Текст книги "Адам Бид"

– Что-о? – сказал мистер Пойзер, между тем как Хетти стояла неподвижно. – Ты не хочешь идти к кузине Хетти? Так делают только дети: Тотти – маленькая женщина, а не ребенок.

– Мы напрасно станем уговаривать ее, – сказала мистрис Пойзер, – она всегда не расположена к Хетти, когда больна. Может статься, она пойдет к Дине.

Дина, снявшая шляпку и шаль, до этого времени сидела смирно в отдалении, не желая вмешиваться в то, что считалось собственно делом Хетти. Но теперь она вышла вперед и, протянув руки, сказала:

– Пойдем, Тотти, пойдем, дай Дине снести тебя наверх вместе с мамашей. Бедная, бедная мамаша! Она так измучилась, ей хочется идти спать.

Тотти повернула лицо к Дине и посмотрела на нее с минуту, потом поднялась, протянула ручонки и позволила Дине взять ее с колен матери. Хетти повернулась без всякого признака дурного расположения духа и, взяв шляпку со стола, стояла с равнодушным видом, ожидая, не будет ли ей какого-нибудь другого приказания.

– Ты можешь совсем запереть дверь, Пойзер. Алик уж давно дома, – сказала мистрис Пойзер, вставая с своего низкого кресла с видом облегчения. – Доставь мне спички с полки, Хетти, мне надобно будет зажечь ночник в спальне. Пойдем, отец!

Тяжелые деревянные засовы при внешних дверях стали задвигаться, и старый Мартин приготовился встать, собрав синий носовой платок и достав из угла свою светлую суковатую ореховую палку. Потом мистрис Пойзер отправилась в путь из кухни, сопровождаемая дедом и Диною с Тотти на руках, и все отправились спать в сумерках, как птицы. Мистрис Пойзер на своем пути заглянула в комнату, где лежали ее два мальчика, посмотрела на их румяные круглые щеки на подушке и послушала с минуту их легкое правильное дыхание.

– Ну, Хетти, ступай спать, – сказал мистер Пойзер ласковым тоном, когда он сам повернулся, чтоб идти наверх. – Я уверен, что ты опоздала не нарочно, но твоя тетка намучилась сегодня. Прощай, голубчик, прощай.

XV. Две спальни

Хетти и Дина обе спали во втором этаже, в комнатах, соседних одна с другой, скудно омеблированных, без всяких занавесок, не допускавших света, который теперь начинал приобретать новую силу от восходившего месяца, силу, которая была больше, нежели достаточною для того, чтоб дать Хетти возможность ходить в комнате и раздеваться с совершенным удобством. Она очень хорошо могла видеть вешалки в старом крашеном платяном шкафу, на которые повесила шляпку и платья; она могла видеть головку каждой булавки на своей красной полотняной булавочной подушечке; она могла видеть изображение своей фигуры в старомодном зеркале так ясно, насколько было нужно, принимая во внимание, что ей нужно было только зачесать голову и надеть ночной чепчик. Странное старое зеркало! Хетти сердилась на него почти каждый раз, когда одевалась. В свое время оно считалось красивым зеркалом и, вероятно, было куплено в семейство Пойзеров четверть столетия назад при распродаже мебели, принадлежавшей какому-нибудь хорошему дому. Даже и теперь аукционист мог бы сказать о нем что-нибудь хорошее: вокруг стекла было довольно много позолоты, правда, потусклой; оно имело твердое подножие из красного дерева, достаточно снабженное выдвижными ящиками, которые открывались только после решительных усилий и при этом выкидывали вперед все, в них содержавшееся, даже из отдаленнейших углов, не заставляя вас беспокоиться тем, чтоб достать вещи из глубины. Ко всему этому по обе стороны были прикреплены медные подсвечники, придававшие зеркалу все еще аристократический вид. Но Хетти была недовольна им, потому что по всему стеклу было рассеяно множество тусклых пятен, не отходивших ни от какого усиленного трения, и потом, вместо того чтоб подвигаться взад и вперед, оно было прикреплено в прямом положении, так что Хетти могла хорошо видеть только голову и шею, да и для этого ей нужно было садиться на низкий стул перед туалетным столом. И туалетный стол не был вовсе туалетный столь, а маленький старый комод, самая неуклюжая вещь на свете, сидеть перед которым было чрезвычайно неловко, ибо она всегда ушибала свои колени об огромные медные ручки и никаким образом не могла удобно приблизиться к зеркалу. Но набожные поклонники не дозволяют никогда, чтоб какие-нибудь неудобства препятствовали им в исполнении их религиозных обрядов, а Хетти в этот вечер еще более обыкновенного предавалась своему особенному виду поклонения.

