Текст книги "Сотворение дома"

Глава 3
Дом и мир

В колониях Новой Англии мужчины и женщины, находясь в церкви, сидели по разные стороны друг от друга, а дети – позади них. Внутри каждой из трех групп места распределялись в соответствии с возрастом, социальным положением и достатком. Только с приходом XIX века семьи получили возможность сидеть в церкви вместе – событие, которое иллюстрирует изменение отношения к семье в целом. Семью больше не считали лишь одним из объединений людей среди многих других социальных, конкурирующих друг с другом групп. Семья получила приоритет, она вышла на первое место в обществе.

По всей видимости, семья оказалась некоей отделенной от всего остального группой, поскольку в публичной сфере мужчины рассматривались в свете своих собственных заслуг. Политически обособленность семьи была сформулирована в 1763 году, когда Вильям Питт отклонил законопроект парламента, дававший налоговым органам право на обыск дома для выявления контрабанды. Нет точной записи речи, ее нельзя процитировать, но спустя 30 лет сообщалось, что «он был настроен решительно против этого законопроекта… Он сказал, что дом любого человека – его крепость». Если Питт и правда употребил именно эти слова, то можно считать их осознанной ссылкой на автора работ по праву, писателя XVII века сэра Эдварда Кока. Именно он первым сказал, что «дом человека – его крепость» и частная жизнь должна быть защищена от общественного вторжения. Но к середине XIX века одних слов уже было недостаточно. Речь Питта носила весьма эмоциональный характер: «Самый бедный человек должен иметь возможность укрыться в своем доме от любого вмешательства со стороны королевской власти. Дом может оказаться ветхим, его крыша может покоситься, в него могут ворваться буря и дождь – но только не король Англии». Частное пространство дома и семьи было объявлено высшей ценностью, которая оставила далеко позади все общественное.

По другую сторону Ла-Манша идея дома в качестве убежища, в особенности для женщин, говоря кратко, стала восприниматься как устаревшая в среде ведущих деятелей революции. Заметим, это произошло в скором времени после знаменитой речи Питта. В конце 1780-х, а также в 1790-х годах и в первые дни французской революции некоторые революционные клубы, включая якобинцев, приглашали женщин в качестве слушателей на свои дебаты. В конце концов, женщины также являлись согражданами. Но это продолжалось недолго. В 1793 году, в разгар революционного террора, якобинец Фабр д’Эглантин яростно протестовал против тех самых женщин, которые благодаря революционным событиям вышли на общественную арену. Такие женщины, по его мысли, не были «матерями или дочерями для своих семей, сестрами, занимавшимися своими младшими братьями»; вместо этого они стали «авантюристками, странствующими воинами, эмансипированными женщинами и амазонками». Принимавшие их клубы обвинялись в ниспровержении естественного порядка вещей: место женщины в доме и семье.

Католические богословы, писавшие на тему происхождения греха, в основном трактуют вопрос как один из аспектов плотского влечения, отношений между взрослыми людьми. Мартин Лютер, а затем и Джон Кельвин, напротив, подробно рассмотрели вопрос. Они выдвинули идею «унаследованной греховности» и создали концепцию о том, что это не просто испорченность взрослых. Это то, что взрослые по наследству передают каждому ребенку.

Крещение стало первым шагом к искоренению греха, но для начала следовало получить воспитание, находясь под нравственным контролем; соблюдать дисциплину и строгие правила: как говорится, пожалеешь розгу – испортишь ребенка. В кальвинизме образованию отводилась одна из главных ролей в искоренении первородного греха, а вот мыслители века Просвещения выдвинули этот фактор как основополагающий.

Джон Локк в «Мыслях о воспитании» (1693) уже начал движение по этому пути: «Можно, мне думается, сказать, что девять десятых тех людей, с которыми мы встречаемся, таковы, как есть – добрые или злые, полезные или бесполезные, – благодаря своему воспитанию. В нем и заключается великая разница, существующая между людьми».

