Текст книги "Фредерика"

Джоржетт Хейер
Фредерика

© Georgette Heyer, 1965

© Jon Paul, обложка, 2013

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2013

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2013

* * *

Глава 1

Не прошло и пяти дней после того, как вдовая леди Бакстед отправила срочное послание своему брату, досточтимому маркизу Альверстоку, с просьбой нанести ей визит при первом же удобном случае, как ее младшая дочь сообщила ей, что дядя Вернон подъехал к их особняку. И не просто подъехал, а в пальто с дюжиной пелерин на воротнике, и что выглядит он при этом просто блестяще, как новенький пятипенсовик.

– Да вдобавок еще и в новой коляске, мама, весь такой цветущий! – провозгласила мисс Китти, прижавшись носом к оконному стеклу и восторженно кося глазом на означенного дядю. – Он душка, не правда ли, мама?

Леди Бакстед не преминула попенять дочери за употребление выражений, кои не подобает знать истинной леди, и повелела той отправляться в классную комнату.

Леди Бакстед не принадлежала к числу обожательниц своего брата, и тот факт, что он лично прикатил на Гросвенор-плейс[1]1
  Фешенебельная улица в Лондоне. Идет от Гайд-парка вдоль западной стороны садов Букингемского дворца и упирается в парк Гросвенор-Гарденз, через который выходит к железнодорожному вокзалу «Виктория». (Здесь и далее примеч. пер.)


[Закрыть] в собственной коляске, отнюдь не улучшил ее отношения к нему. Весеннее утро выдалось чудесным, но при этом дул порывистый ветер, и никто из тех, кто хорошо знал маркиза, ни на миг не усомнился бы в том, что он ни за что не заставит своих породистых лошадок дожидаться его более пяти минут. А это плохо укладывалось в составленный ею план – не то чтобы, как с горечью признавалась потом леди Бакстед своей старшей сестре, она питала какие-либо иные надежды, кроме самых черных, поскольку Альверсток был и остается законченным эгоистом, самым неучтивым и невозможным созданием на свете.

Подобное замечание получило горячую поддержку леди Джевингтон, властной и представительной матроны, пребывающей на теневой стороне своего приближающегося сорокалетия. Она, разумеется, имела полное право считать (и считала) единственного брата бездушным эгоистом, но при этом никак не могла взять в толк, с чего бы ему оказывать большее покровительство Луизе, нежели ей.

Что же касается двоих сыновей и троих дочерей Луизы, то леди Джевингтон положительно не могла винить Альверстока в том, что он не испытывает к ним ни малейшего интереса. Представить себе человека, коего могли бы привлечь эти скучные и недалекие дети, она была решительно не в состоянии.

Однако же тот факт, что брат оставался равнодушен и к ее собственным отпрыскам, вызывал у нее горячее негодование. И впрямь, вполне можно было предположить, что холостяк, бывший не только завидным женихом, но и обладателем весьма значительного состояния, не откажет в такой малости, как ввести ее обожаемого Грегори в тот избранный круг, украшением которого служил сам, равно как и приложит все усилия к тому, дабы сделать ее дорогую Анну центром всеобщего внимания. То, что Анна уже была обручена в полном соответствии с правилами хорошего тона, причем без малейшего содействия со стороны брата, отнюдь не умаляло праведного гнева ее светлости.

Признавая справедливость возражений своего старомодного супруга относительно того, что сама она крайне неодобрительно относится к тому сборищу повес, к которому принадлежал и Альверсток, неоднократно выражая надежду, что Грегори не позволит вовлечь себя в столь неподобающее общество, леди Джевингтон тем не менее не могла простить маркизу того, что он не предпринял ни малейшей попытки сделать это. Она уверяла, что не придала бы этому никакого значения, если бы не имела веских оснований полагать, что Альверсток не только купил для своего юного кузена и наследника титул корнета в лейб-гвардейском конном полку, но и выделил ему весьма значительный пансион. На что лорд Джевингтон заметил, что, поскольку он и сам вполне может обеспечить будущее собственного сына, не имеющего, кстати говоря, ровным счетом никаких прав на состояние и благорасположение своего дяди, то вынужден отдать должное Альверстоку хотя бы в том, что тому достало здравого смысла не предлагать им денежного вспомоществования, каковое глубоко оскорбило бы родителей досточтимого Грегори Сэндриджа. Это была истинная правда, но леди Джевингтон все же полагала, что, обладай Альверсток хотя бы малой толикой родственных чувств, он не осыпал бы своими милостями какого-то там кузена вместо родного племянника. Она также считала, что в более справедливом обществе именно сын старшей сестры, а не какой-то там дальний родственник, должен был по праву стать наследником маркиза.

