Текст книги "Адам Бид"

– Ах! – сказала мистрис Пойзер, вставая и идя к двери. – Я знаю, что могу разговаривать об этом с тобою целый день, и это не приведет ни к чему. В конце нашего разговора ты дашь мне тот же ответ. Все равно если б я стала разговаривать с текущим ручьем и сказала бы ему, чтоб он остановился.

Дорожка перед дверью, которая вела в кухню, уже довольно просохла, так что мистрис Пойзер стояла на ней довольно весело и смотрела на то, что происходило на дворе, между тем как серые шерстяные чулки делали большие успехи в ее руках.

Но она не простояла там более пяти минут, как уже опять вошла в комнату и, обращаясь к Дине, несколько взволнованным, робким голосом сказала:

– Ведь это капитан Донниторн и мистер Ирвайн въезжают во двор! Я вот готова поклясться жизнью, что они приехали для того, чтоб поговорить о твоем проповедовании на лугу, Дина. Ты должна отвечать им сама, ибо я не буду говорить ни слова. Я в свое время говорила довольно о том, что ты причиняешь такую немилость семейству твоего дяди. Я не стала бы и упоминать об этом, если б ты была родная племянница мистера Пойзера – люди должны переносить неприятности от своих собственных родных, как они переносят неприятности от своего собственного носа, ведь это их плоть и кровь. Но думать, что моя племянница виновата в том, что моего мужа выгнали с фермы и что я не принесла ему никакого приданого, кроме того, что сберегла ему…

– Нет, дорогая тетка Рахиль, – кротко сказала Дина. – Вам нет никакой причины опасаться. Я вполне уверена, что никакого зла не случится ни вам, ни моему дяде, ни детям от всего того, что я сделала. Я не проповедую без указания.

– Указания! Я очень хорошо знаю, что, по-твоему, значит указание, – сказала мистрис Пойзер, принимаясь вязать быстро и в волнении. – Если в твою голову забралось больше пустяков, нежели обыкновенно, то ты называешь это указанием, и тогда уже ничто не может тронуть тебя: ты походишь тогда на статую, которая помещается на фасаде треддльстонской церкви, таращит глаза и улыбается всегда, хороша ли погода или дурна. Мне просто нет никакого терпенья с тобой!

Между тем оба джентльмена уже подъехали к палисаднику и сошли с лошадей – ясно было, что они хотели войти. Мистрис Пойзер подошла к двери, чтоб встретить их, низко приседая и дрожа с досады на Дину и от заботы о том, как бы ей вести себя приличнее в этом случае. В те времена самый смелый из буколических людей чувствовал невольный страх при виде господ, подобно тому, что чувствовали старые люди, когда стояли на цыпочках и смотрели на богов, проходивших мимо в человеческом виде.

– А, мистрис Пойзер! Как вы себя чувствуете после сегодняшней утренней грозы? – сказал мистер Ирвайн со своим обыкновенным величественным добродушием. – Не бойтесь, наши ноги совершенно сухи, мы не запачкаем вашего красивого пола.

– О, сэр, не говорите этого, – сказала мистрис Пойзер. – Не угодно ли вам и капитану войти в гостиную?

– Нет, нет, благодарю вас, мистрис Пойзер, – сказал капитан, испытующим взором осматривая кухню, как будто его глаза искали чего-то и не могли найти. – Я не нарадуюсь на вашу кухню. Я думаю, очаровательнее этой комнаты я не знаю. Я желал бы, чтоб жены всех фермеров пришли сюда и взяли ее за образец.

– О! Вы говорите это только так, сэр. Прошу вас, садитесь, – сказала мистрис Пойзер, несколько ободренная этим комплиментом и явным хорошим расположением, но все еще заботливо посматривавшая на мистера Ирвайна, который, как она видела, смотрел на Дину и подходил к ней.

– Пойзера дома нет, не правда ли? – спросил капитан Донниторн, садясь там, откуда мог видеть короткий проход к открытой двери в сырню.

– Нет, сэр, его нет дома: он отправился в Россетер, чтоб повидаться с мистером Вестом, приказчиком, и поговорить с ним насчет шерсти. Но, сэр, отец дома, в риге, если он может быть полезен вам к чему-нибудь…

– Нет, благодарю вас. Я вот пойду посмотрю на щенят и отдам вашему пастуху приказание насчет их. Я должен заехать к вам в другой день, чтоб увидеть вашего мужа: мне надобно посоветоваться с ним насчет лошадей. Не знаете ли вы, может быть, когда он, по всему вероятию, будет свободен?

