Текст книги "Европа в эпоху Средневековья. Десять столетий от падения Рима до религиозных войн. 500—1500 гг."

Этот аргумент, конечно, впервые возник в чисто теоретическом плане в борьбе с еретиками и раскольниками, как в уже процитированном трактате Киприана Карфагенского. Христос дал Петру идеальное превосходство над прочими апостолами как символ великой истины, которой он учил во множестве разных образов, что основанное им духовное царство должно оставаться единым и неделимым. Но эта идея, как только она оформилась, уже не могла оставаться чистой теорией. По мере того как складывалось монархическое устройство, она сама должна была стать фактическим основанием веры в то, что это устройство положено Богом, и с изменением общей концепции христианства от духовного к внешнему, о чем мы упоминали выше, обращение к реальной и зримой организации как свидетельству божественного плана было бы чрезвычайно сильным аргументом.

Во многих аспектах особое положение римской церкви и ее специфические черты сыграли огромную роль в расширении ее влияния и, наконец, в установлении ее господства.

Она находилась в единственном великом городе Запада. На Западе не было таких городов, как Александрия и Антиохия на Востоке, естественных столиц великих географических областей империи, чьи епископы могли бы поддаться соблазну и попытаться добиться независимости и расширения своей власти. Карфаген рано лишился всяких шансов на подобное соперничество после завоевания Африки вандалами-арианами, из-за чего африканская церковь стала более зависима от Рима. Фактическая борьба епископов Медиоланского и Арелатского за независимость показывает, насколько велика была бы такая опасность в условиях существования могущественных городов.

Римская церковь была единственной апостольской церковью на Западе. Она была бы апостольской даже без Петра, ведь там трудился Павел и написал ей свое очень важное послание. В случае возникновения в церкви сомнений и разногласий по различным богословским моментам считалось, что такие церкви хранят более чистую традицию первозданного учения, чем другие, и к ним стали обращаться за советом и разъяснением по спорным вопросам, а их доктрина стала считаться образцом. Рим стал единственной церковью на Западе, к которой могли обращаться за таким руководством[72]72
  В качестве раннего примера: есть Феодосий Великий, который в своем эдикте 380 г., сославшись особо на учение о Троице, заявил, что все подвластные ему народы «должны придерживаться веры, переданной римлянам апостолом Петром, ибо она очищает и по сей день. Это есть та вера, которой следует понтифик Дамасий, а также епископ Александрии Петр, человек апостольской святости» (Cod. Theod., XVI, 1.2).


[Закрыть].

Римская церковь была самой большой и сильной на Западе. Она также была самой богатой и очень щедрой в своих дарах беднейшим и слабым церквям, которые обращались к ней за помощью.

Кроме того, она была ортодоксальной церковью с удивительным единообразием. В дни, когда формировалось богословие и первосвятительство, существовала большая опасность, что римская церковь или римский епископ могут принять учение, которое не поддержит мнение большинства, и эта опасность была практически устранена после установления первосвятительства. Тот факт, что это, по сути, произошло лишь раз или два и не имело последствий, привел к тому, что мнение епископа Рима по догматическим вопросам стало пользоваться прежде немыслимым авторитетом. Вероятно, эта общая доктринальная ортодоксия частично объясняется тем, что богословские разногласия были намного менее многочисленными и менее крайними на Западе, чем на более изощренном в философском отношении Востоке. Во всяком случае, этот факт сделал признание доктринального авторитета римской церкви относительно простым делом. Но хотя мнения, которые она представляла, одержали победу над всеми противоположными взглядами, римская церковь тем не менее была очень терпима к вариациям веры, которые не считала существенными, и это не усложняло для несогласного возвращение в лоно церкви, как только тот убедится в ошибочности своих взглядов. Общая терпимость и мудрость ее доктринального контроля делали усиление единообразия веры под ее руководством сравнительно простой задачей.

