Текст книги "Неизведанное тело. Удивительные истории о том, как работает наш организм"

Когда двум крошечным частицам удается встретиться и соединиться, результатом становится зародыш, растущий в утробе матери. Так же и опыление цветов приводит к созреванию плодов, которые, однако, не приносят растению непосредственной биологической пользы. Во время беременности моей жены я был сторонним наблюдателем, который мог только удивляться необычным симптомам, сопровождающимся дискомфортом. С каждым триместром появлялись новые боли и физические ограничения. Ей перестали приносить удовольствие продукты, которые она любила раньше, а к концу срока она уже не могла нагибаться.

Спустя почти девять месяцев ритмичные сокращения матки стали первым признаком того, что приближается кульминация. Мы внимательно следили за частотой схваток, так как они продолжались с разной интенсивностью несколько дней, и, когда они стали регулярными и сильными, мы поняли, что пора ехать в больницу. Когда беременность подходит к концу и раздаются громкие предродовые аккорды, пути назад уже нет: ребенок так или иначе покидает тело матери.

Биология – это ритм. Но даже когда обычные ритмы нарушаются (когда менструация приостанавливается и наступает беременность) – это часть большого цикла работы организма, цикла воспроизводства и сохранения человеческого вида. Каждый человеческий организм и все его внутренние гармонии продолжаются в более масштабном цикле следующего поколения. Каждый человек – как новый удар в огромном ритме, который звучит с самого начала жизни на Земле. Хотя половые органы нарушают привычные ритмы организма, именно они позволяют музыке звучать дальше. С рождением ребенка ничто не остается прежним, но биологически человеческий род продолжается, как и всегда, в грандиозном круговороте времени, и по факту ничего не меняется.

Я много раз присутствовал на родах, и большинство из них слилось в моей памяти в затяжное ожидание с последующим кровотечением и плачем младенца. Но рождение моего ребенка было особенным. Вместо того чтобы прийти только к моменту родов, я помог своей жене выдержать четыре дня нерегулярных схваток дома, прежде чем шейка матки у нее раскрылась настолько, что ее увезли в больницу.

Из всех случаев, когда я с нетерпением ждал появления ребенка на свет, процесс рождения моего сына оказался самым долгим. Пока длились схватки и моя жена терпела дискомфорт и боль, я задавался вопросом, задышит ли наш ребенок сам. Но когда он наконец появился на свет, он сразу закричал. В тот момент он, как и каждый новорожденный, был как семя, брошенное в мир, как пух одуванчика на ветру, стремящийся приземлиться в подходящую почву, пустить корни и взрасти. Крик моего сына означал, что его тело без помощи врача нашло «плодородную почву» – атмосферу, в которой его легкие смогли раскрыться, а организм начал развиваться.

После того как установился ритм дыхания новорожденного, я впервые не вышел из палаты. На этот раз я остался и наблюдал за своим ребенком в объятиях его матери. И я знал, что для нас уже ничто не будет как прежде.

5. Печень

Впервые я увидел человеческую печень в анатомической лаборатории, будучи студентом. Она была бордово-коричневой и блестящей и располагалась в правом верхнем углу брюшной полости трупа, чуть ниже грудной клетки. Казалось, она главенствует над всеми остальными пищеварительными органами, находящимися в ее ведении. Из-под мясистого края печени виднелся ее ассистент – желчный пузырь, сосуд для хранения желчи, вырабатываемой печенью для переваривания и всасывания питательных веществ из кишечника.

В последующие месяцы я в мельчайших подробностях изучил этот орган. Я познакомился со всеми близлежащими анатомическими структурами: правой почкой позади печени, кишечником, проходящим у ее основания, и артериями и венами, связывающими ее с остальной сосудистой системой организма. На занятиях по гистологии, где мы изучали ткани на микроскопическом уровне, я видел увеличенные изображения разных структур печени. На парах по биохимии я изучал, как печень контролирует метаболизм в организме и поддерживает сложный гомеостатический баланс. Печень также выступает в роли привратника организма: каждый кусочек пищи, который поступает через рот и расщепляется в кишечнике, проходит через этот контрольный пункт, где питательные вещества сортируются, преобразуются, метаболизируются и распределяются по всем уголкам тела.