Сняв платье и белый платочек, она вынула ключ из большого кармана, висевшего сверх ее юбки, и, отворив один из нижних ящиков комода, достала оттуда два небольших восковых огарка, купленные втихомолку в Треддльстоне, и вставила их в оба медных подсвечника, потом она вынула связку спичек и зажгла свечи и наконец вынула недорогое маленькое зеркальце в красной рамке, но без пятен. В это-то небольшое зеркальце предпочла она посмотреть сначала, когда села. Она смотрелась в зеркальце, улыбаясь, повернула голову в одну сторону, потом через минуту положила его и вынула щетку и гребенку из верхнего ящика. Еи хотелось распустить волосы так, чтоб походить на портрет леди, висевший в уборной мисс Лидии Донниторн. Это было сделано скоро, и темные гиацинтовые волосы пали ей на шею. То не были тяжелые, массивные волосы, только напоминавшие легкую зыбь, а мягкие и шелковистые, при всяком случае завивавшиеся в изящные кудри. Но она откинула их все назад, чтоб походить на картину, чтоб они образовали темную занавеску, которая еще рельефнее возвышала бы ее круглую, белую шею. Потом она положила щетку и гребень и смотрела на себя, сложив перед собою руки, точно как на том портрете. Даже старое, рябое зеркало не могло не отразить прелестное изображение, действительно прелестное, несмотря на то что Хетти не была зашнурована в белый атлас – как, по моему твердому убеждению, должны быть зашнурованы все героини, – а в темную зеленоватую бумажную материю.

О, да! Она была очень хороша – капитан Донниторн думал так. Красивее всех около Геслопа, красивее всех леди, которые только когда-либо посещали дом его дяди; в самом деле, казалось, что знатные леди были все стары и дурны… и красивее мисс Беки, дочери мельника, называвшейся треддльстонскою красавицей. И Хетти смотрела на себя в этот вечер с совершенно другим ощущением, нежели прежде; тут был невидимый зритель, глаз которого покоился на ней, как утро на цветках. Его нежный голос все повторял и повторял прекрасные речи, которые она слышала в лесу; его рука обвивала ее талию, и прелестное благоухание розы, которым были пропитаны его волосы, все еще слышалось ей. Самая тщеславная женщина никогда не сознает совершенно своей собственной красоты, пока она не любима мужчиной, который заставляет вибрировать ее собственную страсть, в свою очередь.

Но Хетти, казалось, решила в своих мыслях, что ей все еще недоставало чего-то, ибо она встала и достала старый черный кружевной шарф из платяного шкафа и большие серьги из заветного ящика, из которого уже вынимала свечи. Шарф был стар, очень стар, весь в дырах, но он мог бы быть приличною рамкой вокруг ее плеч и возвысить белизну верхней части ее рук. И она снимет маленькие серьги, которые были у нее в ушах – о, как бранила ее тетка за то, что она проняла себе уши! – и наденет большие: они только позолочены и в них вместо камней крашеные стекла; но если вы не знаете из чего они сделаны, то они покажутся вам такими же хорошими, какие обыкновенно носят леди. И вот она села опять, с большими серьгами в ушах и с черным кружевным шарфом вокруг плеч. Она посмотрела на руки: не было рук, которые были бы красивее ее рук; вниз и немного пониже локтя, они были белы и пухлы, с такими же ямочками, какие она имела на щеках; но она с досадой думала о том, что к кисти они были грубы от делания масла и других работ, которыми не занимались леди.

