Текст книги "Сотворение дома"

На северо-западе Англии в передней комнате принимали гостей, задняя комната служила для различного рода домашних работ; в Шотландии двухкомнатные дома состояли из but – кухни и ben – гостиной. Кухня предназначалась для всех бытовых видов деятельности: еды, сна, приготовления пищи, стирки. Гостиной отводилась репрезентативная роль, в ней находились кровать и самые дорогие вещи, такие как, например, льняное полотно и припасы. На акварели 1780 года изображена шотландская кухня – приготовление еды на огне под старомодным вытяжным колпаком, над которым выставлено множество предметов кухонной утвари. На заднем плане видна кровать, здесь же женщины занимаются своими повседневными делами: читают, расчесывают волосы, рядом стоит корзина с шитьем. Также можно заметить признаки того, что осталось от деревенского уклада: куриный насест вверху, рядом с которым, судя по всему, коптятся окорока. Это вовсе не бедное хозяйство: роскошь гордо представлена посудой, расставленной во впечатляюще большом буфете.

Ко времени создания гравюры мультифункциональные помещения уже стали редкостью среди британской знати. Отдельная комната в задней части дома предназначалась для приготовления еды или чистки рыбы и разделки мяса, а также для мытья овощей. Процесс же приготовления еды проходил в главной комнате.

В XVIII веке в Германии и немецкоязычных государствах стал входить в обыденную жизнь обычай функционального разделения помещений. Камин, который находился в зале, называвшемся Küche, стали теперь использовать исключительно для приготовления пищи. А Stube, приемную комнату, отапливаемую печью, отводили для приема гостей.

В зависимости от предназначения комнаты обставляли определенным образом. В начале XVIII века в Лейдене общее количество комнат, где стояли кровати, уменьшилось с 75 процентов до 50.

В это же время во многих домах Британии было принято расставлять вещи в комнатах по определенному принципу. Даже в небольших домах стали заметны изменения, сделанные для разграничения функций помещений. Там, где было совсем мало места для того, чтобы каждая комната могла выполнять одну конкретную функцию, все же следили за разделением общественного и личного пространства. К примеру, в доме рабочего в гостиной в начале XVIII века все еще стояли кровати и сундуки для хранения, но там же находились и некоторые репрезентативные элементы – диванные подушки и картины, что помогало обозначить общественное предназначение комнаты. В то же время кухня в этом доме, прежде предназначавшаяся лишь для приготовления еды и хранения продуктов, потому скудно меблированная, теперь была оснащена двумя столами, семью стульями и скамьей, а также шкафом и полкой. Кроме того, в ней находились столовая утварь и кухонные принадлежности, ранее зачастую хранившиеся в общей комнате или в гостиной: оловянная посуда, разделочные доски и даже фаянсовая посуда и часы. На верхнем этаже в доме этого рабочего было две комнаты, которые по-прежнему служили одновременно для сна и для хранения вещей. В комнате над гостиной стояла кровать, хранилось льняное постельное и столовое белье, а также склад прочих вещей – два сундука, чемодан, шкаф; во второй комнате находились другая кровать и оборудование для производства сыра.

В большинстве сельских районов страны подобный стиль внутреннего устройства сохранялся на удивление долго. Модель ведения хозяйства по протоиндустриальному образцу во многих аграрных областях Германии существовала вплоть до XX века. Подобный уклад соседствовал с традиционным устройством семьи как единого экономического подразделения. В этой модели хозяйства женщины и дети участвовали в финансовом содержании дома, а семья в целом жила тем укладом, который устарел два века назад или даже раньше для «домашних» стран с развитыми промышленными регионами. Старые традиции по-прежнему сохранялись в Швеции: до конца XIX века, даже если в доме было много места, дети спали со слугами просто потому, что так было принято.

Генераторами преобразований становятся городские центры. Стандартизация домов с террасами в британских городах XVIII века привела к перемещению служебных помещений (кухня, кладовая и, в больших домах, прачечная) в подвал или, в крайнем случае, на первый этаж. Комнаты членов семьи располагали на первом и втором этажах. Чисто теоретически (хотя кое-где такое встречалось и на практике) слуги должны были спать в подвале или на чердаке, а дети, разделяясь по полу и возрасту, – на чердаке рядом со слугами либо на верхних этажах над комнатами родителей.

