Текст книги "1984. Дни в Бирме"

«Под каштаном» было почти пустым. Косые лучи солнца падали на пыльные столешницы. Пятнадцать часов – затишье. Телеэкраны издавали отрывистую музыку.

Уинстон сидел в своем обычном углу, уставившись в пустой стакан. Периодически он поднимал глаза на большущее лицо, смотревшее на него с дальней стены. «БОЛЬШОЙ БРАТ СМОТРИТ ЗА ТОБОЙ», гласила надпись. Сам по себе подошел официант и наполнил стакан джином «Победа», затем добавил несколько капель из другой бутылки с трубочкой сквозь пробку. Жидкий сахарин с ароматом гвоздики, фирменная добавка заведения.

Уинстон слушал телеэкран. Пока звучала только музыка, но в любой момент могли передать особые сводки Министерства мира. Новости с африканского фронта были крайне тревожными. Уинстон весь день переживал. Евразийская армия (Океания воевала с Евразией; Океания всегда воевала с Евразией) продвигалась к югу с пугающей быстротой. В полуденной сводке не назвали конкретного района боевых действий, но, по всей вероятности, бои шли уже в устье Конго. Браззавиль и Леопольдвиль оказались в опасности. Не нужно смотреть на карту, чтобы понять, что это значит. Дело не просто в потере Центральной Африки; впервые за всю войну угроза нависла над территорией самой Океании.

На него то накатывало, то отпускало бурное чувство – не то чтобы страх, а какое-то безотчетное возбуждение. Он перестал думать о войне. Он теперь не мог подолгу думать о чем-то одном. Он поднял стакан и залпом осушил. Джин, как всегда, отозвался дрожью и даже слабой тошнотой. Мерзкое пойло. Гвоздика с сахарином, и без того порядочная дрянь, не заглушали маслянистого запаха; но хуже всего, что вонь джина, не оставлявшая его ни днем ни ночью, неразрывно связывалась у него с вонью этих…

Он никогда не называл их, даже мысленно, и, насколько это удавалось, старался не вспоминать их облик. Нечто полусознательное – шорох у самого лица, запах, щекотавший ноздри. Джин подействовал, и он рыгнул сквозь синюшные губы. С тех пор как его выпустили, он располнел, и цвет лица восстановился – даже более чем. Черты лица огрубели, нос и скулы стали красными и шершавыми, даже лысина отливала густо-розовым. Снова сам по себе подошел официант и принес шахматную доску и свежий номер «Таймс», открытый на странице с шахматной задачей. Заметив, что стакан Уинстона пуст, он принес бутылку джина и наполнил его. Не надо было ничего заказывать. Здесь отлично знали его предпочтения. Его всегда ждала шахматная доска и столик в углу. И даже когда кафе было переполнено, он сидел в одиночестве, потому что никто не решался подсаживаться. Он пил и не считал выпитого. Время от времени ему вручали грязную бумажку и говорили, что это счет, но у него сложилось впечатление, что с него берут меньше, чем положено. Впрочем, даже если бы его обсчитывали, его это нисколько не заботило. Он теперь всегда был при деньгах. Ему даже сделали должность – синекуру – и платили больше, чем на прежнем месте.

Музыка с телеэкрана сменилась голосом диктора. Уинстон поднял голову, вслушиваясь. Нет, это не сводка с фронта, а короткое сообщение Министерства изобилия. Сообщалось, что в предыдущем квартале норму Десятой Трехлетки по производству шнурков перевыполнили на девяносто восемь процентов.

Он изучил шахматную задачу и расставил фигуры. Тут было хитрое окончание, задействовавшее пару коней. «Белые начинают и ставят мат в два хода». Уинстон поднял взгляд на портрет Большого Брата. Белые всегда ставят мат, подумал он со смутным мистическим чувством. Всегда, без исключений, так уж заведено. Ни в одной шахматной задаче с начала времен черные никогда не выигрывали. Разве это не символ вечной, неизменной победы Добра над Злом? Огромное лицо ответило ему спокойным, властным взглядом. Белые всегда ставят мат.

