Текст книги "Адам Бид"

XIII. Вечер в лесу

Случилось, что мистрис Помфрет имела легкую ссору с мистрис Бест, экономкой, в этот четверг, утром, – факт, который имел два последствия, пришедшиеся как нельзя более кстати для Хетти. Эта ссора имела следствием то, что к мистрис Помфрет был прислан чай в ее собственную комнату и что она внушила этой примерной горничной такое живое воспоминание о прежних случаях в поведении мистрис Бест и о разговорах, в которых мистрис Бест обнаружила решительную подчиненность, как собеседница, мистрис Помфрет, что Хетти нужно было иметь не более присутствия духа, как требовалось для того, чтоб заниматься своей работой и по временам произносить «да» или «нет». Ей хотелось надеть шляпку раньше обыкновенного; только она сказала капитану Донниторну, что обыкновенно отправлялась около восьми часов; и если он пойдет в рощу, в ожидании еще раз увидеть ее, – а она уж прошла! Да придет ли он? Ее душа, как бабочка, порхала между воспоминанием и сомнительным ожиданием. Наконец минутная стрелка старомодных часов с медным циферблатом показывала последнюю четверть восьмого часа, и, таким образом, весьма основательно было время приготовиться к уходу. Несмотря на то что мистрис Помфрет предавалась важным мыслям, она не могла не заметить что-то, походившее на новый блеск красоты в миловидной девушке, когда последняя завязывала шляпку перед зеркалом.

«Этот ребенок, кажется, с каждым днем становится красивее и красивее, – думала она. – А как это жаль! Ей тем труднее будет найти и место и мужа. Степенным, порядочным мужчинам не нравятся такие миловидные жены. Когда я была девушкой, то все прельщались мною больше, нежели если б я даже была красавица. Однако ж она имеет причину быть мне благодарной за то, что я учу ее чему-нибудь, чем она будет снискивать себе пропитание лучше, нежели фермерской работой. Мне всегда говорили, что я была добродушное создание, и это правда; да и послужило мне во вред, потому что те, которые вот живут теперь в доме, не были бы здесь и не важничали бы надо мною в экономкиной комнате».

Хетти торопливо прошла короткое пространство парка, который ей нужно было пересечь, опасаясь встретиться с мистером Кретом, с которым она едва ли могла бы обойтись вежливо. Как легко стало ей, когда она безопасно достигла дубов и папоротника Лесной Дачи! Даже и тогда она была готова испугаться, как олень, отскочивший в сторону при ее приближении. Она вовсе не думала о вечернем снеге, который скудно покоился на зеленых аллеях между папоротников и еще больше возвышал красоту их живой зелени, нежели сильный поток полуденного солнца; она вовсе не думала о том, что было перед нею. Она видела только то, что было бы возможно: мистера Артура Донниторна, который опять шел встречать ее в Сосновой Роще. Таков был первый план картины Хетти; а позади лежало что-то неясно блестящее – дни, которые не должны были походить на другие дни ее жизни. Будто за ней ухаживал речной бог, который, когда угодно, может взять ее в свои дивные чертоги под водяным небом. Нельзя знать, что случится, с тех пор как наступило это приводящее в восторг очарование. Если б ей был прислан сундук, наполненный кружевами, атласом и драгоценностями, из какого-нибудь неизвестного источника, каким образом могла бы она не думать, что вся ее участь изменится и что завтра не случится с ней радость, которая приведет ее еще в больший восторг? Хетти никогда не читала романов; если даже она когда-нибудь и видела роман, то слова, я думаю, показались бы ей слишком трудными, – как же могла она олицетворить свои ожидания? Они были так же неясны, как сладостные слабые благоухания сада на Лесной Даче, которые пронеслись мимо ее, когда она проходила мимо ворот.