Всегда важно помнить о том, что существует разрыв между реальным опытом жизни и архитектурными планами, журналистикой или справочниками по ведению домохозяйства, которые синтезировали идею того, что является желаемым или модным. Сегодня принято считать, что для зажиточных домов представителей среднего класса викторианской Англии являлось правилом, что пары спали раздельно. В Британии мужчины спали в гардеробной, а женщины занимали главную спальню. Как бы то ни было, инвентарные списки и каталоги недвижимости показывают, что только в 30 процентах домов было достаточно места для отдельной мужской комнаты, и только 20 процентов из них были оснащены кроватью. Это значит, что менее чем в 6 процентах самых больших домов было предусмотрено отдельное помещение, где мужчины могли бы спать отдельно от своих жен.

Также ошибочно и мнение о том, что в XVIII и XIX веках детские комнаты являлись неотъемлемой частью домов среднего класса. На самом деле только самые богатые люди могли себе позволить выделить отдельную комнату для детей.

Можно сказать, что возрастающее стремление к выделению специализированных пространств привело к тому, что концепция монофункциональности каждой комнаты быстро распространилась за пределы круга городской модной элиты и нашла последователей среди преуспевающих помещиков. В 1825 году вышел журнал со статьей, которая описывала изменения, произошедшие в доме фермера из Дербишира на протяжении жизни трех поколений. Журналистка рассказала о том, как после свадьбы ее бабушка переехала в дом с пятью комнатами на первом этаже и немеблированным чердачным помещением «с деревянными балками и соломенной крышей», где размещалась прислуга и хранились вещи. Она выстроила «красивую гостиную… с красивой спальней», в обеих комнатах стояли кровати. Бабушка и ее муж спали в гостиной, а спальня предназначалась для гостей. Когда их сын унаследовал дом, то его жена переделала устаревшую гостиную (точнее, комнату, которая раньше была гостиной), убрав буфет, дубовую скамью и стол, за которым обычно ели члены семьи и прислуга. Она переставила кровать в соседнюю комнату, оштукатурив этаж и устроив кладовку специально для хранения новых статусных предметов в задней части дома: чайного сервиза, серебряного кувшина и фаянсовой посуды. Следующее поколение, в свою очередь, переставило ее оловянные блюда в общую комнату, украшенную гравюрами, переделав соседнюю с ней спальню в гостиную: положили ковер, оклеили стены, дубовую мебель заменили мебелью красного дерева.

Не все располагали средствами, чтобы приобрести подобные предметы или даже выделить в доме место для таких изменений. Но даже среди тех, кто мог себе позволить изменения, многие довольно долго продолжали жить в старомодных домах с многофункциональными комнатами. Семья архитектора сэра Джона Соуна (по крайней мере, если судить по изображению на акварели 1798 года) завтракала в комнате, где стоял письменный стол. Библиотека архитектора в 1830 году служила и приемной, и столовой, и гостиной.

Другое живописное полотно 1790 года изображает лавочника (его уровень заработка был гораздо ниже, чем у архитектора), который жил со своей семьей в комнатах над магазином. Семья представлена за едой в комнате, которую, по всей вероятности, использовали как столовую – в ней есть буфет с ящиком для ножей и столовых приборов, складной стол, который расставляли во время еды. Картина явно была написана для того, чтобы продемонстрировать достаток, причем модная организация пространства комнаты не является выдумкой художника. Действительно, картины могут не полностью соответствовать реальности, но эти два примера, по крайней мере, показывают, что в жизни появлялись и использовались гораздо более широкие возможности, чем те, которые предлагали руководства по ведению домашнего хозяйства.

В среде ремесленников главная комната продолжала оставаться местом для работы. Это могло быть шитье, ткачество, какая-то другая сдельная работа, сортировка белья, те ремесла, которые в скором времени перешли на промышленную основу в специально выделенных рабочих мастерских. В начале XVIII века одна вдова из Бирмингема держала лавку на первом этаже своего дома, торгуя напильниками. Там же стояли кузнечный мех и наковальня.

В США дело обстояло практически так же – в конце XVIII века у 90 процентов населения кровати и орудия труда находились в главной комнате дома. В 1822 году семья кузнеца, состоявшая из пяти человек, переехала в Барр, штат Массачусетс, в дом, который был построен за два десятка лет до того. В передней части дома располагалась кухня, в задней части – спальня, которую использовали также для еды, а между ними – маленькая гостиная, служившая членам семьи местом для работы. Как бы то ни было, в 1840 году они все же сделали из этой комнаты настоящую гостиную: задняя дверь спальни была заделана, добавлено второе окно, и комната стала лучшей в доме.