Голос с телеэкрана выдержал паузу и добавил другим, гораздо более серьезным тоном: «Примите к сведению: в пятнадцать тридцать будет передано важное сообщение. В пятнадцать тридцать! Новость чрезвычайной важности. Постарайтесь не пропустить. В пятнадцать тридцать!» Снова заиграла отрывистая музыка.

Сердце Уинстона дрогнуло. Это сводка с фронта. Интуиция подсказывала, что новости будут плохие. Весь день на него накатывала, взвинчивая нервы, мысль о крупном поражении в Африке. Он так и видел, как Евразийская армия пересекает границу, которая всегда была неприкосновенной, наводняя, точно полчища муравьев, оконечность континента. Почему нельзя было ударить их с фланга? Он ясно представлял себе очертания побережья Западной Африки. Взяв белого коня, он двинул его через доску. Вот правильный ход. Он видел устремлявшиеся на юг черные орды, но заметил и другое: как у них в тылу тайно скапливаются иные силы, перерезая им коммуникации на суше и на море. Он чувствовал, что своим желанием вызывает эти силы к жизни. Только надо действовать быстро. Если враги захватят всю Африку, если создадут аэродромы и базы подлодок у мыса Доброй Надежды, Океания окажется разрезанной надвое. Это может означать что угодно: поражение, развал страны, переделку мира, крушение Партии! Он глубоко вздохнул. В нем боролась несусветная мешанина чувств – точнее, даже не мешанина; скорее, чувства его расслоились, и невозможно было сказать, какой слой глубже всех.

Спазм прошел. Он поставил белого коня обратно, но не сразу смог сосредоточиться на шахматной задаче. Мысли опять разбежались. Он почти бессознательно вывел пальцем на пыльной столешнице:

2 х 2 =

«Они не могут влезть в тебя», – сказала она. Но они влезли. «Что случится с вами здесь, останется навсегда», – сказал О’Брайен. Это была правда. От каких-то вещей – от своих поступков – никогда нельзя оправиться. Что-то убито в твоей груди, вытравлено, выжжено.

Он виделся с ней; он с ней даже говорил. Никакой опасности. Интуиция подсказывала ему, что теперь он потерял для них почти всякий интерес. Он мог бы договориться с ней о новой встрече, но ни ему, ни ей этого не хотелось. Они столкнулись в парке. Это случилось промозглым мартовским днем, когда земля была как железо, вся трава казалась мертвой, и нигде не было ни одной зеленой почки, только торчали несколько крокусов, ободранных ветром. Он спешил, руки мерзли, глаза слезились – и вдруг увидел Джулию метрах в десяти. Его сразу поразила в ней какая-то смутная перемена. Они почти разминулись, как чужие, затем он повернулся и пошел за ней без особого желания. Он знал, что ему ничего не грозило, никому до него не было дела. Она ничего не сказала ему, но пошла наискось по траве, как бы пытаясь отделаться от него, а затем, похоже, смирилась с его присутствием. Вскоре они очутились среди голого кустарника, не защищавшего ни от ветра, ни от посторонних глаз. Остановились. Холод стоял зверский. Ветер свистел сквозь ветки и трепал редкие грязные крокусы. Он положил руку ей на талию.

Телеэкранов не было, но где-то скрывались микрофоны; к тому же их могли увидеть. Но это не имело значения, ничто не имело значения. Они могли бы лечь на землю и заняться этим, если бы хотели. При мысли о сексе его сковал ужас. Она оставила без внимания его руку, даже не попыталась высвободиться. И тогда он понял, что в ней изменилось. Лицо ее стало землистым, а через лоб и висок тянулся шрам, прикрытый волосами; но это было не главное. Талия у нее раздалась, и, как ни странно, отвердела. Он вспомнил, как однажды помогал выносить труп из развалин после бомбежки и поразился не столько его тяжести, сколько твердости и неудобству. Казалось, у него в руках не плоть, а камень. Таким же стало ее тело. Он подумал, что и кожа у нее теперь, наверное, не такая, как раньше.

