Автор книги: Джонатан Стоун
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Глава 2. «Русские символисты» и русские символисты
Динамика серьезности и пародийности зависит от более или менее последовательного понимания того, чем символизм был для читателей середины 1890‐х годов. В настоящей главе я рассматриваю этот вопрос, уточняя смысл тавтологичного и в то же время довольно содержательного ответа на него: русский символизм – это то, что публиковалось русскими символистами в брошюрах под названием «Русские символисты». Создание такого сообщества потребовало слаженных усилий, основную часть которых взял на себя 21-летний Брюсов. Насаждая семена символизма в России, Брюсов напрямую обращался к читателям и приглашал их к личному контакту. Этот механизм утверждения группы русских символистов имел как практические, так и более возвышенные мотивы. Брюсову досталась роль главы нового сообщества, арбитра в вопросе о том, что именно считать символизмом и кого к нему причислять. Он обрел власть санкционировать принадлежность тех или иных произведений к русскому символизму и снабжать читателя информативными образцами нового искусства. Кроме того, он принял на себя роль редактора и организатора символизма – такая позиция предоставила ему контроль над отбором текстов для «Русских символистов» и способом их подачи. Брюсов с самого начала рассматривал символизм как эстетику и вместе с тем объект, который для осуществления его художественной функции требовалось собрать воедино. Три выпуска «Русских символистов» обеспечили такое сочетание концептуальной идентичности и материального пространства. В то же время они послужили своего рода маяками для привлечения символистов России в ряды нового движения. В центре этого процесса стоял Владимир Александрович Маслов.
Все три выпуска «Русских символистов» сопровождались обращениями к читателю. В первом издании (1894) сообщалось:
Следующие выпуски этого издания будут выходить по мере накопления материала. Гг. авторов, желающих поместить свои произведения, просят обращаться с обозначением условий на имя Владимира Александровича Маслова. Москва, Почтамт, poste restante.
К осени, когда появился следующий выпуск, Маслов отступил на второй план, а читателей уведомили:
Издатель просит гг. авторов, желающих предложить свои произведения для следующих выпусков, адресоваться на имя Валерия Яковлевича Брюсова, Цветной бульвар, свой дом, для В. А. М. Лично можно видеть по четвергам от 6 до 8.
В последнем же выпуске (лето 1895 года) фигура Маслова исчезает окончательно:
Издатель просит гг. авторов, желающих предложить свои произведения для следующих выпусков, адресоваться (с обозначением условий) на имя Валерия Яковлевича Брюсова, Москва, Цветной бульвар, свой дом.
Эта траектория вытеснения Маслова Брюсовым становится понятной с учетом того обстоятельства, что никакого Маслова не существовало: он был одним из многочисленных псевдонимов, придуманных Брюсовым для «Русских символистов»[112]112
Иванова и Щербаков подробно рассказывают об участниках «Русских символистов» с особым упором на исследование брюсовских псевдонимов. Они отмечают появление имени Маслова в текстах Брюсова 1893 года, равно как и его возможные истоки в биографии Брюсова. Иванова Е., Щербаков Р. Альманах В. Брюсова «Русские символисты»: судьбы участников.
[Закрыть]. Вместе с тем она акцентировала разнообразие функций, выполняемых Брюсовым в контексте сборника. Гибкость, с какой он лавировал между позициями издателя и поэта, подчеркивает их взаимозависимость и равноценность для создания этих книжечек. Содержание процитированных обращений соответствует издательским обязанностям Маслова и носит скорее утилитарный характер. Новые выпуски «Русских символистов» должны были появляться «по мере накопления материала». Но также они приглашали к объединению поэтов с похожими эстетическими склонностями. Подобную группу способен был сформировать Маслов, включая авторов в брошюры. Сам же Брюсов – без маски Маслова – мог развивать более интимную модель взаимодействия русских символистов. В духе литературных собраний и салонов, для XX века не менее важных, чем для XIX, Брюсов нащупывал связи, которые позволили бы создать русский символистский круг знакомых между собой людей. Параллельно с этим он контролировал производство материальных объектов символизма. Нередко Брюсов жонглировал обеими ролями, используя призрак Маслова в качестве эксклюзивистской силы, уравновешивающей его собственный имидж инклюзивности. Символистский поэт не мог обойтись без символистского издателя.