Теперь она уж у других ворот, которые ведут в Сосновую Рощу. Она входит в лесок, где уж наступили сумерки, и с каждым шагом вперед страх леденит ее сердце все более и более. А если он не придет? О! Как была грустна мысль, что она дойдет до другого конца леса и выйдет на открытую дорогу, не увидевшись с ним. Она подходит к первому повороту к эрмитажу, идя медленно, – его нет там. Ей противен заяц, перебежавший через дорогу; ей противно все, ибо это не тот предмет, который она так горячо желает увидеть. Она продолжает идти, чувствуя себя счастливою каждый раз, когда подходит к повороту своей дороги, ибо, быть может, она увидит его за этим поворотом. Нет! Она начинает плакать; ее сердце переполнилось грустью, на глазах навернулись слезы. Раздалось громкое рыдание; во впадинах около рта обнаруживается дрожание, и слезы струятся по щекам.

Она не знает, что есть еще другой поворот, ведущий к эрмитажу, что она очень близко от него и что Артур Донниторн находится только в нескольких шагах от нее, исполненный одной мысли, и мысли, предметом которой только она. Он увидит Хетти опять – вот в чем состоит его горячее желание, которое в последние три часа обратилось мало-помалу в лихорадочное. Он увидит ее не для того, конечно, чтоб говорить с нею ласковым тоном, в который он неосторожно впал до обеда, но чтоб поправить дело с ней, оказывая ей расположение, которое имело бы вид дружеской вежливости и не заставило бы ее убежать с дурными мыслями о их взаимном отношении.

Если б Хетти знала, что он был там, она не стала бы плакать. И это было бы лучше, ибо тогда Артур, может быть, вел бы себя так благоразумно, как он намеревался. Но при настоящих обстоятельствах она вздрогнула, когда он показался в конце боковой аллеи, посмотрела на него, и две крупные слезы скатились на ее щеки. Мог ли он после этого говорить с нею иначе, как не мягким, успокаивающим тоном, как с быстроглазой эспаньолкой, занозившей себе ногу?

– Разве что-нибудь испугало вас, Хетти? Не видели ли вы чего-нибудь в лесу? Не бойтесь, я теперь провожу вас.

Хетти вся вспыхнула; она не знала, была ли она счастлива или несчастлива. Снова приняться плакать – что думают джентльмены о девушках, которые плачут таким образом? Она чувствовала себя даже неспособной сказать «нет»! Она могла только отвернуться от него и отереть слезы со щек; но одна большая слеза все-таки упала на ее розовые ленты, и она знала это очень хорошо.

– Будьте опять веселы. Улыбнитесь мне и скажите что с вами, скажите же!

Хетти повернулась к нему, прошептала:

– Я думала, что вы не придете. – И медленно осмелилась поднять на него глаза.

Этот взгляд выражал уже слишком много: Артур должен был иметь глаза из египетского гранита, чтоб, в свою очередь, не посмотреть на нее с любовью:

– Миленькая испуганная птичка! Слезливая моя красавица! Милочка моя! Вы больше не станете плакать теперь, когда я с вами, – не правда ли?

Ах, он, наконец, не знает, что говорит. Ведь не то думал он сказать. Его рука снова украдкой обнимает ее за талию, он крепко прижимает ее к себе. Он наклоняет лицо свое к ее щеке все ближе и ближе; его губы встречаются с этими пухленькими детскими губками… и все исчезает на продолжительное мгновение. Уж он ничего не знает; он, может быть, аркадский пастушок, может быть, первый юноша, целующий первую девушку, может быть даже, сам Эрос, всасывающийся в уста Психеи… Ему теперь все равно.

Несколько минут после этого царствовало молчание. Они шли с бьющимися сердцами до тех пор, пока не увидели ворот в конце леса. Потом они посмотрели друг на друга, но не так, как смотрели прежде, ибо в их глазах выражалось воспоминание о поцелуе.

Но нечто горькое уже начало примешиваться к источнику сладостных чувств, Артур уж ощущал некоторое беспокойство. Он отнял руку от талии Хетти и сказал:

– Вот мы почти уже на конце рощи. Я удивляюсь, как уж стало поздно, – присовокупил он, вынув из кармана часы. – Двадцать минут девятого, но мои часы идут вперед. Несмотря на то, мне лучше не идти дальше. Пусть ваши крошечные ножки побегут скорее, и вы счастливо дойдете домой. Прощайте.

