Текст книги "Европа в эпоху Средневековья. Десять столетий от падения Рима до религиозных войн. 500—1500 гг."

Развиваясь по двум путям, по которым развиваются все великие системы права – пути принятия законодательных актов, а также установления прецедентов и решения дел в соответствии как с писаными, так и неписаными законами, – этот корпус права к IV христианскому веку стал огромным и очень сложным для применения. Он был разбросан по бесчисленным трактатам, полон повторений и излишеств, не лишен противоречий и не имел таких средств, как печать и алфавитные указатели, которые так успешно помогают нам справляться с аналогичной массой законов, так что необходимость кодификации с очевидностью встала перед римским умом, как, возможно, впоследствии и перед англосаксонским. Сначала мы видим попытки отдельных лиц произвести кодификацию – кодексы Григория и Гермогениана, вероятно, IV века, которые содержат только императорские конституции, то есть статутное право. Затем мы видим кодекс Феодосия – императора Феодосия II, обнародованный в 438 году нашей эры и также содержавший только статутное право, хотя есть вероятность, что император намеревался включить в него до окончания работы весь корпус законов. Этот кодекс, составленный во времена захвата германцами Западной империи, оказал решительное влияние на все раннее Средневековье. Затем последовала окончательная кодификация в виде составления Corpus iuris civilis – свода гражданского права императора Юстиниана между 528 и 534 годами. Он включал в себя:

I. Собственно кодекс, который содержал действовавшие тогда императорские конституции, или статутное право, сведенные к самым кратким формулировкам, отсекая все ненужные разглагольствования, повторения и противоречия и охватывая главным образом, хотя и не исключительно, публичное и церковное право.

II. Дигесты, или Пандекты, содержавшие в такой же сокращенной форме общее или прецедентное право, состоявшее в основном из responsa – высказываний юристов, аналогичные тем решениям, которые выносят наши судьи, и охватывавшие в основном частное право, в особенности законы о собственности[34]34
  Это то, что мы в нашей системе назвали бы «неписаным законом», хотя сами римляне относили такие высказывания к писаному закону (Институции, I, и, 3), и в империи они имели силу установленного закона, хотя и в некотором роде ограниченную. Вплоть до падения республики классификация, которая уравнивает публичное право со статутным, а частное – с общим, остается достаточно точной, но для эпохи империи это не так.


[Закрыть].

III. Институции, краткое изложение принципов права, предназначенные для того, чтобы служить учебником для студентов, изучающих римское право, и, может, даже для более общего использования в качестве введения в основы права.

IV. Новеллы, императорские конституции, охватывающие различные предметы, изданные Юстинианом после завершения работы над кодексом. О них обычно говорят как о входящих в оформленное собрание как часть Corpus iuris civilis. Однако это было сделано не Юстинианом, во всяком случае не в качестве обязательного к исполнению указа, и собрания дошедших до нас новелл несколько отличаются друг от друга по своему содержанию.

Самым важным следствием этой кодификации, с нашей точки зрения, было следующее: благодаря ей огромная и разбросанная масса закона, которая в этом виде, несомненно, погибла бы, – история говорит, что книги, по которым она была произведена, действительно в основном погибли, – была сведена к четкой форме в несколько томов, которые легко можно было сохранить. Благодаря такому приданию ей определенной формы, помещению в книгу, которую и сегодня можно изучить в том виде, в каком она существовала в VI веке, был обеспечен непосредственный контакт принципов римского права с каждым будущим поколением.

Специфическое воздействие этого права нетрудно проследить. Вскоре после возобновления его изучения в юридических школах Италии XII века политические условия Европы предоставили необычайную возможность сформироваться классу обученных юристов. Под их влиянием четкий и научный свод законов во многих государствах континентальной Европы заменил местные законы, которые в силу особых обстоятельств феодальной эпохи были еще более запутанными и ненаучными, чем, как правило, бывает обычное право; или, если он фактически и не заменил их, то стал законом для тех случаев, которые не охватывались обычным правом. Этой замене в значительной степени способствовал тот факт, что в феодальных государствах шел процесс формирования абсолютных монархий, которые находили естественного союзника и помощника в духе римского права. В результате это право по-прежнему остается частью живой и действующей правовой системы многих современных народов. Благодаря французской и испанской колониальной оккупации оно стало правом для части территории, которая относится к Соединенным Штатам, и составляло право Луизианы кодекса 1824 года, английское по языку, но римское по законам и формулировкам. Даже общее англосаксонское право, сохранившее свой исконный характер и способность к естественному саморазвитию, испытало на себе глубокое влияние римского права в конкретных доктринах, как, например, порядок наследования. Еще более примечателен тот факт, что в силу его сохранения в Восточной империи его переняли мусульманские государства, и оно стало важнейшим источником их права, внеся, как утверждают, гораздо больший вклад, нежели Коран, в систему правосудия, которая ныне преобладает во всем мусульманском мире.