Как и многие другие части тела, печень стала для меня другом, о котором, как мне казалось, я знал почти все. Я мог мысленно разделить ее на отдельные части и компоненты и собрать их обратно в цельный функционирующий орган. Но, несмотря на это, в ней оставалось нечто неопределенное. Даже после того, как я запомнил всю необходимую информацию о печени, я продолжил знакомиться с этим органом и в итоге изучил его от и до: начиная с клеток, из которых состоит печень, и заканчивая ее функционированием в жизнедеятельности всего организма. Это изменило мой взгляд на жизнь, заболевания и, что удивительно, на пищу.

Когда я начал работать в больнице и лечить пациентов с заболеваниями печени, я мысленно связывал безликий орган с лицами пациентов, например Хуана. В то же время на лице Хуана явно читалась печеночная недостаточность. У него были ярко-желтые белки глаз и болезненно осунувшиеся черты лица. Остальные органы говорили о том же: живот был вздут и наполнен жидкостью, а на тусклой желтоватой коже была россыпь фиолетовых синяков. Желтый оттенок кожи, известный в народе как желтуха, появился из-за того, что его печень больше не могла очищать кровь от избытка билирубина. Жидкость в брюшной полости была обусловлена тем, что его печень больше не синтезировала белок плазмы крови, а также нарушился печеночный кровоток. Синяки возникли из-за того, что печень перестала участвовать в свертывании крови. Когда отказывает печень, сбой возникает практически везде.

Во время ординатуры я работал в больнице, где часто проводили трансплантацию печени, поэтому у меня было много пациентов, подобных Хуану, у кого этот орган уже работал из последних сил. В большинстве случаев печень моих пациентов медленно разрушалась в течение многих лет, обычно под воздействием алкоголя. В некоторых случаях ее разрушение наступало внезапно из-за роковой случайности, как у молодого человека, который в жаркий день бежал марафон и получил сильный тепловой удар – для печени это был блицкриг. Или у молодой девушки двадцати с небольшим лет, которая пыталась покончить с собой и приняла чрезмерную дозу лекарств. Печень выводит токсины из крови, поэтому именно она разрушается в первую очередь при передозировке лекарственных препаратов.

У Хуана также наблюдалась острая печеночная недостаточность: его печень внезапно стала отказывать после приема обычного антибиотика, назначенного лечащим врачом. Хотя некоторые антибиотики иногда могут вызывать легкое поражение печени, Хуану не повезло гораздо больше: полный отказ органа был крайне редким побочным эффектом и антидота не существовало. Ему было за сорок, и за всю жизнь он не выпил ни грамма алкоголя. Когда я начал практику в терапевтическом отделении, Хуан уже несколько недель находился в больнице. У него были желтуха, отеки, и он был слишком слаб, чтобы стоять самостоятельно. По словам ординатора, который передавал мне пациента, Хуан стоял в листе ожидания на трансплантацию, и моей задачей было просто сохранять ему жизнь, чтобы он успел получить новую печень.

Весь следующий месяц я наблюдал Хуана на предмет возможных осложнений заболевания печени. Я видел кровотечения со смертельным исходом у таких пациентов, и мгновенно появляющиеся синяки на коже Хуана напоминали мне, что я должен держать руку на пульсе и регулярно назначать анализы крови. Однажды его вырвало, и рвотные массы выглядели как кофейная гуща. Это была смесь крови с желудочной кислотой, что указывало на кровотечение в ЖКТ. Я назначил срочное внутривенное введение антацида, консультацию гастроэнтеролога, новые анализы и обследования.