Он протянул ей руку и посмотрел на нее не то с грустью, не то с принужденною улыбкою. Глаза Хетти, казалось, умоляли, однако ж, не оставлять ее; но он погладил ее по щеке и снова произнес: «Прощайте». Она принуждена была отвернуться от него и идти своей дорогой.

Что касается Артура, то он быстро пошел назад по лесу, как бы желая, чтоб далекое расстояние отделяло его от Хетти. Он не пойдет снова в эрмитаж; он помнил, как там боролся с самим собою перед обедом, и все это кончилось ничем… Еще хуже, нежели ничем. Он шел прямо на Лесную Дачу, радуясь, что выйдет из рощи, которую непременно посещал его дурной гений. Эти буки и гладкие липы – в одном их виде заключалось что-то изнеживающее; но могучие суковатые старые дубы не имели ничего томного в своей непреклонности, вид их должен был бы придавать человеку энергию. Артур блуждал по узким тропинкам между папоротником и бродил кругом, не отыскивая выхода; наконец сумерки обратились почти в ночь под обширными ветвями, и заяц, стремглав ринувшийся через тропинку, показался черным.

Он чувствовал в себе больше твердости, нежели сегодня утром, будто его лошадь уклонилась от скачка и осмелилась оспаривать у него его власть над нею. Он был недоволен самим собою, раздражен, огорчен. Лишь только он обратил внимание на вероятные последствия, которые могли произойти из того, что он уступит волнениям, вкравшимся в его сердце сегодня, что он будет продолжать обращать на Хетти внимание, позволит себе пользоваться случаем для таких незначительных ласк, каким он уже предался сегодня, – как отказался верить, что для него возможна такая будущность? Ухаживать за Хетти было совершенно не то что ухаживать за красивою девушкой его же сословия: это принималось бы за шутку с обеих сторон, или если эта шутка становилась серьезною – ничто не могло препятствовать браку. Но об этой милой девушке тотчас бы заговорили дурно, если б случилось, что ее увидели с ним, а потом эти отличные люди, Пойзеры, для которых доброе имя было так же драгоценно, будто в их жилах текла лучшая кровь в стране, он стал бы презирать самого себя, если б совершил такое постыдное дело в имении, которое со временем будет его собственным, и между поселянами, уважение которых казалось ему дороже всего. Он столько же верил в то, что он падет в своем уважении до такой степени, сколько в то, что он переломит себе обе ноги и будет ходить на костылях всю остальную жизнь. Он не мог вообразить себя в таком положении… это было слишком гнусно, слишком непохоже на него.

Даже если б никто не узнал об этом, они могли бы слишком привязаться друг к другу – и что ж могло выйти из всего этого? Только грустное расставание. Никакой джентльмен, вне баллады, не мог жениться на племяннице фермера. Надобно было сразу положить конец всему этому делу. Оно было слишком безрассудно.

А между тем он был так решителен сегодня утром до своего отъезда к Гавену; и пока он находился там, что-то охватило его и заставило скакать назад. Казалось, он не мог вполне положиться на свою решимость, тогда как он думал, что он мог; он почти желал, чтоб у него снова заболела рука, и тогда он стал бы только думать о том, как было бы приятно избавиться от боли. Тут нельзя было знать, какое побуждение овладеет им завтра в этом проклятом месте, где ничто не могло занять его вполне целый божий день. Что мог бы он сделать, чтоб охранить себя впредь от этой глупости?

Было одно только средство: он отправится и расскажет Ирвайну, расскажет ему все. Одно действие рассказывания придаст этому вид ничтожности: искушение исчезнет, как исчезает очарование благосклонных слов, когда человек передает их равнодушному слушателю. Во всяком случае, ему станет легче, когда он расскажет Ирвайну. Он поедет верхом в брокстонский приход завтра же, тотчас после завтрака.

