Текст книги "Горбачев и Ельцин как лидеры"

Глава 5
Горбачев в политической обороне

Двенадцать месяцев с середины 1989 года по середину 1990 года стали одним из тех поворотных моментов периода нахождения у власти, когда внезапно что-то пошло не так. У Хрущева такой поворотный момент произошел в середине 1960 – середине 1961 года. Для Брежнева все изменилось не так внезапно; его внутриполитическая программа потерпела крах в 1972 году, внешняя политика – лишь в 1974–1976 годах. Для Горбачева и для Хрущева один год высветил противоречия в их внутренней и внешней политике. Это также означало, что оба внезапно столкнулись с кризисом доверия. Оба наобещали слишком много и приняли на себя роль носителей трансформационных идей[102]102
  Трансформирующее видение Хрущева 1959–1960 годов касалось ленинской системы, которая достигла своей утопической цели. Однако, поскольку Хрущев не стремился разрушить ленинскую систему, я называю его руководство реформистским, а горбачевское – трансформационным. Это не следует смешивать с моим использованием здесь слов «трансформирующее видение» для обозначения программ обоих лидеров на этапах их восхождения.


[Закрыть]. В результате они не могли заслуживающим доверие образом переложить ответственность за неудачу на коллективное руководство. На кону был их авторитет. Если говорить о Горбачеве, он оказался во власти внутренних и международных сил, которые сам же и высвободил, когда ввел автономную публичную арену в советскую политическую жизнь и стал проводить примирительную внешнюю политику. В этой главе будут рассмотрены уязвимости внутренней и внешней политики Горбачева и его усилия по сохранению и восстановлению своего политического авторитета, по мере того как эти уязвимости становились все более очевидными.

Уязвимости перестройки

В 1988–1989 годах противоречия в горбачевской программе перестройки стали очевидными. Его стратегия предоставления чиновническому классу места в новом устройстве путем постепенной передачи полномочий от исполнительных органов партии к советским законодательным органам, являясь благом для демократии, в то же время создала ситуацию, в которой партийные и государственные должностные лица получили как стимул, так и возможность вместо этого «украсть государство»: приватизировать и похитить имущество своих учреждений и тем самым способствовать краху государственного управления, который становился все более неминуемым на протяжении 1990 года [Solnick 1998]. Подобным же образом и его стратегия по предоставлению чиновникам возможности стать бизнесменами, наделив их долей в новом устройстве, также дала им возможность использовать сохраняющуюся официальную власть для монополизации деловой активности в зарождающемся частном секторе, в который они начали входить.

Гласность вскрыла противоречия между ленинизмом и либерализмом. Горбачев попытался расширить функции гласности от ограниченной роли «прожектора перестройки», то есть от выборочного разоблачения некомпетентности и правонарушений должностных лиц, до более обширной и системной критики. Но он старался делать это постепенно, чтобы умеренные на обоих концах политического спектра не перешли в ряды экстремистов. Действительно, в течение 1987–1988 годов, все более ослабляя оковы цензуры, он также старался не допускать, чтобы редакторы журналов и газет заходили слишком далеко, пытался найти баланс между старым и новым в своих публичных заявлениях и поддерживать фикцию существования некоей «правильной линии партии», которой должны были подчиняться представители режима[103]103
  См., напр., его речь 7 ноября 1987 года на праздновании 70-й годовщины Октябрьской революции 1917 года [Горбачев 1987–1990, 5: 386–436].


[Закрыть].

Все это было легче сказать, чем сделать. В 1988–1989 годах радикальные силы из числа культурной интеллигенции, журналистов и ученых выступали со все более смелой и системной критикой, причем делали это на тех самых публичных аренах, которые Горбачев для них создал[104]104
  Исследования эволюции гласности и напряженности в отношениях Горбачева с радикалами см. в [Nove 1989; Medvedev, Chiesa 1989; Cohen, van den Heuvel 1989; Taubman, Taubman 1989; Melville, Lapidus 1990; Matlock 1995].