Не желая допустить столь незаслуженного возвышения Грегори, леди Бакстед в общем и целом соглашалась с сестрой, и обе дамы были единодушны в своем презрении к мистеру Эндимиону Донтри, коего заклеймили первостатейным чурбаном. Но чем была вызвана сия враждебность к безвинному молодому человеку – то ли их неприязнью к его овдовевшей матушке, то ли его привлекательной внешностью и безупречной фигурой, чем не могли похвастать ни Грегори Сэндридж, ни юный лорд Бакстед, – оставалось тайной, прояснить которую никто не осмеливался.

Но, какова бы ни была причина, обе старшие сестры маркиза были убеждены в том, что сыскать более недостойного наследника состояния Альверстока, чем Эндимион, попросту невозможно, и обе прилагали все усилия к тому, чтобы обратить внимание брата на одну из тех юных и в высшей степени благопристойных красавиц, звездочки которых из года в год вспыхивали на орбите высшего общества.

Увы, главный порок Альверстока заключался в том, что он быстро терял интерес к чему и кому бы то ни было. Эта его черта сражала обеих сестер наповал. Хотя ни одна из них, глядя на многочисленных хрупких созданий, пользовавшихся его протекцией, не склонна была полагать, что он равнодушен к женскому очарованию, обе были не настолько глупы, дабы преисполниться чрезмерно радужных надежд, когда он начинал питать нежные чувства к очередному бриллианту красоты и состоятельности, который подсовывала ему под нос одна из его сестер. В течение нескольких недель такая девица оставалась объектом его воздыхания и страсти, после чего он устремлял свой взор на кого-либо иного, начисто забыв о существовании прежней пассии. Когда же обе сестры уразумели, что благоразумные родители дочерей на выданье уже поглядывают на него косо, считая его общество нежелательным и даже опасным, то оставили попытки подыскать ему супругу и принялись горячо оплакивать его праздность, проклинать эгоизм и упрекать его во всех смертных грехах, кои только становились им известны.

В подобном занятии не принимала участия лишь его младшая сестра, но, поскольку она отказалась от нескольких лестных предложений руки и сердца, выйдя замуж, ради собственного удовольствия, за обычного сельского сквайра, и редко бывала в метрополии[2]2
  Здесь: столица, Лондон.


[Закрыть], то обе почтенные дамы сочли возможным пренебречь ее мнением. Если же они заговаривали о ней, что случалось крайне редко, то величали ее не иначе как «бедная Элиза», и, хотя обе знали, что Альверсток отдает ей предпочтение перед ними, им и в голову не приходило обратиться к ней за помощью, дабы устроить его женитьбу. А если бы такое случилось, то обе с негодованием отвергли бы саму мысль об этом, свято веря, что не родился еще человек, способный повлиять на брата после того, как тот достиг совершеннолетия.

Однако же леди Бакстед вовсе не собиралась читать ему лекцию по этому поводу, когда настоятельно попросила маркиза навестить ее; она решила, что не скажет ничего, что способно вызвать его раздражение. Но, пока она ожидала его появления, надежда (вопреки здравому смыслу), зародившаяся у нее в груди, сменилась осознанием того, что он повел себя в свойственной ему манере, лишь через пять дней соизволив откликнуться на ее призыв, когда речь вполне могла идти о жизни или смерти. Изобразить на лице нежную привязанность стоило ей некоторых трудов, а уж вложить в голос сердечную теплоту – и подавно, когда он легкой походкой, не дожидаясь приглашения, вошел в комнату. И это тоже было вполне в его манере: продемонстрировать ей свое небрежное и даже развязное поведение, хотя ее светлость, особа строгих правил, терпеть не могла подобных вольностей, равно как и не разумела, с какой стати он ведет себя в ее доме, как в своем собственном.

Но, постаравшись подавить раздражение, она протянула ему руку со словами:

– Вернон! Дорогой мой, какой приятный сюрприз!