Гостиная XIX века имела важное значение скорее в качестве символа, чем физического пространства. Ее обособление означало окончательное смещение в сторону специализированного помещения – гостиная превратилась в комнату для приема гостей и только. Но даже тогда в гостиных принимали лишь наиболее важных посетителей, а всех остальных провожали в общую комнату. Некоторые семьи использовали гостиные только для очень значимых мероприятий – свадеб или похорон. Другие устраивали в ней рождественский обед, то есть использовали комнату всего раз в год. В 1920 году в доме одного шведского бондаря лучшую комнату отвели для праздников или для случаев серьезных недомоганий. «Нужно было сильно заболеть, чтобы тебя положили в эту комнату», – вспоминал его сын. Гостиную стали воспринимать как символ высокого социального положения, потому люди в «домашних» странах предпочитали иметь одну приличного размера комнату, а не делить ее на две крошечные, несмотря на то что собирались ею пользоваться только раз или два в году.

Урбанизация и тяга к индивидуализации, шедшие рука об руку, не были пустым подражанием моде городских богачей. Стремление к физическому выделению границ дома и личного пространства проживающей в нем семьи из общей массы окружающих прежде всего происходило в местах с наибольшей плотностью населения. Например, во всех описях города Лейдена вплоть до 1650 года встречается только два упоминания оконных штор. Спустя 10 лет шторами обзавелась добрая половина богатых жителей Лейдена, Гааги и Делфта – наиболее густонаселенных голландских городов того времени. Никаких особых причин для появления штор не найдено, потому нам стоило бы сложить все те малые импульсы, которые привели к их использованию.

Вряд ли шторы понадобились для регулирования освещения в доме, потому что закрывали только нижнюю часть окна. Более того, повсюду их вешали лишь на окнах комнат первого этажа, выходивших на улицу, – на той стороне, которая являлась «лицом» дома. Наиболее вероятно предположить использование штор в качестве репрезентативного предмета домашнего быта, который выставляли на обозрение внешнему миру.

Однако стоит подумать и над тем, что они способствовали обособлению пространства в связи с нарождающимся пониманием частной жизни семьи. В действительности в сочетании обеих возможностей доминирует стремление к приватности, поскольку на окнах верхнего этажа, куда трудно было заглянуть, занавески не вешали, хотя это могло бы послужить большей репрезентативности.

Кроме того, чаще вешали по одной, а не по две шторы на окно. В этом не было и намека на какую-либо классическую симметрию, пользовавшуюся небывалой популярностью в интерьерном декоре данного периода[10]10
  Хотя наличие штор и их количество фиксировались в инвентарных списках, в них редко указывалось количество окон, поэтому сложно сказать, когда парные шторы превратились из редкости в повседневную реальность.


[Закрыть]. Вряд ли стоимость ткани сыграла главную роль: для домов высшей знати, скажем в загородных дворцах Маурицхёйс и Рейсвейк, претерпевших интерьерные преобразования в 1697 году, также характерны одиночные шторы.

В Англии, подобно Нидерландам, шторы сначала оказались исключительно столичной привилегией: с середины XVII до середины XVIII века 81 процент населения Лондона имел хотя бы один набор штор, в то время как 87 процентов провинциальных современников не имели штор вовсе. Мотивирующим фактором, разумеется, становилось желание обособиться в плотно населенном городском пространстве, а не желание регулировать освещение в доме.

Вывод можно подкрепить также обычаями малонаселенных колоний, где шторы приживались довольно медленно. В период с 1645 по 1681 год в описи одного из округов Массачусетса шторы не упоминаются вовсе. Теофилус Итон, губернатор Нью-Хэвена, был невероятно богат – он умер в 1658 году, оставив после себя состояние стоимостью 1565 фунтов, однако во всем доме шторы были только в спальне его супруги. Спустя целый век у другого богатого землевладельца, на этот раз из Делавэра, в описи вовсе не оказалось штор.

Люди, жившие вне города или не принадлежавшие к аристократии, в основном использовали оконные ставни для защиты домашнего пространства от лишних глаз и сквозняков. В XVIII веке ставни чаще всего были распространены в домах представителей среднего класса. Ставни выдвигались из паза в панели, которая находилась под окном, закрывая треть окна; их использовали в ночное время.