[Закрыть]. Если Горбачев был готов критиковать Сталина, то они были готовы критиковать и Ленина. Если Горбачев был готов осудить коррумпированность различных чиновников и партийных аппаратчиков за то, что они действовали как «тормоз» перестройки [Горбачев 1987: 97–98], то радикалы осмеливались утверждать, что проблема заключается в самой однопартийной системе, где сама власть создает и защищает коррумпированных чиновников как класс, и систему эту невозможно реформировать. Если Горбачев выступал за далеко идущий, но лишь частичный пересмотр преступлений, имевших место в советской истории, то радикалы настаивали на полном пересмотре этой истории. Если Горбачев был готов ввести парламентские выборы, то радикалы призывали к публичным выборам президента и к отказу от ограничительных процедур выдвижения кандидатов, применявшихся во время первых парламентских выборов. Горбачев хотел сохранить за собой возможность модулировать свободу выражения – как для защиты своей власти, так и для регулирования процесса трансформации, чтобы сохранить его мирный характер. Радикалы хотели абсолютной свободы слова. В результате темпы радикализации активной, мобилизованной общественности в 1989–1990 годах явно опережали стратегию Горбачева по поддержанию баланса между «умеренными правыми» и «умеренными левыми», хотя он сохранял при этом за собой неизменную политическую роль гаранта равновесия между этими двумя полюсами[105]105
  Глубокий анализ противоречий, возникавших по мере того, как политическое пространство становилось все более открытым для выражения независимых политических взглядов, см. в [Urban et al. 1997, chs. 3–6]. Блестящие предметные исследования этого возрождения политики в обществе можно найти в [Smith 1996; Dawson 1996; Fish 1995].


[Закрыть].

В экономической политике Горбачев действовал осторожно, принимая полумеры, которые только усугубляли противоречия. Он сокращал полномочия министерств и центральных плановиков, но двигался медленно в деле строительства рыночных институтов, демонополизации экономики и либерализации цен (или полностью избегал этого). Следствием стало то, что к 1989–1990 годам способность командной системы координировать обменные отношения внутри экономики была подорвана, а рыночная экономика в качестве замены еще не была создана. Возможно, Горбачев полагал, что открытие экономики для мирового рынка, к которому он приступил посредством своего беспрецедентного закона о совместных предприятиях от января 1987 года, компенсирует эти недостатки. Но для этого требовалось время, равно как и дальнейшее ослабление ограничений для совместных предприятий. В краткосрочной перспективе это поставило экономику в худшее положение из возможных, оставив ее страдать от крайнего дисбаланса и отсутствия координации.

Например, стратегия Горбачева по постепенному увеличению возможностей для частной коммерческой деятельности, при этом оставлявшая такую деятельность в полулегитимном положении и под жесткими нормативными ограничениями, дала возможность коррумпированным чиновникам и организованной преступности вымогать деньги у мелких предприятий, а в конечном итоге контролировать зарождающийся мелкий частный сектор и не допускать возникновения действительно конкурентного рынка. Более того, отказ Горбачева от макроэкономической стабилизации путем либерализации контроля над ценами заставил его занимать деньги за границей и отчаянно тратить их на противодействие дисбалансу в экономике, что усугубляло скрытую инфляцию, нехватку товаров и серьезный дефицит бюджета. К середине 1990 года в Москве практически опустели полки продовольственных магазинов, тогда как у людей имелась недавно обретенная свобода громко жаловаться и мстить на выборах за сложившуюся ситуацию партийным чиновникам[106]106
  О противоречивых подходах Горбачева к экономическим реформам см. [Goldman 1991].


[Закрыть].

Это указывает на еще одно противоречие. Горбачев, в соответствии с марксистской традицией, видел в советском социализме систему, которую возможно спасти. Он обещал реализовать потенциал этой системы, продемонстрировав, что внутри советского общества скрыто «хорошее» общество («социалистическая демократия»). Для этого ему необходимо было мобилизовать «человеческий фактор» – молодых, образованных и идеалистически настроенных людей – путем снятия оков, наложенных на них коррумпированным партийным аппаратом. Как и Хрущев ранее, Горбачев утверждал, что ядром руководства будущего социалистического общества станут партийные активисты, а не партийные бюрократы. Они будут подавать пример и способствовать проявлению в людях лучшего. Горбачев утверждал, что культурная трансформация станет плодом убеждения и вдохновения и что путем к этой цели является сознательная мобилизация населения под руководством самых лучших и самых ярких партийных активистов. В противоположность этому, регулирующие институты и системы стимулов, типичные для высококонкурентных капиталистических обществ, основывались на предположении, что человеческие существа могут быть мотивированы только принуждением и жадностью, что человеческая природа в конечном итоге эгоистична и несправедлива и что дисциплина должна налагаться извне. Программа же Горбачева была основана на предпосылке, что люди в социалистическом обществе, если их должным образом вдохновлять, по сути своей милосердны и склонны к коллективизму.