Помимо прямого влияния системы в целом, многие из принципов римского права в силу своего почти провербиального характера повлияли на идеи и факты более поздних времен. Самый известный пример – абсолютистская сентенция «Quod principi placuit legis habet vigorem»[35]35
  «Что угодно повелителю, то имеет силу закона» (Институции, I, ii, 6).


[Закрыть], котораярая в значительной мере способствовала узурпации законодательных прав монархами в конце Средних веков и вместе с заметной централизующей тенденцией системы в целом стала одной из наиболее действенных причин возникновения абсолютных монархий в государствах континентальной Европы[36]36
  Пример влияния таких принципов, представляющих особый интерес для американцев, можно найти во фразе «Все люди созданы равными» и других подобных, которые так часто встречаются в политических документах и трудах времен нашей революции. Это максимы, которые перешли в римский закон из стоицизма. Они стали часто и по-новому использоваться после возрождения римского права в хартиях об освобождении, столь многочисленных в конце Средних веков, для разъяснения причин этих хартий. То, что они снова вышли на свет с их очень краткими формулировками того, что казалось великой истиной, особенно привлекательной для теоретиков в государствах, пользовавшихся небольшой реальной свободой, не позволило им погрузиться в забвение, и они перешли в сочинения умозрительных философов XVII и XVIII вв., а из этого источника – в политические документы конца XVIII в. Особенно интересно посмотреть, как они действовали в качестве фактического закона, по крайней мере в одном случае, причем таким образом, который удивил бы старых римских юристов. Внесенные в конституцию штата Массачусетс, они привели к решению его Верховного суда 1780 г. объявить рабство незаконным в этом штате.


[Закрыть].

Влияние римского права оказалось не менее творческим и в другой огромной области применения – в законе и теологии церкви. Великая система канонического права, сложившаяся в управлении церковью в Средние века, почти исключительно основана на римском праве, и церковные суды исходили из того принципа в его практическом понимании, что все двусмысленное и неоднозначное следовало разъяснять ссылкой на римское право. В теологии западной церкви влияние римского права было менее прямым, но не менее важным. «Прослеживая ход развития латинского богословия от Августина до последнего схоласта, мы можем увидеть в трактовке таких тем, как грех, искупление, покаяние, индульгенции, отпущение грехов, подспудное влияние концепций, которые ввела в употребление римская юриспруденция» (проф. Джордж П. Фишер). Столь же сильное влияние можно проследить и в терминологии и идеях многих других наук, и в таких этически-политических понятиях, как божественное право королей, долг пассивной покорности и теория общественного договора. Действительно, не будет преувеличением сказать, что ни один другой продукт человеческого разума, даже греческая философия, не обладал столь далеким или, в его непосредственной первоначальной форме, столь долговременным влиянием, как римское право.

Еще один специфический продукт римской политической системы отличался такой же продолжительной жизнью и почти таким же широким влиянием – императорская власть. Из демократической республики, где само имя царя вызывало ярую ненависть, в силу необходимости, неизбежно возникающей в процессе управления огромной империей, сформировался настоящий деспотизм, но нового типа, в новых формах и под новым именем, хотя граждане утверждали, что прежняя республика продолжает существовать, как прежде, и это само по себе является одним из самых убедительных примеров способности римлян к созданию институтов[37]37
  Ровно противоположный процесс – превращение монархии в республику при сохранении монархических форм, – такова институциональная способность англосаксов.


[Закрыть]. Его интенсивная централизация на несколько поколений замедлила падение Рима; его истинное величие и священные обряды глубоко впечатлили германских захватчиков, что стало одной из самых веских причин, приведших к возникновению папства и давших ему образец для действий почти во всех областях его деятельности, абсолютизм современной Европы в значительной степени определялся им, и даже современные формы слова «цезарь» – кайзер и царь – в правительствах аналогичного типа, несмотря на все их различия в деталях, доказывают силу и постоянство его влияния даже в тех регионах, над которыми Рим никогда не имел прямого контроля. Ниже нам придется уделить некоторое внимание мощному консервирующему действию двух идей, которые стали ассоциироваться с этим правительством, – тому, что ему провидением было назначено объять весь мир и существовать до тех пор, пока существует мир.

