Текст книги "Горбачев и Ельцин как лидеры"

Обоснование уступок во внешней политике

Похожую схему – оправдание фундаментальных изменений посредством умелого увязывания их с марксистско-ленинской традицией и представление себя просвещенным марксистом – мы находим в стратегии Горбачева по укреплению своего авторитета в сфере внешней политики.

Горбачев использовал провозглашенное им «новое мышление» в международных отношениях как оправдание своих уступок во внешней политике. Новое мышление выросло в новую теорию международных отношений, более близкую к либеральному интернационализму, чем к политике силы, изоляционизму или пролетарскому интернационализму, являвшимся его главными закулисными конкурентами. Теоретические предпосылки «нового мышления» позволяли Горбачеву утверждать, что его политика – не предательство, а спасение, что она означает уступки перед лицом реальности, но не уступки империалистам как таковым. Учитывая когнитивное и эмоциональное состояние элиты, аудитория Горбачева была предрасположена воспринимать эти объяснения как по крайней мере правдоподобные. Таким образом, правдоподобность этих утверждений позволила Горбачеву перехватить инициативу у соперников, утверждавших, что он предает идеологическое наследие режима.

Силу нового мышления в роли обоснования лучше всего можно оценить, сравнив его со «старым мышлением». Следует иметь в виду, что брежневская теория международных отношений использовалась для оправдания внешней политики, не признававшей уступок, политики, при которой СССР стремился одновременно сотрудничать и конкурировать, причем делать все это в какой-то мере с позиции силы (или, по крайней мере, признанного равенства) по отношению к «империалистам». В этом смысл идеи о том, что «мирное сосуществование» является формой классовой борьбы. Стремление к сотрудничеству при Брежневе было искренним, но не имело целью и не позволяло подменять или ставить под угрозу приверженность советского руководства «антиимпериалистической борьбе», советской гегемонии в Восточной Европе или сохраняющемуся разделу Европы. Горбачев же стремился обосновать политику, которая решительно ставила во главу угла высшие императивы сотрудничества великих держав, подчиняя им или даже оставляя в стороне борьбу с империализмом; политику, направленную на устранение межблоковой конкуренции на Европейском континенте, и более того – на создание сообщества единомышленников, дружественных государств «от Ванкувера до Владивостока».

Основные постулаты «старого мышления» допускали сочетание межблоковой конкуренции с совместными действиями в сфере контроля над ядерным оружием[96]96
  Среди работ, посвященных содержанию советской внешнеполитической доктрины при Брежневе, см. [Lenczowski 1982; Mitchell 1982; Griffiths 1984; Zimmerman 1969; Anderson 1993; MacFarlane 1985].


[Закрыть]. Несмотря на то что советская доктрина после смерти Сталина претерпела значительные изменения, она по-прежнему основывалась на видении двухсторонней (с присутствием двух блоков) международной системы, в которой непрекращающаяся борьба между империалистическими и антиимпериалистическими силами формирует будущее глобальной системы отношений и способствует приближению, в какой-то неопределенный момент в будущем, «окончательного кризиса капитализма». Классовые интересы, хотя и помещенные в рамки существующей государственной системы, по-прежнему оставались движущей силой международной политики. Мирное сосуществование было необходимой уступкой реальностям ядерной эры, но оно подразумевало создание безопасного зонтика, под которым продолжалось бы соревнование двух систем, а не принесение классовой борьбы в жертву на алтарь сотрудничества. Таким образом, мирное сосуществование должно было сделать мир безопасным для распространения и защиты ценностей социализма.

Все это отвечало двум основным нормативным обязательствам, заложенным в ленинско-сталинском наследии еще с 1918 года. Большевистская партия несла историческую ответственность за сохранение власти КПСС в СССР и за содействие будущей глобальной победе социализма над империализмом. На практике эти дезидераты часто друг другу противоречили. В ядерный век они привели к постоянной тревоге по поводу возможности эскалации, присущей конкурентным или конфронтационным инициативам. Однако, за одним вероятным исключением (Хрущев в 1963–1964 годах) [Zimmerman 1969: 99-101, 152, 196–205, 222ff., 259–269], они никогда не приводили к отказу от того или иного нормативного обязательства. Благодаря философским предпосылкам, заложенным в идеологическое наследие, приверженность антиимпериалистической борьбе была неколебимой, несмотря на периодические неудачи и отрезвляющий опыт. Марксисты-ленинцы рассматривали конфликты и перемены как нормальные условия международной политики, как, впрочем, и истории, и мира в целом. Отсюда следовало ожидание неудач и трудностей, но упасть духом не позволяло то положение, что время играет на стороне социализма и что победа предрешена. Это положение не нуждалось в эмпирическом подтверждении. Действительно, доктрина познания, на которой основывалась эта идеология, предполагала, что в любую данную историческую эпоху только сам процесс борьбы способен раскрыть масштабы достижимых на настоящий момент успехов. Это укрепляло приверженность борьбе, так же как вера в неизбежность победы служила поддержанию морального духа. Как только эта вера оказалась безвозвратно утрачена, упал и моральный дух, то есть готовность к продолжительной антиимпериалистической борьбе, несмотря на растущие затраты.