Жидкость в брюшной полости Хуана оказывала давление на органы и связки таза, причиняя ему почти непрерывные мучения. Я назначил ему обезболивающие, хоть и в меньших дозах, чем обычно, потому что знал, что его печень не сможет метаболизировать большинство препаратов. Когда боль становилась невыносимой, я удалял жидкость из его брюшной полости, вводя большую иглу через кожу. Каждый раз я наполнял несколько больших стеклянных бутылей объемом в несколько литров, а их содержимое выглядело как растопленное масло со слоем пены сверху. Эта процедура немного уменьшала боль Хуана, но его живот тут же начинал снова наполняться жидкостью. Все меры были лишь временным решением в ожидании пересадки.

Недели шли одна за другой, и на каждой из них я был свидетелем того, как сильно страдает организм, когда отказывает самый крупный внутренний орган. Я боролся со всеми осложнениями по мере их появления и каждый день надеялся на хорошие новости от команды трансплантологов. В тот момент Хуан был в наиболее тяжелом состоянии из всех моих пациентов и требовал максимально пристального внимания. По утрам во время обходов я с удивлением отмечал, что он еще жив и не умер ночью от осложнений, возникших накануне. Меня поражало, что неуклонно ухудшающиеся результаты анализов крови все еще были совместимы с жизнью.

Ведение Хуана было похоже на суетливое тушение небольших возгораний, в то время как весь дом был охвачен огнем. Я был уверен, что он не доживет до трансплантации.

За весь месяц я не слышал ни слова о том, что его очередь подходит. Нам не давали даже ложную надежду. Я говорил себе, что многие пациенты ждут месяцами, хотя при острой недостаточности, как у Хуана, все обычно происходит быстрее. Когда я готовился к переходу в другое отделение, его состояние было еще хуже, чем в день нашего знакомства: он был слабее, а его и без того плохой аппетит почти пропал. В последний день работы в отделении я попрощался с Хуаном и его женой Анной, которая почти каждый день сидела в его палате. Наши жизненные пути ненадолго пересеклись, и мне было горько расставаться после того, как я пережил с ними столько взлетов и падений. Я вспомнил все свои срочные вызовы к Хуану: каждый раз я поспешно осматривал его, оценивал ситуацию и разрабатывал тактику лечения, пока Анна смотрела на него. В ее глазах была тревога, в его – желтизна. Я переживал вместе с ними, и мы вместе надеялись на пересадку. Их медицинская эпопея продолжалась, а я лишь мельком увидел ее кусочек, прежде чем отправиться дальше. Сменяющие друг друга ординаторы обычно не испытывают эмоциональной привязанности к пациентам, но у меня сформировалась особая связь с Хуаном и Анной, и я переживал за него.

В последний день, когда я передавал своих пациентов следующему ординатору, я предупредил Анну, что, на мой взгляд, Хуану осталось недолго. Тем не менее я сказал ей, чтобы она поддерживала в нем жизнь, пока ему не сделают пересадку. Я начал работать в другом отделении, и с новым потоком пациентов мысли о случае Хуана отошли на второй план.

На самом деле впервые я увидел печень задолго до начала учебы в институте. В детстве в моей семье печеночный паштет был главным праздничным блюдом, которое часто готовили по особым случаям. И только мне это казалось отвратительным. Тусклый бежевый цвет, подчеркнутый отталкивающим розовым, зернистая текстура и металлический привкус разлагающегося железа – я просто не мог это есть.

Мое отвращение не имело ничего общего с отношением к печени как к внутреннему органу. Я никогда не задумывался о том, что такое печень и как она из брюшной полости какого-то животного оказалась в компании скворчащего лука на маминой сковороде. Я также ничего не чувствовал к существам, жизнь которых когда-то зависела от этого съедобного органа. Мое отвращение было необоснованной инстинктивной реакцией на вид, запах и вкус того, что я считал окончательно и бесповоротно мерзким.