Лишь только Артур дошел до этого решения, как стал думать о том, какая дорожка приведет его домой, и дошел по самой кратчайшей. Он был уверен, что будет спать теперь: с ним случилось довольно такого, что могло утомить его, и ему не было больше нужды думать.

XIV. Возвращение домой

В то время когда происходило прощание в роще, в избе было также прощание, и Лисбет стояла с Адамом в дверях, напрягая свои престарелые глаза, чтоб бросить последний взгляд на Сета и Дину, поднимавшихся на противоположную покатость.

– Э, мне жаль смотреть на нее в последний раз, – сказала она Адаму, когда они снова вошли в дом. – Мне очень хотелось бы иметь ее при себе до тех пор, пока я умру и буду лежать рядом с моим стариком. При ней и смерть была бы легче… она говорит так кротко и ходит-то так тихо. Я твердо уверена, что это на нее была написана картинка в новой Библии – ангел, сидящий на большом камне подле гроба. Эх, я не скучала бы, если б у меня была такая дочь, но никто не женится на таких девушках, которые годятся на что-нибудь.

– Ну, матушка, я надеюсь, что она еще будет твоей дочерью. Сет чувствует к ней привязанность, и я надеюсь, что и она со временем почувствует расположение к Сету.

– Что тут толковать об этом? Она не обращает на Сета никакого внимания. Она уезжает отсюда за двадцать миль… как же она почувствует расположение к нему, хотела бы я знать… Все равно что пирог не подымается без закваски. Твои ученые книжки, может быть, могли бы сказать тебе лучше этого, я так думаю, не то ты стал бы читать обыкновенные книги, как Сет.

– Нет, матушка, – сказал Адам, смеясь, – ученые книжки говорят нам хорошие вещи, и мы без них не ушли бы далеко, но они ничего не говорят нам о чувствах людей. В моих книжках читать легче, нежели в сердце человеческом. Но Сет из всех людей, работающих с инструментом в руке, малый с добрым сердцем, имеет глубокое чувство и также приятную наружность, притом же он имеет такой же образ мыслей, как Дина. Он заслуживает получить ее, хотя нельзя отрицать, что она сама редкое создание. Ведь не каждый день природа дарит нас такими произведениями.

– Эх, ты всегда заступаешься за брата! Ты вот был точно такой же в то время, когда вы были еще маленькие; ты всегда был готов делить с ним все пополам. На что думать Сету жениться, когда ему еще только двадцать три года? Ему нужнее учиться и копить деньгу на черный день. А что касается того, стоит ли он ее, то, ведь она двумя годами старше Сета – она ведь почти одних лет с тобою. Но вот в этом-то и дело: люди всегда избирают все навыворот, как будто их должно сортировать как свинину: кусок хорошего мяса да кусок остатков.

В мыслях женщины, смотря по тому, в каком расположении духа она находится, все, что может быть, получает временное очарование от сравнения с тем, что есть. Так как Адам не хотел сам жениться на Дине, то Лисбет чувствовала некоторое огорчение по этой причине – и в такой же степени, как если б он желал жениться на ней и таким образом удалял бы себя совершенно от Мери Бердж и от компаньонства так же действительно, как если б женился на Хетти.

Было уже более половины девятого, когда Адам и его мать разговаривали таким образом, так что, когда минут десять спустя Хетти дошла до поворота дороги, который вел к воротам фермерского двора, то она увидела Дину и Сета, приближавшихся к воротам по противоположному направлению, и подождала, пока они подойдут к ней. Они так же, как Хетти, шли несколько медленнее, ибо Дина старалась говорить слова утешения и силы Сету в эти минуты расставания. Но, увидев Хетти, они остановились и пожали друг другу руки. Сет повернул домой, а Дина продолжала идти одна.

– Сет Бид подошел бы к вам и поговорил бы с вами, милая моя, – сказала она, подойдя к Хетти, – но он сегодня очень расстроен.