Он не попытался поцеловать ее, и они по-прежнему молчали. Когда они пошли обратно по траве, она впервые взглянула ему в лицо. Этот беглый взгляд был полон презрения и неприязни. Он подумал, вызвана ли эта неприязнь только их прошлым или еще его оплывшим лицом и слезящимися глазами. Они присели на два железных стула, бок о бок, но не слишком близко друг к другу. Он понял, что она сейчас заговорит. Джулия шевельнула несуразной туфлей и нарочно смяла травинку. Он заметил, что ступни у нее тоже располнели.

– Я предала тебя, – сказала она прямо.

– А я – тебя, – отозвался он.

Она снова окинула его неприязненным взглядом.

– Иногда, – продолжила она, – они угрожают тебе чем-то таким… чего ты не можешь вытерпеть, даже подумать не смеешь. И тогда ты говоришь: «Не делайте это со мной, сделайте с кем-то другим, с таким-то». И пусть ты потом притворяешься, что просто схитрила, сказала им, чтобы они перестали, а сама так не думала. Но это неправда. Когда это происходит, ты думаешь именно так. Думаешь, что нет другого способа спастись и согласна спастись таким способом. Ты хочешь, чтобы это сделали с другим. Тебе начхать на чужие страдания. Ты думаешь только о себе.

– Думаешь только о себе, – эхом отозвался он.

– А после этого твои чувства к тому человеку уже не те.

– Да, – сказал он, – уже не те.

Больше как будто говорить было не о чем. Ветер приминал тонкие комбинезоны к их телам. Почти сразу молчание стало тягостным; к тому же сидеть без движения было слишком холодно. Она пробормотала, что ей пора на поезд, и встала.

– Нам надо встретиться еще, – сказал он.

– Да, – сказала она, – надо встретиться еще.

Он поплелся за ней, отставая на полшага, решив немного проводить. Они больше не разговаривали. Джулия не пыталась отделаться от него, но шла так быстро, что он не мог поравняться с ней. Он собирался проводить ее до метро, но затем подумал, что тащиться за ней в такой холод – бессмысленное мучение. Ему ужасно захотелось не столько оставить Джулию, сколько поскорее вернуться в кафе «Под каштаном», показавшееся ему как никогда притягательным. Он проникся ностальгией к своему угловому столику с газетами, шахматами и нескончаемым джином. Но главное, там будет тепло. Тут же группка людей, как бы помимо его воли, вклинилась между ними. Он сделал слабую попытку догнать Джулию, но потом замедлил шаг, развернулся и двинулся в другую сторону. Метров через пятьдесят он оглянулся. Народу на улице было немного, но он не мог уже различить ее. Кто угодно из десятка человек, спешащих по тротуарам, мог быть Джулией. Он сомневался, что смог бы узнать со спины ее раздавшуюся огрубевшую фигуру.

«Когда это происходит, – сказала она, – ты думаешь именно так». Он думал именно так. Он не просто сказал то, что сказал, он этого желал. Желал, чтобы ее вместо него отдали на…

Отрывистая музыка с телеэкрана изменилась. В ней зазвучал надтреснутый и глумливый тон, бульварный тон. А затем – может, этого и не было, может, это просто память сыграла с ним шутку – голос запел:

 
Под развесистым каштаном
Продали средь бела дня:
Я – тебя, а ты – меня.
 

На глаза у него навернулись слезы. Проходивший мимо официант заметил, что стакан его пуст, и вернулся с бутылкой джина.