Римская церковь вела очень активную миссионерскую работу. Множество церквей по всему Западу были основаны как римские миссии и с естественным чувством доверия обращались к ней за советом и руководством как к материнской церкви. Обращение англосаксов в католическое христианство миссионерами, которых послал из Рима папа Григорий I, как мы увидим ниже, имело огромное значение для сохранения и усиления папской власти в критический период ее истории.

Мы многое сумели отметить – тенденции в самой церкви, римские идеи и традиции империи, особенности римской церкви и ее епископов, которые, можно сказать, изнутри сформировали ее внешнее устройство. Но не только эти, а и другие факторы иного рода работали на достижение того же результата. Особенно заслуживают упоминания некоторые исторические события, произошедшие независимо от воли римских епископов и помимо их прямого желания, но, однако же, повлиявшие на это развитие самым активным образом.

В первую очередь это основание Константинополя. Первый император, исповедовавший христианство, перенес правительство на Восток, вероятно, в основном из стратегических соображений, и хотя впоследствии императоры долго проживали на Западе, Рим перестал быть местом, где находится правительство, даже для них. Рядом с римским епископом уже не чувствовалось присутствия чего-то могущественного и осеняющего, и это преуменьшало его важность из-за постоянного сравнения. Он уже не находился под прямым контролем императора, под каким находился бы в ином случае, и его теологические взгляды на расстоянии казались гораздо менее важными, чем если бы он был епископом непосредственно императорского двора. В итоге римским епископам удалось сохранить гораздо большую самостоятельность действий, чем константинопольским, и последовательную теологию, невозможную для их соперников, подчинявшихся потребностям двора, где то и дело совершались перевороты.

Удаленность от императора имела последствия и другого рода. После завоевания Италии лангобардами политический контроль императора Востока над Римом и его окрестностями стал практически номинальным. Экзарх Равенны формально представлял императора, но не мог ничего сделать, чтобы помочь Риму в его борьбе за сохранение независимости от лангобардов, и ведение обороны и даже местная политическая администрация естественным образом перешли в руки епископа, самого важного чиновника города. Таким образом, к общей церковной власти, которую приобретали епископы, мало-помалу добавилось фактически независимое политическое руководство небольшим государством.

Эта зарождающаяся светская власть была значительно расширена Григорием I, который нанимал гражданских и военных чиновников, заключал мир независимо от империи и претендовал на положение над экзархом. Приобретенная таким образом небольшая территория увеличилась за счет даров франкских королей и превратилась в церковное государство, которое обладало господствующим влиянием в последующей политике папства и было камнем преткновения во всей международной политике со времен Григория I. То, что папы не были епископами какого-либо политического государства, не считая остатков Римской империи, а занимали независимое светское положение, представляло огромную ценность для пап как верховных правителей всемирной церкви на протяжении всего Средневековья, и отрицать это бессмысленно; так же очевидно и то, что это нанесло радикальный ущерб католической церкви, когда все интересы, как церковные, так и политические, стали рассматриваться совершенно под иным углом зрения.

Другое событие – разграбление Рима Аларихом в 410 году – отчасти способствовало росту этой локальной власти. Аристократическое общество столицы, тесно связанное с римским прошлым традицией и номинальным положением, которое они по-прежнему занимали, упрямо держалось за язычество. Епископ Рима, поддержанный массой населения и в силу своего поста облеченный огромной властью, все же еще не считался самым высокопоставленным лицом в Риме, пока сенат и аристократия оставались нехристианскими. Разграбление Рима Аларихом, которое в значительной мере пощадило христиан, разбросало и разрушило это языческое общество и избавило римского епископа и его священников от любых соперников, как официальных, так и общественных.