Этих случаев может быть достаточно для иллюстрации, но это отнюдь не единственные примеры долговечного характера политических достижений Рима, о которых мы могли бы упомянуть. Политический лексикон свидетельствует о его долговечности так же ясно, как научный лексикон – о влиянии арабов, и в нашей работе мы еще встретим множество подобных свидетельств.

Итак, мы рассмотрели вклад Древнего мира в цивилизацию. От Греции – непревзойденная литература и искусство, основы философии и науки. От Рима – доведенная до наивысшего совершенства система права, образец самого эффективного абсолютизма и объединение Древнего мира в органичное целое – фундамент всей последующей истории.

Однако, заканчивая эту главу, мы должны помнить, что даже в этом общем наброске мы опустили один большой аспект цивилизации, который не можем адекватно рассмотреть ни здесь, ни где-либо еще. Это то, что можно назвать хозяйственным и механическим аспектом. От древних к Средним векам перешли большие успехи в этой области. Знание искусства механики, приобретенный опыт и изобретения; методы земледелия и судоходства; организация торговли и коммерции, не полностью исчезнувшая; накопление капитала; расчистка и мелиорация земли, дома, дороги и мосты, многие из которых использовались на протяжении всего Средневековья; административные методы как общего, так и местных правительств; одним словом, всевозможные практические знания и подготовка, а также множество механических приспособлений. Экономическое влияние Римской империи во многом сказалось на значительных подвижках истории. Важные примеры включают в себя сравнительно свободную торговлю, установленную империей, состав римской виллы или фермы, начало процесса, превратившего раба в крепостного, вынужденную зависимость мелкого землевладельца от крупного. Все это вместе в каком-то смысле составляет самые первичные и фундаментальные грани цивилизации, и о них нельзя забывать, хотя, за исключением ряда случаев, которые мы отметим, они, как и большая часть политической истории, требуют отдельного, конкретного рассмотрения.

Глава 2
Введение христианства

В Римскую империю пришла христианская религия, внеся свой вклад великих идей в идеи греков и римлян и в конечном счете выступив как первое из грандиозных влияний, превративших Древний мир в современный. Она появилась сразу после того, как империя была реорганизована в монархию. Численно христианство возрастало очень медленно в течение следующих нескольких поколений, в то время как империя еще оставалась сильной и совершенствовала свою организацию; по мере приближения упадка римской мощи оно начало распространяться все быстрее и к середине IV столетия, накануне германского завоевания, превратилось в господствующую религию, может, не по численности, но определенно по влиянию, энергии и реальному контролю над обществом.

По крайней мере, в те времена, когда эта новая вера начинала свое восхождение, ее прогресс замедлялся в силу определенных характерных для нее черт. Ее сторонники были малочисленны. Они происходили из низших слоев общества, ремесленников и рабов, и в большей степени это были женщины, а не мужчины, поэтому христианство почти не привлекало тех, кто обладал положением и влиянием. Его миссионерами, кроме того, были евреи – беспокойный народ, не желающий ассимиляции, столь же презираемый и ненавидимый римскими язычниками, как и средневековыми христианами. Поэтому там, где христианство привлекало хоть какое-то внимание, его, по всей видимости, считали некой мятежной группировкой евреев, обезумевших из-за какого-то невразумительного пункта своих народных суеверий – сектой-изгоем народа-изгоя.

Кроме того, христианству присуще то постоянное качество, что по меньшей мере многие его внешние черты в ту или иную конкретную эпоху – принципы поведения, на которых оно настаивает упорнее всего, – определяются, а можно даже сказать, выбираются, в зависимости от характера тех величайших зол, с которыми на тот момент ему приходилось бороться особенно яростно. В первый век его главным врагом, которого оно должно было победить, было язычество. Христианство учило другим важным истинам и преодолевало другие пороки, но одним смертельным противником, чью полную власть над обществом нужно было разрушить в первую очередь, было многобожие. Этот разительный контраст между новой религией и господствующим язычеством неизбежно приводил к строгости учения и практики монотеистической доктрины, которую языческому обществу было трудно постичь и которая поставила христианство в невыгодное положение в соперничестве с другими многочисленными восточными религиями, распространившимися в то время по Римской империи, поскольку римскому наблюдателю оно казалось не более чем очередным верованием из этого общего разряда.