Горбачевское новое мышление создавалось в контексте утраченной веры и подорванной уверенности в собственных силах. Горбачев заменил старые установки совершенно иным взглядом на международную политику[97]97
  Исследования доктринального содержания нового мышления Горбачева см. в [Lynch 1989; Light 1988; Kubalkova, Cruickshank 1989; English 2000].


[Закрыть]. Вместо борьбы двух лагерей, основанной на классовых интересах, он продвигал идею «взаимозависимости» мирового сообщества, общности интересов государств Северной Америки, Европы и СССР, а также трансцендентных угроз «общечеловеческим интересам», вызванных гонкой ядерных вооружений, милитаризацией международных отношений, распространением оружия массового уничтожения, нищетой в странах третьего мира и опасностями для окружающей среды. Его официальные представители утверждали, что мирное сосуществование больше не должно рассматриваться как форма классовой борьбы. Скорее это самоцель, оно необходимо для предотвращения угроз выживанию человечества, присущих неограниченному соревнованию двух систем. Поэтому крайне важно, чтобы великие державы, и особенно сверхдержавы, положили конец своему военному соперничеству и сотрудничали в разрешении транснациональных экзистенциальных угроз.

Новое мышление предполагало особенно критическое отношение к использованию военной силы как средства борьбы с угрозами для государств. Поскольку насилие имеет наибольший потенциал эскалации в межгосударственных отношениях и так как в условиях глобальной взаимозависимости применение насилия гарантированно отразится на всем международном порядке, приоритетной задачей стала демилитаризация отношений между государствами. Из этого следовало, что отношения великих держав не могут строиться на взаимном запугивании; скорее целью является «взаимная безопасность», в которой ни одна из сторон не пытается основывать свою безопасность на незащищенности другой стороны.

Важным тактическим компонентом нового мышления стал призыв «лишить империалистов их образа врага». На этом основании новое мышление провозглашало, что для построения отношений сотрудничества с Западом необходимо изменить политику принятия внешнеполитических решений на самом Западе. Если в западных столицах будут и далее преобладать сторонники жесткой линии, то советские инициативы не встретят взаимности и перспективы сотрудничества между великими державами не будут реализованы. Соответственно, историческая ответственность СССР заключалась в том, чтобы делать предложения, от которых Запад не сможет отказаться, чтобы лишить легитимности утверждения сторонников жесткой линии, будто коммунистическому врагу нельзя доверять. Таким образом, советская политика будет способствовать трансформации мнения как общества, так и элит в западных странах, помогая тем самым создать политическую основу для устойчивого сотрудничества, которое необходимо для нейтрализации угроз цивилизации.

Как указывалось в главе третьей, в выступлениях Горбачева в декабре 1984 года уже содержались концепции, связанные с новым мышлением и новыми мыслителями в международных отношениях. Однако в его докладе на XXVII съезде партии в феврале 1986 года [Горбачев 1987–1990, 3: особенно 245–252] такие высказывания соседствовали – не очень мирно – с традиционной риторикой о «мировом революционном процессе» и «антиимпериалистической борьбе». Новые темы в то время в его речах присутствовали, однако были не слишком заметны. Однако в 1987 году Горбачев в значительной степени отказался от традиционалистской риторики. Темы нового мышления заняли центральное место в его обращении в феврале 1987 года к собравшимся в Москве участникам международного форума «За безъядерный мир, за выживание человечества» [Горбачев 1987–1990, 4: 376–392]. Суть нового мышления подробно описана в книге Горбачева, изданной в том же году и предназначавшейся как для советских читателей, так и для международной аудитории [Горбачев 1987].