Но когда я познакомился с этим органом в институте, мое мнение поменялось. На втором курсе я приехал домой на ужин по случаю Дня благодарения. Миска с печеночным паштетом стояла на своем обычном месте на столе рядом с нарезкой из индейки и клюквенным соусом. Как обычно, я смотрел, как мои радостные родственники щедро намазывают на крекеры свою любимую, пропитанную майонезом гадость, и чувствовал ком отвращения в горле.

Но на этот раз в моей голове также проносился поток подробной информации о печени с точки зрения биологии. Я изучал печень уже больше года, и моя память была насыщена фактами об этом органе. Она заполнялась, как гусь, которого откармливают для фуа-гра. Глядя на миску с паштетом и думая обо всех важных и поддерживающих жизнь функциях этого органа, в том числе в телах животных, чьи жизни оборвались ради приготовления этого блюда, я вдруг увидел его в другом свете. То, что вся эта сложная биология может быть сведена к простой пище, казалось почти невероятным превращением. Впервые я почувствовал желание попробовать паштет.

Я размазал ложку бежевой кашицы по крекеру и поднес его ко рту. В это время в моей голове вихрем проносились схемы выработки глюкозы и факторов свертывания крови в печени человека. Борясь с привычным отвращением и стараясь не обращать внимания на запах, напоминающий собачий корм, я запихнул крекер в рот. Я почувствовал вкус минералов и мяса, и он не был таким противным, как в моей памяти. Я проглотил крекер, не поперхнувшись. Затем я взял еще один. И еще. Конечно, я не полюбил этот паштет сразу, но его связь с тем, что я знал о печени, очаровала меня, а мое медицинское образование подтолкнуло присоединиться к остальным членам моей семьи и оценить это традиционное блюдо.

Научившись получать удовольствие от паштета, я по-новому взглянул на свои предпочтения в еде в целом. У каждого человека – свой взгляд на то, что съедобно, а что отвратительно. Более того, граница между съедобным и отвратительным – это просто вопрос того, что человек привык есть. Но все же для многих людей понятия анатомии и кулинарии должны существовать отдельно друг от друга.

Я считал точно так же. В детстве я воспринимал мясо исключительно как красные куски на полках супермаркетов, засунутые между пенопластом и пластиковой пленкой. В моем наивном сознании вся еда появлялась из продуктового магазина, и я понятия не имел, как она туда попадает. Благодаря своему узкому кругозору я пребывал в блаженном неведении о печальном происхождении мяса. И я по-прежнему прекрасно понимаю, почему некоторые люди, чтобы получать удовольствие от еды, предпочитают не думать о животном происхождении мяса.

Но когда я начал изучать организм во всех подробностях, даже обыденные мясные блюда из мышц животных стали вызывать больше интереса. Я проводил параллели между отрубами говядины и группами мышц человека и обнаружил, что анатомия крупного рогатого скота и человека довольно схожа, у мышц просто разные названия. Филе миньон получают из вырезки крупного рогатого скота, которая соответствует большой поясничной мышце человека. Стейк рибай нарезают из отруба в том месте, где у нас расположена мышца, выпрямляющая позвоночник. Мышцы, которые отвечают за каждое движение нашего тела при жизни, после смерти становятся мясом. Меняется только восприятие, но с точки зрения биологии нет никакой разницы.

Мое обретенное кулинарное любопытство не ограничилось праздничным столом. Мой интерес к печени подстегнул растущий анатомический аппетит, который перешел на другие предметы изучения: я параллельно получал медицинские и кулинарные знания. После изучения почек на занятиях по нефрологии я попробовал пирог со стейком и почками в местном ресторане и обнаружил, что миллионы микроскопических фильтрующих кровь пучков, так называемых гломерул, которые наполняют орган, делают его сытным и приятно вязким. Я впервые попробовал сладкие хлебцы из поджелудочной железы, когда узнал о ее роли в эндокринной системе организма. Хотя этот внутренний орган считается субпродуктом, который обычно выбрасывают, мне он показался ароматным и сытным.