Эти другие религии говорили римлянам: продолжайте поклоняться собственным богам, поклоняйтесь стольким богам, скольким хотите, только примите вдобавок еще и этого; ваши боги хороши, но мы предлагаем вам кое-что получше в каком-то конкретном смысле, некое более совершенное утверждение общей истины, примите и его тоже. Христианство же говорит: нет, все эти учения ложны, всякое идолопоклонство – смертный грех, вы должны отказаться от всех этих учений и принять только наше как единственно истинную и исключительную веру. И такого учения христиане придерживались в своей повседневной жизни, и зачастую оно касалось даже таких мелочей, как пища, которую следовало есть, и профессии, которыми следовало заниматься. Это было требование совершенно новое и непостижимое для обычного языческого разума, воспитанного в идеях неограниченного пантеона, хотя тенденцию к монотеизму и можно найти в самой развитой религиозной мысли того времени. Неудивительно, что решимость христианина скорее пойти на смерть, чем выполнить простейший обряд языческого богослужения, казалась римлянам самой упрямой и безумной глупостью. Иными словами, нужно было полностью перевернуть исконно присущие древнему разуму взгляды на вопросы религии, прежде чем новая вера смогла бы выполнить столь трудную задачу, не вполне завершенную в ту эпоху, что мы увидим ниже, когда приступим к рассмотрению того, как трансформировались христианские идеи в результате этой борьбы.

И все же, невзирая на эти препятствия и, по-видимому, небольшие шансы на успех, христианство добилось чрезвычайно быстрого прогресса в относительном увеличении количества своих сторонников. Исходящее из ничтожной провинции, от презираемого народа, провозглашенное какой-то горсткой невежественных трудяг, требующее неслыханного самоконтроля и самоотречения, обреченное со временем нажить себе могущественных врагов в высококультурном и критически настроенном обществе, на которое оно нападало, – все было против него. Но всего лишь за одно поколение оно стало успешно проповедоваться во всех центральных провинциях Римской империи и далеко за ее пределами. Во II веке его прогресс среди всех классов шел очень быстро. Менее чем за триста лет после распятия Христа оно стало признанной религией императорского двора, повсюду в империи встало на равное юридическое основание с язычеством и еще до окончания века стало единственной законной религией государства. Такой успех христианства кажется чудом, и Фримен ничуть не преувеличил, сказав так: «Чудо из чудес, более великое, чем высохшие моря и расколотые скалы, более великое, чем воскрешение мертвых к жизни, случилось, когда Август на своем троне, понтифик римских богов и сам бог для подданных Рима, склонился перед распятым жителем провинции своей империи». Христианство должно было обладать какими-то огромными преимуществами, которые компенсировали бы его трудности и позволили бы ему добиться столь скорой победы перед лицом таких преград.

Самыми важными, куда более важными, чем остальные из преимуществ, была определенность и уверенность его учения в вопросах бессмертия души и искупления греха.

Какой бы причиной его ни объясняли, факт остается фактом: общество империи чрезвычайно интересовали эти два вопроса. В последние дни республики вера римлян в их народную мифологию, возможно, ослабела, но интерес к более глубоким проблемам религии только усилился. В начальные дни империи на первый план вышел более насущный вопрос: живет ли душа после смерти? можем ли мы узнать хоть что-то о будущей жизни? – и различные формы религии, главным образом с Востока, например, культ Изиды, какое-то время собирали многочисленных приверженцев, поскольку, как казалось, предлагалось более полное откровение по этому вопросу. Когда наступили черные дни и над империей сгустились злобные тучи, другой вопрос потребовал к себе большего внимания, и на Западе привычной стала практика всевозможных искупительных обрядов восточного происхождения, чудовищно кровавых, отвратительного характера. Среди них первое место принадлежало митраизму, который в какой-то момент казался серьезным соперником христианства. Но искреннего человека, ищущего помощи в какой-то ясно осознаваемой духовной нужде, практика обрядов и ритуалов не может удовлетворить надолго, и христианство обладает огромным преимуществом перед своими соперниками в самом характере своего учения в этих вопросах и в уверенности в своей вере. Христианский учитель не говорил: я верю. Он говорил: я знаю. По вопросу о бессмертии он обращался к фактическому случаю воскресения, подтвержденному, по его словам, свидетельством множества очевидцев – основатель его веры не восстал из мертвых благодаря какому-то чудотворцу, который вызвал его к жизни заклинаниями, а воскрес сам, благодаря силе внутренней и высшей жизни, над которой не властна смерть. По вопросу о прощении греха он обращался к историям бесчисленных людей – и даже общин и племен, – преображенных силой его Евангелия от жизни во грехе и вырождении к жизни дисциплинированной и праведной.