Спасение или предательство?

Каким образом эти доктринальные подмены могли оправдать уступки во внешней политике? Как они могли завоевать доверие аудитории, охваченной неуверенностью в сохранении своего собственного политического влияния дома и за рубежом? Возможно, наиболее поразительным в содержании и характере нового мышления было то, что оно перекликалось с определенными чертами марксистско-ленинского идеологического наследия, и это позволило многим «романтическим ленинцам» ему сочувствовать, несмотря на неоднозначное отношение к его содержанию. В частности, как убедительно продемонстрировали Кубалкова и Круикшенк [Kubalkova, Cruickshank 1989], новое мышление, как и ленинское наследие советской внешней политики, было в большой степени моралистическим, миссионерским, оно включало в себя уверенность в собственной правоте, представляя Советский Союз маяком для мирового общественного мнения. Оно несло в себе образ светлого будущего, за которое должен выступить прогрессивный СССР, обладающий особым пониманием исторической необходимости и мобилизующий мировую общественность для дискредитации «старых мыслителей» – милитаристов во всех странах. В этом отношении новое мышление могло также понравиться и «советским патриотам», которые в первую очередь были заинтересованы в принятии Западом СССР как равноправной великой державы; им было обещано будущее, в котором их страна будет играть ведущую роль в ожидаемой трансформации международных отношений.

Эта перспектива хорошо вписывалась в традиционный советский оптимизм, равно как и в ленинскую онтологию. Она представляла определенное по-новому светлое будущее как потенциал, в рамках нынешней международной системы скрытый, но который может быть реализован только посредством сознательных действий и решительного повышения уровня понимания. В этом отношении глобальная взаимозависимость и «общий европейский дом» были и скрытыми условиями, и политическими целями. В то же время новое мышление представляло взаимозависимость как автономно растущую тенденцию в международных отношениях, противостоять которой можно только за счет высоких затрат и с потенциально катастрофическими последствиями. Все это как раз перекликалось с ключевой философской предпосылкой марксизма-ленинизма: неизбежность желаемого. Победа социализма в стране и за рубежом исторически неизбежна, но только если просвещенные элиты будут бороться за реализацию потенциала социализма, скрытого в текущем порядке вещей.

Идея «лишить империалистов образа врага» стала также гениальным обновлением традиционного советского взгляда на соперничество между Востоком и Западом. Ленинистская и сталинистская внешняя политика всегда была направлена на влияние или союз с потенциально прогрессивными силами в западных обществах против милитаристских элит в этих же странах. После Сталина эта тенденция сохранилась, но была дополнена более дифференцированным образом западных элит, что побуждало Хрущева и Брежнева время от времени предлагать политику, способную помочь буржуазным «умеренным» или «реалистам» в их политической борьбе с «безумцами» [Zimmerman 1969; Griffiths 1972]. Таким образом, стратегия Горбачева по привлечению внимания мировой общественности к осознанию необходимости транснационального сотрудничества, а также его стратегия подрыва доверия к сторонникам жесткой линии в политических кругах резонировали с важными тактическими элементами ленинского наследия.

В практическом плане принижение Горбачевым уместности и преувеличение опасностей применения военного инструментария в мировых делах послужило оправданием для снижения политического веса некоторых влиятельных групп в советской политике того времени. Более того, его новое определение безопасности как «взаимной» поставило под сомнение односторонность и самодостаточность, присущие советской военной доктрине. Несомненно, элитарная аудитория, которой не хватало уверенности в собственной способности двигаться дальше по прежнему пути, которая была напугана перспективой новой гонки вооружений и, к своему огорчению, осознавала, что наращивание вооружений при Брежневе в конце концов не изменило соотношение сил в мире в пользу социализма, была восприимчива к альтернативному способу мышления о глобальной политике. Аналогичным образом, консервативные элиты, осознавшие, что неоднократные советские вторжения не уменьшили эндемичную нестабильность восточноевропейских режимов, оказались восприимчивы к альтернативному видению политического порядка на Европейском континенте. Переосмысление ситуации Горбачевым могло бы приободрить эту аудиторию, пусть и разозлив неперестроившихся милитаристов.