Капитану Донниторну, вероятно, было бы неприятно, чтоб она продолжала работать: он желал бы видеть ее в красивых платьях, в тонких башмаках и белых чулках, может быть, еще с шелковыми стрелками, ведь он должен очень любить ее, ибо никто, кроме него, не обнимал ее рукою за талию, никто не целовал ее таким образом. Он захочет жениться на ней и сделать из нее леди… она едва осмеливалась допускать такую мысль, а между тем могло ли быть как-нибудь иначе? Он женится на ней тайно, как мистер Джемс, докторский помощник, женился на племяннице доктора, и узнали об этом только много времени спустя, а тогда было уж бесполезно сердиться. Хетти сама слышала, как доктор рассказал ее тетке обо всем этом. Она не знала, как это могло бы случиться; но это было ясно, что старый сквайр никогда не позволит и заикнуться ему об этом, ибо Хетти готова была упасть в обморок от благоговения и ужаса, когда встречалась с нам в Лесной Даче. Кто его знает, он, может быть, родился, как все мы на этом свете, ей никогда не приходило в голову, что он был молод, как другие; для нее он всегда был старым сквайром, который на всех наводил ужас. О! невозможно было и подумать, как это могло бы случиться. Но капитану Донниторну будет известно это: он важный джентльмен и может иметь свою волю во всем и купить все, что ни захочет. И ничто не может быть снова так, как было: может быть, когда-нибудь она станет знатною леди, будет ездить в своем экипаже и одеваться к обеду в парчу и шелк, с перьями на голове, и платье ее будет мести пол, как платья мисс Лидии и леди Деси, когда они шли в столовую, как она видела их однажды вечером, когда смотрела украдкой в небольшое круглое окно в передней. Она только не будет такою старухою и такою дурною, как мисс Лидия, или такою же толстою и неуклюжею, как леди Деси, но очень красивою с волосами, которые она будет зачесывать на различные манеры; иногда она оденется в розовое платье, иногда в белое: она еще не знала, которое нравится ей больше. И Мери Бердж и все другие, может быть, увидят, как она будет выезжать в своей карете, или скорее они только услышат об этом: невозможно было вообразить, чтоб эти вещи случились в Геслопе ввиду ее тетки. При мысли о таком великолепии Хетти встала со стула и при этом задела маленькое зеркало в красной рамке краем своего шарфа, так что оно с шумом упало на пол. Но она слишком была занята своей мечтой, чтоб позаботиться поднять его; пораженная на одно лишь мгновение, она начала ходить с величием голубя взад и вперед по своей комнате, в цветной шнуровке и в цветной юбочке, с старым черным кружевным шарфом вокруг плеч и большими стеклянными серьгами в ушах.

Как мила кажется малютка в этом странном костюме! Влюбиться в нее было бы самою простительною глупостью на свете. Ее лицо и фигура округлены так прелестно, точно у ребенка; изящные темные кольца волос так очаровательно покоятся около ее ушей и шеи, ее большие темные глаза с их длинными ресницами трогают вас так странно, словно из них смотрит заключенный резвый дух.