На лекции по иммунологии меня ошеломило, что каждый день из костного мозга человека в кровоток попадают сотни миллиардов красных и белых кровяных телец, и, когда я впервые попробовал жареный костный мозг, он показался мне поразительно вкусным. Неудивительно, что моя бабушка-иммигрантка так любила его. С анатомической точки зрения костный мозг – идеальный продукт для приготовления. Полости в наших самых крупных костях заполнены стволовыми клетками, покрытыми жиром, подходящим для жарки, и все это находится в костном сосуде, который усиливает вкус. Остается лишь подогреть.

Хотя из всех внутренних органов печень наиболее широко признана продуктом питания, независимо от того, едите вы ее или нет, у нее самый выраженный привкус. Мне жаль, что этот насыщенный вкус, вероятно, отворачивает многих людей от остальных субпродуктов, хотя есть множество более аппетитных вариантов. Из-за специфического привкуса печень не лучшее начало знакомства с этими блюдами.

Изучение медицины расширило мои кулинарные горизонты и показало, что знание анатомии и физиологии наряду с благоговением перед физиологической и анатомической гармонией организма служит идеальной приправой. Кроме того, как я понял в институте, каждая часть тела животного съедобна, если ее можно разжевать, не сломав зубы, и проглотить, не проткнув пищевод. А что насчет несъедобных частей? Из них выходит отличный бульон.

Самая анатомическая трапеза в моей жизни произошла во время поездки в Исландию, когда я оканчивал ординатуру. Я гостил у друга в окрестностях Рейкьявика, где мне подали свид, традиционное исландское блюдо. Передо мной поставили тарелку, на которой лежала овечья голова, разрезанная пополам. Открытое поперечное сечение головы выглядело прямо как из моего учебника анатомии: несколько недель я изучал эту же схему (правда, голова была человеческой, а не овечьей), готовясь к экзамену в институте. Я увидел такое же глазное яблоко, окруженное орбитальной жировой клетчаткой и миниатюрными глазодвигательными мышцами. Змеевидные носовые ходы, выстроенные тонкими костными пластинами, на моей тарелке были аналогичны тем, по которым я снова и снова мысленно перемещался, изучая каждый обходной путь к среднему уху и пазухам. А мускулистый язык животного, прижатый к зубному ряду, напомнил мне мой восторг, когда во время препарирования я узнал, к чему язык крепится в горле (над этой загадкой я размышлял с детства).

Хотя я уже начал спокойно есть печень животных, но совсем не был готов к «лицу», смотрящему на меня с тарелки. «Лицо» гораздо более индивидуально, чем безликие куски мяса или скрытые органы брюшной полости, такие как печень. Именно по лицу мы узнаем наших друзей и любимых. На морде овцы отражалась жизнь, прожитая животным, и было отчетливо ясно, что потребовалось для приготовления этого блюда. Я тыкал вилкой в обрубок зрительного нерва жемчужного цвета, торчащий из глазного яблока овцы, слизистую носа и вкусовые сосочки на языке. Эти органы чувств и нервы, соединяющие их с мозгом (который обычно удаляется при приготовлении этого блюда), запечатлели целую жизнь овцы: изображения, запахи и вкусы.

Глядя в тарелку, как в зеркало, я задумался над тем, что скрывается за моим собственным лицом. Мои органы чувств и их система восприятия запечатлели почти каждый миг моей жизни, в том числе впечатления от каждого съеденного мной кусочка пищи. Свид заставил меня задуматься, что если и я, несмотря на весь свой жизненный опыт, однажды оказался бы на тарелке какого-нибудь существа, гигантского или микроскопического, то все, чего я касался и что видел, свелось бы к некому печеночному паштету. С точки зрения анатомии и физиологии смерть, после которой живая овца превратилась в исландский обед, ничем не отличалась от смерти, с которой я буду бороться всю свою медицинскую карьеру. И моя смерть тоже однажды станет частью этого процесса. Так же как препарирование трупа позволило мне узнать о строении тела и в каком-то смысле посмотреть внутрь себя, рассматривание самого философского блюда в моей жизни недвусмысленно дало мне понять, из чего состоит мое тело – из еды.