То единственное, что составляло сущностную особенность этого учения по сравнению с другими религиями, без сомнения, было также и тем, из чего проистекала наивысшая уверенность христианина и его стойкая вера. Это убеждение христианина в том, что Спаситель установил между ним и Богом тесную личную связь. Нежное отцовство Бога, желающего простить грешника и возродить в нем заново силы к чистой жизни, было для верующего центральной истиной Евангелия. Божья любовь перекрыла страх перед Богом в качестве руководящего принципа и превратилась в гораздо большую силу, чем когда-либо прежде. Христианский апостол не требовал веры в какую-либо систему интеллектуальных истин. Раннее христианство, по-видимому, не требовало теологии[38]38
  «К вящей славе ранней церкви, она не требовала для своей паствы никакого вероучения из абстрактных доктрин» (Филлипс Брукс [1835–1893, американский епископальный священник. – Ред.]).


[Закрыть]. Оно не требовало проведения определенных обрядов и церемоний. Обряды раннего христианства были самыми простыми и считались целью. Оно требовало личной любви к личному Спасителю. Это было провозглашение – единственным способом, который сделал бы его практической силой повседневной цивилизации, а не простой теорией из ученых книг – основополагающей истины, к которой стремилась вся философия, к единству Бога и человека, гармонии конечного и бесконечного. И оно действительно стало великой силой и оставалось таковой в той мере, в какой ее не замутили заблуждения последующих лет. Не может быть никаких сомнений, что эта личная вера в личного Спасителя, эта вера в Божью любовь и реальность небес принесла тысячам бедных и невежественных, причем в такой же высокой степени, то же утешение, уверенность и бесстрашие перед судьбой, как спокойствие и утешение, которые философия приносила культурному меньшинству.

Этот своеобразный личностный характер христианской веры, несомненно, как мы только что отметили, был источником всепобеждающей уверенности в ответе на две великие религиозные потребности той эпохи, которая и дала христианству решающее преимущество перед любой другой религией. Всеобъемлемость, с какой оно удовлетворяло самые глубокие духовные потребности того времени, полнота утешения, которое оно приносило обездоленным и несчастным, – вот самые действенные причины его быстрого распространения и стойкой власти над приверженцами.

Хотя эти факторы являются самыми важными, упоминания заслуживают и некоторые второстепенные причины быстрого распространения христианства. Изучение греческой философии, особенно Платона, привело некоторых к христианству после того, как оно начало привлекать к себе внимание образованных классов. Но и здесь опять же оно предлагало большую определенность и уверенность в ответах на вопросы, поднятые греческой философией, которые и стали решающей причиной его принятия. Гонения тоже оказали обычное действие. Они привлекли внимание многих тех, кто в противном случае не заметил бы новой веры, и заставили людей задаться вопросом, не должно ли быть в этой вере чего-то большего, нежели кажется на поверхности, чтобы объяснить спокойствие и радость христиан перед лицом смерти.

Искренность и восторженность всех первых новообращенных в новое вероучение были особенно характерны для христиан и казались заразительными. Ранние христиане постоянно обращались к влиянию христианства на жизнь принявших его как к свидетельству о характере их религии, и это наверняка был очень убедительный аргумент. Было бы крайне интересно подробно изучить этическое влияние раннего христианства, насколько это позволяют сделать имеющиеся данные. Не может быть никаких сомнений, что, пока оно оставалось чистой и простой религией, его влияние производило нравственный переворот в тех, кто принимал его. Достаточно только вспомнить моральные наставления Нового Завета или перечень грехов, которые не позволяют войти в Царство Небесное, или такие факты, как запрет на участие и даже посещение гладиаторских боев – самого захватывающего развлечения Древнего мира, или запрет на некоторые профессии – работу по металлу, актерство, порой и солдатскую службу или занятие государственных должностей, чтобы понять, на какой полный контроль над поведением человека оно претендовало и как откровенно обрушивалось на типичные грехи века, и хотя христианство не преуспело в уничтожении греха ни в мире, ни в своих собственных приверженцах, по-видимому, было немало случаев, когда этот процесс заходил достаточно далеко, чтобы предоставить миссионерам веские доводы для привлечения новых обращенных.