– Неужели? – осведомился он, приподнимая черные брови. – Разве не ты просила меня прийти?

На губах леди Бакстед по-прежнему играла улыбка, но в голосе ее прозвучала язвительность.

– Несомненно, но это было так давно, что я уже решила, будто тебя нет в городе!

– Как можно! – ответствовал он со сладчайшей улыбкой.

Эта притворная любезность не обманула леди Бакстед, но она решила, что не станет отвечать на столь явную и намеренную провокацию. Похлопав ладонью по софе, она пригласила брата присесть рядом. Но он вместо этого направился к камину и наклонился, протягивая к огню руки, после чего заметил:

– Я не располагаю временем, Луиза. Что тебе от меня понадобилось?

Настроившись на то, чтобы исподволь подойти к интересующему ее предмету, она вдруг поняла, что столь прямой вопрос не только привел ее в негодование, но еще и сбил с толку. Леди Бакстед заколебалась, а он поднял голову, и в его в общем-то холодных серых глазах блеснул огонек.

– Итак?

К счастью, ей не пришлось отвечать ему немедленно, поскольку в этот самый момент в комнату вошел дворецкий с освежающими напитками, кои он счел подходящими для такого случая. Пока он опускал тяжелый поднос на приставной столик и доверительным тоном старого слуги сообщал маркизу, что позволил себе принести малагу и шерри, ей достало времени привести расстроенные мысли в порядок и заметить, с некоторым даже возмущением, что брат не постеснялся нанести ей визит в бриджах и сапогах для верховой езды: наряде столь же возмутительно небрежном, как и само его появление. И то, что сапоги его начищены до блеска, шейный платок повязан самым тщательным образом, а пальто сидело на нем как влитое, явно сшитое мастером своего дела, лишь усилило ее неудовольствие. Она бы смогла простить его за то, что он не счел нужным одеться подобающим образом, прежде чем нанести ей визит, если бы его небрежные манеры распространялись и на его туалет. Но ни один человек, выглядевший столь элегантно, как это неизменно случалось с ее братом, чьей манере одеваться подражали многие щеголи, не смог бы небрежно относиться к вопросам моды и стиля. Однажды, в минуту раздражения, она даже пожелала узнать, а заботит ли его вообще что-либо, помимо нарядов. На что он, по некотором размышлении, ответил, что, хотя одежда имеет для него преогромное значение, ему также очень небезразличны и его лошади.

Маркиз тем временем подошел к приставному столику и после того, как дворецкий удалился, повернул к ней голову:

– Шерри, Луиза?

– Мой дорогой Вернон, тебе пора бы уже знать, что я не прикасаюсь к шерри!

– В самом деле? Но у меня потрясающе неважная память!

– Только не тогда, когда тебе нужно непременно что-нибудь запомнить!

– О да, только не тогда! – согласился он. Маркиз искоса взглянул на сестру и при виде ее поджатых губ и румянца на щеках внезапно рассмеялся. – Какая же ты забавная, дорогая сестричка! Еще никогда мне не попадалась рыба, которая с такой готовностью клевала бы на мою наживку, как ты! Так что ты будешь пить? Малагу?

– Полбокала миндального ликера, если ты будешь так добр, что нальешь мне его, – сухо ответствовала она.

– Это надругательство над моими чувствами, но я буду так добр. Что за несносная привычка – пить в такое время! Или в любое другое, если на то пошло, – задумчиво добавил он.

Маркиз подал сестре бокал, двигаясь неспешно и лениво, но с грацией прирожденного атлета.

– Итак, что тебе понадобилось на сей раз? Давай-ка не будем ходить вокруг да около! Я категорически не желаю, чтобы мои лошади простыли.

– Для начала я бы хотела, чтобы ты присел! – сварливо парировала она.

– Очень хорошо, но, ради бога, переходи же наконец к делу! – ответил маркиз, выбирая кресло по другую сторону камина.

– Так получилось, Альверсток, что мне действительно нужна твоя помощь, – сообщила ему леди Бакстед.

– Об этом, дорогая Луиза, я догадался и сам, когда прочел твое письмо, – с изысканной любезностью парировал он. – Разумеется, ты могла призвать меня к себе, дабы отчитать за очередную провинность, но ты составила свое послание в столь ласковых и нежных выражениях, что я моментально расстался с мыслью об этом, придя к единственно возможному выводу: ты хочешь, чтобы я кое-что для тебя сделал.