Издатель В. А. Маслов родился одновременно с самими русскими символистами. Выступив предполагаемым автором издательского предисловия к первому выпуску, во втором выпуске он даже зримо предстал на обложке. Хотя он легко теряется в окружении пяти вымышленных поэтов (все они были придуманы Брюсовым), появившихся во втором выпуске «Русских символистов», мы, смешивая Маслова с прочими псевдонимами, рискуем упустить из виду его особую роль в этом объединении. Воплощая собой незаменимый для выпуска книг тип посредника, мнимый издатель занимал безошибочно идентифицируемое и необходимое место в модели «коммуникационной схемы», лучше всего иллюстрирующей традиционную культуру печати того времени[113]113
Выдвинутая Робертом Дарнтоном концепция коммуникационной схемы (communication circuit) подробнее обсуждается в главе 3. См.: Darnton R. The Kiss of Lamourette: Reflections in Cultural History. New York: Norton, 1990.
[Закрыть]. Маслов был создан точно на пересечении зарождавшихся институциональных сил русского символизма. Он был и конкретной фигурой, и абстрактной идеей редактора; отвечал за материальное изготовление книг и сосредоточивал в себе само понятие символизма; играл важную роль в производстве символизма и притом был целиком вымышлен. «Русские символисты» стали первым институтом русского модернизма, а Маслов – первым, кто играл сразу несколько ролей, необходимых для его претворения в жизнь.
Брюсов часто ссылался на Маслова или даже выступал от его имени в переписке с новыми поэтами, с которыми познакомился в 1894–1895 годах. О создании «Русских символистов» Брюсовым, Лангом и Масловым начали с разных точек зрения рассказывать вскоре после смерти первого в 1924 году[114]114
Гудзий Н. Из истории раннего русского символизма; Grossman. Valery Bryusov and the Riddle of Russian Decadence. P. 33–56; Гиндин С. И. Программа поэтики нового века (о теоретических поисках В. Я. Брюсова в 1890‐е годы); Pyman A. A History of Russian Symbolism. P. 66–70; Peterson R. A History of Russian Symbolism. P. 21–26; Молодяков В. Э. Валерий Брюсов. С. 60–126. О перипетиях создания «Русских символистов» также повествуют письма и дневники Брюсова 1893–1895 годов. См.: Брюсов В. Я. Дневники, автобиографическая проза, письма; Он же. Письма В. Я. Брюсова к П. П. Перцову (к истории раннего символизма); Ашукин Н., Щербаков Р. Брюсов. М.: Молодая гвардия, 2006. С. 58–89.
[Закрыть]. Эта история начинается с первых встреч Брюсова с французским символизмом примерно в 1892 году, за которыми последовали успешные попытки создания его русских эквивалентов (в виде оригинальной поэзии или переводов) совместно с гимназическим товарищем Александром Лангом (писавшим под псевдонимом А. Л. Миропольский) и горсткой привлеченных ими поэтов; кульминацией же явилась лавина критических откликов, зачастую враждебных, на три вышедших в 1894–1895 годах выпуска «Русских символистов». Биографический, эстетический и социальный аспекты этого объединения исследовались в контексте как жизни и творчества Брюсова, так и истории русской литературы. Но анализ читательского восприятия этих сборников позволяет сказать нечто большее об их функциях в эстетической и материальной культуре 1890‐х годов. История «Русских символистов» – это история механизмов, при помощи которых группа поэтов, сообща выступая в печати, сумела добиться относительно единой художественной идентичности. Именно здесь уместным оказывается подход, сосредоточенный на процессе. Попытка ответить на вопрос «как» вместо «что» позволяет исследовать развитие русского символизма в контексте других парадигматических сдвигов. Динамика и детали создания этих книг показывают оправданность подхода к мировоззренческим революциям с точки зрения сетей и институтов, благодаря которым они стали возможны.