Ах, что за находка для мужчины, который получает такую очаровательную невесту, как Хетти! Как станут завидовать мужчины, которые придут к свадебному завтраку и увидят, как она, в белых кружевах и с померанцевыми цветами, опирается на его руку. Милое, юное, кругленькое, нежное, гибкое создание! Ее сердце должно быть так же мягко, ее темперамент так же свободен от угловатостей, ее характер так же гибок! Если когда-либо случится что-нибудь дурное, то в этом должен быть виноват непременно муж: он может сделать из нее все, что хочет, – это ясно. И самый предмет любви думает так же: маленькая красавица так расположена к нему, ее незначительное тщеславие так очаровательно; он и не желал бы, чтоб она была благоразумнее; вот эти-то игривые взоры и движения и могут превратить домашний очаг в рай. При таких обстоятельствах каждый человек сознает, что он большой физиономист. Он знает, что природа имеет свой собственный язык, который она употребляет с строгою правдивостью, и он считает себя посвященным в этот язык. Природа выписала для него характер его невесты в этих изящных очертаниях щеки, губы и подбородка, в этих веках, тонких, как лепестки, в этих длинных ресницах, вьющихся как тычинка цветка, в этой темной мягкой глубине чудных глаз. До какого безумия она будет любить своих детей! Она сама почти еще ребенок, и крошечные розовенькие, кругленькие создания будут окружать ее, как бутончики окружают центральный цветок; а муж, кротко улыбаясь, будет, по-видимому в состоянии, когда ему угодно, удалиться в святилище своей мудрости, на которое жена его будет взирать с благоговением, никогда не осмеливаясь проникнуть в его тайны. Такой брак будет походить на брак золотого века, когда все мужчины были мудры и величественны, а все женщины прелестны и любящие.

Почти совершенно так же наш друг Адам Бид думал о Хетти, только он облекал свои мысли в другие слова. Если она когда-либо обнаруживала перед ним холодное тщеславие, то он говорил самому себе: «Это происходило оттого, что она меня не довольно любит»; и он был убежден, что ее любовь, когда только она дарует ее, будет драгоценнейшим из благ, которыми только человек может обладать на земле. Прежде чем вы упрекнете Адама в недостатке проницательности, спросите, пожалуйста, себя: были ли вы когда-нибудь расположены думать дурное о прелестной женщине… могли ли вы когда-нибудь, без жестоких головоломных доводов, думать дурное об одной в высшей степени прелестной женщине, которая очаровала вас? Нет, кто любит пушистые персики, тот способен не думать о косточке и потому иногда часто жестоко повреждает себе зубы о нее.

Артур Донниторн также имел подобное же мнение о Хетти, в том отношении, насколько он вообще думал о ее природе. Он был уверен, что она была милое, доброе, нежное существо. Мужчина, пробуждающий чудную, волнующую страсть в молодой девушке, всегда считает ее нежною и любящею; и если случится ему подумать о будущих годах, то он, вероятно, воображает, что добродетельно-нежен к ней, так как бедное существо так сильно привязано к нему. Бог уж сотворил этих милых женщин такими, и такой порядок вещей приходится весьма кстати в случае болезни.

Как бы то ни было, я думаю, благоразумнейший из нас непременно обманывается иногда таким образом и непременно думает о людях лучше или хуже, нежели они заслуживают. Природа имеет свой язык, и ее нельзя обвинить в неправдивости; но мы и до настоящего времени не знаем ее запутанного синтаксиса, и при торопливом чтении может случиться, что мы извлечем из ее слов совершенно противное значение. Длинные темные ресницы, например: что может быть изящнее их? Я считаю невозможным не ожидать некоторой глубины души за глубоким серым глазом с длинною темною ресницею, несмотря на опытность, показавшую мне, что то и другое бывает и при обмане, корыстолюбии и глупости. Но когда, отвернувшись с отвращением, я прибегал к рыбьему, безжизненному глазу, то в результате оказывалось поражающее сходство. Можно, наконец, подозревать, что между ресницами и нравственностью нет прямого соотношения, или, иначе, что ресницы выражают характер прекрасной бабушки данного индивидуума, что вообще имеет для нас небольшое значение.