– Полагаю, я должна быть бесконечно благодарна тебе уже за то, что ты не забыл, что я прислала тебе приглашение! – фыркнула она, одарив его возмущенным взглядом.

– Ты даже не представляешь, Луиза, как сильно меня одолевает искушение принять твою благодарность с самодовольной улыбкой! – заявил он ей. – Но никто не посмеет утверждать, будто я присвоил себе заслугу другого человека! Тревор напомнил мне об этом.

– Ты хочешь сказать, что мое письмо прочел мистер Тревор? – с негодованием вскричала леди Бакстед. – Твой секретарь?

– Я нанял его для того, чтобы он читал мои письма, – невозмутимо пояснил его светлость.

– Только не те, которые написаны твоими родными и близкими!

– О да, только не ими! – тут же согласился он.

Леди Бакстед едва не задохнулась от негодования.

– Ты просто невыносим… – Она умолкла на полуслове и, с видимым трудом взяв себя в руки, невероятным усилием вернула на лицо улыбку и продолжала деланно-веселым тоном: – Но каков негодяй! Я не позволю тебе подтрунивать надо мной! Я хочу поговорить с тобой о Джейн!

– Кто, черт меня побери, эта… Ага! Как же, помню, помню! Одна из твоих девочек!

– Моя старшая дочь и, позволю себе напомнить, твоя племянница, Альверсток!

– Это несправедливо с твоей стороны, Луиза, я не нуждаюсь в подобных напоминаниях!

– Этой весной я намерена вывести ее в свет, – провозгласила она, пропустив его замечание мимо ушей. – Разумеется, я представлю ее во время одного из официальных приемов у королевы… если Ее Величество соблаговолит организовать таковой, поскольку, как говорят, ее здоровье сильно пошатнулось…

– Тебе придется сделать что-нибудь с ее веснушками, если она та, о ком я думаю, – перебил маркиз сестру. – Ты не пробовала лимонную воду?

– Я пригласила тебя не для того, чтобы обсуждать внешность Джейн! – отрезала она.

– Вот как? А для чего же ты меня тогда пригласила?

– Чтобы попросить тебя устроить бал в ее честь – в твоем особняке Альверсток-Хаус! – выпалила она, ускоряя ход событий.

– Что?

– Я прекрасно знаю, что ты собираешься сказать, но только подумай, Вернон! Она – твоя племянница, и разве есть место, более подходящее для ее первого выхода в свет, чем Альверсток-Хаус?

– Вот этот самый дом! – без малейшего колебания ответил он.

– О, прошу тебя, не будь таким противным! В этой комнате не смогут танцевать более тридцати пар, ты только представь себе всю эту суету и хлопоты!

– Именно о них я и думаю, – заверил сестру его светлость.

– Но здесь даже нечего сравнивать! Я имею в виду, сравнивать этот дом, где мне придется вынести из гостиной всю мебель, ужин подать в столовой, а приемную отдать под место для хранения дамских накидок… и Альверсток-Хаус, где имеется роскошная и просторная бальная зала! Кроме того, это ведь и дом моего детства!

– Это и мой дом тоже, – напомнил ей маркиз. – Память, случается, подводит меня временами, но я отлично помню то, что ты так метко назвала «суетой и хлопотами», которыми сопровождались балы, данные в честь Аугусты, тебя самой и Элизы, так что, дражайшая сестрица, я говорю: «Нет!»

– Неужели ты начисто лишен родственных чувств? – с трагическим надрывом в голосе осведомилась она.

Маркиз извлек из кармана эмалевую коробочку и принялся критически созерцать рисунок на крышке.

– Абсолютно! Я вот о чем думаю – а не совершил ли я ошибку, когда купил ее? Тогда она мне приглянулась, но сейчас я нахожу ее безвкусной. – Вздохнув, он ловко открыл ее большим пальцем. – И мне совершенно определенно не нравится эта смесь, – сообщил он, вдыхая крошечную щепотку и отряхивая пальцы с выражением крайнего неудовольствия. – Ты скажешь, конечно, что я должен был думать головой, прежде чем позволить Мендельшаму всучить мне этот сорт, и ты, безусловно, права: всегда лучше готовить нюхательную смесь самому. – Он поднялся на ноги. – Что ж, если это все, то позволю себе откланяться.

