Текст книги "Адам Бид"

– Да, – сказала Хетти в некотором испуге. – Но отчего ты думаешь, что со мной случится несчастье? Знаешь ты что-нибудь?

Хетти, надев чепчик, села, и теперь Дина наклонилась вперед и взяла ее за руки, когда отвечала:

– Потому что, моя милая, несчастье постигает нас всех в этой жизни. Так мы привязываемся сердцем к вещам, а между тем на то, чтоб мы имели их, нет Божьей воли, и мы горюем об этом; мы лишаемся людей, которых любим, и не находим радости ни в чем, потому что они не с нами; приходит болезнь – и мы томимся под гнетом нашего слабого тела, мы заблуждаемся и идем по дурному пути и сами навлекаем несчастье на себя и на ближних. Из родившихся в этом мире нет ни мужчины, ни женщины, которым не были бы определены какие-нибудь из этих испытаний, и я чувствую, что некоторые из них случатся и с тобой. И я желаю, чтоб, пока молода, ты искала силы у твоего Небесного Отца, тогда ты могла бы иметь опору, которая не оставит тебя, когда придет твой черный день.

Дина остановилась и опустила руки Хетти, чтоб не мешать ей. Хетти сидела совершенно спокойно. Она не чувствовала в душе своей никакого ответа на заботливое расположение Дины к ней. Но слова Дины, произнесенные с торжественною, патетическою ясностью, возбудили в ней холодный ужас. Ее румянец исчез, и она стала почти бледна; она чувствовала робость, обладая сладострастным, ищущим удовольствия характером, который трепещет при одном намеке на страдания. Дина заметила произведенное ею впечатление, и ее нежное заботливое увещание стало еще серьезнее, пока Хетти, исполненная неопределенного ужаса о том, что с нею некогда может случиться что-нибудь дурное, не начала плакать.

Мы обыкновенно говорим, что в то время, как низшая природа никогда не может понять высшую, высшая природа совершенно обнимает низшую. Но я думаю, высшая натура должна научиться этому пониманию, как мы научаемся искусству видеть продолжительным и тяжелым опытом, нередко с ушибами и ранами, получаемыми нами оттого, что мы схватываем предметы не с той стороны, и воображаем себя дальше от них, чем на самом деле. Дина прежде никогда не видела, чтоб Хетти была так расстроена, и, исполненная обычной благосклонной надежды, она твердо видела, что волнение происходило по божественному внушению. Она поцеловала рыдавшую девушку и начала плакать с нею, под влиянием благодарности и радости. Но Хетти была просто в взволнованном состоянии, когда нельзя рассчитывать наверное, какое направление могут принять чувства каждую минуту, и впервые ласки Дины рассердили ее. Она нетерпеливо отпихнула ее от себя и, всхлипывая, как ребенок, сказала:

– Не говори со мной таким образом, Дина. Зачем пришла ты пугать меня? Я никогда не сделала тебе ничего дурного. Отчего же не оставишь ты меня в покое?

Дина с грустью услышала эти слова. Ее благоразумие не позволяло ей настаивать, и она только кротко сказала:

– Да, моя милая, ты устала. Я не хочу мешать тебе долее. Разденься поскорее и ляг в постель. Спокойной ночи.

Она вышла из комнаты почти так же тихо и быстро, как привидение, но едва лишь успела она подойти к своей постели, как бросилась на колени и в глубоком молчании излила все горячее сострадание, наполнявшее ее сердце.

Что до Хетти, то она вскоре опять была в лесу: мечты, которые занимали ее наяву, погрузились в жизнь сна почти еще отрывочнее и запутаннее.

XVI. Звенья

Вы помните, Артур Донниторн должен исполнить обещание, которое дал самому себе: увидеться с мистером Ирвайном в пятницу утром. Он проснулся и одевается так рано, что хочет идти к нему до завтрака, а не после завтрака. Он знает, что священник завтракает один в половине десятого, так как у леди семейства назначен для завтрака другой час. Артур сделает раннюю утреннюю прогулку верхом по холмам и позавтракает с ним. За едой всегда отлично говорится.