Ребенок считался tabula rasa, рожденным чистым и непорочным, но эта непорочность слишком легко терялась при контакте с безнравственным миром. Поэтому воспитание состояло не столько в том, чтобы дать ребенку знания, сколько в том, чтобы оградить его от ненужных и опасных знаний. Эта мысль стала лейтмотивом работы Жан-Жака Руссо «Эмиль, или Мысли о воспитании» (1762), в которой основы воспитания детей закладывались на базе обучения и привития правильных привычек. Книга обещала женщинам, которые растят мальчиков в соответствии с приведенными в ней образовательными и воспитательными правилами, возможность вырастить из них честных и внимательных мужчин. Для этого необходимо держать мальчиков в стороне от внешнего мира до тех пор, пока они смогут противостоять его воздействию.

Автор «Эмиля» искренне не советовал воспитывать детей по книгам – «Я ненавижу книги!». Он делал исключение лишь для «чудеснейших трудов по естественным наукам» и романа «Робинзон Крузо». Такое средство, как необитаемый остров, было доступно не многим, но идея защищенного личного пространства в книге Руссо была представлена как лучший из методов, предназначенный для воспитания детей. В XIX веке изоляция Робинзона Крузо воспринималась просветителями как пример важного условия воспитания: Кольридж считал, что вымышленный литературный персонаж показывает, каким мог бы стать современный человек, если бы не был испорчен обществом.

В результате невероятное распространение приобрела идея о том, что место женщины не рядом с мужчиной в качестве партнера, а рядом с детьми в качестве матери. Это стало ее основной ролью – воспитывать детей подобно Крузо, создавая условия изолированного от влияния внешнего мира острова в собственном доме. Находясь в безопасности изолированного домашнего пространства, мальчики приобретали навыки, которые впоследствии помогли бы им вступить во внешний мир, а девочки готовились к воспитанию собственных Крузо, когда придет их черед – «растить их, как детей, заботиться о них, как о взрослых… сделать их жизнь сладкой и приятной; таковы обязанности женщины на все времена».

Многие идеи Руссо о воспитании детей носили революционный характер – зубрежку он заменил познанием окружающего мира через игру, а его видение роли женщин и девочек опережало взгляды церкви и общества. В 1797 году Томас Гисборн, священник англиканской церкви, отошел от позиции радикального философа, подчеркнув вспомогательную роль женщины: ее обязанность состояла в том, чтобы «денно и нощно» думать, как улучшить «удобства мужа, родителей, братьев и сестер… родственников и друзей в повседневной домашней жизни».

Руссо поставил женщину в центре процесса, связанного с воспитанием детей, а церковь эту роль подтвердила. Женщина – привратница острова Крузо, хранительница домашнего очага. Одновременно дом – это место, где их собственная чувствительная натура находится под надежной защитой. Здесь мужчина, наконец, мог найти утешение и покой, на время укрыться от суеты коммерческой жизни или греховности мужского общества с той, чьей заботой теперь стало «делать его жизнь сладкой и приятной».

Свирепый антагонизм подобных идей и жизни неудивителен в стремительно изменяющемся мире, что, в свою очередь, выражалось в их зыбкости. Исключение женщин из общественной жизни стало казаться естественным и правильным. Веками слова «экономика» и «хозяйство» были взаимозаменяемы. Хозяйство являлось автономной единицей, созданной для того, чтобы прокормить семью, одеть ее и защитить, вырастить детей и научить их, как в свою очередь накормить, одеть и защитить своих детей.

Ради этой цели работала целая группа людей. Задачи были разделены – в селе мужчины работали на земле, женщины выращивали цыплят; в лавках и тавернах мужчины занимались закупками, а женщины обслуживали клиентов; ремесленники выполняли сложную и тяжелую работу, а их жены выполняли более мелкие или простые задачи.

Как мы видели на примере процесса огораживания земель, зарождения промышленности и появления первых признаков промышленной революции, у мужчин появились наличные, в то время как доходы женщин стали резко сокращаться. Теперь мужчины воспринимались как кормильцы семьи.

Как только произошла финансовая перемена, индустриализация еще раз внесла свои коррективы в статус мужчины: в рабочем классе мужчина имел наличные, в высшем классе он был собственником имущества, а средний класс составляли профессионалы или управляющие торговлей и бизнесом. Теперь купцы и промышленники стали новой кастой, бросившей вызов землевладельцам и профессиональным цехам.