В меньшей (но все же в значительной) степени это новое переосмысление также находило поддержку в ленинском наследии, поскольку доктрина «соотношения сил» уходила корнями в традицию, никогда не оценивавшую власть с сугубо военной точки зрения. В отличие от некоторых представлений о балансе сил в западной «реалистической» мысли, соотношение сил с позиций ленинизма подразумевало, что источники власти многомерны. Таким образом, Горбачев имел веские основания подчеркивать некоторые из этих новых аспектов, включая моральный авторитет. Кроме того, доктрина соотношения сил всегда была весьма динамичной по своей направленности; как отмечает Северин Бялер, она сосредоточивалась на соотношении тенденций [Bialer 1980:246]. Следовательно, аудитории, обладавшие предчувствием будущего, могли черпать уверенность в новом мышлении, акцент которого на другие источники силы и на сознательную борьбу за реализацию скрытого потенциала международной системы мог сместить соотношение тенденций в пользу Советского Союза в мировых делах или, по крайней мере, остановить антисоветскую волну. Результатом могла стать не социалистическая революция или победа в антиимпериалистической борьбе, что Горбачев либо отвергал, либо считал второстепенным, но новая эра советского участия в решении общемировых вопросов, что позволит предотвратить катастрофы, с которыми сталкивается «глобальная деревня».

Еще одной сильной стороной нового мышления как акта политического торга было то, что его элементы уже обрели законное место в советской политике в предыдущие десятилетия. Опасность ядерной войны и подразумевающаяся «общечеловеческая» заинтересованность в ее предотвращении играли ключевую роль в доктринальных нововведениях, привнесенных Маленковым (а позже Хрущевым) в 1950-х и 1960-х годах [Zimmerman 1969; Griffiths 1972; Evangelista 1999]. Эти доктринальные изменения в большей или меньшей степени пережили Хрущева и облегчили разрядку начала 1970-х годов. Точно так же понятия глобальной взаимозависимости вошли, хотя и робко, в официальную советскую риторику еще при Хрущеве и даже до него, поскольку эти понятия обычно подчеркивались в тактических целях во время традиционных советских «передышек» во внешней политике. Безусловно, Горбачев теперь разработал эти концепции до беспрецедентной степени и делал выводы для советской мировой державы, намного превосходящие выводы предшественников. Лигачев, например, справедливо жаловался в 1988 году, что ленинской сути режима угрожает произошедшая подмена классовых интересов «общечеловеческими ценностями» в качестве главного приоритета советской внешней политики[98]98
  Правда. 1988. 6 авг. С. 2.


[Закрыть]. Но именно потому, что эти концепции были знакомы, и поскольку их можно было использовать для оправдания как передышки, так и более фундаментальной переоценки ценностей, они давали Горбачеву тактическое преимущество, позволяя, планировал он это или нет, оттягивать тот момент, когда пассивные приспособленцы и неопределившиеся в ЦК поймут, что он делает.

Горбачевская игра в поддавки состояла не просто в формальном изменении доктрин. Она включала также тактические маневры, которыми он дополнял новую доктрину. Посмотрим, например, как он повел себя в Вашингтоне в декабре 1987 года, когда пошел на уступки, позволившие ему и президенту Рейгану завершить работу над Договором о РСМД и подписать его. После подписания Горбачев и Шеварднадзе, широко улыбаясь, встали и подняли руки в жесте победы[99]99
  CBS Evening News. 1987. December 8.


[Закрыть]. Победы? Горбачев в течение 1987 года отказался от всех переговорных позиций, на которых советские лидеры настаивали с 1979 года. Но это была победа по иным критериям. Москва сделала Рейгану предложение, от которого он не мог отказаться, и лишила его «образа врага» в лице СССР. Горбачев ввел казавшегося непримиримым автора системы противоракетной обороны «Звездные войны» и риторики «империи зла» в храм переговоров и сотрудничества. Горбачев и Шеварднадзе доказали, что с Рейганом можно вести дела или, что еще лучше, что Рейгана можно склонить к ведению дел с ними. Главное, что американские ракеты не будут развернуты!

Это был совершенно иной набор «показателей успеха», чем те, которые традиционно использовали советские переговорщики. До этого проблемой была стоимость достижения цели; но поскольку Горбачев изменил определение игры, эту цену следовало снизить, если не целиком проигнорировать. Цель переубеждения Рейгана и прекращения размещения «першингов» и наземных крылатых ракет в Европе была достигнута.