Успехи цивилизации сделали завтрак или обед удобною и веселою заменою более беспокойных и неприятных церемоний. Мы не с такой мрачной стороны смотрим на наши ошибки, когда наш духовный отец слушает нас, сидя за яйцом и кофеем. Мы как-то определительнее сознаем, что в наш просвещенный век не требуется от джентльмена суровое покаяние и что смертный грех вовсе не несовместим с хорошим аппетитом к завтраку, что нападение на наши карманы, которое в более варварские времена было бы сделано грубым образом посредством пистолетного выстрела, стало совершенно благородным и улыбающимся делом теперь, когда оно совершается в виде прошения о займе, брошенного как вводное предложение между вторым и третьим стаканом кларета.

В старых суровых формах было, однако ж, то преимущество, что они заставляли вас исполнить решение посредством какого-нибудь явного поступка: когда вы приставили рот к одному концу отверстия в каменной стене и знаете наверное, что на другом конце есть слушающее вас ухо, то очень вероятно, что вы скажете то, что вы намеревались сказать, нежели если вы сидите, держа ноги в удобном положении под обеденным столом, с собеседником, который не будет иметь причины удивляться, если вы не имеете сказать ему ничего особенного.

Как бы то ни было, в то время, как Артур Донниторн едет извилинами по веселым тропинкам верхом при сиянии утреннего солнца, он серьезно намеревается излить душу перед священником, и резкий звук косы, раздающийся в то время, как он едет по лугу, производит на него еще более радостное впечатление, потому что он имеет честное намерение. Он с радостью видит надежду на установившуюся погоду теперь, когда наступило время для уборки сена, о чем так заботились поселяне; и участие в радости, которая касается всех, а не только одних вас, производит такое здоровое действие, что эта мысль об уборке сена действует на его расположение духа и представляет его решение делом более легким. Человек, живущий где-нибудь в городе, может, пожалуй, предполагать, что эти впечатления ощущаются только в книжке рассказов для детей, но когда вы очутились среди полей и изгородей, то невозможно сохранить последовательное равнодушие относительно простых удовольствий природы.

Артур проехал деревню Геслоп и приближался к брокетонской стороне горы, когда на повороте дороги он увидел впереди себя шагах во ста человека, которого невозможно было принять не за Адама Бида, если б даже за этим человеком не следовала по пятам серая, бесхвостая овчарная собака. Он шел своим обычным скорым шагом, и Артур приударил своего коня, чтоб догнать его, ибо в нем сохранялось еще чувство, которое он питал к Адаму с детства, чтоб не упустить случай поболтать с ним. Я не скажу, чтоб его любовь к работнику не была несколько обязана своей силой любви к покровительству: наш друг Артур охотно делал все, что было прекрасно, и любил, чтоб его прекрасные дела признавалась таковыми.