Подобно всем великим движениям такого рода, распространение христианства не следует объяснять действием одной причины, ибо и другие, может не менее важные, способствовали быстроте его охвата. Как бы ни объяснялся этот факт, число его сторонников вскоре стало достаточно велико, чтобы привлечь к себе внимание государства. Как бы обстояли дела в I веке, независимо от того, видело ли римское правительство той эпохи какие-то различия между христианами и иудеями и было ли у него хоть малейшее представление о том, что оно творит своими гонениями при таких тиранах, как Нерон и Домициан, несомненно, но в начале II столетия оно пришло к пониманию христианства и его отношения к государственной религии – отношения, которого едва ли мог не заметить добросовестный римский правитель.

Действия римского правительства в отношении многих новых религий, пробивавших себе путь на Запад, были непоследовательны. В них чередовались легкомысленное безразличие или видимая благосклонность с приступами репрессий, которыми на самом деле ничего не добивались. Однако в христианстве существовал элемент враждебности по отношению к государству, которого не было ни в одной другой из новых религий. Другие религии могли привести к пренебрежению людьми государственной религией в силу того, что новое вероучение возбуждает больший интерес, но христианство настаивало на полном отказе от государственного культа, причем не как от плохой религии, а как от настоящего, особо гнусного греха. По всем римским понятиям, такая претензия не могла считаться ничем иным, кроме как бунтом и изменой. Безопасность государства зависела от приверженности граждан государственному культу. Если богам воздаются подобающие почести, если тщательно исполняются все жертвоприношения, государство процветает; если же ими пренебрегают и поклоняются им небрежно, следуют несчастия. Несомненно, эта вера в практическую, если не в теоретическую, сторону заметно слабела во времена процветания в римской истории. Но она не была забыта, и, когда общие несчастья участились и мощь государства, казалось, пошла на убыль, для искреннего реформатора естественно было поверить, что именно пренебрежение богами стало источником бед, и пытаться вернуть процветание при помощи восстановления государственной религии; или, если он сам не верил в это всей душой, для него было естественно считать, что «рефлекторное влияние» искреннего государственного культа поставит преграду перед причинами упадка.

Из этого следует, что время систематических и сознательных гонений наступает, когда реальные правители империи осознают смертельный характер ее болезни. Надо сказать, вполне очевидно, что в течение I столетия власти не имели четкого представления о существовании христианства. II век – это время местных и временных законов против христиан. В III столетии мы переходим в эпоху ужасающе быстрого упадка и самых серьезных, хотя и нерегулярных попыток дальновидных императоров повернуть поток вспять, и это была эпоха спланированных и бескомпромиссных гонений на христиан со стороны императоров. Для таких императоров, как Деций, Валериан и Диоклетиан, альтернативы, по сути, не существовало. Христианство для них было огромным и организованным нарушением закона. Оно яростно осуждало государственную религию как смертный грех. Оно откровенно отрицало всякий первейший долг лояльности государству и обращалось к более высокой преданности иному отечеству. Никакое восстановление прежних условий в Риме, на которое надеялись реформаторы, не могло быть осуществлено без преодоления христианства[39]39
  Вся эта тема учения раннего христианства относительно отношения индивида с государством и его влияния в Римской империи чрезвычайно интересна. Неоднократно утверждалось, будто необычайная яркость, с которой оно рисовало картины более высоких интересов будущей жизни, картины подданства в Царстве Христовом, более широкого и более обязательного, чем любое земное подданство, была одной из серьезных причин распада Римского государства. Доказательства этого утверждения представляются мне совершенно неубедительным. Как максимум можно с уверенностью утверждать, что позиция христиан была весьма существенным препятствием на пути усилий по восстановлению и возрождению средней империи, и более того, настолько существенным препятствием, что, с точки зрения римского государственного деятеля, оно вполне оправдывало попытки реформистов-императоров силой подавить христианство, поскольку не было никаких способов вернуть его сторонников к их долгу перед государством. Я не думаю, что из этого следует, будто христианское вероучение было безусловной причиной распада.


[Закрыть].