Эта глава преимущественно посвящена примерам того, что Брюсов решил исключить из своей концепции символизма. При этом художественные достоинства и литературный уровень не были определяющими критериями. Главной заботой Брюсова было познакомить Россию с новым искусством, сформировать его презентацию и рецепцию читающей публикой. Поэтому на ранних этапах становления символизма в России Брюсов стремился к объединению символистских авторов и утверждению механизма их совместного появления в печати. В то время русский символизм находился на протоинституциональной стадии, а его организаторы, сознавая потребность в символистском канале публикации, делали первые предварительные шаги на этом поприще. Наиболее важным шагом в создании русского символизма как концепции и как факта явилось санкционирование участников «Русских символистов», определение тех, кому позволено быть частью складывающейся публичной идентичности символизма. Допуск в группу русских символистов основывался на общности противников и целей. Общность эта рождалась благодаря особому языковому коду, разделяемому читателями символизма.
По словам Михаила Гаспарова, «ранний Брюсов переводит не поэзию, а поэтику. Ему нужно создать на русском языке стиль непонятной словесной вязи, на что-то смутно намекающий…»[115]115
Гаспаров М. Л. Брюсов и подстрочник // Брюсовские чтения 1980 года. Ереван: Советакан грох, 1983. С. 179.
[Закрыть]. В своей незавершенной статье 1895 года «О молодых поэтах» Брюсов фактически обосновал собственную роль стража символизма:
Опыт чтения модернистской литературы научил Брюсова определять, какие тексты соответствуют его пониманию символизма. Изначально заявленная им цель представить публике «подражания и переводы» основывалась на собственном чтении символизма. Принадлежность к символизму стала зависеть от доступа к соответствующим книгам и знакомства с его молодыми поэтами – вот исток тавтологичного определения русского символиста. Это станет ключевой составляющей брюсовской символистской программы и впервые зримо проявится в «Русских символистах».
За исключением Брюсова, ни один из участников «Русских символистов» не сделает значительной литературной карьеры, а многие вообще окажутся забыты еще до того, как первая шумиха вокруг этих сборников уляжется несколько лет спустя. Лишь немногие из опубликованных в «Русских символистах» (1894–1895) текстов оставят заметный след в литературе или привлекут внимание единственно своими поэтическими достоинствами. Их включение в «Русских символистов» важно прежде всего постольку, поскольку они создавали впечатление активного поэтического сообщества. Брюсов закладывал фундамент для сетей публикации и распространения символизма. Создание особого пространства для символизма, целостность символистских книг и рождаемое ими в совокупности чувство смысла перекрывали ценность отдельно взятых произведений. Значимость «Русских символистов» заключалась в подчеркивании самой идеи символизма и акценте на четко очерченном пространстве, в котором читатель мог знакомиться с символистской литературой.
Конечно, ведущие поэты раннего русского модернизма находили для своих текстов и другие каналы публикации, успешно завоевывая место для символизма в массовой печати конца XIX столетия. Но подобные компромиссы носили довольно изолированный характер и не имели концептуального веса, связанного с утверждением групповой идентичности. Именно здесь Брюсов и его русские символисты превзошли старших (и в целом более состоятельных поэтически) представителей нового искусства, творивших в начале 1890‐х годов. На первый план они выдвинули идею символизма, объединяя при помощи этого обозначения потенциальные тексты-образцы и утверждая их символистскую сущность. Необычность этих текстов была важным определяющим фактором их идентичности и создания концепции символизма для русских читателей. Существенную грань «Русских символистов» составляло обращение к границе между серьезной литературной инновацией и пародийными эксцессами. Это позволило символистам отмежеваться от широкой публики, неспособной понять новое искусство и стремившейся его высмеять, с позиций сплоченной группы поэтов-единомышленников. Брошюры «Русских символистов» несут легитимацию, самой своей материальной формой утверждая принадлежность к сложившимся литературным сетям и механизмам публикации. Вместе с легитимацией явилась и потребность в отделении истинных символистов от шутников и публичном объявлении о том, кто вправе считаться русским символистом, а кто нет. Неоднократное и решительное осуждение Брюсовым Емельянова-Коханского призвано были провести такую линию между друзьями и врагами символизма. Собрав и опробовав разные компоненты символизма, «Русские символисты» тем самым отделили их от всего того, что исключалось из «символистской» идеи.