Адам, услышав ускоренный топот лошадиных копыт, оглянулся и стал ждать всадника, сняв с головы бумажный колпак с ясною улыбкою, свидетельствовавшею, что он узнал ехавшего. За братом Сетом Адам готов был сделать для Артура Донниторна больше, нежели для какого-нибудь другого молодого человека на свете. Он, вероятно, скорее решился бы потерять что-нибудь другое, только не двухфутовую линейку, которую всегда носил в кармане: то был подарок Артура, купленный на карманные деньги, когда молодой джентльмен был одиннадцатилетним белокурым мальчиком и когда он, пользуясь уроками Адама, сделал такие успехи в плотничном мастерстве и токарном искусстве, что до крайности надоедал всем женщинам в доме подарками, состоявшими из ненужных катушек и круглых коробочек. Адам гордился маленьким сквайром в те молодые дни, и его чувство только слегка изменилось, когда белокурый мальчик подрос и стал усатым молодым человеком. Я должен сознаться, что Адам был очень чувствителен к влиянию звания и готов оказывать уж особенное уважение всякому, кто пользовался большими против него преимуществами, так как он не был философ или пролетарий с демократическими идеями, а просто здоровый, умный плотник, в основе своего характера имевший обширный запас благоговения, которое заставляло его признавать все установившиеся притязания до тех пор, пока он не находил весьма ясных оснований сомневаться в них. Его голова не была набита теориями о том, чтоб привести свет в порядок, но он видел, сколько вреда происходило от зданий, выстроенных из невысушенного леса, от несведущих людей в изящных платьях, которые делали планы пристроек, мастерских и тому подобное, без всякого существенного знания дела, от нечистой столярной работы и от поспешных контрактов, которые никогда не могли быть выполнены без того, чтоб не разорить кого-нибудь; и он, с своей стороны, мысленно решился противодействовать такого роду делам. В этих случаях он не отказался бы от своего мнения перед самым многоземельным помещиком в Ломшейре или даже Стонишейре, но, за исключением этого, он считал благоразумным уступать людям, более его сведущим. Он как нельзя более ясно видел, что леса в имении заведывались весьма дурно и фермерские строения находились в срамном положении; и если б старый сквайр Донниторн спросил его: что выйдет из такого дурного управления? – то он не уклонился бы высказать свое мнение об этом; но побуждение, заставлявшее его оказывать полное уважение к «джентльмену», во все время разговора нисколько не уменьшилось бы в нем. Слово «джентльмен» производило на Адама чарующее влияние; и как он часто говорил сам: «Он терпеть не мог человека, думавшего, что сделается важным барином, если станет петушиться с людьми, которые лучше его». Я должен снова напомнить вам, что в жилах Адама текла кровь крестьянина и что, так как он жил полвека назад, некоторые из его характеристических черт были обветшалыми, как вы и должны ожидать это.

Это инстинктивное поклонение Адама относительно молодого сквайра подкреплялось детскими воспоминаниями и личным уважением; таким образом вы можете себе представить, что он был лучшего мнения о добрых качествах Артура и гораздо выше ценил все его самые незначительные поступки, нежели такие же качества и поступки в каком-нибудь простом работнике, как он сам. Он был уверен, что для всех в Геслопе наступит счастливый день, когда молодой сквайр вступит во владение имением, ибо он имел такой великодушный, чистосердечный характер и необыкновенное понятие касательно улучшения и починок, если взять во внимание, что он только что достиг совершеннолетия. Итак в улыбке, с которою он снял свой бумажный колпак, когда Артур Донниторн подъехал к нему, выражались и уважение, и дружеское расположение.

– Ну, Адам, как ты живешь? – сказал Артур, протягивая руку. Он не подавал руки никому из фермеров, и Адам вполне чувствовал оказываемую ему честь. – Я видел тебя сзади уж издалека и мог поклясться, что это ты. У тебя та же спина, только пошире, как в то время, когда ты, бывало, носил меня на ней. Помнишь?

– Да, сэр, помню. Плохо было бы, если б люди не помнили, что они делали и что говорили, когда были мальчиками. Ведь иначе мы были бы так же равнодушны к старым друзьям, как и к новым.

– Ты, я полагаю, идешь в Брокстон? – сказал Артур, заставляя лошадь идти медленным шагом, между тем как Адам шел рядом с ним. – Не идешь ли ты в дом священника?

– Нет, сэр, мне нужно посмотреть у Брадвелля ригу: там вот боятся, что кровля раздвинет стены, – и я иду посмотреть, что там можно сделать, прежде чем мы пошлем материал и работников.

– Ну, Бердж доверяет тебе почти все теперь, Адам, не правда ли? Мне кажется, не хочет ли он тебя скоро сделать своим компаньоном? И он сделает это, если он благоразумен.