Не было ресниц, которые могли бы быть красивее ресниц Хетти, а теперь, между тем как она с голубиным величием расхаживает по комнате и смотрит на свои плечи, обрамленные старыми черными кружевами, темная бахрома обнаруживается в совершенстве на ее розовой щеке. Ее узкое воображение может рисовать только тусклые неопределенные картины будущности, но во всех картинах на первом плане она в прелестных платьях. Капитан Донниторн очень близок к ней; он обвивает рукою ее стан, быть может, целует ее, а все другие удивляются и завидуют ей, преимущественно же Мери Бердж, новое набивное платье которой кажется весьма жалким рядом с блистательным туалетом Хетти. Не примешивается ли к этим мечтам о будущем какое-нибудь сладостное или грустное воспоминание? Заботливая мысль о ее вторых родителях, о детях, за которыми она помогала ходить, о молодой подруге, о любимом животном, о каком-нибудь случае из ее собственного детства? Нет, ни одной. Есть растения, которые едва ли имеют корни: вырвите их из их родного уголка в скале или в стене и положите их просто на ваш цветочный горшок, служащий у вас украшением, и они станут цвести нисколько не хуже прежнего. Хетти могла сбросить с себя всю свою прежнюю жизнь и никогда не захотела бы, чтоб ей опять напомнили о ней. Я думаю, у нее не было никакого чувства к старому дому и она не любила греческой валерьяны и длинного ряда роз в саду больше других цветов, может быть, даже и не столько, как другие цветы. Надобно было удивляться, как мало она, по-видимому, заботилась об ухаживании за дядей, который был для нее вторым отцом: она едва ли подала ему когда-нибудь трубку вовремя без того, чтоб ей не сказали об этом, разве в доме был гость, который мог бы иметь удобный случай видеть ее, когда она пойдет мимо камина. Хетти не могла постигнуть, каким образом можно было чувствовать расположение к пожилым людям. Что ж касается этих скучных детей, Марти, Томми и Тотти, то они были просто наказанием ее в жизни, как жужжащие насекомые, которые мучат вас в жаркий день, когда вам хочется покоя. Марти, самый старший, был еще грудным ребенком, когда она только что прибыла на мызу, ибо дети, родившиеся прежде него, умерли, и, таким образом, Хетти видела, как все трое, один после другого, ходили около нее, переваливаясь со стороны на сторону, на лугу или играли на ее глазах в сырую погоду в полупустых комнатах большого старого дома. Мальчики уж подросли теперь, но Тотти надоедала день-деньской гораздо хуже, чем оба других в свое время, потому что о ней хлопотали гораздо больше. И не было конца деланию и починке платьев. Хетти обрадовалась бы, если б ей сказали, что она никогда больше не увидит никакого ребенка; дети были хуже грязных крошечных ягнят, которых пастух всегда приносил в дом, чтоб они имели особенный уход, когда наступало время ягниться, ибо от ягнят, раньше или позже, освобождались. Что ж касается молодых цыплят и индийских кур, то Хетти возненавидела бы самое слово «вывод», если б ее тетка не подкупила ее смотреть за молодыми домашними птицами, обещав ей давать ценность одного цыпленка с каждого выседа. Круглые, пушистые цыплята, выглядывавшие из-под крыла матери, никогда не доставляли Хетти удовольствия – не об этого рода красоте заботилась она, она заботилась о красоте новых вещей, которые купит для себя на треддльстонской ярмарке на деньги, вырученные продажею цыплят. А между тем она имела вид столь приятный, столь очаровательный, когда наклонялась, чтоб положить моченый хлеб под курятник, что вам действительно нужно бы быть весьма проницательными, чтоб подозревать ее в жестокости. Молли, горничная, со вздернутым кверху носом и выдающеюся челюстью, была в действительности девушка с нежным сердцем и, как выражалась мистрис Пойзер, просто драгоценность относительно ухода за курами, но на ее неподвижном лице выражалось настолько этой материнской радости, насколько бурый глиняный кувшин пропускает сквозь себя свет лампы, помещающийся в нем.