Однако даже статус главы семьи, которым обладал каждый мужчина, был не слишком надежен. К началу XIX века на новые фабрики нанимали больше женщин, чем мужчин; с развитием сферы бытового обслуживания ряды финансово независимых женщин постоянно пополнялись, что грозило сломать, казалось бы, нерушимые устои.

Роль детей также претерпела изменения. Крестьянские дети были обузой для своих родителей, пока им не исполнялось 15–18 лет. Прибыль от работы, которую они могли выполнять, оказывалась меньше, чем расходы на еду, жилье, одежду и то образование, на которое они могли рассчитывать. В развивающемся раннеиндустриальном обществе, там где была возможна сдельная работа, дети начинали приносить доход в семью значительно раньше. На фабриках чаще всего работали именно дети, так как их маленькие руки и покладистый характер имели особую ценность.

Составляющие рабочей силы претерпели изменения в связи с промышленной революцией, а вслед за тем произошли изменения в домах. В среднем слое профессиональная занятость мужчин расширялась, позволяя им зарабатывать достаточно для того, чтобы жены и дети имели возможность оставить наемную работу вне дома или традиционные виды деятельности, например разведение птицы и производство молока.

Одновременно работа мужчин мигрировала из дома в наемные помещения, счетные дома или какие-либо другие специальные места, куда за хозяевами последовали их ученики и подмастерья. Немногочисленные деревенские работники оставались жить у своих нанимателей, остальные же получали оплату наличными деньгами и находили собственное жилье. Мало-помалу в каждом доме оставалась только нуклеарная семья или, чаще всего, семья с несколькими слугами. Дома становились тем местом, где жили люди, связанные кровным родством.

Всякая нестабильность, перемены и поиски новой установки для объяснения нового порядка вещей были вполне естественны. Мужчины, согласно теории предназначения полов, были созданы Богом, чтобы выполнять одни функции, женщины – другие, и каждый приносил пользу в «своей области». Такое представление имело широкое распространение, подкреплялось проповедями, образовательной и художественной литературой, публикациями в журналах.

Все же вполне можно верить определенным постулатам, а жить по совершенно иным правилам. В повседневной жизни разделение функций полов существовало в том объеме, который был продиктован географическим положением, обстоятельствами, классовой принадлежностью, доходом, статусом и личным желанием.

Собственно, «разделение сфер» оставалось всего лишь идеей, причем идеей для достаточно богатых людей. Поверить в то, что в физической жизни существуют реальные и конкретные границы «домашнего» и «недомашнего», между общественным и частным, напоминает веру в то, что границы между государствами прочерчены по земле линией, которая существует со времен Сотворения мира.

В реальной жизни обе сферы оказались взаимопроникающими. Множество женщин работало в общественной сфере: в торговле, на постоялых дворах или в лавках. Рабочая жизнь других, как и некоторых мужчин, проходила в обстановке частного дома, например в качестве прислуги. Прислугу, в свою очередь, обучала, контролировала и оплачивала нанимательница – та самая женщина, для которой дом был призван служить убежищем от труда любого рода.

Существуют общества, в которых женщины ведут замкнутую жизнь, но в «домашних» странах XIX века те женщины, которым предписывалось пребывание только в частной сфере, на самом деле проводили большую часть дня в публичных местах – в поездах и автобусах, в магазинах и театрах, местах общественного питания.

Некоторые места представляли собой совокупность общественного и частного. Мужские клубы номинально являлись общественными местами, но задумывались они как напоминание о частном пространстве дома представителей высшего класса.

Магазины и отели, а также железнодорожные вагоны первого класса были меблированы, как гостиная частного дома. Они предоставляли женщинам уединение, так чтобы те могли находиться в обществе, одновременно не занимая мужского пространства. В 1854 году один журналист рекомендовал своим нью-йоркским читательницам при «легкой усталости» отправляться в вестибюль отеля на Пятой авеню: «Здесь вы сможете почувствовать себя как дома».

Бывало, что происходил обратный процесс: общественная сфера приобретала вид частного пространства (к слову, и частное пространство адаптировало некоторые элементы общественного). В частности, гостиная, обставленная гарнитуром изысканно подобранной мебели, комната, наполненная бесполезными стульями и столами, предназначенными для демонстрации, своим видом очень сильно повлияла на оформление вестибюлей гостиниц.