– Нет, сэр, я не вижу, почему ему будет от этого лучше. Подмастерье, если у него есть совесть и если его работа радует, будет делать свое дело так же хорошо, как если б он был компаньоном. Я не дал бы и гроша за человека, который вбил бы гвоздь слабо потому только, что ему не заплатят за это особенно.

– Я знаю это, Адам. Я знаю, что ты работаешь для него так же старательно, как если б работал для себя. Но у тебя будет больше власти, чем теперь, и, может быть, ты мог бы дать делу более выгодное направление. Старику придется когда-нибудь перестать работать, а у него нет сына; я полагаю, что ему захочется иметь зятя, который мог бы продолжать дело. Но, кажется, у него самого жадные руки… я хочу сказать, что он нуждается в человеке, который может внести в дело некоторый капитал. Не будь я беден как крыса, я с радостью издержал бы деньги на такое дело только для того, чтоб устроить тебя в имении. Я убежден, что непременно получил бы барыш в заключение. А может быть, мое положение улучшится через год или через два. Содержание мое будет увеличено теперь, когда я стал совершеннолетним; и когда я уплачу один долг или два, я буду в состоянии что-нибудь сделать.

– Вы очень добры, что говорите таким образом, сэр, и я благодарен вам. Но, – продолжал Адам решительным тоном, – мне не хотелось бы делать никаких предложений мистеру Берджу, не хотелось бы также, чтоб кто-нибудь сделал их ему вместо меня. Я не вижу хорошего предлога сделаться компаньоном. Если он захочет когда-нибудь передать свои занятия, то это будет другое дело: тогда я буду рад деньгам и заплачу за них хорошие проценты, ибо вполне уверен, что выплачу их со временем.

– Очень хорошо, Адам, – сказал Артур, вспомнив, как говорил мистер Ирвайн о том, что, вероятно, есть какое-то препятствие в сватовстве Адама за Мери Бердж, – мы в настоящую минуту не станем более говорить об этом. Когда будут хоронить твоего отца?

– В воскресенье, сэр. Мистер Ирвайн придет нарочно пораньше. Я буду рад, когда все это кончится: я думаю, что моя мать, может быть, станет тогда поспокойнее. Грустно видеть, как тоскуют старые люди, они не умеют вовсе подавить в себе грусть, и новая весна не выводит новых отростков на исчахнувшем дереве.

– Ах, Адам! Много ты видел горя и забот в твоей жизни. Я не думаю, чтоб ты когда-нибудь был ветрен и беззаботен, как другие молодые люди. У тебя на душе всегда была какая-нибудь забота.

– Ну да, сэр. Но об этом, право, не стоит и говорить. Если мы, мужчины, и чувствуем как мужчины, то, по моему мнению, мы должны иметь и беспокойства, какие приличны мужчинам. Мы не можем походить на птиц, которые вылетают из гнезда, лишь только получат крылья, и никогда не знают своего родства, встречаясь с ним, и каждый год вступают в новое родство. У меня было довольно и такого, за что я должен быть благодарен: я всегда имел здоровье, силы и здравый смысл, позволявшие мне находить наслаждение в работе; и я высоко ценю то, что мог ходить в вечернюю школу Бартля Масси. Он помог мне приобрести познания, которых я никогда не приобрел бы сам собою.

– Какой ты редкий малый, Адам! – сказал Артур после некоторой паузы, в продолжение которой он задумчиво смотрел на высокого юношу, шедшего с ним рядом. – Находясь в Оксфорде, я мог парировать лучше многих из своих товарищей, но если б мне пришлось сразиться с тобой, то все-таки, я думаю, ты с одного удара послал бы меня в средину будущей недели[11]11
  Выражение, весьма употребительное между боксерами.


[Закрыть].