Столь оптимистичный взгляд может быть по своей сути реалистичным или не очень, но это к делу не относится. В случае с Советским Союзом ясно, что реализация такого видения требовала как времени, так и улучшения материальных условий повседневной жизни людей. Однако Горбачев обнаружил, что у него в распоряжении имеется крайне мало «политического времени». Он не мог продемонстрировать коллективистский потенциал, скрытый в советских гражданах (если он и был), в короткие сроки, а на фоне противоречий в его экономической политике материальные условия ухудшались. Таким образом, многие советские граждане, озабоченные материальными проблемами и получившие свободу слова благодаря гласности, превратились в скептиков и / или критиков, быстро утратив веру в перестройку, и стали яростными противниками советских руководителей в Москве. Горбачев едва ли мог в 1990–1991 годах восстановить свой авторитет, обращаясь к этой мобилизованной оппозиции (типа движения «ДемРоссия») как к примеру новых социалистических граждан, поскольку они уже отвергали его как лидера недостаточно радикального.

В 1989–1990 годах центробежные силы внутри федерации также угрожали достичь точки невозврата. Выход из Союза встал на повестку дня в Прибалтике, межэтнические столкновения начали разгораться на Кавказе и в некоторых районах Центральной Азии, а проблема Нагорного Карабаха уже привела к открытой войне между Арменией и Азербайджаном. Здесь Горбачев пал жертвой того, что в своей программе не оценил глубину националистических настроений в республиках. Гласность создала автономную общественную арену, на которой выдвигались националистические и сепаратистские требования. Распад командной экономики ослабил узы, связывавшие экономики республик в составе Советского Союза. Экономический национализм усилил в союзных республиках рост национализма гражданского и этнического. Демократизация привела к проведению конкурентных выборов в республиканские законодательные органы, что в корне подорвало централизованную систему кадрового контроля, унаследованную Горбачевым. Отныне официальные лица республиканского уровня не могли не знать, что их политическая карьера в такой же, а может быть, и в большей степени зависит от удовлетворения интересов избирателей «внизу», чем от обслуживания политических боссов «наверху» – в Москве. Сочетание всей этой политики с нежеланием Горбачева использовать силу для подавления республиканских инициатив еще больше разозлило и деморализовало военных и КГБ – те самые институты, которые понадобились бы для предотвращения дезинтеграции, ведущей к роспуску СССР. В целом ослабление централизованного контроля и проводимая Горбачевым политика преобразований выдвинули на первый план ряд противоречий в рамках советского этнического федерализма – противоречий, с которыми советские лидеры ранее справлялись, сочетая жесткий политический контроль с экономическими привилегиями для политических конформистов[107]107
  Об эволюции трений между республиками и центром в 1988–1990 годах см. [Lapidus 1989; Gleason 1990]. О противоречиях в системе советского этнического федерализма см. [Suny 1993; Bunce 1999].


[Закрыть].

У Горбачева не было реалистичной стратегии сдерживания национализма, поскольку его политика устранила как стимулы, так и угрозы, на которых зиждилась советская центральная власть. Он предполагал, что переговоры между лидерами республик, а также общенациональный референдум приведут к компромиссу, на котором будет покоиться стабильная федерация. Кроме того, он думал, что сможет обуздать как реваншистские силы, так и сторонников отделения. Он оказался не способен ни на то, ни на другое, хотя и предотвратил полномасштабную реваншистскую реакцию, направленную против центробежных тенденций. Однако он не хотел или не мог полностью объединить силы со сторонниками любой из крайностей, чтобы спасти себя как политика.

Таким образом, политика Горбачева подорвала способность старого устройства защитить себя как систему от тех самых общественных сил, которые эта политика высвободила. Результатом было не создание стабильного равновесия, достигнув которого можно было бы остановиться, а системная дезинтеграция, общественная мобилизация оппозиции системе и неумолимое движение к краху. Горбачев никогда не выступал за роспуск коммунистической партии или распад Советского Союза. Но именно это он в итоге получил, и скорость, с которой это произошло, дискредитировала его образ лидера, не оставив ему времени для восстановления своего политического авторитета.