– Это еще не все! – возмутилась леди Бакстед, и щеки ее зарделись румянцем. – Я знала, разумеется, как ты отнесешься к моей просьбе – О да, знала!

– Охотно верю, но тогда какого дьявола ты отняла у меня столько времени…

– Потому что я надеялась, что хотя бы раз в жизни ты проявишь… проявишь понимание! Даже сочувствие к нуждам своей семьи и продемонстрируешь хотя бы капельку любви к бедной Джейн!

– Полноте, Луиза! Отсутствие у меня понимания и сочувствия угнетает тебя вот уже долгие годы. Я не питаю ровным счетом никаких чувств к твоей бедной Джейн, которую, откровенно говоря, и не узнаю, если столкнусь с нею нос к носу без предупреждения. Кроме того, мне еще предстоит усвоить, что Бакстеды тоже являются членами моей семьи.

– Разве я – не член твоей семьи? – пожелала она уточнить. – Или ты забыл, что я прихожусь тебе сестрой?

– Нет. У меня не было возможности забыть сей факт. Ну же, не кипятись – ты и понятия не имеешь, какое кислое у тебя делается выражение лица, когда ты гневаешься! Утешься осознанием того, что если бы Бакстед оставил тебя без гроша, я бы почел своим братским долгом взять тебя на содержание. – Он насмешливо взглянул на сестру. – Да-да, знаю, сейчас ты заявишь, что едва сводишь концы с концами, однако святая правда заключается в том, что ты – весьма обеспеченная особа, моя дорогая Луиза, но при этом – самая скаредная изо всех моих знакомых! Умоляю, не заводи свою шарманку насчет тех сестринских чувств, что ты ко мне питаешь. Меня от них тошнит. Ты любишь меня не больше, чем я – тебя.

Окончательно сбитая с толку столь недвусмысленным нападением, она пролепетала, запинаясь:

– Как ты можешь так говорить? Ведь я всегда испытывала к тебе самую искреннюю привязанность!

– Не обманывай себя, сестра: не ко мне, а к моему кошельку!

– Как ты можешь быть настолько несправедлив ко мне? Что до моей якобы состоятельности, то смею заверить, что ты, со своей беззаботной экстравагантностью, очень удивился бы, если бы узнал, что я вынуждена прибегать к жесточайшей экономии! Иначе почему, как ты думаешь, после кончины Бакстеда мне пришлось переехать из нашего прекрасного особняка на улице Альбемарль-стрит сюда, в это Богом забытое место?

Маркиз улыбнулся:

– Поскольку иной причины для переезда не существует, полагаю, ты решилась на это из своей неизлечимой скупости.

– Если ты намекаешь, что я вынуждена была сократить расходы…

– Нет, я всего лишь хочу сказать, что ты не устояла перед искушением поступить именно так.

– А что мне оставалось с пятью детьми на руках… – Она оборвала себя на полуслове, вовремя подметив насмешливое выражение его лица и поняв, что лучше не развивать эту тему дальше.

– То-то и оно! – сочувственно воскликнул маркиз. – Думаю, теперь нам лучше расстаться, не так ли?

– Иногда, – едва сдерживаясь, заявила леди Бакстед, – мне кажется, что ты – самое мерзкое и невозможное создание изо всех, созданных Господом Богом! Не сомневаюсь, что если бы к тебе обратился Эндимион, то ты с радостью пошел бы ему навстречу!

Очевидно, эти исполненные невыразимой горечи слова произвели неизгладимое впечатление на маркиза, но после минутной растерянности он взял себя в руки и мягко, но настоятельно порекомендовал сестре прилечь и принять несколько капель настойки опия.

– Ты сама не ведаешь, что говоришь, Луиза, поверь мне! Позволь заверить тебя, что если когда-нибудь Эндимион обратится ко мне с просьбой дать бал в его честь, я приму все меры к тому, чтобы заключить его в лечебницу для буйнопомешанных!