Но было уже поздно. Христианство к тому моменту стало слишком сильным. Систематические гонения III века ни к чему не привели, а последние, Диоклетиановы, закончились буквальным признанием поражения. Не то чтобы христиане теперь оказались в большинстве. Это было далеко не так и оставалось еще долго. У нас нет точных цифр, но, по-видимому, в начале IV века они составляли не более одной десятой от общей численности населения в восточной половине империи и не более одной пятнадцатой в западной. Однако они обладали значением, совершенно несоразмерным их числу. Мрачный и безнадежный страх перед будущим воцарился в языческим мире, который стал понимать, что его лучшие дни прошли и что его высочайшие творения приходят в упадок; казалось, он теряет былой самоуверенный дух и энергию. Но христиан вдохновляла надежда на будущее, совершенно не зависимое от судеб империи. Сотрясения и крутые переломы настоящего могли быть всего лишь подготовкой к лучшей эре, и христианская община, в отличие от языческой, была исполнена воодушевления, энергии и пыла новой жизни. Вдобавок христиане составляли основу городского населения, то есть их масса, как бы мала она ни была по сравнению со всей империей, сосредоточилась в центрах влияния и заняла стратегические позиции. Кроме того, христианская организация, хотя и менее плотная, чем станет вскоре, позволяла ее членам быстро связываться друг с другом и действовать совместно. Несомненно, их сила превышала их относительную численность и, вероятно, в еще большей степени, чем они сами осознавали. Но это было задолго до того, как пришел тот человек, который стал об этом подозревать и, обратив этот факт в свою личную выгоду, обеспечил триумф христианства над язычеством.

Мы не можем утверждать, что Константин[40]40
  Константин Великий, Флавий Валерий Аврелий Константин, Константин I (272–337) – римский император, стал единственным полновластным правителем Римского государства; сделал христианство господствующей религией, в 330 г. перенес столицу государства в Византий (Константинополь), организовал новое государственное устройство. С именем Константина I связано окончательное установление в Римской империи системы домината, т. е. неограниченной власти императора. (Примеч. ред.)


[Закрыть] объявил себя сторонником христианства, убедившись в его истинности или по религиозным мотивам. Действительно, нет никаких доказательств, что в душе он когда-либо был подлинным христианином. Его мотивы нетрудно угадать. Когда он отправился из своей небольшой приграничной провинции с маленькой армией на завоевание империи, у него практически не было шансов на успех. Но история мало знает людей, обладавших большей политической дальновидностью, нежели Константин. Не будет опрометчивым предположить, что наедине с собой он рассуждал так: если он провозгласит себя защитником этой доселе незаконной и преследуемой секты, они сплотятся в его поддержку со всем энтузиазмом и он заручится помощью самой истовой группировки в государстве. Большая слабость язычества в противоположность христианству должна была быть очевидна для столь прозорливого наблюдателя. Язычество с его разрозненными силами, не имеющее ни руководства, ни безоглядной уверенности в себе, ни веры в будущее, ни миссии в настоящем, которая пробудила бы энергию и жизнь, было не той силой, какую столь амбициозный и трезвомыслящий молодой человек выбрал бы для того, чтобы вести к победе. Мотивы, которые побуждали его поддержать христианство, были чисто политическими, и результат со всей определенностью подтвердил правоту его суждения.

Однако в другом смысле поступок Константина имеет более важное значение и является частью более широкого движения.

Трансформация Римской империи из древней в средневековую произошла за полвека, последовавшие за воцарением Диоклетиана. Изменения, внесенные им в формы и конституции, модифицированные и продолженные затем Константином, ознаменовали настоящую революцию, полный поворот. Империя оторвалась от своего прошлого. Она уже больше не притворялась тем, чем была вначале. Она откровенно признала ситуацию такой, какой была, и уже не пыталась вернуть прежнее. Она открыто посмотрела в лицо будущему. Эта перемена логически влекла за собой признание христианства. Нет уверенности, что Диоклетиан смутно не осознавал этого. Но Константин осознал это достаточно ясно, чтобы начать действовать, хотя он, возможно, и не сумел бы выразить это словами.

Для христианства, как и для империи, это был век перехода, век трансформации по характеру и устройству, итоги которой мы рассмотрим чуть позже.

Нам остается показать, насколько это возможно, вклад христианства в нашу цивилизацию как одного из четырех великих источников, из которых она и произошла. Каковы новые элементы, которые внесла в человеческую жизнь и прогресс христианская религия?