Брюсов прекрасно понимал всю важность создания осязаемых примеров символизма. Желая сделать символизм доступным для читающей публики, он взял на себя роль издателя. Анализируя эстетико-стилистическое развитие его письма, мы можем увидеть ключевую роль неопределенности в ранних попытках Брюсова выработать символистскую и декадентскую поэтику. Однако строгая печатная форма и конкретность опубликованного издания оказываются менее терпимы к подобной неоднозначности, требуя решительного разграничения символизма и того, что им не является. Включение и исключение тех или иных произведений, санкционирование или отвержение тех или иных авторов стали неотъемлемой частью укоренения символизма в России. Жест этот носил материальный и в то же время общеэстетический характер, а Брюсов встал в авангард на обоих фронтах.
«Русские символисты» или «молодые поэты»В газетах и журналах 1890‐х годов встречалась поэзия самого разного эстетического толка и художественного уровня. Помимо таких смешанных изданий существовало несколько отчетливых путей знакомства читателя с молодой поэзией того времени. Русская поэтическая традиция, после долгого периода относительного затишья стоявшая на пороге радикальных потрясений, встречала грядущую смену столетий с чувством оживления и жажды перемен. Наиболее полным материальным отражением этого сдвига явились выпуски «Русских символистов» 1894–1895 годов. Но их можно сопоставить с другим заметным, пусть и менее влиятельным, сборником, появившимся тогда же. Это сравнение позволит выявить открытые поэтам-символистам альтернативные пути и прояснить смысл отказа от тех дорог, которые так и остались невостребованными.
Начинающееся со слова «цель» предисловие к непритязательного вида книге с простым названием «Молодая поэзия» ясно указывает на намерения составителей:
Цель настоящего сборника (первого в своем роде) – представить критике и публике материал для общего суждения о характере, достоинствах и недостатках молодой поэзии, столь мало популярной и, в сущности, столь малоизвестной…[117]117
Перцовы П. и В. (сост.) Молодая поэзия. СПб.: Типо-Лит. Б. М. Вольфа, 1895. С. 1.
[Закрыть]
Книга эта, увидевшая свет в феврале 1895 года, попыталась наметить будущую траекторию для поэтов-участников через представление их публике как группы. Издание подразумевало эстетическую общность сорока двух поэтов и необходимость их оценки не по отдельности, а в качестве коллектива. В этом смысле все соответствовало устремлениям молодых русских символистов, тоже решавших задачу публичной демонстрации своей групповой идентичности. Но выпускам «Русских символистов» суждено было стать водоразделом в развитии русской литературы и осуществить модернистский сдвиг русской культурной парадигмы. «Молодая поэзия» же в целом ушла в безвестность как единичное проявление без значимых последствий. Она служит моментальным снимком поэтического диапазона и разнообразия того времени, ретроспективно подводя итог предшествующим художественным тенденциям; однако провозвестником назревающих перемен книга на стала. Это сознавал один из составителей сборника, Петр Перцов, вспоминая об издании «Молодой поэзии» спустя сорок лет:
Мы издали наш сборник как раз вовремя: в 1895 г. русская поэзия была уже на рубеже фофановского периода[118]118
Символизм в целом затмил стилистически близкое к модернизму творчество Константина Фофанова, пользовавшееся популярностью в конце XIX – начале XX века.
[Закрыть] – и мы, сами того не подозревая, подвели ему итоги. В том же 1895 г. сверкнули первые проблески созревшего под спудом символизма, еще никем не понятые в их истинном смысле: тогда появились первые сборники Сологуба и Александра Добролюбова, первые типичные стихотворения З. Гиппиус, наконец, московские сборнички Валерия Брюсова «Русские символисты» и его «Шедевры». Эпоха «Молодой поэзии» закончилась[119]119
Перцов П. П. Литературные воспоминания, 1890–1902. С. 149–150.
[Закрыть].
Как активные участники возрождения русской поэзии включенные в сборник авторы могли бы попытаться сохранить верность заявленной широте репрезентации поэтического ландшафта. В предисловии подчеркивалось: «чуждые всякой партийности и тенденциозности, издатели руководились в своем выборе единственно правилом Тургенева: „в деле поэзии важна только одна поэзия“»[120]120
Перцовы П. и В. (сост.) Молодая поэзия. С. 1.
[Закрыть]. Не все из этих молодых поэтов согласились с подобной инклюзивностью; в следующих главах показано, что иные предпочли стать символистами, а не просто молодыми поэтами. Этот уже развернувшийся к 1895 году процесс превратил «Молодую поэзию» в тупиковый путь русской литературы еще до того, как сборник вообще достиг читателя.
