В конце концов мы добрались до покрытого травой выступа, расположенного в каких-нибудь ста метрах от вершины. Старик стал у края, глядя вдаль. Пожалуй, именно теперь я впервые увидел Кавказ. Мощная, высокая, чуть наклоненная стена горных вершин тянулась в обе стороны горизонта, и мне чудилось, что, прищурившись, справа можно будет различить уступы, спускающиеся в Черное море, а слева – в Каспийское. Голубые склоны венчали нежно-желтые и алебастровые гребни; на их фоне возвышался белый Эльбрус, похожий на огромную перевернутую чашу молока; над Осетией возвышался Казбек. Это было прекрасно, как музыка Баха. Зачарованный, я не в силах был произнести ни слова. Старик показал рукой на восток: «Там, за Казбеком, Чечня, а за ней Дагестан». – «А где же твоя могила?» Он обвел глазами площадку, сделал несколько шагов, топнул и произнес: «Здесь». Я снова посмотрел на горы: «Неплохо для последнего пристанища, верно?» – сказал я. Старик радостно заулыбался: «Правда?» Я уже стал сомневаться, а не издевается ли он надо мной. «Ты действительно знал?» – «Разумеется!» – оскорбился старик. Но мне почудилось, что он усмехнулся в бороду. «Тогда рой», – распорядился я. «Рой? Да как тебе не стыдно, meirakiske [26]26
  Отрок, юноша (греч.).


[Закрыть]? Ты представляешь, сколько мне лет? Я мог бы быть дедом твоего деда! Я тебя скорее прокляну, чем буду рыть». Я пожал плечами и обратился к Ханнингу, поджидавшему рядом с лопатой наготове. «Ройте, Ханнинг». – «Рыть, гауптштурмфюрер? Что рыть?» – «Могилу, ротвахмистр. Тут». Он мотнул головой: «А старик? Он сам не может?» – «Нет. Давайте, приступайте». Ханнинг положил каску и винтовку на траву и направился к указанному месту. Поплевал на ладони и начал рыть. Старик любовался горами. Я прислушивался к шелесту ветра, смутному шуму города под нами, стуку лопаты, улавливал звук падающих комьев земли и вздохи Ханнинга. Я взглянул на старика: повернувшись лицом к горам и солнцу, он что-то шептал. Я снова перевел взгляд на горы. Бесконечную тонкую игру света, переливы сине-голубых красок, оттенявших склоны, можно было сравнить с длинной музыкальной вариацией, ритм ей сообщали горные пики. Ханнинг расстегнул ворот полевого кителя, снял куртку, работал он методично и уже вырыл яму по колено. Старик весело спросил у меня: «Ну, как продвигается дело?» Ханнинг прервал работу и облокотился на рукоятку. «Недостаточно, гауптштурмфюрер?» – задыхаясь, пробормотал он. Яма казалась достаточно длинной, а вот глубина едва достигала полуметра. «Нормально для тебя?» – спросил я у старика. «Ты шутишь! Ты вздумал похоронить меня, Нахума бен Ибрагима, в могиле, достойной лишь бедняков! Ты же не nepios» [27]27
  Неразумный, малолетний (греч.).


[Закрыть]. – «Увы, Ханнинг. Придется вам рыть еще». – «Скажите, гауптштурмфюрер, – спросил меня Ханнинг, вновь берясь за дело, – вы с ним на каком языке общаетесь? Ведь это не русский». – «На греческом». – «Так старик что – грек?! Я думал, он еврей». – «Вы ройте, ройте». Он выругался и принялся копать. Минут через двадцать он снова остановился, уже совершенно обессиленный. «Вообще-то, гауптштурмфюрер, нас тут двое, и я не самый молодой». – «Вылезайте и дайте мне лопату». Я тоже снял пилотку и китель и сменил Ханнинга. Надо сказать, в рытье могил я был не силен. Мне понадобилось немало времени, чтобы приноровиться. Старик наклонился ко мне: «Скверно ты справляешься. Сразу видно, что ты проводил жизнь за книгами. У нас даже раввины умеют строить дома. Но парень ты неплохой. Правильно, что я выбрал тебя». Я продолжал копать, землю теперь приходилось выбрасывать довольно высоко, часть ее сыпалась обратно. «Ну, теперь сойдет?» – крикнул я. «Еще немного. Я мечтаю о могиле, удобной, как материнское лоно». – «Ханнинг, – позвал я, – ваш черед». Ханнинг подал мне руку, чтобы я выбрался из ямы, которая была уже по грудь. Пока Ханнинг махал лопатой, я оделся и закурил и снова, как завороженный, уставился на горы. Старик тоже не сводил с них глаз. «Знаешь, я ведь очень горевал, что мне не суждено покоиться в родной долине у Самура, – произнес он. – Но сейчас я оценил мудрость ангела. Здесь прекрасно». – «Да», – согласился я и покосился на винтовку Ханнинга, валявшуюся на траве рядом с каской. Теперь, когда над землей торчала только голова ротвахмистра, старик счел глубину достаточной. Я помог Ханнингу вылезти. «Что дальше?» – полюбопытствовал я. «Ты должен опустить меня в яму. А как же? Ты же не рассчитываешь, что Бог поразит меня молнией?» Я отчеканил: «Ротвахмистр Ханнинг! Наденьте форму и расстреляйте этого человека». Ханнинг побагровел, сплюнул и чертыхнулся. «В чем дело?» – «При всем уважении к вам, гауптштурмфюрер, для выполнения специальных задач мне необходим приказ моего командира». – «Лейтенат Ройтер отдал вас в мое распоряжение». Ханнинг колебался. «Ну, ладно», – выдавил он. Отряхнул брюки, напялил куртку и каску, пристегнул бляху и взял винтовку. Старик, улыбаясь, сидел на краю могилы лицом к горам. Ханнинг вскинул винтовку и прицелился ему в затылок. «Подождите!» Ханнинг опустил винтовку, старик вполоборота повернулся ко мне. «А мою могилу ты тоже видел?» – заторопился я. Он расплылся в улыбке: «Да». У меня перехватило дыхание, я побледнел и почувствовал необычайное смятение. «И где же?» Он усмехнулся: «Этого я тебе не скажу». – «Стреляйте!» – крикнул я Ханнингу. Он поднял ствол и пальнул. Старик моментально упал, словно марионетка, у которой перерезали веревочки. Я приблизился и нагнулся над ямой: он валялся на дне, словно бесформенный мешок, голова на бок, и по-прежнему ухмылялся в бороду, забрызганную кровью; в глазах, смотревших на край могилы, тоже читалась насмешка. Меня передернуло. «Засыпьте яму», – сухо велел я Ханнингу.