Я смаковал каждый кусочек свида с сопереживанием. Жир вокруг глазного яблока был бархатистым и сочным, а жевательные мышцы, прикрепленные к челюсти, были такими невероятно нежными и мягкими, что их можно было проглатывать, не жуя. Сведение прекрасной сложности жизни к пище, как и сведение любви к нехитрому трюку репродуктивной системы, не умаляло важность первого. Это всего лишь изменение точки зрения.

Когда я изменил отношение к употреблению печени в пищу, объективно ничего не поменялось. Ее запах и вкус остались прежними, как и мои собственные вкусовые рецепторы, обоняние и нейроны, связывающие органы чувств с мозгом. Внешне все было как раньше, за исключением небольшого изменения в той части мозга, где восприятие интерпретируется, обретает окраску и превращается в эмоции. Мое желание снова попробовать печень было вызвано осознанием того, что лежит за этим блюдом: в каждой миске паштета на праздничном столе заключена жизнь одного или нескольких животных и богатая биологическая история о том, с чем справлялась их печень, прежде чем оказаться на крекерах.

Для сторонников фермерских рынков и местных продуктов питания понимание того, кто и где вырастил эти продукты, обеспечивает более тесную связь с пищей. На мой взгляд, это относится и к продуктам животного происхождения. Изучая строение и функционирование человеческих и животных организмов, я лучше осознавал, чем раньше была моя еда и что попадает в мой рот и становится частью моей плоти.

Учеба расширила не только мое понимание основ анатомии, но и научила меня тому, что выбор вкусной еды и умение хорошо ее готовить связаны со знанием анатомии и физиологии животных. Свид, объединяющий миры анатомии и кулинарии, позволил сделать особенной абстрактную пищу. К моему удивлению, у меня появилось более личное отношение к еде и я обнаружил, что сопереживание и пища – не взаимоисключающие понятия. Медицинское образование поменяло мое представление о противном и мои гастрономические пристрастия и очистило двери моего кулинарного восприятия. Как мог бы сказать Уильям Блейк, когда двери восприятия чисты, можно увидеть вещи такими, какие они есть, – восхитительно вкусными[9]9
  Отсылка к цитате из поэмы Уильяма Блейка «Бракосочетание Рая и Ада» (1793): «Если бы двери восприятия были чисты, все предстало бы человеку таким, как оно есть, – бесконечным» (пер. М. Немцова). Прим. пер.


[Закрыть].

Спустя шесть месяцев ординатуры, когда меня переводили из одной больницы в другую, я оказался в терапевтическом отделении. Одним из моих пациентов был молодой человек, которого госпитализировали с кишечной инфекцией, вызвавшей сильную диарею и обезвоживание. Однажды, когда я совершал утренний обход, меня окликнула медсестра, ухаживающая за этим пациентом: «Его отец говорит, что знает вас!»

Я снова взглянул на фамилию пациента, вычеркивая пункты из длинного списка задач на день, но не узнал ее.

Во второй половине дня я вернулся в палату молодого человека, чтобы обсудить возможность его выписки домой. Его состояние улучшилось, и он больше не нуждался во внутривенном вливании жидкостей для поддержания водного баланса организма. Рядом с его койкой стоял худой мужчина в джинсах, бейсболке и хирургической маске, закрывающей нос и рот. Прежде чем я начал говорить о выписке, мужчина повернулся ко мне и стянул маску с лица.