Он поднял напиток и втянул носом воздух. С каждым глотком пойло делалось все более отвратным. Но джин стал частью его существования – его жизнью, его смертью, его воскресением. Именно джин помогал ему проваливаться в забытье по ночам и оживать по утрам. Стоило ему проснуться – обычно после одиннадцати ноль-ноль – со слипшимися веками, пересохшим ртом и словно сломанной спиной, как он понимал, что не встанет без приготовленной с вечера бутылки и чашки. Первую половину дня он сидел с потухшим взглядом и бутылкой под рукой, слушая телеэкран. С пятнадцати часов и до закрытия он прирастал к своему столику в кафе «Под каштаном». Никому теперь не было дела, чем он занимается, его не будил свисток, не наставлял телеэкран. Пару раз в неделю он наведывался в пыльный заброшенный кабинет в Министерстве правды и немного работал, если можно было назвать это работой. Его назначили в подкомиссию подкомиссии, образованную в одном из множества комитетов, занимавшихся решением мелких проблем, возникавших при составлении одиннадцатого издания словаря новояза. Они трудились над написанием так называемого Предварительного доклада, но о чем именно им следовало доложить, он так и не смог выяснить. Что-то связанное с вопросом, где нужно ставить запятые, – внутри или снаружи скобок. В подкомиссию входили еще четверо человек, и все – вроде него. Бывали дни, когда, едва собравшись, они сразу расходились, откровенно признаваясь друг другу, что заниматься им в общем-то нечем. Но случалось, что они брались за работу с налетом энтузиазма, изображая увлеченность от составления протоколов и написания длинных меморандумов, которые они никогда не заканчивали. Они спорили, о чем же они, собственно, спорят, углублялись в запутанные смысловые дебри, изощренно препирались об определениях и делали пространные отступления с руганью и даже угрозами обратиться в более высокие инстанции. Затем вдруг вся энергия улетучивалась, и они сидели за столом, глядя друг на друга потухшими глазами, словно призраки, исчезавшие с первым криком петуха.

Телеэкран ненадолго смолк. Уинстон снова поднял голову. Сводка! Но нет, просто сменилась музыка. Он видел перед собой карту Африки. Движение армий представлялось ему в виде схемы: черная стрелка устремлялась вниз, на юг, а белая стрелка вбок, на восток, поверх хвоста черной. Словно в поисках поддержки он поднял взгляд на невозмутимое лицо на портрете. Мыслимо ли, чтобы второй стрелки вообще не существовало?

Интерес его опять увял. Хорошенько глотнув джина, он взял белого коня и сделал пробный ход. Шах. Но ход был явно неверный, поскольку…

Непрошеное воспоминание пришло на ум. Он увидел комнату в свете свечи, с огромной кроватью под белым покрывалом, и себя, мальчика лет девяти-десяти, сидящего на полу и трясущего коробочку с костяшками. Он заливисто смеялся. Перед ним сидела мама и тоже смеялась.

Должно быть, до ее исчезновения оставался где-то месяц. Момент примирения, когда он забыл гложущий голод и в нем снова всколыхнулась сыновняя любовь. Он хорошо помнил тот ненастный, дождливый день, когда по оконной раме струилась вода и в комнате было слишком темно, чтобы читать. Два ребенка в темной тесной спальне сходили с ума от скуки. Уинстон ныл и капризничал, бестолково требовал еды, слонялся по комнате, стаскивал с места все вещи и пинал стенные панели, пока соседи не застучали в стену, а младшая сестренка то и дело хныкала. В итоге мама сказала: «Давай, будь умницей, и я куплю тебе игрушку. Прекрасную игрушку – ты обрадуешься»; она сбегала под дождем в ближайший магазинчик, который работал время от времени, и вернулась с картонной коробкой. В ней была игра «Змейки и лесенки». Он до сих пор помнил запах влажного картона. Игра имела жалкий вид. Доска вся в трещинах, а крохотные деревянные костяшки до того неровные, что с трудом лежали на одном боку. Уинстон смотрел на игру надувшись, без всякого интереса. Но затем мама зажгла свечу, и они уселись на пол играть. Вскоре его захватил азарт, и он заливисто смеялся, наблюдая, как фишки несмело карабкались по лесенкам, а затем съезжали по змейкам чуть ли не до самого старта. Они сыграли восемь конов, выиграв каждый по четыре. Младшая сестренка еще не понимала правил игры, но сидела у изголовья кровати и тоже смеялась вместе со всеми. До самого вечера они были счастливы, как когда-то в его раннем детстве.

Он отогнал воспоминание. Оно было ложным. Ложная память беспокоила его время от времени. Он знал, что это ничего не значит. Есть вещи реальные, есть – нереальные. Он вернулся к шахматам и снова взялся за белого коня. Почти сразу конь стукнулся о доску. Уинстон вздрогнул, словно его что-то пронзило.