Когда к концу XVIII столетия цены на ткани упали, большая часть среднего класса смогла позволить себе завести в доме шторы. Цены стали настолько доступными, что люди покупали больше чем один набор штор на окно: роликовые или венецианские жалюзи для того, чтобы регулировать освещение; кружевные, тюлевые или муслиновые занавески для дневного уединения, а также более плотные шторы, часто украшенные фестонами, декоративными лентами, с пышным ламбрекеном сверху или с драпировкой.

К 20-м годам XIX века шторы стали неотъемлемой частью интерьера домов среднего класса. Причиной тому были не только высокие декоративные качества. Дело в том, что личное пространство стали ценить невероятно высоко. Поэтому в домах заводили все то, что могло защитить обитателей от назойливых глаз в дневное время, а особенно в вечерний и ночной период, когда использовали внутреннее освещение. Столовая одной состоятельной вдовы из Йорка была украшена декоративными шторами, а также зеленым шелковым экраном, который был закреплен в нижней части окна.

Такое соединение формы и функции можно было часто встретить в Дании. На картине Вильгельма Бендза «Курильщики» (1827) студенты для создания атмосферы интимности в помещении используют и жалюзи, и пару тонких занавесок, закрывающих окно на две трети его высоты. Очень контрастно на фоне этих предметов обихода выглядит пышная гирлянда из ткани, имеющая только декоративную функцию.

В середине XIX века жить, не имея на окнах штор, для британцев было так же странно, как отсутствие в доме коридора. Теперь шторы служили не только для защиты обитателей дома от назойливых взглядов, но отгораживали от всего внешнего, даже от света. В XVII веке слово «свет» служило для философов-просветителей наступающего века разума символом эпохи Просвещения. В известном словаре доктора Джонсона сказано, что слово sash – оконный переплет – употребляемое в английском языке для обозначения панельных окон, произошло от scavoir – знание. Составитель словаря предположил, что слово отражает функцию предмета «видеть и быть увиденным». (Но это не так: слово sash изначально имело форму shashes, или shassis, или shashis и было образовано от французского chassis – рамка.)

В XVIII веке свет стал более доступным – стекло подешевело, его стали производить в достаточно крупном формате. Одновременно развивались технологии искусственного освещения. Улучшенная система отопления позволяла увеличить размер окон – и, благодаря процессу развития, появилось мнение, что излишнее освещение с улицы нарушает домашний уют. Вместо того чтобы радоваться «по-настоящему яркому солнечному свету», которого раньше так не хватало (за что его и ценили), люди начали его считать надоедливым «слепящим потоком света». Абсолютная доступность солнечного света привела к тому, что теперь особую ценность в «домашних» странах приобрел полумрак.

Свою эстетическую ценность полумрак получил за способность создавать особое настроение или атмосферу таинственности. Англо-германское пристрастие к готическим романам («Замок Отранто», 1764, Хораса Уолпола или schauerroman – «ужас» Фридриха Шиллера, «Разбойники», 1817) ввело моду на мрачные средневековые замки и встречи при луне. Романтическое направление, основанное на таинственном, встречавшемся скорее в живописи и в книгах, чем в действительности, нашло своих почитателей.

Архитекторы, возрождавшие готику, такие как Виолле ле Дюк во Франции и Пьюджин в Британии, пытались передать подобные ощущения в своих работах. Они стилизовали церковную символику так, чтобы ее можно было применить к обычным зданиям. При этом архитекторы создавали такие интерьеры, которые, как утверждал Пьюджин, являлись отражением жизни духа, представленным в камне. По словам одного современного американского ландшафтного дизайнера и автора книг по архитектуре, такое решение пришлось по душе тем, «кто любит тень, дух старины и покой».

Соответственно теоретики архитектуры и создатели конкретных проектов стали отказываться от прямого, нерассеянного дневного освещения в интерьере. «Вряд ли кому-то удастся найти прелесть в больших остекленных площадях», – пишется в одном справочнике организации интерьера. Более того, считалось, что свет требует «обработки» путем фильтрации, смягчения и приглушения, «согласования с внутренней жизнью дома».