– Боже упаси, чтоб я когда-нибудь сделал это, сэр! – сказал Адам, оглядываясь на Артура и улыбаясь. – Я, бывало, дрался для шутки, но перестал совершенно с тех пор, как был причиною, что бедный Джиль Трентер на две недели слег. Никогда не буду я более драться ни с кем, разве только если увижу, что кто-нибудь поступает как подлец. Если вы встретитесь с негодяем, не имеющим ни стыда, ни совести, которые могли бы остановить его, то уж надобно попробовать, не подействует ли на него подбитый глаз.

Артур не смеялся, ибо он весь предался другим мыслям, которые тотчас же заставили его сказать:

– Я теперь думаю, Адам, что ты никогда не испытал внутренней борьбы. Мне кажется, ты подавил бы желание, которое, по твоему мнению, ты счел бы несправедливым, так же легко, как победил бы пьяного, который вздумал бы с тобой ссориться. Я хочу сказать, ты никогда не бываешь нерешителен, сначала предполагая мысленно не делать чего-нибудь, а потом все-таки делая это.

– Ну, – сказал Адам медленно после минутного колебания, – нет. Я не помню, чтоб я качался взад и вперед таким образом, если уж решил, как вы говорите, мысленно, что вот такой-то поступок дурен. У меня во рту и вкусу нет на вещи, когда я знаю, что из-за них будет тревожить меня совесть. Я видел совершенно ясно с тех пор, как понимаю арифметику, что человек, делая дурное, порождает больше греха и беспокойств, нежели он сам может узнать о том впоследствии. Это все равно, что дурная работа: вы никогда не увидите конца ошибок, которые она наделает. А ведь плохо жить на свете для того, чтоб делать ближних хуже вместо того, чтоб делать их лучше. Но есть и различие в том, что люди называют дурным. Я вовсе не из тех людей, ставящих в грех всякую безрассудную выходку или всякую глупость, в которую может быть вовлечен человек, как осуждают людей некоторые из этих диссидентов. И человек может думать так и иначе. Стоит ли получить несколько ударов за какую-нибудь пустую шутку? Но что касается меня, то я никогда не колеблюсь ни в чем, я думаю, мой недостаток в совершенно противном. Если я уж сказал, что если только это касается меня самого, то мне уж тяжело идти на попятный двор.

– Да, вот это я ожидал от тебя, – сказал Артур. – У тебя железная воля, как и железная рука. Но, как бы ни было твердо решение человека, по временам ему стоит чего-нибудь выполнить это решение. Мы, например, можем иметь намерение не срывать вишни и крепко держать руки в карманах, но мы не можем предупредить, чтоб у нас не текли слюнки на вишни.

– Это справедливо, сэр. Но лучше всего решить мысленно, что на этом свете существует для нас много вещей, без которых мы должны обходиться. Было бы бесполезно смотреть на жизнь как на треддльстонскую ярмарку, куда ходят только для того, чтоб видеть выставку и накупать гостинцев. Если вы станете делать это, то мы найдем жизнь совершенно другою. Но какая польза в том, что я говорю вам об этом, сэр? Вы ведь знаете лучше меня.

– Ну, я не так то уверен в этом, Адам. Ты опытнее меня четырьмя или пятью годами, и притом же, я думаю, твоя жизнь была лучшею школою для тебя, чем для меня коллегия.

– Ну, сударь, вы, кажется, думаете о коллегии вроде того, как Бартль-Масси. Он говорит, будто коллегия по большей части делает людей похожими на пузыри, которые только и годятся на то, чтоб держать материал, влитый в них. Но у него язык похож на острую бритву, у этого Бартля: он не может коснуться чего-нибудь без того, чтоб не резать. А вот и поворот, сэр. Я должен пожелать вам доброго утра, так как вы едете в дом священника.

– Прощай, Адам, прощай.