Воздух прорезали фанфары. Это была сводка! Победа! Фанфары перед новостями всегда означали победу. Словно электрический разряд пронесся по кафе. Даже официанты встрепенулись, навострив уши.

Вслед за фанфарами поднялся невообразимый гвалт. С телеэкрана захлебывался возбужденный голос диктора, но слова его тонули в восторженном реве толпы. Новость как по волшебству уже облетела улицы. Уинстон достаточно расслышал диктора, чтобы понять – все произошло именно так, как он предполагал: тайно стянулась огромная морская армада и нанесла удар в тыл противнику. Белая стрелка перерезала хвост черной. Сквозь шум прорывались обрывки восторженных фраз: «Грандиозный стратегический маневр… безупречная координация… беспорядочное бегство… полмиллиона пленных… полностью деморализован… контроль над всей Африкой… приблизить завершение войны в обозримом будущем… величайшая победа в истории человечества… победа, победа, победа!»

Ноги Уинстона под столом судорожно дергались. Он не вскочил с места, но в воображении своем бежал, стремительно летел по улицам вместе с толпой, оглушая себя воплями восторга. Он снова поднял взгляд на портрет Большого Брата. Вот он, колосс, вознесшийся над миром! Скала, о которую разбивались азиатские орды! Он подумал, как всего десять минут назад – да, всего десять минут – у него в сердце еще были сомнения и он гадал, что принесут новости с фронта: победу или поражение. Но ныне пала не только Евразийская армия! Многое в нем переменилось с первого дня в Министерстве любви, но окончательная, обязательная, целительная перемена настала лишь сейчас.

Голос диктора продолжал восторженно рассказывать о пленных, трофеях и кровопролитии, но шум на улице понемногу стихал. Официанты вернулись к своим обязанностям. Один из них подошел к Уинстону с бутылкой джина. Но он сидел в блаженном забытьи и не видел, как ему наполняют стакан. Он уже никуда не бежал, не кричал с толпой. Он снова был в Министерстве любви: ему все простили, душа его бела, как снег. Он сидел на скамье подсудимых, признаваясь во всем и выдавая всех. Он шел по белому кафельному коридору, словно залитому солнцем, а за ним – вооруженный охранник. Мозг ему прошивала долгожданная пуля.

Он поднял взгляд на огромное лицо. Сорок лет ушло на то, чтобы понять, какая улыбка скрывалась в темных усах. О жестокая, напрасная размолвка! О упрямый, своенравный блудный сын! Две слезы, сдобренные джином, скатились по его щекам. Но все хорошо, все хорошо, борьба кончена. Он одержал победу над собой. Он полюбил Большого Брата.

1949

Конец

Приложение
Принципы новояза

Новояз, официальный язык Океании, был разработан в соответствии с идеологическими нуждами Ангсоца, или английского социализма. В 1984 году никто еще не пользовался новоязом как единственным средством общения – устного или письменного. На нем писались передовицы «Таймс», но то был tour de force[5]5
  Tour de force (фр.) – подвиг, проявление силы, сложное дело.


[Закрыть], под силу лишь специалистам. Ожидалось, что новояз окончательно заменит старояз (или обычный английский в нашем понимании) примерно к 2050 году. Пока же он укреплял свои позиции благодаря стремлению всех членов Партии как можно чаще использовать слова и грамматические конструкции новояза в повседневной речи. Вариант, имевший хождение в 1984 году и закрепленный в девятом и десятом изданиях «Словаря новояза», являлся переходным и содержал много лишних слов и устаревших форм, которые предполагалось постепенно упразднить. Здесь мы рассмотрим окончательный, усовершенствованный вариант, закрепленный в одиннадцатом издании словаря.