– О, сэр! Вы почти не можете не застать его дома, кроме того дня, когда бывает рынок в Треддльстоне… это по пятницам, вы знаете. Ибо если он находится где-нибудь на ферме, то мы можем послать за ним, он придет в одну минуту. Если б мы могли освободиться от этих Скантленд, то муж не имел бы причины удаляться на большое расстояние, и я была бы рада этому, ибо когда его нет, то я могу всегда предполагать, что он отправился в Скантленд… Но на свете все случается как будто назло, если возможно, и, право, это очень неестественно, что вы имеете одну часть фермы в одном графстве, а все остальное в другом.

– Да, Скантленд лучше пошли бы к ферме Чойса, в особенности потому, что ему нужна паственная земля, а у вас ее очень много. Мне кажется, однако ж, что в нашем имении ваша ферма самая лучшая, и… знаете что, мистрис Пойзер? Если б я думал жениться и завестись хозяйством, то я, пожалуй, искусился бы этим местом, выпроводил вас отсюда, отделал бы этот прекрасный старый дом и сделался бы сам фермером.

– О, сэр, – сказала мистрис Пойзер, с некоторым испугом, – оно вам не понравилось бы вовсе. Что ж касается фермерства, то это значит класть деньги в карман правою рукою и вынимать левою. На всем расстоянии, которое только я могу обозревать, всходят съестные припасы для других людей, а вам и вашим детям придется одна только горсточка. Конечно, я знаю, что вы небедный человек, который должен заботиться о насущном хлебе, вы можете иметь право бросать на аренду столько денег, сколько вам угодно, но это жалкая шутка – терять деньги, как мне кажется, хотя я и знаю, что большие господа в Лондоне теряют большие деньги. Ибо муж мой слышал на рынке, что старший сын лорда Деси проигрывал целые тысячи принцу Вельскому; там говорили также, что миледи должна была заложить свои брильянты, чтоб заплатить за него. Но вы знаете об этом больше меня, сэр! Что ж касается фермерства, сэр, я не могу думать, чтоб вам понравилось быть фермером; этот дом – тут сквозной ветер – просто выживет вас отсюда, также полы наверху, по моему мнению, совершенно гнилы, а что крыс в погребе – тут уж и говорить нечего!

– Да ведь это страшная картина, мистрис Пойзер! Кажется, я окажу вам немалую услугу, если выпровожу вас отсюда. Но это вряд ли удастся мне. Я намерен устроиться хозяйственным образом, по крайней мере не ранее, как лет через двадцать, когда я буду здоровым сорокалетним джентльменом, притом же и мой дедушка никогда не согласится расстаться с такими хорошими арендаторами, как вы.

– Ну, сэр, если он такого хорошего мнения о мистере Пойзере как об арендаторе, то я прошу вас ввернуть ему слово за нас о том, чтоб он поставил нам новые ворота у Пяти Изгородей, ибо мой муж просил и просил об этом до того, что просто измучился… и если только подумать, что он сделал для фермы и что ему никогда не пожаловали ни одного пенса – ни в дурные, ни в хорошие времена. И я уж как вот часто говаривала моему мужу, что если б капитан распоряжался этим, то это не было бы так. Не то чтобы я неуважительно хотела говорить о тех, которые имеют в своих руках власть; но иногда столько бывает трудов и забот, что плоть и кровь не в состоянии перенести этого с самого раннего утра и до позднего вечера, едва можешь заснуть на минуту, когда ляжешь спать, ибо все думаешь, как вот поднимается сыр, или как бы вот корова не выпустила своего теленка, или как бы вот пшеница опять не стала бы зеленою в снопе, и после всего этого в конце года, похоже, как будто вы приготовляли пир и за ваши труды наслаждались только запахом его.

Мистрис Пойзер, однажды начавшая говорить, шла на всех парусах без малейшего признака боязни, которую она вначале чувствовала к господам. Уверенность в своем красноречии была побудительною силою, побеждавшею всякое сопротивление.

– Я боюсь, что скорее наделаю вреда, вместо того чтоб принести пользу, если буду говорить о воротах, мистрис Пойзер, – сказал капитан. – Хотя я могу уверить вас, что во всем имении нет человека, за которого я сказал бы доброе слово, кроме вашего мужа. Я знаю, его ферма содержится в лучшем порядке, нежели какая-нибудь другая на расстоянии десяти миль здесь в окружности; что же касается кухни, – присовокупил он, улыбаясь, – я не думаю, что найдется другая во всем государстве, которая могла бы убить ее. Кстати, я никогда не видал вашей сырни, я непременно хочу ее видеть, мистрис Пойзер!