Другим подобным событием стало решение Сардикийского собора в 343 году. Этот собор был созван для примирения, если оно возможно, сторон, на которые разделилась церковь по вопросу арианства; однако собор не выполнил свою задачу, и сторонники Ария отделились и устроили свой собор в Филиппополе. Оставшаяся сторона – можно назвать ее односторонним собором – предоставила епископам ограниченное право обращаться за разрешением местных споров к Юлию, тогдашнему епископу Рима. Эта мера была принята в качестве средства самозащиты ортодоксальных епископов восточноевропейских провинций от сложившегося там арианского большинства, но ее влияние со временем стало намного шире, чем задумывалось изначально. Решение собора стали понимать так, будто он узаконил любые обращения к Риму, и в особенности, когда вместе с упадком исторических знаний постановления Сардикийского собора стали путать с решениями гораздо более влиятельного Никейского собора, считалось, что они якобы наделяли решения папы санкцией высочайшей власти. Многое другое также способствовало все более частым апелляциям к Риму, и высший судебный авторитет папства постепенно стал признан на всем Западе, хотя и не без некоторого решительного сопротивления.

В 445 году Лев I, участвовавший в безнадежном конфликте с архиепископом-арианином, получил от императора Валентиниана III указ, в котором заявлялось о превосходстве епископа Рима над церковью империи как в судебных, так и в административных вопросах в качестве необходимой меры для установления мира и единства и постановлялось, чтобы чиновники империи принуждали непослушных к повиновению перед его властью. По-видимому, это был решающий удар в борьбе с Арием, однако то, что он в какой-то существенной и долговременной мере способствовал усилению папства, кажется маловероятным. Империя теперь быстро разваливалась. Власть императора ослабла, и по-настоящему ее уважали далеко не везде. Крупные области Запада уже находились в руках германцев-ариан. Если бы не тот факт, что течение уже решительно уносило церковь в сторону владычества папы и что все факторы сходились в его пользу, этот указ Валентиниана, пожалуй, не имел бы заметного эффекта. В сложившихся обстоятельствах его действие не могло быть велико.

Более важной причиной развития папства, несомненно, стал распад самой Западной империи. Казалось бы, этот распад должен был сказаться и на церкви, и после краха императорской власти авторитет папы, выросший под сенью императора и по его образцу, должен был рухнуть вместе с ней. Но церковь была уже слишком сильна и слишком независима. Причины, разрушившие империю, не повлияли на нее, и она легко сохранила свою реальную власть, когда империя перешла в область всего лишь теории. Действительно, прямое последствие разрушения политического единства и создания независимых германских королевств заключалось в том, что они поставили уцелевшую римскую жизнь в провинциях в более тесную зависимость от церкви как единственного представителя прежней общности. Распад империи оставил папство прямым и естественным наследником ее положения и традиций.

В период после германского завоевания самым решающим фактором был союз папства с франками; это поистине была одна из самых знаменательных коалиций, когда-либо существовавших в истории. Не будет преувеличением назвать ее альянсом, хотя, конечно же, не было ни договора, ни даже сознательной сделки, – на самом деле это была комбинация, в которой две великие власти будущего, примерно равные в том, что касается их положения и перспектив, объединились друг с другом в начале их общей истории, и их связь становилась все теснее по мере того, как обстоятельства развития делали их союз все более полезным для обоих. Одним из главных факторов, сохранивших папство от грозной опасности быть полностью поглощенным властью франков, было то, что за ними стояла и эта история взаимной выгоды и уважения. Детали этого альянса и его результаты следует рассматривать в другой книге. Однако его надо иметь в виду как одно из самых благоприятных исторических влияний в эпоху формирования папского единовластия.

Мы не можем претендовать на полное изложение причин, приведших к владычеству церкви и епископа Рима над всею церковью Запада. Такого никто еще не заявлял и, вероятно, не сможет заявить. Однако наше изложение достаточно полное для того, чтобы показать, как всевозможные факторы, влияния, широко разнесенные по времени и характеру, религиозные, политические и традиционные, настроения, право и теология, намеренные действия и непредвиденные события, словом, как все они соединились, чтобы привести к этому общему результату.

Это лишь другой способ сказать, что нужды того времени требовали такого результата и что единовластная церковь должна была проделать большой труд, который невозможно было проделать иным способом с такой же эффективностью. И теперь нам не сложно понять, что это был за труд.