Назначение новояза состояло не только в том, чтобы обеспечить выразительными средствами мировоззрение и моральные установки, присущие приверженцам Ангсоца, но и чтобы сделать невозможными все другие способы мышления. Предполагалось, что окончательное утверждение новояза и забвение старояза сделают еретическое мышление – то есть мышление, отклоняющееся от принципов Ангсоца, – буквально немыслимым, во всяком случае в той мере, в какой мышление определяется словами. Словарный состав подобрали таким образом, чтобы придать точное и часто весьма тонкое выражение каждому понятию, которое могло понадобиться члену Партии, отсекая при этом другие значения вместе с возможностью их случайного возникновения. Частично это достигалось образованием новых слов, но главным образом – исключением нежелательных и избавлением оставшихся слов от неортодоксальных и по возможности всех прочих значений. Приведем один пример. В новоязе осталось слово «свободный», но употребить его можно было только в таких выражениях, как «Свободный ошейник» или «Проезд свободен». Но не в старом значении, как то: «политическая свобода» или «свобода мысли», поскольку ни то, ни другое не существовало на уровне понятий и, следовательно, не требовало выражения. Помимо избавления от однозначно еретических слов, сокращение словарного запаса рассматривалось как самоцель, и никакое слово, без которого можно было обойтись, не имело права на существование. Новояз был призван не расширить, но сузить горизонт мышления, и этой цели способствовало урезание выбора слов до минимума.

За основу новояза был взят английский язык, известный нам сегодня, хотя многие предложения новояза, даже не содержащие новых словообразований, едва ли были бы понятны нашим современникам. Слова новояза подразделялись на три четко очерченных класса: Лексикон A, Лексикон B (также называемый сложносоставным) и Лексикон C. Для удобства лучше рассмотреть каждый из них по отдельности, но в разделе, посвященном Лексикону A, мы также разберем грамматические особенности новояза, поскольку их правила остаются в силе для всех трех категорий.

Лексикон A. Лексикон A состоял из слов, которые использовались в повседневной жизни в таких областях, как еда, питье, работа, одевание, подъем и спуск по лестнице, поездка в транспорте, садоводство, кулинария и т. п. Почти все эти слова известны нам сегодня – бить, бежать, собака, дерево, сахар, дом, поле, – но по сравнению с сегодняшним языком численность их была крайне мала, а значения гораздо конкретнее. Всякая двусмысленность и смысловые оттенки были вычищены. Новоязовские слова этого класса выражали по возможности одно общепринятое понятие, а самые распространенные сокращались до одного слога. Использовать Лексикон A в литературных целях, равно как и в политических или философских, не представлялось возможным. Он предназначался для выражения исключительно простых, целенаправленных мыслей, обычно связанных с конкретными объектами или физическими действиями.

Грамматика новояза имела две характерные особенности. Первая из них состояла в почти полной взаимозаменяемости различных частей речи. Любое слово в языке (это принципиально применялось даже к самым абстрактным словам, таким как если и когда) могло использоваться как глагол, существительное, прилагательное или наречие. Между однокоренными глаголами и существительными не допускались никакие вариации, что привело к избавлению от многих устаревших форм. Например, в новоязе не было слова думать. Его место заняло слово мысль, служившее как существительным, так и глаголом. Здесь не соблюдался никакой этимологический принцип: в одних случаях предпочтение отдавалось существительному, в других – глаголу. Даже при наличии близких по смыслу существительного и глагола, не связанных между собой этимологически, оставляли, как правило, что-то одно. Например, было выброшено такое слово, как резать, а его значение успешно выражалось существительным-глаголом нож. От таких сущеглагов путем добавления соответствующих суффиксов образовывались прилагательные и наречия. Так, синонимический ряд красивый, прекрасный, прелестный, миловидный, дивный, чудесный сужался до слова красый с набором суффиксов. Ряд знакомых нам прилагательных – хороший, сильный, большой, черный, мягкий – сохранился, но их общая численность резко сократилась. В них отпала почти всякая надобность, поскольку большинство прилагательных образовывалось добавлением того или иного суффикса к сущеглагу. Из всех наречий сохранились лишь те, чьи окончания соответствовали новой грамматике; реформа не терпела полумер. Например, слово припеваючи было заменено на хорно.