– Право, сэр, она не стоит того, чтоб вы вошли в нее, ибо Хетти стоит прямо на середине и делает масло; случилось так, что масло стали сбивать позже обыкновенного… мне просто стыдно.

Эти слова мистрис Пойзер произнесла, краснея. Она поверила, что капитан был действительно заинтересован ее молочными кружками и, пожалуй, проверил свое мнение о ней по виду ее сырни.

– О, я не сомневаюсь, что она находится в удивительном порядке. Сведите меня туда, – сказал капитан, сам пролагая себе дорогу, между тем как мистрис Пойзер следовала за ним.

VII. Сырня

Сырню, конечно, стоило посмотреть – она представляла зрелище, которое заставило бы людей, живших в душных и пыльных улицах, захворать от страстного желания находиться в ней: такая прохлада, такая чистота, такое благоухание новопрессованного сыра, твердого масла, деревянных сосудов, беспрестанно омываемых чистою водою; такой мягкий оттенок красной глиняной посуды и сливочных поверхностей, темного дерева и полированной жести, серого известняка и изобильной оранжевой ржавчины на чугунных гирях, крюках и петлях. Но эти подробности замечаются только вскользь, когда они окружают очаровательную девушку семнадцати лет, которая стоит на маленьких деревянных башмачках и, скруглив свою руку с ямочками на локтях, снимает с весов фунт масла.

На лице Хетти выступила глубокая краска, когда капитан Донниторн вошел в сырню и заговорил с нею. Но то вовсе не была краска, наведенная страхом, ибо ее сопровождали улыбки и ямочка около губ и искорки из-под длинных загнутых кверху темных ресниц. И в то время, как ее тетка рассказывала джентльмену, что вот, пока еще не все телята отняты от груди, следует беречь молоко и ограничиваться небольшим количеством его для делания сыра и масла, что короткорогий скот, купленный для пробы, дает хотя и большее количество молока, но низшего достоинства, и о многих других предметах, могущих интересовать молодого джентльмена, который современен настолько, чтобы сделаться сельским хозяином, Хетти вскидывала кверху и прихлопывала фунт масла с совершенно самоуверенным, кокетливым видом, в душе своей сознавая, что ни один поворот ее головы не оставался незамеченным.

Есть различные разряды красоты, заставляющие мужчин сходить с ума различным образом, начиная с отчаяния и до глупостей. Но есть разряд красоты, который, кажется, создан для того, чтоб кружить головы не только мужчинам, но и всем разумным млекопитающим животным, даже женщинам. Красота эта походит на красоту котят, или крошечных пушистых уток, которые мило журчат своим нежным клювом, или грудных детей, только что начинающих бродить и делать сознательные проделки, – красота, которая никогда не рассердит, но которую вы готовы уничтожить за то, что она неспособна понять настроение вашей души, причиняемое ею. Красота Хетти Соррель принадлежала к этому разряду. Ее тетка, мистрис Пойзер, которая принимала вид, будто равнодушна ко всякому личному влечению, и старалась быть строжайшим из менторов, беспрестанно смотрела исподтишка на прелестную Хетти, очарованная ею против воли, и, излив на нее такую брань, какая естественно вытекала из ее заботливости сделать добро племяннице своего мужа – не имевшей матери, которая могла бы побранить ее, бедное создание, – она часто говаривала своему мужу, когда знала, что никто не мог услышать ее: «Я должна сознаться в том, что, чем больше шалит эта маленькая плутовка, тем она кажется милее».