Вообще, женский глаз прежде всего открывает нравственные недостатки, скрывающиеся под милым обманом красоты. Таким образом, неудивительно, что мистрис Пойзер, с ее проницательностью и при множестве случаев для наблюдений, составила довольно верную оценку того, что можно было ожидать от Хетти в области чувства, и в минуты негодования иногда с большою откровенностью высказывала мужу свое мнение относительно этого.

– Она не лучше павлина и готова горделиво расхаживать по стене и распускать хвост, когда светит солнце, если б даже все люди в приходе умирали; ничто, кажется, не заставляет забиться ее сердце, даже и тогда, когда мы думали, что Тотти упала в яму. Ах, Господи! этот дорогой херувимчик!.. Когда мы нашли ее, то она стояла в грязи с своими крошечными башмачками и кричала так у отдаленного водопоя, что просто сердце разрывалось. А Хетти и нужды не было до этого – я сама видела, а между тем ведь она знала ребенка еще грудным. По моему убеждению, ее сердце твердо как кремень.

– Нет, нет! – сказал мистер Пойзер. – Ты не должна судить о Хетти так жестоко. Молодые девушки похожи на незрелое зерно, которое впоследствии дает, правда, хороший хлеб, но вначале мягковатый. Ты увидишь, Хетти будет как следует, когда у нее будут хороший муж и собственные дети.

– Я вовсе не хочу быть жестокою к девушке. У нее проворные руки, и она может быть довольно полезна, когда захочет, и мне было бы ощутительно, если б она перестала делать масло, потому что у нее свежая рука. Как бы то ни было, я старалась делать свое дело касательно твоей племянницы, и делала это: я научила ее всему, что принадлежит к дому, и довольно часто объясняла ей, в чем должны состоять ее обязанности, хотя – Бог видит это! – у меня часто делается одышка и меня по временам страшно схватывает боль в боку. С этими тремя девушками в доме мне нужно было бы иметь вдвое силы для того, чтоб держать их при работе. Это все равно что готовить жаркое на трех огнях: только что успеешь полить одно, как подгорает другое.

Хетти чувствовала значительный страх перед своей теткой и заботилась настолько скрывать от нее свое тщеславие, насколько можно было скрыть без слишком великой жертвы. Она не могла удержаться, чтоб не тратить денег на наряды, которые порицала мистрис Пойзер; но она была бы готова умереть со стыда, досады и страха, если б ее тетка в эту минуту отворила дверь и увидела, что она зажгла свои огарки и величественно расхаживала по комнате, украшенная шарфом и серьгами. В предупреждение такого сюрприза она всегда запирала дверь на задвижку, и в эту ночь она не забыла сделать то же самое. И хорошо, что она сделала это, ибо в эту минуту послышался легкий удар, и Хетти, с сильно бьющимся сердцем, стремглав бросилась задувать свечи и бросать их в ящик. Она не смела ждать, пока снимет серьги, но сбросила с себя шарф, который упал на пол, прежде нежели повторился легкий удар. Мы узнаем, отчего происходил этот легкий удар, если на короткое время оставим Хетти и возвратимся к Дине в ту минуту, когда она передала Тотти на руки матери и взошла по лестнице в свою спальню, смежную с спальнею Хетти.