Несмотря на все теории, в реальности дом никогда не был и не мог быть некоммерческим частным пространством. В домах XIX века проживало гораздо большее количество людей, чем в домах XXI века: больше детей, больше слуг, жильцов и квартирантов. Изо дня в день бесконечный поток людей со своими делами и заботами проходил через эти личные, казалось бы, предназначенные для частного пользования комнаты: мальчики, присланные мясником, пекари, молочники и зеленщики; продавцы приспособлений для дома и предметов быта; ремонтные мастера; скупщики старой одежды, ветоши и прочих вещей, того, что сейчас называется вторсырьем. Даже бродячие артисты, дававшие представление на улицах! Вопреки теории о доме как об убежище от коммерции, реальность была такова, что дом являлся рабочим пространством, ежедневно заполняемым наемными рабочими и служащими.

Возможно, что именно из-за неприятия действительности дома преуспевающих граждан все чаще планировали таким образом, чтобы в них существовало пространство, которым могла пользоваться только семья, – признак того, что личное пространство регулярно нарушалось посторонними.

Реконструированный Робертом Уолполом Хоутон-Холл – пример того, что можно сделать, если позволяют пространство и средства. Небольшие архитектурные поправки позволили большей части проживавших в доме обрести и семейные, и общественные помещения.

В США начали огораживать дворы. Любое пространство, прежде служившее для скапливания отбросов, теперь превращалось в сад силами самих жильцов дома – частное внешнее пространство, а не общественная территория. В британском и американском доме с холлом и гостиной нужно было сначала пройти через двор, затем через центральную дверь, ведущую прямо в главную комнату, где беспорядочно смешивались жильцы дома и его гости; оттуда можно было попасть во внутреннее пространство I-хауса. Затем, через двери, выходящие на веранду или крыльцо, посетители попадали во внутреннее помещение. Внутри I-хауса находилось центральное фойе (также ошибочно называемое холлом), которое являлось вторым фильтром, распределяющим пришедших в соответствующие помещения дома по категориям: гости, семья или слуги и лавочники.

Комнаты второго этажа, прежде относившиеся к чердаку или хорам, не обставляли мебелью – там находились кровати, убранные из комнат общего пользования. Частным семейным пространством служила главная комната внизу, а ее дополнением теперь стали еще более приватные комнаты на верхнем этаже.

Таким было устройство домов представителей зажиточных слоев индустриально развитых районов. Однако большая часть населения не имела возможности применить подобное переустройство к своим домам. Строительная практика использовала прежние принципы, что вело к весьма незначительным изменениям в быту многих людей. Для тех, кто жил в менее урбанизированных регионах, доиндустриальный ритм жизни тянулся достаточно долго: в Британии до XVIII века, в Германии и Скандинавии еще дольше.

Это оказало сильное воздействие на способ ведения домашнего хозяйства и его структурную организацию. В наши дни трудно представить себе, какими маленькими были дома в прежние времена, так же как и осознать то количество труда и времени, которое требовалось для поддержания такого маленького пространства в «рабочем» состоянии.

Известно, что только на приготовление пищи затрачивалось примерно 3–4 часа в день. Остальное время распределялось так: час уходил на то, чтобы принести воду, час на кормление детей и поддержание огня, час на огород, 2–3 часа на дойку коров и коз, кормление цыплят и прочей живности, час на уборку, час на прядение и час на занятия чтением и письмом с детьми или занятие вязанием и шитьем. Итог: 16 часов в день. Добавим к этому еще 8 еженедельных часов стирки. Получаем: времени не оставалось ни на что – только упасть на кровать и уснуть, чтобы, встав на следующий день, снова окунуться в рутину домашних дел.

В сельской местности США такой образ жизни оставался типичным на протяжении всего XIX века, а кое-где и в XX веке, хотя климатические условия и изолированность вследствие низкой плотности населения делали эту ежедневную работу еще более обременительной, чем где-либо. Женщины, выполнявшие задачи в этой сфере, те, кто жил в таких тяжелых условиях, не имели возможности создавать комфорт, что бы ни писали об этом авторы романов технологически развитых Лондона и Нью-Йорка. То была борьба за выживание.