Ранней церкви угрожали две большие опасности. Одна – та, что ее могло поглотить государство и установить с ней те же отношения, которые были у него с языческой религией, сделать его покорной служанкой, подчиненным административным ведомством, которое следует контролировать и направлять для достижения политических целей. Насколько велика была эта опасность, можно видеть по тем отдельным периодам в истории церкви Восточной империи, когда это действительно происходило. Однако, как бы велика ни была эта опасность в империи, она стала намного больше после создания германских королевств на Западе. Не только арианские, но и католическое государство Каролингов порой угрожали поглотить церковь и контролировать ее в целях, чуждых ее собственным. Очевидно, что церковь не сумела бы избежать этой опасности, не имея компактной и сильной межгосударственной организации, которая была ей предоставлена, управляемой единым главой и по единому плану. Такая власть, выходящая за пределы одного государства и стоящая почти наравне с королевской, добивалась уважения к своему истовому учению о необходимости разделения церкви и государства и о независимости действий церкви.

Другая опасность, угрожавшая ранней церкви, заключалась в том, что процесс варваризации, от которого так сильно страдала христианская религия, мог выполнить свою работу, и духовные истины христианства, которых придерживались так слабо и так редко провозглашали в их простой форме, могли полностью исчезнуть из цивилизации. Эта опасность, как и первая, тоже чрезвычайно усилилась с приходом германцев. Христианство взяло римский мир в такую крепкую хватку, что классическое язычество было поглощено с достойными сожаления итогами, пусть даже и неизбежными, но все же не фатальными. Но разве новый поток религиозного варварства, чуждого классическим идеям и гораздо менее развитого в других отношениях, сумел бы составить хотя бы слабое представление о высшей истине и не уничтожил бы полностью всякое понимание религиозного аспекта новой веры, если бы те не были воплощены и заключены во внешнюю оболочку форм, доктрин и конструкций, достаточно прочных, чтобы противостоять напору? Само объязычивание, которое претерпело христианство, снизойдя до уровня, на котором стояли германцы, было защитой от дальнейшего объязычивания. Германское завоевание, несомненно, оказало пагубное действие; но то, что оно не возымело большего влияния и фактически не завершило процесса варваризации, как завершило его в науке и языке, связано с тем глубоким впечатлением, которое церковь со своей реальной властью, пышными обрядами и авторитетным и непогрешимым учением произвела на германцев. То, что церковь была настолько хорошо организована, что ее формы и ритуалы устоялись, а ее учение было столь определенным и единообразным в момент вторжения, именно это и спасло ее от гибели и превратило в великую созидательную силу при новом порядке вещей.

Этот созидательный труд, начатый церковью, когда разрушение старого мира еще продолжалось, следует рассматривать как очень большой элемент позитивной работы, которую суждено было совершить единовластной церковью. Ради будущего нечто должно было включить германцев в древнюю цивилизацию и сделать их ее продолжателями, и хотя это был долгий и почти безнадежный труд, его без промедления необходимо было начать. Однако все, кроме католической церкви, лежало в руинах. Она же была организована и активно действовала. Она не пала и не утратила жизненной силы после краха империи. Разрушение политического единства лишь теснее привязало к ней разрозненные провинции. Германцы ничего не могли поставить на ее место. Поэтому она осталась, как была прежде, живой силой из прошлого, пронесшей наследие Древнего мира в Средневековье. Но без этого сильного и всеобщего правительства церковь не только чрезвычайно рисковала бы не произвести нужного впечатления на германских варваров, но и не смогла бы вызвать в них уважение к своей власти и идее неоспоримого авторитета, который не просто удержал завоевателя в границах, но и перенес на новое положение и в новые условия множество достигнутых еще в древности результатов. В каждом отдельном королевстве, даже в англосаксонском, которое было связано с Древним миром лишь этими узами, священник любой мелкой деревушки был представителем независимого правительства, власть которого простиралась далеко за пределы королевств и которое вызывало благоговение и требовало повиновения, когда говорило через него. Он сдерживал пагубные страсти варварского деревенского сеньора и учил его новым добродетелям и новым идеям.