Такая концепция взаимности, а также эквивалентности обмена в отношениях Восток – Запад была новой для советского поведения при переговорах. Ее можно было навязать аудитории, только сыграв на потере элитой уверенности элиты в себе. На теоретическом уровне новое мышление сделало именно это, превратив признанную необходимость в добродетель. Тем не менее даже на уровне ниже теоретического, на практическом уровне повседневной политической риторики, Горбачев сыграл на утрате уверенности в себе своим часто повторяемым утверждением: «Альтернативы нет!»[100]100
  Еще в апреле [Горбачев 1987–1990, 2: 155] и мае [Горбачев 1987–1990, 2: 212] 1985 года Горбачев утверждал, что «другого пути нет», заявляя о необходимости решительного разрыва с брежневизмом. Этот аргумент, естественно, неявно присутствовал и в его речи в декабре 1984 года, где он предположил, что Россия может лишиться статуса великой державы или столкнуться с революционной ситуацией дома, если не изменит курс. Новым в 1987 году стало применение требования («альтернативы нет») к конкретной программе трансформации, направленной на преодоление ограничений культуры и институтов (идеологии и организации), завещанных Брежневым.


[Закрыть]

Рассмотрим смысл этого утверждения. По сути, в нем говорится, что соответствие сделки некоторым предвзятым представлениям о равных жертвах каждой сверхдержавы не является показателем успеха, подходящим для оценки советского поведения на переговорах. «Альтернативы нет» – это в некотором смысле динамичная концепция, предлагающая аудитории подумать о последствиях неуступчивости и неспособности прийти к соглашению. Она контрастирует со статическими концепциями количественного паритета и эквивалентного обмена, которые были характерны для американо-советских переговоров на протяжении 1970-х годов. Горбачев говорил своей аудитории, что неуступчивость приведет к возникновению реальности более неприятной, чем та, которую он предлагал обсуждать с Соединенными Штатами. В переговорах по РСМД, например, подразумевалось, что развертывание «першингов» и крылатых ракет в Европе в сочетании с большим и продолжающим расти арсеналом советских ракет SS-20, а также другими контрмерами против развертывания ракет США (а затем с реакцией США на эти контрмеры) вызовет гораздо больше проблем, чем тщательно контролируемое уничтожение всех этих ракет обеими сторонами[101]101
  Пусть гипотетически, нетрудно представить себе дискуссии, где Горбачев возражал на жесткие переговорные предложения своих воинствующих коллег: «Ну а что потом?»


[Закрыть].

Если рассматривать тактические преимущества, ни один каталог современности не будет полным без упоминания термина «новое мышление». Коннотации этой фразы согласовывались с климатом мнений, стремившихся «заставить страну снова двигаться» после неудач геронтократии начала 1980-х годов. Но этот термин также способствовал овладению политической инициативой и выведению из строя оппонентов благодаря его прогрессивным и оптимистичным коннотациям. От сомневающихся отмахивались как от «старых мыслителей». Новое мышление было знаком того, что человек понял требования исторической необходимости, осознал направление, в котором движется история. Старые мыслители позволили себе стать недальновидными в отношении своей «исторической ответственности». Кто бы пожелал, чтобы его так называли?

Ничто из сказанного не означает, что одной только разумной аргументации было достаточно, чтобы навязать аудитории внешнюю политику уступок. Конечно, оказали влияние и сама идея, и ее автор. Горбачев укрепил свою власть, перед тем как начать внешнеполитическую революцию. Более того, его сильная личность, способность к сложным дебатам в небольших группах, великолепное чувство политического времени и способность к неожиданным решениям во время восхождения к власти (хотя не после восхождения) усиливали его образ, тем самым мотивируя его аудитории следовать за ним или, по крайней мере, не бросать ему вызов. Содержание, тон и форма нового мышления затем сыграли роль в укреплении его власти и усилении личности, помогая Горбачеву укрепить свой авторитет в качестве лица, принимающего решения во внешней политике, даже когда он (по традиционным стандартам) «разбазаривал запасы».

Таким образом, как во внутренней, так и во внешней политике Горбачев укреплял свой авторитет, сначала консолидировав власть и одновременно культивируя имидж «ответственного» новатора, а затем выдвинув всеобъемлющую радикальную программу, которую он сумел представить как новый синтез ленинизма и процедурной демократии: «социалистическую демократию». Эта стратегия была плодотворной до тех пор, пока его политическая аудитория не смогла оценить масштаб до поры скрытых угроз своим интересам и идентичностям. Вскоре эти угрозы стали очевидными.