В недавно заселенных районах возникало огромное количество требующих решения задач. Сначала нужно было расчистить землю, а уж потом она могла обеспечить существование. Одновременно мужчинам приходилось охотиться, чтобы прокормить свою семью. Женщины делали масло и сыр, выращивали кур-несушек, просеивали золу для мыловарения, добывали кленовый сироп, пряли и ткали. Произведенные продукты обменивали на необходимые вещи, которые не могли сделать сами: инструменты, скобяной товар, иглы.

Хотя в хозяйстве задачи разделялись между мужчинами и женщинами на «женскую работу» и «мужскую работу», однако в действительности все оказывалось гораздо сложнее. Работу зачастую выполняли всем домом, чтобы поддержать хозяйство в порядке. Примеры общего труда можно найти почти в любой сфере ведения домашнего хозяйства. Довольно наглядно это можно проиллюстрировать на процессе приготовления еды.

Большинство семей готовили над открытым огнем, и поэтому, как и многие предыдущие поколения, они ели в основном тушеную пищу. Чтобы обеспечить семью мясом, мужчины ставили капканы и стреляли дичь, разделывали тушу. Женщины и девочки ощипывали птицу и чистили рыбу, носили воду с ручья или из колодца (вырытого мужчинами), готовили выращенные ими овощи, а также зерно, которое растили, убирали, молотили и мололи мужчины. Затем котел с едой подвешивался над очагом, сооруженным мужчинами. Дрова для очага также кололи, доставляли и укладывали в поленницу мужчины[13]13
  Типичное хозяйство Новой Англии расходовало в среднем до 40 кордов дров в год, что составляет более 90 кубометров древесины. Примерно треть жизни мужчины уходила на труд, связанный с обогревом дома.


[Закрыть]. Пищу накладывали в деревянную посуду и ели деревянными ложками, которые мужчины и мальчики вырезали холодными зимними вечерами.

Затем женщины и девочки начисто протирали посуду собственноручно сотканными лоскутами, если дети были не слишком малы и могли помогать. Иногда ткань покупали где-нибудь по соседству. Горшки очищали щетками, сделанными из прутьев, собранных детьми, а затем вениками из прутьев выметали пол. Мужчины пасли коров, а женщины или дети их доили, чтобы сделать масло. Мужчины выращивали зерно, женщины пекли хлеб. Мужчины выращивали и подготавливали к использованию лен, женщины из него пряли. Женщины и дети носили воду для готовки и ежедневной уборки, но в день стирки, когда требовалось до 400 литров воды, это делали мужчины. Женщины варили мыло, натягивали конский волос или траву для развешивания белья. Мужчины и мальчики вытачивали вешалки.

Главное отличие плотно заселенных урбанизированных районов США и Европы состояло в том, что многие из подобных задач попросту отпадали. Индивидуальный труд заменялся элементарной покупкой необходимых вещей, однако партнерство и разделение труда в домашнем хозяйстве неизменно сохранялось.

В 1820-х годах в Нью-Йорке Джон Пинтард зарабатывал более 1000 долларов в год, что позволяло причислить его к кругу элиты. Тем не менее его жена и дочери занимались готовкой и стиркой. Они выполняли плотницкие работы в доме, белили стены в доме и снаружи, чистили двор и подстригали живую изгородь.

Полвека спустя Истер Бёрр, жена священника и ректора колледжа в Нью-Джерси, имела раба, который занимался готовкой, но периодически нанимала других работников для помощи. Ее работой в доме считалось воспитание детей, их обучение, повседневный уход, уборка, стирка, прядение, пошив платьев и того, что необходимо в домашнем хозяйстве, покупки, прием гостей, развлечения, надзор за студентами мужа, снимавшими у него жилье, и визиты – занятие, которое ей не нравилось и считалось работой не менее трудоемкой, чем стирка. Ведение и оплата счетов для множества небольших лавок зачастую совмещались с ведением счетов по доходам всей семьи, отражая равноценный вклад мужа, жены и детей в ведение дома.

Смешанные роли продолжали существовать, но слова, определяющие это явление, менялись с течением времени, а следовательно, на протяжении веков изменялось восприятие людей. В Англии XVI века мнение мужчины передавалось на рассмотрение его жены как «товарища по работе». К середине XVII века само понятие подобного «товарищества» исчезло, но женщин стали считать «мудрыми советчицами», на основании их «безукоризненного примера, их праведных молитв и прилежания».