Артур отдал лошадь груму у ворот священнического дома и пошел по усыпанной песком дорожке к двери, открывавшейся в сад. Он знал, что священник завтракал всегда в своем кабинете, а кабинет находился налево от этой двери, против столовой. Это была небольшая низенькая комната, принадлежавшая к старой части дома и имевшая мрачный вид от темных переплетов книг, помещавшихся по стенам, несмотря на то она имела очень веселый вид в это утро, когда Артур подошел к открытому окну. Утреннее солнце падало косвенно на большой стеклянный шар с золотыми рыбками, стоявший на столбике, сделанном из композиции под мрамор, против столика, на котором уже стоял холостой завтрак, а рядом со столиком стояла группа, которая была бы приманкой во всякой комнате. В покойном кресле, покрытом малиновою камчой, сидел мистер Ирвайн с сияюще-свежим видом, который он имел всегда по окончании своего утреннего туалета; его полная, белая, изящной формы рука играла по коричневой кудрявой спине Джуно, а близ хвоста Джуно, которым она махала с покойным материнским удовольствием, валялись два коричневых щенка, всползая друг на друга и образуя восторженный, беспокойный шумный дуэт. На подушке, немного в стороне, сидела моська с видом девственной леди, смотревшая на такую фамильярность в обращении как на животную слабость, которую она по возможности старалась вовсе не замечать. На столе, у локтя мистера Ирвайна, лежал первый том Эсхила, так хорошо известный Артуру по виду, и серебряный кофейник, который только что вносил Карроль, тотчас же наполнил комнату благовонным паром, довершившим наслаждение холостого завтрака.

– Браво, Артур! Вот молодец! Вы как раз во время, – сказал мистер Ирвайн, когда Артур остановился и влез через низкий подоконник в комнату. – Карроль, нам еще нужно кофе и яиц; да нет ли у вас холодной дичи, которую мы могли бы поесть с этим окороком? Ну, ведь это похоже на старое время, Артур, ведь вы лет пять не завтракали со мной.

– Сегодняшнее утро решительно соблазнило меня, и я вздумал прокатиться перед завтраком, – сказал Артур, – и я, бывало, любил завтракать с вами, когда ходил читать к вам классиков. Дедушка всегда бывает несколькими градусами холоднее за завтраком, чем во всякое другое время дня. Я думаю, утренняя ванна не совсем-то приходится ему по вкусу.

Артур старался не подать виду, что он приехал с особенною целью. Лишь только он очутился в присутствии мистера Ирвайна, как откровенная беседа, которая перед тем казалась ему столь легкою, вдруг представилась ему труднейшею вещью на свете, и в ту самую минуту, когда он пожал священнику руку, он увидел свое намерение в совершенно новом свете. Каким образом может он заставить Ирвайна понять его положение, не рассказав ему об этих незначительных сценах в лесу? А мог ли он рассказать это, не показавшись глупым? А потом его слабость в том, что он возвратился от Гавена и сделал именно совершенно противоположное тому, что намеревался сделать. Ирвайн навсегда составит себе мнение о нем, что он человек нерешительный. Все-таки он должен высказаться как-нибудь без приготовления; может быть, разговор и будет как-нибудь наведен на это.

– Время завтрака я люблю лучше всякого другого времени дня, – сказал мистер Ирвайн, – тогда нет еще никакой пыли на мыслях и голова представляет, так сказать, чистое зеркало для лучей предметов. При мне всегда любимая книга за завтраком, и я так наслаждаюсь крошками, которые подбираю в это время, что решительно каждое утро мне кажется, будто непременно снова пробудится во мне любовь к чтению. Но вот Дент приведет какого-нибудь бедняка, который убил зайца; и когда я кончил свой «суд», как выражается Карроль, то мне хочется прокатиться верхом вокруг земли; на возвратном пути я встречаюсь с смотрителем богадельни, которому нужно рассказать мне длинную историю о мятежном бедняке. Таким образом день проходит, и я до наступления вечера остаюсь таким же лентяем. Притом же человек чувствует потребность в возбудительном средстве для симпатии, а у меня нет его с тех пор, как бедный Дайлей оставил Треддльстон. Если б вы, сударь, хорошо занимались вашими книгами, то я имел бы перед собою приятное препровождение времени в будущем. Но нельзя сказать, чтоб в вашей фамильной крови была страсть к учению.