Для того чтобы разобраться в том, какие силы выдвинули «Русских символистов» в авангард новой эпохи и оставили позади «Молодую поэзию», полезно будет рассмотреть решения, принятые Петром Перцовым и его двоюродным братом Владимиром Перцовым при составлении книги. Два этих проекта отличаются друг от друга по своему месту в социально-концептуальной истории эпохи и заинтересованности в воспитании читательской аудитории. Важность этих вопросов для символистов – постоянная тема последующих глав. Отсутствие таких притязаний у «Молодой поэзии» отражает разницу между простым составлением сборника поэзии и активным формированием взаимодействия с читателем. Преобладающий принцип «Молодой поэзии» – пассивность и взаимозаменяемость. Мантра универсальности и доступности находит отклик в самой организации книги: авторы идут в алфавитном порядке, без какого-либо намека на перемешивание текстов, стилей или литературных ориентаций. В итоге складывается впечатление, что это издание можно читать по частям, не особо задумываясь о целостности всей книги. Отдельные стихотворения можно легко изъять из контекста, а каждая авторская подборка выступает как бы подвижным кирпичиком без внутренних связей с окружающими текстами. В печатной культуре символизма подобные вещи будут немыслимы. Такой подход к изданию поэзии вскоре сочтут устаревшим. Стремление составителей «Молодой поэзии», чьим главным критерием была молодость как таковая (то есть включение всех подряд авторов младше тридцати лет), к широте и популярности выражалось в разрозненной фрагментарности вместо направляемого взаимодействия с важными эстетическими тенденциями.
Братья Перцовы сделали ставку на компилятивность и «оптовое» знакомство аудитории с молодой поэзией. Стремясь достичь широких читательских кругов, их книга тяготела к сложившимся механизмам публикации и сетям циркуляции. Проект оказался коммерчески успешным: доходы от продажи 810 экземпляров сборника (что самое меньшее вдвое, а самое большее вчетверо превышает тираж разных выпусков «Русских символистов») довольно быстро компенсировали примерно 700 рублей издержек[121]121
Перцов П. П. Литературные воспоминания, 1890–1902. С. 150.
[Закрыть]. Именно эти стандарты оценки будут впоследствии оспорены и изменены символистским книгоиздательским опытом. В сравнении с рядом примечательных символистских изданий, которые начнут появляться одно за другим в последующие годы, они говорят о некоторой ретроградности «Молодой поэзии». По словам самого Перцова, книга
По своим материальным чертам и месту в культурном производстве «Молодая поэзия» остается пережитком «всеядных» толстых журналов XIX века. Несмотря на присутствие нескольких авторов, которые сыграют важную роль в развитии русского модернизма (включая Мережковского, Бальмонта и Брюсова), «Молодая поэзия» не стала заметной вехой в становлении нового искусства. Она опиралась на старые способы книгоиздания, традиционное понимание аудитории и устоявшиеся системы как коммерческой, так и эстетической оценки – на все эти конвенции, впоследствии переосмысленные символистами. В центре символистского проекта находится склонность к ограничению и исключению, а не универсальности. «Молодая поэзия» же сознательно поддерживала дух нейтральности и инклюзивности, отражавший желание составителей угодить широкой публике. К рубежу веков станет очевидным, что символисты избрали совсем другую модель публикации и стали развивать куда более элитарное понимание аудитории.
Важность институциональных рамок для зарождения и оценки русского символизма – сквозная мысль последующих глав. Заложенный в институтах потенциал содействия эстетическому новаторству реализуется через их посредническую функцию. Как отмечает Лоуренс Рейни (чьей работе о плодотворном применении понятия институтов к литературному развитию я многим обязан), институциональное понимание модернизма превращает его в «социальную реальность, конфигурацию агентов и практик, сходящихся в акте производства, маркетинга и распространения определенного художественного языка»[123]123
Rainey L. S. Institutions of Modernism. P. 4.