Кроме того, любое слово – это опять же принципиально применялось ко всем словам в языке – могло переводиться в отрицательную форму с помощью частицы не- или усиливать значение с помощью приставок плюс– и дубльплюс– для максимальной степени. Так, например, слово нехолод означало «тепло», а плюсхолод и дубльплюсхолод означали, соответственно, «очень холодно» и «крайне холодно». Также было возможно, как и в современном английском, модифицировать значения почти любого слова с помощью иных приставок, таких как пред-, пост-, до-, от- и т. п. Такими способами достигалось огромное сокращение словарного запаса. Например, в случае со словом хороший не было необходимости в слове плохой, поскольку нужное значение давало с равным – и даже с большим – успехом слово нехор. Если два слова составляли естественную пару противоположностей, достаточно было решить, какое из них исключить. Например, слово тьма могло быть заменено словом несвет, а слово свет – словом нетьма, по предпочтению.

Второй характерной особенностью грамматики новояза было единообразие. За вычетом отдельных случаев, упоминаемых далее, все исключения и разночтения были устранены. Так, исчезла двойная н (оловяный, деревяный, подлиник) и двойная с (сесия, професия, прогресия); безударная о сменились на а (малако, шакалат, бальшой); ю в иностранных словах сменилась на у (жури, брашура, парашут) и т. п. Множественное число стали образовывать по одной схеме с помощью окончаний и или ы у всех существительных (стул – стулы, носок – носоки, пальто – пальты).

Единственными классами слов, для которых допускалось отступление от общих правил, остались местоимения, в том числе притяжательные, указательные прилагательные и модальные глаголы. Все они использовались, как и прежде, кроме форм нему, ней, изъятых за ненадобностью, подобным же образом формы мог бы и следует уступили место формам может и сделает. Также некоторые вольности допускались при словообразовании, вследствие необходимости быстрой и удобной речи. Слово труднопроизносимое или допускавшее возможность неправильного понимания, считалось ipso facto[6]6
  Ipso facto (лат.) – в силу самого факта, само по себе.


[Закрыть] плохим словом; поэтому в некоторых случаях, во имя благозвучия, в слово вставлялись дополнительные буквы или сохранялись устаревшие формы. Но это требовалось главным образом в отношении слов Лексикона B. Почему такая огромная важность уделялась легкости произношения, будет разъяснено далее.

Лексикон B. Лексикон B состоял из слов, специально сконструированных для нужд политики, то есть из слов, не только имевших безусловное политическое значение, но и вызывавших в тех, кто их использовал, определенную ментальную установку. Правильное использование этих слов требовало полного понимания принципов Ангсоца. В некоторых случаях их можно было перевести на старояз или даже на слова из Лексикона A, но это обычно требовало длинного парафраза и всегда сопрягалось с потерей смысловых оттенков. Слова B представляли собой что-то вроде вербальной стенограммы, часто вмещавшей целый круг идей в несколько слогов и при этом имевшей более точное и выразительное значение, чем обычный язык.

Все слова B были составными. Они состояли из двух и более слов или частей слов[7]7
  Составные слова, такие как речепис, имелись, разумеется, и в Лексиконе A, но то были просто удобные сокращения, не имевшие особой идеологической окраски. (Прим. авт.)


[Закрыть], составленных в удобопроизносимой форме. Итоговый сплав всегда представлял собой сущеглаг, склонявшийся и спрягавшийся по обычным правилам. Рассмотрим один пример: слово хоромысль, означающее в самом общем смысле «правоверность», или, при использовании в качестве глагола, «правоверно мыслить». Это слово склогается следующим образом: сущеглаг – хоромысль; прошедшее время – хоромыслил; причастие прошедшего времени – хоромысливший; причастие настоящего времени – хоромыслящий; прилагательное – хоромысленный; наречие – хоромысленно; отглагольное существительное – хоромысл.