К XVIII веку в Германии новое понятие Hauswirt (хозяйка, ведущая дом) заменило старое Hausvater (хозяин), обозначив тем самым главу дома Hausmutter (мать семейства), которая позднее превратилась в Ehegenossin (партнера по браку), то есть перестала быть частью экономической системы, а стала персональным помощником руководителя. Экономика и домашнее хозяйство больше не являлись синонимами. В XIX веке работу по дому уже рассматривали как прямую обязанность женщины, и она не имела никакого отношения к денежной экономике. Если женщина зарабатывала деньги, то это считалось «дополнительным» семейным доходом, а не вкладом в семейный бюджет и в содержание семьи. При этом в середине XIX века 42 процента американских женщин являлись наемными служащими, так же как и четверть британских женщин. Спустя тридцать лет 50 процентов женщин Нидерландов работали вне дома.

Героиня фильма «Сердце матери» Д.У. Гриффита (1913) Лилиан Гиш – «хорошая жена», чья задача, как можно понять из субтитров, сделать «путь борющегося молодого мужа… гладким». Он ходит на свою работу, а жена занимается дома стиркой. Субтитры повествуют, что он «борется», ища свой путь в этом мире, в то время как она «помогает». В конце рабочего дня его изнеможение свидетельствует о тяжком мужском труде. Жена Гиша, напротив, укладывает прическу и делает вид, что вовсе не устала: ее дела не считаются работой, и поэтому усталости не должно быть видно. Она просто выполняла то, что должна делать любая порядочная жена, – руководства по домоводству советовали скрывать свой труд и, соответственно, усталость от мужей. Это было время, когда сами женщины, а не только их мужья, верили, что женский труд не является работой. Истер Бёрр, о которой уже говорилось раньше, удивилась, ощутив усталость в конце дня: как будто бы, удивлялась она, после тяжелого труда. Ее «как будто бы» свидетельствует о том, что все ее домашние дела не претендуют на звание труда.

Подобный взгляд был очень распространен. Одна домохозяйка из Салема (Массачусетс), чьи дни были заняты ткачеством, уходом за домашним скотом, устройством постояльцев в доме, работой в поле, дублением кожи и перевозкой дров, сокрушалась, что она «совсем ничего не делает, чтобы заработать себе на жизнь», расстраиваясь оттого, что «находится на содержании» у своего мужа-моряка.

Женский труд больше не воспринимался как работа. Многие книги по домоводству, романы и журналы сходились во мнении, что главная обязанность женщины – или, как теперь говорят, миссия, заложенная в ее природе и предначертанная Богом, – заключается в двух вещах: ухаживать за супругом и растить детей. Тяжелый труд, связанный с домашним хозяйством, ушел на второй план. Когда работа женщины вовсе перестала признаваться работой, их самих начали считать не продуктивной единицей общества, а репродуктивной.

С этого момента получает распространение стереотип, что женщина – это существо, тратящее заработанные мужем деньги. Новые нравственные устои диктовали, что у женщины есть право заниматься своими делами, которые она называла работой. Однако принципиально это было всего лишь времяпрепровождение, а не полезный труд. Женскую работу воспринимали как бесполезную, никому не нужную мишуру.

В XVI веке слово «работа» относилось к шитью, вязанию, вышивке и предполагало не только оплачиваемый труд. За такую работу могли не платить, но она признавалась ценной в экономическом отношении. Однако к XIX веку значение подобного труда уже не считалось очевидным. «Это умиротворенное времяпрепровождение, называемое женщинами работой» – так писал английский романист Эдвард Бульвер-Литтон.

В 1758 году в New York Mercury был опубликован юмористический очерк, в котором женщина, «непримиримый противник безделья», «сделала в два раза больше экранов для камина, чем было самих каминов в доме, цветастые стеганые одеяла для каждой кровати, бесполезные картинки, имитирующие гобелен… и шторы, вышитые золотой нитью, которые она временами вешала на окна». Спустя столетие это насмешливое отношение получило государственное подтверждение.