Германия с готовностью переняла темные интерьеры. Здесь они получили настолько широкое распространение, что их саркастически называли braune Soße – коричневый соус. В подобном интерьере шторы служили не только для защиты от прямого света – они служили показателем этики дома. Наличие штор говорило о том, что обитатели образованы в достаточной мере, чтобы заниматься «преобразованием» света.

Из книги «Как обставить дом и сделать его домашним очагом» становится понятно, что шторы являются «знаком благополучного состояния дома», для того чтобы прохожие понимали: в этом доме живут порядочные люди. Подобное убеждение бытовало вплоть до XX века. Немецкие колонисты в Африке считали, что привезли с собой не только стиль быта, но и его ценности. Одна женщина описывала, какое удовольствие она получила, когда повесила на окна своего африканского дома чистые белые муслиновые занавески, которые «сразу придали ему характер немецкого дома». «Чистые, белые, муслиновые» – для нее от этих слов веяло Германией, они выражали суть немецкого понимания достойного дома.

Когда проявилось стремление к затемнению помещения, то одних штор оказалось недостаточно. В домах появляется витражное стекло – Якоб фон Фальке, автор «Искусства в доме» (1871), отверг прозрачное стекло, считая его «банальностью». Окна и лампы начали затемнять, используя витражное стекло. Церковное стекло – текстурированное, непрозрачное, цветное, чаще всего зеленое – приобрело популярность. Также в моду вошло толстое зеленое бутылочное стекло – Butzensheiben, сквозь которое можно было разглядеть лишь неясные силуэты.

В 1980 году одна мебельная компания опубликовала две гравюры одной и той же комнаты с целью проиллюстрировать современный стиль. На одном изображении были окна с большими прозрачными стеклами, на другом – окна, состоящие из маленьких панелей, остекленных бутылочным стеклом. Под репродукциями стояла подпись: «Какой необорудованной и холодной может казаться комната без цветного стекла, приглушающего свет». В США Луис Комфорт Тиффани и Джон ла Фардж стали ведущими художниками, дизайнерами и изготовителями цветного стекла, осмыслившими новую технологию и преобразовавшими ее в искусство.

За двести лет до этого люди отдавали предпочтение большим окнам, сквозь которые можно было наблюдать за происходящим снаружи. «Что может быть приятнее и лучше… чем смотреть из окна гостиной или спальни на сад?» – с восторгом писал автор книг по садоводству и сельскому хозяйству. Теперь многие уже не разделяли эту точку зрения. Якоб фон Фальке заявил от их имени: «Нет никакой необходимости в хорошем виде за окном», поскольку «все внимание должно быть направлено внутрь». Ему вторит историк искусств Корнелиус Гурлитт: «тусклый, приглушенный» свет внутри хорош еще тем, что создает впечатление, «будто все происходящее снаружи – далеко»[11]11
  Книга Гурлитта Im Bürgerhaus вышла в 1888 году, почти за 50 лет до того, как его сын Хильдебранд принял участие в краже предметов искусства в нацистской Германии. Нельзя путать сэра Корнелиуса с его тезкой – сыном Хильдебранда, который скрывал награбленные предметы искусства до тех пор, пока их не обнаружили в 2013 году.


[Закрыть].

Такое суждение было широко распространено. Британец Оскар Уайльд заявлял, что смотреть в окна, будь то изнутри или снаружи, «в высшей степени» дурная привычка. Цветному стеклу отдавали предпочтение именно за его способность разграничивать внутреннее и внешнее пространство. Уильям Моррис добавлял, что малые стекольные панели предпочтительнее больших, так как «помогают чувствовать себя уютно при любых обстоятельствах».

Вопрос о разграничении внутреннего и внешнего пространства ярко обозначился именно у британцев, которые обостренно чувствовали, что дом может быть очагом лишь при обособлении от внешнего мира. По этой причине европейское устройство дома им казалось настоящим кошмаром[12]12
  Нужно упомянуть об отклонении от этой нормы в Шотландии, которое привело к возникновению многоквартирных домов для среднего класса Англии еще до наступления XX века. Не важно, где они располагались, насколько тесны и неудобны были и сколько человек в них проживало, эти дома стали основным видом жилья. Тем не менее лондонцы, 40 процентов которых вынуждены были делить жилье с другими семьями, неуклонно отказывались жить в таких условиях, пока это было возможно.