Слова B конструировались без какого-либо этимологического плана. Исходные слова могли относиться к любой части речи, составляться в любом порядке и препарироваться любым образом для достижения благозвучия при сохранении узнаваемости. Например, в слове феломыслие (мыслефелония) мысль стоит на втором месте, тогда как в слове мыслепол (Мыслеполиция) оно на первом, а слово полиция сокращено до одного слога. Учитывая большую сложность сохранения благозвучия, отклонения от общих правил встречались в Лексиконе B чаще, чем в Лексиконе A. Например, прилагательными от слов Миниправ, Минимир и Минилюб были, соответственно, Миниправный, Минимирный и Минилюбный, просто потому, что – правый, – мирный и – любый имели несколько нелепое звучание. Впрочем, все слова B принципиально могли склогаться – и склогались в обычной манере.

Некоторые слова B несли такие оттенки смысла, которые едва ли можно было уловить, не освоив в полной мере новояз. Взять, к примеру, такое типичное предложение из передовицы «Таймс», как: «Старомыслы не нутрят Ангсоц». Наиболее емкий вариант, в который это можно развернуть на староязе, будет таким: «Те, чье мышление сформировалось до Революции, не могут в полной мере прочувствовать принципы английского социализма». Но этот перевод неадекватен. Прежде всего, чтобы постичь все значение приведенного здесь предложения на новоязе, требуется иметь ясное представление, что же такое Ангсоц. К тому же только человек, по-настоящему укорененный в Ангсоце, мог бы оценить всю мощь слова нутрить, означавшего слепое восторженное приятие, с трудом вообразимое сегодня; как и смысл слова старомысл, неотделимого от таких понятий, как порок и декаданс. Но особая роль отдельных слов новояза, таких как старомысл, состояла не столько в выражении значений, сколько в их уничтожении. Значения этих немногочисленных слов расширялись настолько, что включали в себя целые наборы понятий – это позволяло охватить должным образом все смыслы одним всеобъемлющим термином, а затем отбросить их и забыть. Величайшей трудностью, с которой сталкивались составители Словаря новояза, было не изобретение новых слов, а определение их значения с целью решить, отмену каких групп слов оправдывает их существование.

Как мы уже видели на примере слова свободный, слова, имевшие когда-то еретическое значение, иногда сохранялись из соображений удобства, но прежде очищались от нежелательных значений. Множество слов – в их числе честь, справедливость, мораль, интернационализм, демократия, наука и религия – просто перестали существовать. Их покрывали несколько обобщающих слов, тем самым оправдывая их отмену. Например, все слова, группировавшиеся вокруг понятий свободы и равенства, выражались одним словом мыслефелония, а слова, группировавшиеся вокруг понятий объективности и рационализма, содержались в одном слове старомысл. Более высокая точность была нежелательна. Член Партии по своим воззрениям напоминал древнего еврея, знавшего, не вдаваясь в детали, что все нации, кроме его собственной, превозносили «ложных богов». Ему не нужно было знать, что эти боги назывались Ваал, Осирис, Молох, Астарта и т. п.; чем меньше он знал о них, тем крепче, по всей вероятности, была его правоверность. Он знал Иегову и заветы Иеговы, из которых следовало, что все другие боги, с другими именами и атрибутами, являлись ложными. Примерно так же член Партии знал, в чем состояло примерное поведение, но крайне смутно, лишь в общих чертах представлял, какие отклонения от него возможны. Например, его сексуальная жизнь всецело регулировалась двумя словами новояза: сексфелония (сексуальная безнравственность) и хоросекс (целомудрие). Сексфелония охватывала все возможные нарушения в сексуальной сфере, как то: распущенность, неверность, гомосексуальность и прочие извращения, а также обычное совокупление, но практикуемое как самоцель. Незачем было перечислять их по отдельности, поскольку все они были равно преступны и все принципиально карались смертью. В лексиконе C, состоявшем из научных и технических слов, могла возникать необходимость давать специальные названия некоторым сексуальным отклонениям, но рядовому гражданину они были ни к чему. Он знал, что значит хоросекс, то есть обычное совокупление между мужем и женой с единственной целью зачатия детей и без физического удовольствия со стороны женщины; все прочее причислялось к сексфелонии. В новоязе редко удавалось проследить еретическую мысль дальше самой идеи, что она еретична; за этой чертой отсутствовали нужные слова.