Кроме папства, в ранней церкви вырос и другой институт, который требует нашего внимания благодаря своему широкому и долговременному влиянию – институт монашества.

Монашество, несомненно, имеет восточное происхождение и проистекает из восточных взглядов на саму жизнь как на зло и нечто такое, от чего святой человек должен бежать как можно дальше и даже, если возможно, от самого сознания. Когда изменившаяся концепция христианства привнесла в церковные представления о грехе и святости, о пороках жизни не вполне отличающиеся восточные идеи о тех же предметах, аскетический дух, с самого начала в какой-то степени безусловно свойственный христианству, получил сильный импульс и распространился даже на Запад, от природы не склонный к аскетизму. Если христианская жизнь состоит в соблюдении правил, если свобода от греха приобретается покаянием и бегством от соблазнов, то саму святую жизнь можно создать путем полного отказа от мира, и либо в одиночестве, в отшельничестве, либо в обществе немногих единомышленников полностью отдавать себя покаянию, умерщвлению плоти и богоугодным занятиям. Чем более внешней и формальной становилась религиозная жизнь, тем больше укреплялась тенденция к аскетическому и монашескому идеалу.

Однако это было не единственное, что наделило монашество несоразмерным влиянием в Средние века. Любого человека порой охватывает стремление к жизни в тихом созерцании, в которой без всяких забот, ответственности и чуждых его духу обязанностей он мог бы полностью отдаться духовным размышлениям и своим любимым умственным занятиям, но без принуждения или неприятного чувства долга, свойственного литературному труду. История английских университетских братств полна примеров влияния этого чувства, да и в наше время любой, даже не касаясь монашества, легко вспомнит не один случай, когда возможности подобного образа жизни использовались для какой-то доброй цели. Это чувство бывало особенно сильным и частым в студенческие дни, в то время жизни, когда средневековый юноша находился в руках монаха и когда монашество получило свои наибольшие преимущества благодаря естественным условиям. Ибо в Средние века не было другой возможности для такой жизни. Монастырь предоставлял ее, как ничто другое, и предоставлял только он один.

Есть и другой способ, которым монашество предоставляло единственное доступное средство для удовлетворения совершенно естественной и постоянной потребности. Разочарованным и отчаявшимся, сокрушенным сердцем, особенно женщинам, потерявшим надежду и интерес к жизни из-за утраты близких, обитель давала приют и часто возвращала к жизни благодетельные склонности и милосердную благотворительность, спасая часть добрых сил мира от полной гибели. Протестанты нередко жаловались на отсутствие в своей системе каких-либо естественных и готовых убежищ для подобных случаев и следующую из-за этого напрасную трату сил, при том что попыток восполнить этот недостаток было множество.

Следует также отметить, что монашество поддерживал не только религиозный мотив, столь же эгоистичный и нехристианский, как желание сбежать от всех обязанностей и всех контактов с миром и от сознания греха, чтобы гарантировать свою безопасность в грядущем царстве. Монашескую жизнь очень часто воспринимали как подлинное христианское служение, предоставляющее больше возможностей, чем мирское священство, и в него вступали и жили в нем в искреннем христианском духе. Надо также иметь в виду, что духовная религия и подлинное христианство были гораздо более распространены в средневековых монастырях, чем за их пределами, и что, какой бы развращенной ни была монашеская жизнь в какое-то время или в каком-то месте, на протяжении всего периода существовал непрерывный ряд существенных реформ монашества, которые, по крайней мере, на время возвращали прежнюю чистоту и производили глубокое впечатление на внешний мир, которые фактически передавали из века в век идеал христианской жизни, идеал, всегда возвышенный и никогда не забываемый.

Несомненно, однако, что аскетическое монашество самыми сильными корнями уходит в концепцию жизни и долга, которая, по существу, принадлежит Средневековью. Когда в последние века Средневековья начали ощущаться современные силы, не только его власть над обществом пошла на убыль, но и сама система претерпела немалые изменения. Очевидно, что оно никогда не удержалось бы на былой высоте и не смогло бы осуществлять то же влияние в условиях наших дней, какими обладало когда-то.