Хетти отвечала пустою улыбкою, как будто она не вполне знала, что было сказано. И странный контраст представляла эта блестящая, погруженная в себя прелесть со спокойным, симпатическим лицом Дины, с ее открытым взором, говорившем, что ее сердце не жило в ее собственных сокровенных тайнах, но в чувствах, которыми оно страстно желало поделиться со всем светом. Хетти любила Дину больше, нежели любила других женщин, – могла ли она питать другое чувство к той, которая всегда обращалась к ней с ласковым словом, когда ее тетка находила какие-нибудь ошибки, и которая всегда с готовностью брала у нее из рук Тотти, крошечную, скучную Тот-ти, которую все так баловали и которая вовсе не интересовала Хетти? Дина, в продолжение всего пребывания своего на господской мызе, ни разу не обращалась к Хетти с каким-нибудь порицанием или упреком; она много говорила с ней серьезно, но это не производило на Хетти сильного впечатления, ибо она не слушала никогда, что бы ни говорила Дина, которая почти всегда гладила потом Хетти по щеке и желала помочь ей в какой-нибудь работе. Дина была для нее загадкой. Хетти смотрела на нее почти так же, как можно себе вообразить, что маленькая птичка, которая может только порхать с ветки на ветку, смотрит на полет ласточки или жаворонка. Но она вовсе не заботилась разрешать подобные загадки, как она ни старалась узнать, что означали картины в «путешествии пилигрима» или в старой Библии в целый лист, которою Марти и Томми всегда терзали ее по воскресеньям.

Подойдя к Хетти, Дина взяла ее под руку.

– Вы кажетесь очень счастливою сегодня, моя милая, – сказала она.

– Я часто буду думать о вас, когда буду в Снофильде, и видеть ваше лицо предо мною в таком виде, как теперь. Как это странно!.. Иногда, когда я совершенно одна и сижу в своей комнате, закрыв глаза, или хожу по холмам, люди, которых я видела и знала, хотя бы в продолжение немногих только дней, являются предо мною; я слышу их голоса, вижу, как они смотрят и движутся, даже вижу их почти яснее, нежели видела их в то время, когда они в действительности были со мною так, что я могла дотрагиваться до них. И тогда мое сердце влечется к ним; я сочувствую их участи как своей собственной, и ощущаю утешение, расстилая ее перед Создателем и уповая на Его любовь как в рассуждении их, так и в рассуждении меня самой. И так я вполне уверена, что вы явитесь предо мною.

Она остановилась на минуту, но Хетти не сказала ничего.

– Это было очень драгоценное время для меня, – продолжала Дина, – вчера вечером и сегодня, когда я видела таких добрых сыновей, как Адам и Сет Биды. Они обращаются с своею престарелою матерью так нежно и так заботливо! И она рассказывала мне, что делал Адам в продолжение многих лет, помогая своему отцу и брату: удивительно, каким духом благоразумия и познаний обладает он и с какой готовностью он употребляет все это в пользу тех, которые слабы. Я уверена, что у него также любящее сердце, я часто замечала между своими людьми около Снофильда, что сильные, искусные мужчины кротче других обращаются с женщинами и детьми, и я с удовольствием смотрю, когда они носят крошечных грудных детей, будто они так же легки, как маленькие птички. И крошечные дети, по-видимому, больше всего любят сильных мужчин. Я уверена, что так было бы и с Адамом Бидом, – не так ли думаете и вы, Хетти?

– Да, – сказала Хетти рассеянно, ибо ее мысли все это время находились в лесу и ей было бы трудно сказать, с чем она соглашалась. Дина видела, что она не была расположена разговаривать, да и у них не было бы и времени к тому, потому что они подошли теперь к воротам.