Было бы почти бесполезно рассказывать вам, что у Хетти щеки походили на лепестки розы, что ямочки играли около ее хорошенького рта, что ее большие, темные глаза скрывали под длинными ресницами нежное плутовство и что ее вьющиеся волосы, хотя и зачесываемые назад под круглым чепчиком в то время, когда она находилась при работе, выбивались темными, красивыми кольцами на лоб и около ее белых, наподобие раковин, ушей. Было бы почти бесполезно рассказывать, как мило обрисовывалась ее розовая с белым косынка, подогнутая под ее низенький шелковый корсет цвета сливы, или как холстинный передник с нагрудником, надеваемый ею, когда она сбивала масло, казалось, мог бы служить образцом, по которому герцогини должны бы делать для себя шелковые, если б только последние стали падать такими очаровательными складками, или как ее коричневые чулки и застегнутые башмаки на толстых подошвах теряли всю свою неуклюжесть, которую должны были непременно иметь без ее прелестных ножек; было бы почти бесполезно рассказывать обо всем этом, если только вы не видели женщины, которая произвела на вас такое же впечатление, какое Хетти производила на окружающих, ибо в противном случае, хотя вы и вызовете образ миловидной женщины, он вовсе не будет походить на эту сводившую с ума, милую, как котенок, девушку. Я, пожалуй, мог бы описать всю божественную прелесть ясного весеннего дня, но если вы никогда в жизни не забывались вполне, напрягая свое зрение, чтоб не упустить из виду поднимающегося жаворонка, или прогуливаясь по тихим аллеям, когда только что раскрывшийся цвет растений наполняет их священною, безмолвною красотой, уподобляющей их украшенным резною работою проходам к церкви, то какую пользу принес бы мой описательный перечень? Вы никогда не были бы в состоянии знать, что я разумел под светлым весенним днем. Красоту Хетти можно было сравнить с красотою весеннего времени, то была красота молодых резвых созданий, кругленьких, пугающих, обманывающих вас ложным видом невинности – невинности, например, теленка, со звездою на лбу, который, желая предпринять прогулку вне границ, увлекает вас в строгую скачку с препятствиями чрез плетень и ров и останавливается только среди болота.

А как прелестны позы и движения, которые принимает очаровательная девушка, делая масло, эти беспокойные движения, придающие очаровательные изгибы руке и боковое наклонение круглой белой шее, – особые движения, причиняемые сбивкой и растиранием масла ладонью руки, и потом приспособление и окончательная отделка, которых никак нельзя достигнуть без большой игры полных губ и темных глаз. И потом самое масло, кажется, сообщает особенную свежесть и очарование, так оно чисто, так оно благоуханно; оно выходит из формы с такою прелестною твердою поверхностью, как мрамор, при бледножелтом свете. Притом же Хетти была преимущественно искусна в делании масла. Это дело тетка ее позволяла себе оставлять без строгого порицания; таким образом, она занималась им со всею грацией, которая нераздельна с полным знанием дела.

– Я надеюсь, что вы поспеете к большому празднику тридцатого июля, мистрис Пойзер, – сказал капитан, когда он уже в достаточной степени выразил свое удивление касательно сырни и сделал несколько импровизированных замечаний по поводу турнепа и короткорогого скота. – Вы знаете, что должно случиться тогда, и я ожидаю, что вы приедете раньше всех и уедете позже всех. Позвольте мне попросить вашу руку на два танца, мисс Хетти! Я знаю, что если не получу вашего слова теперь же, то мне едва ли удастся танцевать с вами, ибо все молодые фермеры-щеголи постараются завладеть вами.

Хетти улыбнулась и покраснела; но, прежде чем она могла ответить, в разговор вмешалась мистрис Пойзер, скандализированная при одной только мысли, что молодой сквайр мог быть исключен каким-нибудь кавалером ниже его.

– Право, сэр, вы очень любезны, что так внимательны к ней. И я уверена, что, когда вам только будет угодно танцевать с нею, она будет гордиться этим и будет благодарна вам, если б даже ей пришлось простоять одной весь остальной вечер.

– О, нет, нет! Это значило бы жестоко поступить со всеми другими молодыми людьми, которые могут танцевать. Но вы обещаете мне два танца, не правда ли? – продолжал капитан, решившийся заставить Хетти посмотреть на него и заговорить с ним.

Хетти сделала маленький, легкий книксен и, бросив на него полуробкий-полукокетливый взгляд, сказала:

– Да, благодарю вас, сэр!

– И вы должны привести с собою всех ваших детей, вы знаете, мистрис Пойзер, вашу крошку Тотти и ваших мальчиков. Я хочу, чтоб все младшие дети пришли в имение – все те, которые будут красивыми молодыми юношами и девицами, когда я буду лысым стариком.

– О, дорогой сэр, до этого еще очень далеко, – сказала мистрис Пойзер, совершенно смутившись тем, что молодой сквайр так легко отзывался о себе самом, и думая, с каким интересом муж будет слушать ее рассказ об этом замечательном образчике джентльменского юмора.

Капитана считали большим весельчаком и остряком, и он был большим фаворитом во всем имении по случаю своего вольного обращения. Все арендаторы были уверены, что дела приняли бы совершенно другой оборот, если б бразды перешли в его руки: тогда был бы рай на земле, изобилие новых ворот, дозволение брать известь и прибыли десять на сто.