В 1871 году в предисловии к британской переписи работа по дому была обозначена как «благородная и важная». Однако в основной части женский труд вне дома классифицировался как «продуктивный», что косвенно указывало на «непродуктивность» любого другого вида деятельности. В переписи 1881 года это косвенное указание стало прямым, поскольку женщины попали в категорию «неработающих». Деятельность, не приносящая прямого денежного дохода, – не работа. У большинства домохозяек не было времени, чтобы лишний раз присесть, а еще меньше его оставалось на то, чтобы оказаться «незанятыми». Коренное изменение в сути работы по дому произошло в XIX веке. Изменения коснулись того, из чего состоит домашняя работа, как люди к ней относятся и как работа выполняется.

Из всего списка дел, которые в XVIII веке занимали около шестнадцати часов в день, с точки зрения нашего времени уборка занимает чистых 10 процентов времени хозяйки. Подмести золу у очага, вымести и посыпать песком пол, почистить горшки и сковороды, хлебные доски, протереть ложки и кружки – вот на что уходило это время. После этого хозяйка может приступить к другим делам.

В XIX веке, с изменением отношения, переменами в уровне медицинских знаний и, особенно, с изменениями в области технологии, в основную ежедневную работу каждой домохозяйки превратился труд по уборке дома.

Книги для домохозяек приобрели популярность в середине XIX века. Их активное внедрение на рынок, предназначенный для среднего класса, и масштабы изданий феноменальны. В Германии поваренная книга Генриетты Давидис, дочери священника, переиздавалась 63 раза – каждые 10 лет после ее первого издания в 1844 году. Фрау Давидис иногда называли «немецкой миссис Битон», чье «Руководство по ведению домашнего хозяйства» было продано в количестве 2 миллионов экземпляров за 10 лет после первой публикации.

Эти книги предназначались для женщин городского среднего класса, которые вели собственный дом, но не обладали большими деньгами. Возможно, что вследствие урбанизации и развития новых технологий они далеко оторвались от своих матерей, используя доступные продукты, которые теми не признавались, сталкиваясь с технологиями, которые не были известны предыдущим поколениям. Возможно, они перемещались по миру, попадая в чуждые их матерям ситуации. Эти книги обобщили опыт предыдущих 50 лет разделения сфер и преподнесли его в виде готовой истины: если миссия женщины заключается в том, чтобы находиться в доме, то состояние этого дома является показателем ее достижений или провала в качестве домохозяйки.

Поскольку определяющим качеством женщины провозглашали ее способность вырастить следующее поколение, а дом воспринимали как тигель, формирующий образ этого поколения, то успешность женщины в ведении домашнего хозяйства выходит на первый план. В этом и заключена ее ценность.

Теперь проблема заключается не столько в том, чисто ли отмыто и отполировано все в доме. Речь идет не о гигиене, а о моральном духе. Поэтому физический труд становится критерием оценки, а стремление заменить готовыми продуктами то, что требует приложения усилий, не одобряется. Американские книги по домоводству предупреждали, что, хотя «некоторые» и думают, будто купленный в магазине хлеб так же дешев, как испеченный в домашних условиях, на самом деле он обойдется «вполовину дороже». Неосведомленность «некоторых» и приблизительно равная стоимость конечного продукта создают ощущение адекватности цены.

Немецкие книги по домоводству в этом отношении ни чем не отличались от всех прочих книг с советами по ведению хозяйства. Крахмал, рачительно извлеченный из картофельных очистков, сообщалось хозяйке, качественнее магазинного (хотя крахмал домашнего изготовления ничем не лучше, а промышленный – дешевле).

Соответственно использование клеенки вместо матерчатой скатерти осуждалось: «Ничто с такой легкостью не приводит к неряшеству и неопрятности за едой, как все эти удобные скатерти из клеенки, которые так легко протереть тряпкой». Именно удобство приводило к грязи и неаккуратности – поскольку ведение домашнего хозяйства оценивалось по количеству вложенного в него физического труда и усилий.

Купленный за деньги домашний труд столь же сомнителен, как покупка товаров, – словно денежные отношения в этой некоммерческой среде загрязняют ее. Немки восхищались голландскими домами, их необыкновенной чистотой, однако не спешили хвалить голландских домохозяек. Голландки заслуживали меньшего восхищения, чем их немецкие оппонентки, потому что нанимали слуг.