Тихие сумерки, с их умирающим западным красным отливом и немногими бледными борющимися звездами, покоились на фермерском дворе, где не было слышно никакого звука, кроме топота тележных лошадей в конюшне. Прошло около двадцати минут после заката солнца, домашние птицы все отправились на насест, и бульдог лежал, растянувшись на соломе, вне своей конуры, рядом с ним покоилась черная с коричневыми пятнами такса, когда шум отворявшихся ворот обеспокоил их и заставил, как добрых служителей, залаять, хотя они и не имели ясного сознания причины.

Лай произвел в доме свое действие: когда Дина и Хетти приблизились, то в дверях показалась плотная фигура с черными глазами, с румяным лицом, которое носило в себе возможность иметь чрезвычайно проницательное и время от времени в рыночные дни презрительное выражение, теперь же имело искреннее добродушное выражение, всегда являвшееся на нем после ужина. Всем известно, что великие ученые, обнаруживавшие самую безжалостную суровость в суждении об учености других людей, были мягкого и обходительного характера в частной жизни; и я слышал об ученом муже, который кротко качал близнецов в люльке левою рукою, между тем как правою осыпал самыми раздирающими сарказмами противника, обнаружившего жестокое невежество в еврейском языке. Должно прощать слабости и заблуждения. Увы! и мы им не чужды, но человек, который держится несправедливой стороны относительно такого важного предмета, как еврейская пунктуация, должен считаться врагом своего рода. В Мартине Пойзере заключалась такого же рода антитезная смесь: он имел такой отличный нрав, что обнаруживал большую нежность и уважение к своему старику отцу, чем прежде, с тех пор как последний крепостным актом завещал ему все свое имущество; никто не выказывал к своим соседям большее сострадание во всех их личных делах, как Мартин Пойзер, но относительно какого-нибудь фермера, Луки Бриттона, например, у которого не были достаточно очищены поля, который не знал начальных правил, как делать изгородь и копать рвы, и обнаруживал такую явную нераспорядительность касательно покупки зимних запасов, Мартин Пойзер был так же жесток и неумолим, как северо-восточный ветер. Луке Бриттону стоило сделать только какое-нибудь замечание, хотя бы о погоде, как Мартин Пойзер открывал в этом замечании следы нездравомыслия и полного невежества, которые так явно обнаруживались во всех его фермерских операциях. Он даже с отвращением смотрел на своего товарища, когда последний подносил ко рту оловянную пинту у выручки в трактире «Ройял Джордж» в рыночный день, и при одном лишь виде его на противоположной стороне дороги в черных глазах Пойзера являлось строгое и порицающее выражение, как нельзя более отличавшееся от отеческого взгляда, которым он встретил двух племянниц, подходивших к дверям. Мистер Пойзер курил вечернюю трубку и теперь держал руки в карманах – единственное развлечение человека, который, окончив дневной труд, еще не хочет ложиться спать.

– Ну, голубушки, вы что-то поздно сегодня, – сказал он, когда они подошли к маленькой калитке, которая вела на дорожку к кухне. – Мать уж начала беспокоиться о вас, и нашей малютке что-то нездоровится. Да как же ты оставила старуху Бид, Дина? Что, она очень убита смертью старика? Он в эти пять лет был для нее очень плохой подмогой.

– Она была очень огорчена тем, что потеряла его, – сказала Дина, – но она, кажется, стала сегодня поспокойнее. Ее сын, Адам, был дома весь день, работая над гробом для отца; а она любит, чтоб он был дома. Она говорила мне о нем почти весь день. У нее любящее сердце, хотя она и имеет очень хлопотливый и беспокойный характер. Я желала бы, чтоб у нее была более верная опора, которая служила бы ей утешением в старости.

– На Адама можно достаточно положиться в этом отношении, – сказал мистер Пойзер, не так понимая мысль Дины. – Насчет его нечего бояться: этот колос даст при молотьбе хорошее зерно. Он не из тех, у которых все солома без зерна. Я, когда угодно, готов поручиться за него в том, что он будет хорошим сыном до последней минуты. Не говорил ли он, что скоро зайдет к нам? Но войдите же, войдите, – прибавил он, давая дорогу девушкам, – мне незачем задерживать вас еще долее.