– Но где же сегодня Тотти? – оглянулся он. – Мне хотелось бы видеть ее.

– Да, где же наша крошка, Хетти? – сказала мистрис Пойзер. – Она вот недавно только вошла сюда.

– Не знаю. Она пошла, кажется, в пивницу к Нанси.

Гордая мать, будучи не в состоянии противиться соблазну и не показать своей Тотти, вдруг вошла в заднюю кухню, отыскивая дочь, но вместе с тем опасаясь, не случалось ли чего с Тотти, что могло бы помешать ее крошечной особе и одежде представиться постороннему человеку в приличном виде.

– А вы носите масло на рынок, когда сделали его? – спросил между тем капитан, обращаясь к Хетти.

– О, нет, сэр, в особенности, когда оно так тяжело: у меня нет сил нести его. Алик возит масло на лошади.

– Конечно, я уверен, что ваши миленькие ручки не созданы для таких тяжестей. Но вы иногда прогуливаетесь в эти очаровательные вечера, не правда ли? Отчего вы иногда не прогуливаетесь в роще? Там теперь все так зелено, так приятно. Я не вижу вас нигде, кроме дома и церкви.

– Тетушка не любит, чтоб я ходила гулять, и я хожу только тогда, когда мне нужно идти куда-нибудь, – сказала Хетти. – Но я иногда прохожу и через рощу.

– А вы никогда не заходите к мистрис Бест, экономке? Кажется, я вас видел один раз в экономкиной комнате.

– Я хожу не к мистрис Бест, а к мистрис Помфрет, горничной леди. Она учит меня строчить белье и чинить кружева. Я приду к ней к чаю завтра после обеда.

Причину, позволившую состояться этому tête-à-tête, можно только узнать, если посмотреть в заднюю кухню, где Тотти открыли в то время, как она терла нос валявшимся мешком с синькой и в ту же минуту позволила довольно изобильным каплям синьки капать на ее чистый послеобеденный передничек. Но теперь она явилась, держа за руку мать; кончик ее кругленького носика блестел от недавнего и торопливого прикосновения воды с мылом.

– Вот она! – сказал капитан, поднимая ее и сажая на низкую каменную полку. – Вот Тотти!.. Кстати, как ее другое имя? Ведь ее крестили не Тотти?

– О, сэр, это вовсе не настоящее ее имя. Ее крестили Шарлоттой. Это фамильное имя мистера Пойзера: его бабушку звали Шарлоттой. Но мы сначала называли ее Лотти, а теперь это обратилось в Тотти. Действительно, оно скорее походит на собачье имя, нежели на имя христианского ребенка.

– Тотти – это прелестное имя. Ну, да она и похожа на Тот-ти. А что, есть у нее карман? – сказал капитан, шаря в своих жилетных карманах.

Тотти немедленно с большею важностью подняла свое платьице и показала крошечный красненький кармашек, в настоящую минуту находившийся в совершенно тощем положении.

– В нем нет ничего, – сказала она, посмотрев на карман весьма серьезно.

– Нет! Какая жалость! Такой миленький кармашек! Ну, хорошо, кажется, у меня в кармане несколько вещей, которые будут мило звучать в твоем. Да, я объявляю, что у меня есть пять небольших кругленьких серебряных вещиц, и послушайте, как мило они будут звенеть в Тоттином красненьком карманчике.

Затем капитан потряс карман с пятью полушиллингами в нем, и Тотти показала свои зубы и наморщила нос в большом восторге; но, догадываясь, что она ничего более не получит, оставаясь здесь, она соскочила с полки и побежала, чтоб позвонить своим карманом перед Нанси, между тем как мать кричала ей вслед:

– Как тебе не стыдно, шалунья-девочка, не поблагодарила капитана за то, что он дал тебе. Это очень любезно с вашей стороны, сэр, но она просто стыд как избалована. Отец не позволяет отказывать ей ни в чем, и вот теперь с ней нельзя управиться. Вот что значит самая младшая из детей, и к тому же единственная дочь.

– О, она презабавная пышечка! Я, право, не желал бы, чтоб она переменилась. Но я должен идти теперь, ибо, я полагаю, наш приходский священник ждет меня.

Сказав «Прощайте!» и окинув кругом светлым взором и поклонившись Хетти, Артур оставил сырню. Но он ошибся, воображая, что его ждали. Приходский священник был так заинтересован своим разговором с Диной, что ему было бы неприятно окончить его раньше, и вы теперь услышите, что они говорили друг другу.