Дина приходила в восторг от окна в своей спальне. Ее комната помещалась во втором этаже высокого дома, и из окна она имела обширный вид на поля. Толщина стены образовывала пониже окна широкую ступень, расстоянием около аршина, где она могла ставить свой стул. И теперь, лишь только она вошла в комнату, как прежде всего села на этот стул и стала смотреть на мирные поля, за которыми всходил большой месяц над изгородью, образуемою вязами. Она лучше любила пастбище, где покоилась дойные коровы, и потом луг, где трава была наполовину скошена и лежала серебристыми раскинувшимися линиями. Сердце ее было полно, ибо оставалась еще одна только ночь, в которую ей надобно будет налюбоваться этими полями на долгое время. Но она не скучала только о том, что ей придется оставить этот ландшафт, ибо для нее холодная страна Снофильд имела столько же очарования. Она думала обо всех дорогих ее сердцу людях, о которых она научилась заботиться среди этих мирных полей и которые навсегда будут иметь место в ее любящей памяти. Она думала о борьбе и утомлении, которые, может быть, предстоят им в будущем на их жизненном пути, когда ее уже не будет с ними и она не будет знать, что с ними случилось. Бремя этой мысли скоро сделалось ей так тяжело, что она не могла уже наслаждаться несоответствующею тишиной полей, освещенных луною. Она закрыла глаза, дабы с большею силою чувствовать присутствие любви и симпатии, которые были глубже и нежнее того, как они отражались землею и небом, дышавшими ими. Таким образом Дина часто молилась в уединения. Она просто закрывала глаза и чувствовала себя окруженною божественным присутствием; потом постепенно ее опасения, ее сильные заботы о других таяли, как ледяные кристаллы в теплом океане. Она сидела в этом положении совершенно спокойно, скрестив руки на коленях, по крайней мере десять минут; бледный свет покоился на ее спокойном лице. Вдруг она вздрогнула при громком шуме, происшедшем, очевидно, от падения какой-нибудь вещи в комнате Хетти. Но подобно всем звукам, касающимся нашего слуха, когда мы совершенно погружены в мысли о другом, и этот звук не имел определенного характера, но был просто громок и поражающ, так что она находилась в сомнении, верно ли она объясняла себе его. Она встала и прислушивалась несколько времени, но везде было тихо после этого звука, и она подумала, что Хетти, может быть, только сбила что-нибудь с места, ложась на постель. Она начала медленно раздеваться; но теперь, подчиняясь влиянию, произведенному этим шумом, она сосредоточила свои мысли на Хетти, на этом прелестном юном создании, перед которым только что открывалась жизнь со всеми ее искушениями, торжественные ежедневные обязанности жены и матери, а между тем она была вовсе не приготовлена к этому, мечтала только о незначительных, безрассудных, тщеславных удовольствиях, как ребенок, дрожащий над своими игрушками при начале длинного утомительного путешествия, в продолжение которого ему придется перенести и голод, и холод, и бесприютный мрак. Дина чувствовала вдвое больше забот о Хетти, потому что разделяла заботливое участие Сета в судьбе его брата и не дошла еще до заключения, что Хетти не так любила Адама, чтоб могла выйти за него замуж. Она слишком ясно видела отсутствие всякой теплой, самоотверженной любви в природе Хетти и не считала холодности ее обращения относительно Адама указанием, что он не был человеком, которого она хотела бы иметь мужем. И этот недостаток в природе Хетти, вместо того чтоб возбудить ее неудовольствие, только вызывал в ней более глубокое сожаление; миловидное лицо и образ ее производили на нее такое же влияние, какое производит красота на чистое и нежное сердце, чуждое всякой эгоистической ревности; красота была отличающим божественным даром, вызывавшим более глубокое сострадание к нужде, греху и горести, с которыми он соединен, подобно тому, как грустнее смотреть на язву в белоснежном бутоне, нежели в простой кухонной зелени.