[Закрыть]. Освоение сетей и процессов, служивших организации и материальному воплощению новой эстетики, стало ключевым шагом в формулировании русскими символистами собственной идентичности. Они овладели координирующей способностью института выступать связующим звеном между эстетической стороной текста, материальной реальностью книги и социальной динамикой читательской публики. Символисты явно все лучше осознавали, насколько перечисленные аспекты, будучи существенными составляющими их искусства, были в то же время неразрывно связаны между собой. Производители и потребители символизма чаяли не просто возрождения русской поэтической традиции, но коренной переоценки места литературы в русском обществе. Новизна их «нового искусства» заключалась в тотальности идеи символизма, охватывавшей поэтов, издателей, критиков и читателей. Объединявшие их институты, соответственно, позволяют полнее всего судить о символизме как концепции и литературном/культурном/социальном/печатном феномене в России на рубеже веков.
И здесь мы возвращаемся к вопросу агентности. Этос книги наподобие «Молодой поэзии» заключался в универсальности, фактически стиравшей возможность тенденциозного редакционного вмешательства и руководства. Он стремился к непосредственному контакту публики с авторами. Это умаляло роль институциональных взаимодействий, упрочивая представление о единой аудитории, одинаково благосклонной к гражданской поэзии и модернизму. Совсем иное впечатление производили символистские издания. На первый план они выдвигали роль актора, участвующего в их создании, а во взаимодействии с аудиторией демонстрировали высокую степень дидактизма и избирательности. Вопросы причины и следствия, детерминистского напряжения между индивидом и институтом сопровождают исследование литературных институтов со времен его первых шагов в 1940‐е годы. Гарри Левин, а в более позднее время – Теодор Циолковский обсуждали импликации институционального подхода для помещения отдельных текстов и авторов в более широкие общественно-исторические рамки[124]124
Levin H. The Gates of Horn: A Study of Five French Realists. New York: Oxford University Press, 1966. P. 16–23; Ziolkowski Th. German Romanticism and Its Institutions. Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1990. P. 3–17.
[Закрыть]. Важную связь между социальным контекстом и читательским восприятием устанавливает, рассуждая о роли пародии в первоначальной реакции на модернизм, Леонард Дипевеен:
В таком случае отклики, собранные в книге «Осмеянный модернизм» [антологии Дипевеена «Mock Modernism»], не просто высмеивают; они интерпретируют модернистские произведения и само движение как целое, а также те социальные условия, которые обеспечили внимание к нему, и те, при которых такие произведения могли бы восприниматься всерьез … Этот более общий контекст предоставляет множество моделей интерпретации модернизма, сообщая нечто важное о его ранней рецепции, причем понимание это сильно отличается от того, которое вскоре ляжет в основу его канонизации[125]125
Mock Modernism. P. 9–10.
[Закрыть].
Ощущение сложности и неоднозначности этого движения проявляется особенно ярко, если посмотреть с этой точки зрения на русский символизм. Символисты одновременно заботились как о механических аспектах институционализации своего искусства, так и о сохранении индивидуальности и вклада каждого участника. Они подчеркивали приоритет поэта – именно понятие русских «символистов» задавало тон их совместным выступлениям, которые можно было бы с тем же успехом озаглавить «Русский символизм».
Идея символиста как агента и бренда оказывается преобладающей в период освоения и адаптации символизма в России. Однако цель этой книги – пояснить роль институционального символизма в его русском варианте развития. Если Перцов и компания могли солидаризироваться с кредо Тургенева, ставившего поэзию превыше всего, то символисты понимали важность интегрирования своей эстетики в сети модернизма, связывавшие ее нематериальные аспекты с материальными. Ни институт, ни индивид не имели превосходства в насаждении символизма в России. Агентность продуктивно распределялась между обеими категориями. Это – несколько парадоксальным образом – подрывает наше представление о причине и следствии, заставляя сосредоточиться на сложности и хаотичности внедрения символизма в русский литературный и культурный дискурс. Здесь мы наблюдаем рост числа акторов, необходимых для работы сетей, благодаря которым это стало возможным; но их отдельные роли и двигавшие ими институциональные силы были различными. Опосредованный, запутанный и неопределенный характер появления модернизма в России – лучшее объяснение присущего ему стремления к единству. Создавая впечатление когерентности на печатной странице, русские символисты хотели развеять представление о нестройности своих рядов – и в то же время мобилизовали мириады агентов и агентностей, способных распространять их искусство и тексты.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