– Боже, как же ты мне отвратителен! – простонала она. – Ты прекрасно знаешь, что я не это имела в виду… я хотела сказать лишь… что…

– Нет-нет, не утруждай себя! – он не дал ей договорить. – В этом нет необходимости, уверяю тебя! Я тебя прекрасно понимаю – впрочем, как и всегда! Ты – и Аугуста, насколько мне представляется – убедили себя в том, будто бы я питаю привязанность к Эндимиону…

– К этому… этому болвану!

– Ты слишком строга к нему: он всего лишь тугодум!

– Всем известно, что ты полагаешь его образчиком совершенства! – сердито выпалила она, нервно комкая в руках носовой платочек.

Маркиз небрежно помахивал своим моноклем, держа его за кончик шнурка, но вырвавшийся у сестры крик души заставил его поднести монокль к глазу, дабы лучше обозреть ее раскрасневшееся лицо.

– Что за странная интерпретация моих слов! – заметил он.

– Мне ты можешь этого не говорить! – в гневе возопила леди Бакстед, уже не владея собой. – Твоему драгоценному Эндимиону стоит только пожелать, и он тут же получает искомое на блюдечке! Тогда как твоим сестрам…

– Мне очень неприятно перебивать тебя, Луиза, – с притворным раскаянием пробормотал маркиз, – но я весьма в этом сомневаюсь. Как тебе известно, я не занимаюсь благотворительностью.

– Скажи еще, что не выделил ему пансиона! Нет, право, это уже слишком!

– Ага, вот, значит, в чем все дело? На тебя не угодишь! То ты обвиняешь меня в том, что я не забочусь о своей семье, то упрекаешь за то, что я выполняю свои обязательства перед собственным наследником!

– Этим чурбаном! – вспылила она. – Если он станет главой семьи, то я этого не вынесу!

– На твоем месте я бы об этом не беспокоился, – невозмутимо ответствовал он. – Подобная перспектива тебе не грозит, поскольку ты, вероятно, отправишься в мир иной раньше меня. Хотя еще лет пять я тебе дам.

Леди Бакстед, будучи не в силах найти достойный ответ, предпочла расплакаться, осыпая при этом брата упреками и обвиняя в бессердечии и жестокости. Но если она рассчитывала смягчить его сердце, то выбрала ошибочную тактику: среди множества вещей, вызывавших у него неизбывную скуку, женские слезы и обвинения стояли едва ли не на первом месте. С преувеличенной заботливостью заявив, что знай он, в каком дурном настроении она пребывает, то ни за что не осмелился бы навязать ей свое общество, маркиз поспешил откланяться, подгоняемый высказанной вслух жаркой надеждой сестры на то, что она доживет хотя бы до того дня, когда он наконец получит по заслугам.

Едва за маркизом закрылась дверь, как она перестала заливаться слезами и, не исключено, даже вернула бы себе некоторое расположение духа, если бы несколькими минутами позже в комнату не решил бы войти ее старший сын, который с достойной всяческого сожаления бестактностью поинтересовался, не навещал ли мать его дядя, и, если так, то что он ответил на ее предложение. Узнав от нее, что Альверсток проявил именно то бездушие, в котором она его всегда подозревала, молодой человек опечалился, но заявил, что жалеть здесь не о чем, поскольку, дескать, по зрелом размышлении план матери не вызывает у него одобрения.

Надо заметить, что леди Бакстед не отличалась кротким и любящим нравом. Подобно своему брату, она была изрядной эгоисткой, к тому же далеко не такой честной, поскольку даже себе не признавалась в собственных недостатках. Она давно убедила себя в том, что пожертвовала собой ради оставшихся без отца детей; прибегнув к нехитрой уловке, заключавшейся в том, что к именам двух своих сыновей и трех дочерей она неизменно присоединяла трогательные эпитеты, отзываясь о них (но только не в разговоре с ними самими) в ласковых тонах, и, поведав всему миру о том, что не думает ни о чем ином, кроме их блага, сумела прослыть в глазах непритязательной публики любящей родительницей.