[Закрыть]. В Париже новые здания достигали восьми этажей в высоту, на первом этаже в них располагались магазины, рестораны, кафе, а возле входа стоял консьерж или швейцар. Граница между улицей и домом, с точки зрения жителей «домашних» стран, постоянно нарушалась: магазины на первом этаже были коммерческими предприятиями в жилом доме; консьерж не был ни членом семьи, ни нанятым ею работником, ни жильцом дома; рестораны выставляли прилавки с морепродуктами прямо на улицу, а в кафе были уличные места. С 1833 года на grands boulevards – главных улицах – стали появляться скамейки, сделавшие домашние посиделки уличным мероприятием.

Однако в «домашних» странах нашли альтернативу многоквартирным домам. В Британии и США квартиры оказались предпочтительны и даже желательны для людей с деньгами, у которых есть женщина или семья, – но не для одинокого мужчины. Занимая первый этаж здания, можно, скажем, присматривать за всеми проживающими. А вот Шерлок Холмс и Ватсон очень неплохо чувствовали себя в качестве квартирантов.

Почти половина американцев XIX и начала XX века в какой-то период своей жизни снимали квартиру или жили в пансионе. В конце XVIII и начале XIX века пары зачастую решали не заводить собственное хозяйство – «не ударяться в домоводство», как тогда говорили – немедленно после женитьбы. Все же, в отличие от стран раннего брака, они не предполагали жить вместе с родителями. Поэтому на некоторый период молодоженам приходилось переезжать в пансион.

В результате подобных процессов в сознание среднего класса окончательно внедрилась потребность в создании личного пространства с помощью архитектурных решений. Дома среднего и городского высшего класса своими фасадами были гордо обращены к улице, но то, что оказывалось за ними, оставалось надежно спрятанным от посторонних глаз. Большая часть домов рабочих, напротив, долгое время была скрыта во дворах, расположенных за главными улицами. Подобные съемные дома и квартиры не имели ничего общего с домами среднего класса. Это стало особенно заметно, когда урбанизация и промышленная революция привели к перенаселению городов; в 1851 году в 222 домах Лидса проживало 2500 человек, то есть на каждые две кровати приходилось пять человек.

В таких условиях большая часть жизни проходила на виду у всех. Уборная и водопровод располагались во внутреннем дворе, что не способствовало свежести воздуха. Но жильцов все же тянуло во дворы домов, поскольку не так уж приятно оставаться в крошечных, перенаселенных, сырых, плохо вентилируемых комнатах.

В XIX веке расселение трущоб привело к принятию стандартов среднего класса. Шел процесс переселения рабочих в загородные постройки или в дома, построенные «спина к спине» – back-to-backs – первая конструкция жилья, созданная специально для рабочего класса. Жилье типа «спина-к-спине» для самого сердца промышленной Англии означало, что дом располагает одной нижней комнатой и одной (или двумя) комнатами наверху. Каждый дом вплотную примыкал к соседнему, в точности такому же дому. С точки зрения среднего класса, такая конструкция обеспечивала своих жильцов территорией частной жизни. Это должно было свидетельствовать об очевидном улучшении условий, несмотря на то что водопровод и уборная все еще размещались снаружи.

Жизнь каждого обитателя по-прежнему проходила по большей части на глазах у остальных, снаружи. Раньше все происходило во дворах, укрытых от лишних глаз за центральными улицами. Теперь туалет и водопровод оказались вынесенными прямо на улицу, что, как это ни парадоксально, сделало живущих в домах «спина-к-спине» более открытыми для посторонних глаз.

Тем временем личное пространство для среднего и высшего классов приняло новый облик, получивший популярность в XIX веке. В начале XVIII века Роберт Уолпол переделал свой семейный дом Хоутон-Холл, разделив его на две зоны. Главные парадные комнаты олицетворяли собой «этаж вкуса, дороговизны, великолепия и парадности» – они предназначались для приемов. На первом этаже царили «суета, грязь и заботы» семейной жизни.

Архитектурное деление Уолпола на семейную и деловую жизнь, разумеется, было доступно не многим. Но, когда большая часть мужской работы была переведена из дома в специальные помещения, разграничение этих двух сфер жизни перестало казаться надуманным – оно стало архитектурным откликом на биологические и физиологические различия между мужчинами и женщинами. Исходя из различий между полами, женщины и мужчины должны обитать в «разных сферах»: мужчины – в публичном мире, женщины – в семейном, домашнем кругу. Именно эта идея должна была занять лидирующее положение в представлениях о доме следующего столетия и далее.