«Это Хуан, – сказал он, расплывшись в улыбке. – Мне сделали пересадку». Я вгляделся в его лицо: желтизна глаз и кожи исчезла, а его осунувшиеся черты приобрели округлость. Я видел Хуана только на пороге смерти, и именно таким он отпечатался в моей памяти. Этот мужчина выглядел здоровым, и у него не было и намека на выпирающий живот, наполненный жидкостью, который я осматривал каждый день. И тогда я впервые увидел, как он стоит сам, без помощи двух человек. Хуан преобразился: его тело восстановилось благодаря чудодейственному средству – работающей печени.

Он протянул руку, чтобы поздороваться, но я не мог удержаться, чтобы не обнять его. Это был один из немногих случаев в моей медицинской карьере, когда мои глаза наполнились слезами от радости и облегчения. Стоящая позади него жена Анна смотрела на меня с мягкой понимающей улыбкой.

Совместно прожитые моменты – необходимый компонент сопереживания, но медицинские знания добавляют к нему нечто большее. Хотя в той больничной палате ничто не напоминало о пережитом, у меня с Хуаном и Анной были общие воспоминания и взаимопонимание. Несмотря на то что я разделил с ними лишь часть самого сложного периода их жизни, я знал о его перипетиях и едва ли мог представить, через что им пришлось пройти, чтобы оказаться сейчас здесь, когда мы встретились снова.

Пациенты быстро забываются в больничной суматохе. Врачи и медсестры приходят и уходят, занятые ординаторы бегают туда-сюда, пациенты выписываются один за другим. Это делает врачей и пациентов одинаково безликими, подобно пище, когда-то бывшей живым организмом. Из-за этого между врачом и пациентом редко строятся глубокие отношения. Иногда трудно увидеть человека за актуальной, требующей решения проблемой пациента или разглядеть историю жизни за его историей болезни, и из-за этого на фоне вечной спешки в сфере здравоохранения не всегда возникает сопереживание. Я не помню большинство своих пациентов, но Хуан был одним из немногих, кто остался в моей памяти.

Когда ко мне попадают новые пациенты, с которыми у меня нет общих воспоминаний, я все равно могу что-то узнать о них на основании опыта работы с предыдущими больными. У людей с дисфункцией печени на лице видны соответствующие признаки, распознав которые я могу узнать, что происходит внутри организма. Поскольку у меня есть опыт ведения таких пациентов, как Хуан, и общения с их близкими, такими как Анна, я знаю последствия поражения этого уникального органа и могу предположить, через что человек прошел и что его ждет.

Когда я вижу пациентов, которым проводили пересадку печени, даже если у них все в порядке и они выглядят здоровыми, я знаю, с чем они столкнулись и какую боль испытывали, находясь в шаге от смерти, прежде чем им выпал шанс пройти трансплантацию. Хотя у меня никогда не было заболеваний печени, я видел многих, кто прошел этот горький путь. Обладать медицинскими знаниями и опытом врача – значит глубже видеть жизни других людей и постигать больше, чем кажется на первый взгляд, так же как знать источник пищи означает понимать прожитый опыт других существ. В основе сопереживания, как и вкуса, лежат не органы чувств или нервы лица, а осознание того, что скрывается за фасадом жизни. Сочувствовать в одинаковой степени людям и животным – значит быть живым.

К таким пациентам, как Хуан, печень которого отказала не по его вине, сочувствие рождается само собой. Но у меня также было много пациентов с циррозом, который развился на фоне злоупотребления алкоголем, и им тоже нужно сопереживать. Проще всего сочувствовать детям: почти всегда заболевание возникает не по вине маленького пациента, в то время как со взрослыми ситуация иная. Иногда мне приходится прилагать усилия, чтобы сопереживать. Я лечил и убийц, и насильников и научился одновременно испытывать и отвращение, и сочувствие к пациенту. Суть работы врача – видеть в каждом нуждающегося в помощи человека, независимо от его прошлого. Сопереживать бывает нелегко, но это всегда очень важно.