– Нет, это правда. Хорошо еще, если я могу вспомнить немного неприменяемых латинских выражений для того, чтоб украсить мою девственную речь в парламенте лет через шесть, или семь. Cras ingens iterabimus aequor и немного отрывков в этом роде, может быть, останутся в моей памяти, и я так устрою свои мнения, что могу ввести их. Но я вовсе не думаю, чтоб знание классиков было крайне необходимо для деревенского джентльмена; сколько мне кажется, ему было бы лучше познакомиться с обычаями страны. Я недавно читал книги вашего друга Артура Юнга, и мне лучше всего хотелось бы выбрать несколько из его идей, чтоб побудить фермеров к лучшему управлению своею землею и, как он говорит, сделать из дикой страны, которая представляла однообразную темную почву, блестящую и испещренную хлебом и скотом землю. Дедушка не даст мне никакой власти, пока он только жив; но ничего не хотелось бы мне так, как взять на себя стонишейрскую часть имения (она находится в ужасном состоянии), начать улучшения и разъезжать верхом с одного места на другое, чтоб надзирать над всем. Мне хотелось бы знать всех работников и видеть, как они снимают передо мною шляпы с видом радушия.

– Браво, Артур! Человек, не имеющий особого расположения к классикам, не мог бы лучше оправдать свое вступление в свет, как только тем, что увеличить производительность земли для пропитания ученых и… священников, умеющих ценить учение. И как мне хотелось бы быть здесь в то время, когда вы только что вступите на ваше поприще образцового помещика. Вам понадобится сановитый священник, который дополнял бы картину и брал свою десятую часть с уважения и чести, приобретенных вами тяжкими трудами. Только вы не слишком-то сильно полагайтесь на благосклонность, которую вы получите вследствие этого. Я не совсем-то уверен, что люди больше всего расположены к тем, которые стараются быть полезными им. Вы знаете, Гавена прокляли все соседи за огороженное место. Вы должны совершенно разъяснить в ваших мыслях, к чему вы стремитесь более всего, мой друг, к популярности или к пользе; в противном же случае вы, пожалуй, не достигнете ни того, ни другого.

– О! Гавен груб в обращении; он вовсе не старается быть приятным своим поселянам. Я не верю, будто есть что-нибудь, что вы не могли бы заставить людей сделать вашею добротой. Что до меня, то я не могу жить в соседстве, где бы меня не уважали и не любили; я с таким удовольствием хожу здесь между поселянами, они все, по-видимому, так расположены ко мне. Я полагаю, им кажется, что это было вчера, когда я был маленьким мальчиком и разъезжал везде на пони, которая была с овцу ростом. И если б им положить хорошее жалованье и в порядке содержать их строения, то как они ни глупы, а их можно было бы убедить, чтоб они обрабатывали землю по лучшему плану.

– В таком случае, постарайтесь о том, чтоб ваша любовь нашла себе достойный предмет, и не женитесь на такой, которая стала бы истощать ваш кошелек и сделала из вас скупца, вопреки вам самим. Между моею матерью и мною случаются иногда споры о вас. Она говорит: «Я не скажу об Артуре ни одного пророчества до тех пор, пока не увижу, в какую женщину он влюбится». Она думает, что ваша возлюбленная будет управлять вами, как луна управляет приливом и отливом. Но я чувствую себя обязанным защищать вас как моего воспитанника – вы знаете, и я утверждаю, что вы вовсе не созданы из таких водяных свойств. Итак, не подвергайте моего мнения немилости.