Из-за высоких строений, окружавших двор, неба было видно немного, но в обширное окно проникал свет в изобилии и ясно освещал все углы в общей комнате.

Мистрис Пойзер, сидевшая в качком кресле, которое было вынесено из гостиной направо, старалась укачать Тотти. Но Тотти не была расположена спать, и, когда вошли ее двоюродные сестры, она поднялась и показала раскрасневшиеся щеки, казавшиеся полнее обыкновенного теперь, когда их обрамляет холстяной ночной чепчик.

В просторном плетеном кресле в левом углу у камина сидел старик Мартин Пойзер, здоровый, но исхудавший и побелевший портрет плотного черноволосого сына; его голова была несколько наклонена вперед, а локти отодвинуты назад так, что позволяли всей его руке покоиться на ручке кресла. Его синий носовой платок был разостлан на коленях, как он обыкновенно делал дома, когда он не покрывал его головы. И он сидел, наблюдая за тем, что происходило, спокойным внешним взором здорового старого возраста, который, освободившись от всякого участия во внутренней драме, высматривает гвоздики на полу, следит за незначительнейшими движениями кого бы то ни было с упорством, не ожидающим ничего и не имеющим никакой цели, устремляет пристальный взор на мерцание пламени или на отражение солнечных лучей на стене, считает квадраты на полу, наблюдает даже за циферблатом часов и находит удовольствие в том, что открывает ритм в ударе маятника.

– Разве это время приходить домой так поздно ночью, Хетти? – сказала мистрис Пойзер. – Посмотри-ка на часы: уж скоро половина десятого. Я вот послала девушек спать с полчаса, и то было уж слишком поздно: им вот надобно встать в половине пятого, чтоб наполнить бутылки для сенокосцев и заняться печеньем. Вот тоже ребенок лежит в лихорадке – чего доброго! – и не спать, будто теперь обеденное время… и не будь твоего дяди, то некому было бы помочь мне дать лекарство ребенку… и уж были нам хлопоты с этим лекарством! Половину пролили на платье… Хорошо еще, если то, что она приняла, принесет ей пользу и не сделается ей хуже. Но люди, которые не думают о том, чтоб приносить пользу, всегда имеют счастье уклониться с пути, когда нужно делать что-нибудь.

– Я вышла еще до восьми часов, тетушка, – сказала Хетти слезливым тоном, откинув слегка голову. – Но эти часы так много впереди против часов на Лесной Даче, что нельзя и знать, который час будет здесь, когда придешь домой.

– Что, тебе хотелось бы, чтоб наши часы ставились по джентльменским часам, не правда ли? Тебе хотелось бы сидеть да жечь свечу, а потом лежать в постели до тех пор, пока солнце начнет печь тебя, как огурец под рамой в парнике? Часы сегодня в первый раз только идут вперед – не правда ли?

Дело было в том, что Хетти действительно забыла различие между часами, когда сказала капитану Донниторну, что выходит в восемь, и это-то обстоятельство, притом же ее медленная ходьба заставили ее прийти почти получасом позже обыкновенного. Но затем внимание ее тетки было отвлечено от этого заботливого предмета крошкою Тотти, которая, заметив наконец, что прибытие кузин, вероятно, не доставит ей ничего удовлетворительного, в частности, начала плакать и чрезвычайно громко кричать:

– Мама, мама!

– Ну, полно, милочка, мама здесь, мама и не хочет уйти от тебя. Тотти будет послушная девочка и заснет теперь, – сказала мистрис Пойзер, откидываясь и качая кресло и стараясь прижать Тотти к себе.

Ни Тотти только кричала все громче и говорила:

– Не качайте, не качайте!

Таким образом мать с удивительным терпением, которое любовь дает самому пылкому характеру, снова занялась ребенком, прижала щеку к холстинному чепчику и целовала его и забыла о дальнейших выговорах Хетти.