Уязвимости «нового мышления»

В то же самое время, когда внутренняя политика Горбачева терпела крах, в новом мышлении стало возможно различить уязвимые места, способные сделать его открытым для контратаки. Здесь, во внешней политике, все больше выявлялись противоречия между идеалистическим либеральным интернационализмом нового мышления и Realpolitik, все еще определявшей внешнюю политику Соединенных Штатов. Новое мышление как способ концептуализации международной политики и тем самым оправдания уступчивого поведения СССР одновременно становилось уязвимым и теряло доверие в свете событий за рубежом.

Одна из таких уязвимостей крылась в противоречии между потенциальным и актуальным в марксистско-ленинской теории. Хрущев и Брежнев были сторонниками традиционного ленинского взгляда, что XX век в реальности является эпохой «последнего кризиса капитализма» и что глобальное соотношение сил смещается в пользу социализма. Исторической обязанностью СССР было помочь тем силам, которые приведут к окончательному кризису и решающему сдвигу. Но нельзя было знать заранее, позволит ли такая помощь добиться результата. То, что победа «неизбежна», оставалось не более чем символом веры.

Подобным же образом, но с совершенно другими целями и с гораздо большей актуальностью, Горбачев утверждал, что современный мир становится настолько взаимозависимым и опасным, что все разумные люди должны признать необходимость антимилитаристского, основанного на сотрудничестве мирового порядка. Он также говорил о том, что в результате уступчивой советской внешней политики международное общественное мнение и (соответственно) лидеры правительств основных развитых стран мира признают моральную силу СССР и будут относиться к нему как к ведущей державе в формирующемся мировом порядке. Основывая свою внешнюю политику на этом прогнозе, Горбачев должен был искать доказательства того, что потенциал, который он так громко разрекламировал, действительно реализуется. Ему приходилось беспокоиться о том, как показать, что его уступчивое поведение на самом деле помогает трансформировать противника (лишив его «образа врага») и реализовать потенциал нового мирового порядка, заложенный в факте глобальной взаимозависимости. (Насколько я понимаю, этот императив сохранения авторитета отчасти обусловил его позу победителя на саммите в Вашингтоне в декабре 1987 года.) Таким образом, доверие к стратегии Горбачева по укреплению авторитета во внешней политике оставалось в зависимости от поведения властей Соединенных Штатов и от событий (в Афганистане, Европе, США и других регионах), в значительной степени находившихся вне его контроля.

К несчастью для Горбачева, он не смог продемонстрировать реализацию этого потенциала, не считая готовности Рональда Рейгана и Джорджа Буша пойти на сделки, предполагавшие максимальное принятие Советским Союзом условий США. Горбачев также не мог утверждать, что Соединенные Штаты отвечают взаимностью на его идеалистический, самоотверженный интернационализм. Вторжение США в Панаму в 1989 году, конфронтация (1990) и война (1991) в Персидском заливе хотя и не угрожали национальной безопасности СССР, но послужили источником аргументов в пользу того, что политика США вообще не меняется, что движущей силой США во внешней политике остается Realpolitik, что основным инструментом американской внешней политики по-прежнему остается военная сила и что целью США является однополярный мир, а не система коллективной безопасности Востока и Запада. Война в Персидском заливе продемонстрировала это противоречие в действии. С одной стороны, Горбачев допустил и одобрил использование военной силы против Саддама Хусейна, если иракский лидер не выведет свои войска из Кувейта. С другой стороны, он отчаянно старался избежать войны, пытаясь до последнего момента посредничать в конфликте между Вашингтоном и Багдадом. Результатом политической дилеммы, в которой он оказался, стало то, что советский лидер «самоустранился», когда президент Буш выразил раздражение по поводу советских усилий и начал наземное наступление на Ирак[108]108
  Правда. 1991. 25 февр. С. 1; 1 марта. С. 1–2.


[Закрыть].

Еще одна уязвимость нового мышления проявилась в 1989 году в Восточной Европе. Горбачев предполагал, что после того, как Советский Союз и социалистические государства Восточной Европы трансформируются в социалистические демократии и будут стремиться к разрядке напряженности совместно с Западной Европой и США и при всесторонней поддержке Советского Союза, в конечном итоге сможет возникнуть общеевропейская система безопасности. С этой целью он даже призывал реформистские силы в Восточной Европе уверенно выступать против неуступчивых коммунистических элит в надежде, что это приведет к построению социалистических демократий, а не к революционному ниспровержению всего политического строя. Подобно тому как Горбачев полагал, что в межреспубликанских отношениях внутри СССР можно достичь демократического и межнационального равновесия, он также считал, что подобного равновесия можно добиться и в Восточной Европе. Оба его предположения оказались иллюзорными. Альтернативой государственному социализму в Восточной Европе была не социалистическая демократия и внешняя политика на основе в равной мере дружественных отношений с Востоком и Западом. Скорее альтернативой ему был либо реваншистский национализм, либо либеральная демократия и попытка объединиться с Западной Европой за счет разрыва отношений с СССР. Поиск Горбачевым стабильного равновесия был сорван каскадом революций, направленных как против правления коммунистических партий, так и против союза с СССР.