Артур содрогнулся под влиянием этой речи, потому что мнение дальновидной старой мистрис Ирвайн о нем произвело на него неприятное впечатление злополучного предзнаменования. Это, натурально, послужило ему только новым основанием к тому, чтоб настоять на своем решении и получить новую защиту против самого себя. Тем не менее в этом месте разговора он чувствовал, что был еще менее расположен рассказать свое приключение с Хетти. Он имел впечатлительный характер и по большой части держался мнений и чувств других людей относительно его самого; и один только факт, что он находился в присутствии искреннего друга, который не имел ни малейшего подозрения, что в нем происходила подобная серьезная внутренняя борьба, какую он пришел поверить ему, несколько поколебал его собственную веру в важность борьбы. Ведь, наконец, об этом не стоило, право, и хлопотать; и что ж мог сделать Ирвайн для него, чего он не сделал бы сам? Он отправится в Игльдель, несмотря на то что Мэг хромает; он поедет на Раттлере, и велит Пиму ехать за ним, как он там хочет, на старой кляче. Вот как он думал, когда клал сахар в кофе, но в следующую минуту, когда он поднимал чашку ко рту, он вспомнил, как твердо решил он в своих мыслях вчера вечером обо всем рассказать Ирвайну. Нет, он не будет снова колебаться, он сделает то, что он хотел сделать, сейчас же. Таким образом было бы хорошо не оставлять разговора о личности. Если они перейдут к совершенно незначительным предметам, его затруднение увеличится. Ему потребовалось не слишком много времени для этого порыва и действия чувства, прежде чем он ответил:

– Но, кажется, едва ли можно считать доказательством общей твердости характера мужчины то, что он способен покориться влиянию любви. Хорошее сложение не ограждает человека от оспы или от каких-нибудь других неминуемых болезней. Мужчина может быть очень тверд в других отношениях, а между тем находиться под очарованием женщины.

– Да, но между любовью и оспою или даже очарованием, существует та разница, что если вы захватите болезнь в ранней степени и позаботитесь о перемене воздуха, то тут есть еще надежда на совершенное избавление без дальнейшего развития симптомов. Есть также известные альтернативные приемы, к которым мужчина может прибегнуть сам, представляя себе мысленно, каким неприятным последствиям он может подвергнуться: это некоторым образом дает вам закопченное стекло, сквозь которое вы можете смотреть на блестящую красавицу и верно различить ее очертание, хотя, надобно сказать мимоходом, я боюсь, что закопченного стекла, пожалуй, будет недоставать в ту самую минуту, когда оно будет необходимо. Я скажу еще, что даже мужчина, укрепленный знанием классиков, может быть приманен к безрассудному браку, несмотря на предостережение, даваемое ему хором Прометея.

Слабая улыбка пробежала по лицу Артура, и, вместо того чтоб следовать за игривою идеей мистера Ирвайна, он сказал совершенно серьезно:

– Да, это хуже всего. Есть отчего прийти в отчаяние, если после всех рассуждений и спокойных решений нами станет управлять расположение духа, которое определить вперед мы не в состоянии. Я не думаю, чтоб человек заслуживал слишком большого порицания, если он заставлен совершать что-нибудь таким образом, вопреки его решимости.

– Ах!.. Но расположение духа зависит от его собственной природы, мой друг, совершенно так же, как и его рассуждения, и даже еще больше. Человек ничего не может сделать несогласно с собственною своей природой. Он носит в самом себе зародыш своего самого исключительного поступка; и если мы, благоразумные люди, делаем из самих себя отменных глупцов при каком-нибудь особенном случае, то мы должны снести законное замечание, что мы вносим несколько гранов глупости в одну нашу унцию благоразумия.

– Но человек может быть вовлечен стечением обстоятельств в какие-нибудь поступки, которых он не исполнил бы при других обстоятельствах.

– Ну, да; человек не может очень хорошо украсть банковый билет, если банковый билет не лежит так, что он удобно может достать его. Но он не заставит нас считать себя честным человеком, если начнет выть о том, что банковый билет встретился на его пути и соблазнил его.