В общем труде цивилизации, помимо своего религиозного труда, влияние монашества отнюдь нельзя назвать незначительным.

Посреди варварского, грубого и воинственного общества оно провозглашало долг и славу иной жизни, достоинства мира и самопожертвования, воздержания и труда. Это было постоянное напоминание о том, что некоторых вещей, к коим следует стремиться прежде всего, невозможно достигнуть враждой, самоутверждением или высокомерием, и что даже добродетели и покорная жизнь могут быть полны могущества. Невозможно отрицать, что монашество часто отражало яростные порывы и жестокий образ действий своего времени и часто опускалось до общего уровня окружающих предрассудков. Оно нередко давало пример чего угодно, но только не кротких добродетелей и укрощенных страстей. Однако, несмотря на все, что можно сказать о его развращенности, монашество хранило понятие о возвышенной жизни и громадной важности нематериальных вещей и придерживалось его более полным образом, чем чего-либо иного, или, лучше сказать, чем что-либо иное могло хранить и придерживаться его в такие времена.

Одно характерное свойство западного монашества, в отличие от преобладавшего на Востоке, также сыграло огромную роль для цивилизации. Западный организаторский и юридический гений ухватился за простую идею уединенной жизни и изолированных общин, которую получил с Востока, и создал великие монашеские ордена, охватившие Европу сетью организаций, связанных воедино общим уставом, который тщательно регулировал повседневную жизнь. Одной универсальной и постоянной обязанностью, которую это «правило» возлагало на монаха, была обязанность непрерывно чем-то заниматься. Особенно следует подчеркнуть, что это не была работа ради работы. Целью были не столько плоды, которые можно было бы произвести этим трудом, сколько пребывание ума и тела в постоянной занятости, чтобы не допускать к ним соблазнов и таким образом спастись от греха. Вследствие этого конкретный характер труда не имел значения. Чем сложнее, мучительнее и непривлекательнее для человека вообще было занятие, тем лучше для монаха. При достаточной трудности добавлялся еще элемент покаяния, и оно становилось еще более эффективным средством достижения благодати. Таким образом, монахи производили много полезного труда, за который не взялся бы никто другой. Особенно это касается расчистки и рекультивации земли. Болото не представляло никакой ценности. Оно было источником мора. Но оно было подходящим местом для монастыря, поскольку делало жизнь особенно тяжелой. Монахи носили землю и камень, закладывали фундамент и строили монастырь, а затем приступали к осушению и засыпанию болота, пока не превращали его в плодороднейшую пашню и моры не прекращались. Также монахи усердно переписывали рукопись за рукописью, даже не понимая их, как мы видим по допущенным при переписке ошибкам. Но работа держала их занятыми, и поэтому у нас есть копии сочинений, оригиналы которых, возможно, погибли.

Монахи научили земледельцев более совершенным методам ведения сельского хозяйства, сохранили нечто от ремесел и прикладных искусств и даже несколько улучшили их. Плуг святого Теодульфа и наковальня святого Дунса почитались святыми реликвиями, и не зря. В руках монахов находились школы. Они поддерживали древние знания, и современная наука у них в неоплатном долгу за их труды при ее зарождении. В примитивных каракулях они передавали из поколения в поколение методы изобразительного искусства, пока, наконец, не проснулся гений. Мы не могли бы представить историю Средневековья, если бы не монастырские летописи и документы, сохраненные монахами. Их молитвенные наставления по сию пору используются в церквях. Они обогатили литературу плодами своего воображения в рыцарских легендах и жизнеописаниях святых чудотворцев, и христианская церковь никогда не перестанет петь сочиненные ими гимны. В худшие времена монашество никогда не опускалось ниже окружающего уровня, и в целом, пока не пришло время более мощных влияний, оно оставалось лидером и проводником.