Изо всех ее детей Карлтон, коего она, пожалуй, чересчур часто именовала первенцем, был ее любимцем. Он никогда не доставлял ей ни малейшего беспокойства. Из флегматичного маленького мальчика, принимающего слова матери за чистую монету, он вырос в достойного молодого человека, наделенного чувством ответственности и здравым смыслом, удерживающим его не только от неприятностей, в которые то и дело попадал его неугомонный кузен Грегори, но и от упреков в адрес Грегори и ему подобных по поводу их забав и кутежей. Не обладая острым умом, он слыл скорее тугодумом-педантом, был начисто лишен тщеславия и утешался своею рассудительностью. Он ничуть не завидовал своему младшему брату Джорджу, которого попросту считал умнее себя. Карлтон даже гордился Джорджем как очень способным ребенком; и, хотя напряженные умственные размышления подсказывали ему, что, обладая столь непосредственной натурой, Джордж может запросто сбиться с пути истинного, он никогда не делился своими опасениями с матерью, как и не уведомил ее о своем решении приглядывать за Джорджем, когда его школьные годы подойдут к концу. Он не поверял ей своих сокровенных мыслей, но и не возражал ей, и даже его сестра Джейн ни разу не слышала от него критических замечаний в свой адрес.

Ему исполнилось уже двадцать четыре года, но до сих пор он не проявлял желания самоутвердиться, так что его мать ждал неприятный сюрприз, когда он заявил, что не видит причин, почему бал дебютанток для Джейн должен состояться в доме дяди, да еще и за его счет. Он тут же упал в ее глазах, а учитывая, что она и так пребывала в расстроенных чувствах, они вполне могли обменяться колкостями, если бы он не почел за благо уклониться от стычки.

Его ждало неприятное открытие, когда он узнал, что Джейн полностью разделяет отношение матери к означенному мероприятию, заявив, что дядя Вернон повел себя отвратительно, отказав им в просьбе, что он – сущий скряга, раз пожалел для них несколько сотен фунтов.

– Я уверен, Джейн, – мрачно заявил сестре Бакстед, – что чувство приличия не позволит тебе желать быть настолько обязанной дяде.

– Какой вздор! – сердито отозвалась она. – Ну-ка, скажи, почему я не должна быть ему обязанной? В конце концов, это его долг.

Его верхняя губа заметно удлинилась, как случалось всегда, когда он бывал чем-либо недоволен. Укоризненным тоном он заявил:

– Я вполне понимаю твое разочарование, но мне хочется думать, что прием здесь, в твоем собственном доме, доставит тебе намного больше удовольствия, чем шумный раут в Альверсток-Хаус, где добрая половина гостей будет тебе незнакома.

Его вторая сестра Мария, чей выход в свет тоже был не за горами, разделяла негодование Джейн и потому не смогла сдержаться, едва дождавшись, пока он закончит свой увещевающий спич, прежде чем потребовать у него объяснения, что за ерунду он несет.

– Получить больше удовольствия на нищенском балу здесь, куда нельзя пригласить более пятидесяти гостей, или совершить первый выход в Альверсток-Хаус? Должно быть, ты окончательно спятил! – заявила она его светлости. – Это будет самое убогое и унылое зрелище, или ты не знаешь матушку? Но если бал даст мой дядя, только представь, сколь он будет великолепен! Сотни гостей, и все – важные персоны, цвет общества! Лобстеры, заливная рыба, пирожные со взбитыми сливками…

– И все приглашены на бал? – с тяжеловесным чувством юмора осведомился Карлтон.

– И шампанское! – встряла Джейн, не обращая на брата внимания. – А я буду стоять на верхней площадке широкой лестницы, с матушкой и своим дядей, в белом атласном платье, отороченном бутонами роз, под розовой вуалью и с венком!

От столь прекрасного видения слезы навернулись у нее на глаза, но слова ее не вызвали особого энтузиазма ни у Карлтона, ни у Марии. Последняя возразила, что со своими веснушками и волосами песочного цвета она будет похожа на настоящее пугало, а Карлтон сказал, что его беспокоит, отчего сестры придают такое значение дешевой мишуре и показному блеску. Ни одна из девушек не удостоила его ответом; но когда он добавил, что лично он весьма доволен тем, что Альверсток отказался устраивать бал, то обе сестры пришли в ярость, совсем как их мать, причем оказались гораздо более многословными. Посему он почел за благо удалиться, предоставив сестрам возмущаться и негодовать из-за его приземленности, ссориться по поводу бутонов роз и розовой вуалетки и сойтись на том, что, хотя дядя их заслуживает всяческого порицания, виновата в этом именно мама, которая наверняка разозлила его, в чем обе юные дамы нисколько не сомневались.