– Ну, Хетти, – сказал Мартин Пойзер примирительным тоном, – ступай ужинать в запасную, потому что все вещи уж убраны; потом приди сюда подержать ребенка, пока тетка разденется: ребенок без матери не ляжет спать. Я думаю, и ты можешь поесть чего-нибудь, Дина, ведь у них-то там нет больших запасов.

– Нет, благодарю, дядюшка, – сказала Дина, – я сытно поела перед уходом. Мистрис Бид непременно хотела попотчевать меня пирогом.

– Я не хочу ужинать, – сказала Хетти, снимая шляпку. – Я подержу тотчас Тотти, если я нужна тетушке.

– Как, что ты вздор-то городишь! – сказала мистрис Пойзер. – Уж не думаешь ли ты, что можешь жить и не евши и насытить желудок, прикалывая к голове красные ленты? Ступай сию же минуту и поужинай, дитя мое, там ты найдешь хороший кусочек холодного пудинга в шкафу, именно то, что ты так любишь.

Хетти молча повиновалась и пошла в запасную, а мистрис Пойзер продолжала говорить, обратившись к Дине:

– Сядь, милая, да хоть отдохни раз хорошенько. Чай, старуха-то была рада твоему приходу, что ты осталась там так долго?

– Ей, по-видимому, было приятно в последнюю минуту, что я была у нее. Но ее сыновья говорят, что она вообще не охотно видит около себя молодых женщин. Сначала, кажется, она несколько рассердилась и на меня за то, что я пришла к ним.

– Э, это дурно, если старые люди не любят молодых, – сказал старый Мартин, еще ниже наклоняя голову и как бы внимательно вглядываясь в форму квадратов на полу.

– Да, плохо сидеть в курятнике тем, кто не любит блох, – сказала мистрис Пойзер. – Я думаю, все мы в свое время были молоды, к счастью или к несчастью.

– Но ей надобно будет учиться, как приноравливаться к молодым женщинам, – сказал мистер Пойзер. – Нечего и думать, чтоб Адам и Сет остались холостяками в продолжение десяти лет из угождения матери. Это было бы уж чересчур, если б она вздумала требовать это. Ни старым, ни молодым не должно думать только о собственной своей выгоде, это было бы вовсе несправедливо. Что хорошо для одного, то хорошо для всех других. Я сам терпеть не могу, если молодые люди женятся прежде, нежели узнают разницу между диким и садовым яблоком, но можно, пожалуй, и упустить время.

– Конечно, – сказала мистрис Пойзер, – если мы прогуляем обеденное время, то и мясо покажется невкусным. Мы будем ворочать вилкой с одной стороны на другую и в заключение не станем есть. Мы сваливаем вину на мясо, а вся вина-то в нашем собственном желудке.

Хетти в это время вышла из чулана и сказала:

– Я могу взять теперь Тотти, тетушка, если хотите.

– Ну, Речель, – сказал мистер Пойзер, когда его жена, казалось, находилась в нерешимости, видя, что Тотти лежала наконец спокойно, – дай лучше Хетти снести наверх, покамест ты разденешься. Ведь ты измучилась. Время тебе лечь в постель. У тебя опять бок заболит.

– Хорошо, пусть она возьмет ребенка, если он захочет пойти к ней, – сказала мистрис Пойзер.

Хетти подошла к самому креслу и стояла, не улыбаясь, по своему обыкновению, и не делая никаких усилий, чтоб приманить Тотти, а просто ожидая, когда тетка даст ей ребенка на руки.

– Не хочешь ли пойти к кузине Хетти, моя милочка, пока маменька приготовится лечь в постель? Тогда Тотти ляжет с мамашей в постель и будет спать там всю ночь.

Прежде нежели мать успела кончить, Тотти дала ответ, значение которого нельзя было не понять: она нахмурила брови, закусила нижнюю губу крошечными зубенками и наклонилась вперед, чтоб ударить Хетти по руке изо всех сил, потом, не говоря ничего, снова прижалась к матери.