Коллапс коммунистических режимов в Восточной Европе не только дискредитировал обещания Горбачева примирить трансформацию и стабильность, но и заставил сомневаться в возможности примирить трансформацию с национальной безопасностью СССР. Стремление Горбачева провозгласить традиционные взгляды на национальную безопасность устаревшими подверглось здесь самому суровому испытанию. Панама и Ирак подорвали доверие к заявлениям Горбачева о более всеобъемлющем международном порядке. Однако события в Восточной Европе происходили еще ближе к дому: крах Варшавского договора, воссоединение Германии в рамках НАТО, требования Польши, Венгрии и Чехословакии о скорейшем выводе советских войск, а также Договор об обычных вооруженных силах в Европе, в котором Запад добился значительных асимметричных сокращений советских вооруженных сил, что привело к внезапному появлению на Западе риторики о победе в холодной войне. Все эти события произошли одно за другим менее чем за год, с конца 1989-го по конец 1990 года. Они послужили доводом в пользу того, что международный порядок существенно не изменился к лучшему и что изменение соотношения тенденций на международном уровне фактически представляет собой прямую угрозу безопасности СССР и непосредственно его выживанию как государства.

Такой довод выглядел убедительно, поскольку во второй половине 1989 года по всей Восточной Европе коммунистические государства одно за другим перестали существовать. Однако Горбачев не мог заставить себя силой остановить эту волну. По его мнению, предполагаемые затраты на силовое решение намного превысили бы затраты на жизнь с учетом последствий этих антикоммунистических революций. Горбачев укрепил свой авторитет в стране и за рубежом, выступая против сохраняющейся милитаризации отношений между государством и обществом и отношений между государствами. К 1989 году ситуация сложилась таким образом, что, если бы он отправил танки в Восточную Европу, ему пришлось бы отречься от всего, за что он публично выступал. Это стоило бы ему установившихся с западными лидерами хороших отношений, а также перспектив материальной помощи и международной интеграции («Европа – наш общий дом»), этими отношениями подразумевавшейся. Ремилитаризация также помешала бы заявленному продолжению демократизации его собственной страны. Конечно, это также сильно подорвало бы его авторитет как лидера среди той аудитории, к которой он обращался за его укреплением. Более того, к 1989 году это также пошло бы вразрез с той самооценкой и ценностями, которые он усвоил в 1985–1989 годах[109]109
  Неспособность Горбачева заставить себя применить силу в Восточной Европе хорошо описана в [Levesque 1997].


[Закрыть].

Поэтому Горбачев молча смирился с восточноевропейскими революциями и попытался сделать потери более приемлемыми для своей политической аудитории. Он заключил с США и Германией сделку, предусматривавшую существенную материальную помощь СССР и поэтапный (а не стремительный) вывод советских войск из Восточной Германии. Взамен он примирился с тем, что быстро стало свершившимся фактом: с воссоединением Германии в рамках НАТО. Но материальная помощь в глазах большинства советских политиков была скудной компенсацией за национальное унижение и угрозы национальной безопасности. Неудивительно, что, уходя в отставку в декабре 1990 года, министр иностранных дел Шеварднадзе возмущался именно теми депутатами, которые обвиняли его в предательстве интересов страны в Персидском заливе и Восточной Европе[110]110
  Известия. 1990. 29 дек.


[Закрыть]. Таким образом, задолго до распада СССР и конца правления Горбачева и националисты, и сторонники Realpolitik или вышли из доминирующей во внешней политике коалиции, или стали громче выражать свое неоднозначное отношение к Горбачеву.

Как Горбачев реагировал на растущий разрыв между обещаниями и результатами? Он стремился одновременно консолидировать заново свою политическую власть и восстановить свой снизившийся авторитет и доверие к себе как лидеру.