Между тем как Дина раздевалась и надевала ночное платье, это чувство, относительно Хетти, возрастало с болезненною силою, ее воображение создало терновый кустарник греха и горести, и она видела как бедное создание боролось в нем, истерзанное и обагренное кровью, со слезами отыскивая избавления и не находя нигде. Таким-то образом, воображение и симпатия Дины боролись постоянно, возвышая друг друга. Она почувствовала глубокое, горячее желание пойти теперь и излить перед Хетти все слова нежного предостережения и просьбы, которые быстро сменялись в ее голове. Но, может быть, Хетти спала уже. Дина приложила ухо к перегородке и все еще слышала слабый шум, который убедил ее в том, что Хетти еще не была в постели. Но она еще медлила, она не была вполне уверена в божественном указании; голос, приказывавший ей идти к Хетти, был, казалось, не сильнее другого голоса, говорившего, что Хетти была утомлена и что если она пойдет к ней теперь в несвоевременную минуту, то Хетти с большим еще упрямством скроет все, что у нее на сердце. Дина не довольствовалась этими внутренними голосами, ей нужно было более верное указание. Ей было довольно светло для того, чтоб открыть священное писание и различить текст настолько, чтоб она могла знать, что он скажет ей. Она знала физиономию каждой страницы и могла сказать, на какой книге открыла, иногда даже на какой главе, несмотря на заглавие или число. То была небольшая толстая Библия, совершенно скруглившая-ся по краям. Дина положила ее боком на выступ окна, где свет падал сильнее, и потом открыла ее указательным пальцем. Первые слова, на которые она посмотрела, были следующие вверху левой страницы: «И все они плакали горько, бросились на шею Павла и целовали его».

Этого было достаточно для Дины; Библия открылась на памятном прощании в Эфесе, когда Павел почувствовал потребность излить сердце в последнем увещании и предостережении. Она не медлила долее: тихо отворив свою дверь, вышла и постучалась к Хетти. Мы знаем, что ей пришлось постучаться два раза, ибо Хетти нужно было погасить свечи и сбросить черный кружевной шарф; но после второго удара дверь отворилась немедленно. Дина сказала: «Можно мне войти, Хетти?», и Хетти, молча (ибо она смутилась и была недовольна) отворила дверь шире и впустила Дину в комнату.

Что за странный контраст представляли обе девушки, достаточно видимый при смешении сумерек и лунного света: Хетти, у которой разгорелись щеки и глаза сверкали от ее воображаемой драмы, прелестная шея и руки были открыты, волосы падали сбившимися локонами частью на спину, частью закрывали ее побрякушки в ушах, и Дина, которая была одета в длинное белое платье, бледное лицо которой выражало подавленное волнение и почти походило на лицо прекрасного трупа, куда возвратилась душа, исполненная высоких тайн и высокой любви. Они были почти одинакового роста; Дина казалась несколько выше, когда она обвила Хетти рукою за талию и поцеловала ее в лоб.

– Я знала, что ты еще не легла, моя милая, – сказала она своим сладким, чистым голосом, который подействовал на Хетти раздражающим образом, смешиваясь с ее угрюмым беспокойством, как музыка с бренчащими цепями, – потому что я слышала, как ты ходила; и мне очень хотелось поговорить еще раз с тобою сегодня, ибо это последняя ночь, которую я провожу здесь, и мы не знаем, что может случиться завтра и разлучить нас друг с другом. Не посидеть ли мне у тебя, пока ты уберешь волосы?

– О да, – сказала Хетти, торопливо поворачиваясь и придвигая другой стул в комнате, обрадованная, что Дина показывала вид, будто не замечает ее серег.

Дина села, и Хетти стала расчесывать волосы, чтоб потом заплести их наверх, и расчесывала с видом чрезвычайного равнодушия, свойственным смущенному самосознанию. Но выражение глаз Дины мало-помалу облегчило ее; они, казалось, не замечали никаких подробностей.

– Милая Хетти, – сказала она, – сегодня совершенно невольно пришли мне мысли, что ты, может быть, будешь когда-нибудь находиться в несчастье – несчастье определено нам всем здесь на земле, – и тогда наступает время, когда мы нуждаемся в утешении и помощи гораздо больше, нежели мы можем найти в предметах этой жизни. Я хочу сказать тебе, что, если ты когда-нибудь будешь находиться в несчастье и нуждаться в друге, который будет всегда сочувствовать тебе и любить тебя, то ты найдешь такого друга в Дине Моррис в Снофильде, и если ты придешь к ней или пошлешь за ней, то она никогда не забудет этой ночи и слов, которые говорит тебе теперь. Будешь ли ты помнить об этом, Хетти?