Текст книги "Вспышка. Книга первая"

– Обещай мне! – Сенда еще никогда не слышала, чтобы бабушка Голди говорила так резко. – Никогда больше не произноси этих слов. Ты должна навсегда изгнать его из своего сердца!

Глаза Сенды были темны как ночь.

Бабушка Голди встряхнула ее.

– Обещай мне! – больно вцепившись пальцами в руку внучки, прошипела она.

Сенда пожала плечами.

– Ну, если ты настаиваешь, – не очень убедительно пробормотала она.

– Обещай мне!

– Я обещаю.

У Голди вырвался глубокий вздох облегчения. Затем она обняла внучку и стала укачивать, как маленькую. Сама Голди тоже плакала, не из-за потерянной любви, а потому что знала, что, настаивая на том, чтобы Сенда вышла замуж за Соломона, она предала свою внучку, самого дорогого для нее человека на земле.

– Вот увидишь, – ласково шептала старая женщина, – все образуется.

Сенда осторожно высвободилась из бабушкиных объятий.

– Замужество означает… столько разных вещей.

– Ты должна лишь исполнять свой долг.

– Но ведь мне придется… ты знаешь, ночью…

– Это все совершенно естественно, – сурово ответила Голди. – Сейчас не время думать о твоих супружеских обязанностях. Со временем ты к этому привыкнешь.

Но Сенда так и не смогла к этому привыкнуть.

В первую брачную ночь, когда Соломон церемонно снимал с себя свой лучший костюм, аккуратно складывая на стул каждую вещь, прежде чем перейти к следующей, Сенда почувствовала, как тошнота подкатывает к ее горлу.

Она повернулась к нему спиной: обнаженный, он был ей еще более противен, чем в одежде. Ее тошнило при виде его густой бороды и еще более густых темных волос на теле. Его бледное тощее тело и тонкий, торчащий вверх член вызывали у нее невыносимое отвращение. Когда он, обнаженный, скользнул к ней под покрывало, она не шевельнулась и лежала неподвижно, как скала.

– Спокойной ночи, Соломон! – с резкой категоричностью сказала она, по самую шею натягивая на себя одеяло.

Его руки под одеялом задвигались.

– Я люблю тебя, Сенда, – мягко проговорил он.

– Я устала, – послышалось в ответ. Ей хотелось выпрыгнуть из кровати и прямо как есть, в теплой ночной рубашке, выбежать на улицу и помчаться домой, в свою родную кровать в комнате, где они спали с бабушкой Голди. Но она знала, что не осмелится сделать это. Данным ею словом и долгом она была принуждена делить с Соломоном его жизнь и постель. Все остальное было немыслимо.

Сенда съежилась, ощутив его неуклюжий мокрый поцелуй на своем затылке.

– Я… я себя неважно чувствую, – умоляюще сказала она, борясь с подступающей к горлу тошнотой. – Наверное, от вина или от всех этих танцев…

– Ты меня не любишь? – Соломон казался обиженным. Он еще ближе подвинулся к ней, и Сенда почувствовала, как его влажный пенис прижался прямо к ее ягодицам.

– Разумеется, я люблю тебя, Соломон, – покорно проговорила девушка. Она ощущала на себе его пронзительный взгляд и была рада тому, что лежит к нему спиной, а ее пышные блестящие медно-красные волосы скрывают, подобно вуали, ее лицо. От этого она чувствовала себя в большей безопасности и изоляции, а он не мог видеть на ее лице отвращения.

– Что-то случилось? – продолжал настаивать Соломон.

– Ничего такого, что не прошло бы после короткого сна, – солгала Сенда. – А сейчас, пожалуйста, погаси свет и дай мне уснуть. Может быть, завтра…

Но когда настало завтра, она нашла другой предлог, и на следующую ночь тоже. Один день без любви следовал за другим, и в конце концов Соломон сдался. Сенда была его женой во всех отношениях, кроме одного.

– Многим женщинам это не нравится, – говорил ему отец. – Со временем это проходит.

Но Сенда никогда не удовлетворяла физические потребности Соломона. А ее собственную страсть удовлетворял Шмария на лесной прогалине, когда она открывала ему то, что никогда не позволяла себе открыть его брату, своему мужу.

Шмарии она предлагала выдающиеся вперед гордые спелые соски своих полных грудей и свой мягкий, сильный живот. Шмарии она предлагала свои худые бедра и вьющиеся медные волосы на лобке, за которыми начиналась самая нежная и потаенная часть женского естества.

Это Шмария, а не Соломон, овладевал ею, вновь и вновь доводя ее до бурного оргазма, заставляя ее чувствовать себя любимой и совершенной.

Именно поэтому сейчас она сидела на условленном месте на прогалине березового леса и снова, затаив дыхание и чувствуя, как кровь приливает к ее щекам, ожидала его прихода. Она представляла себе его сильное тело поверх своего, его жадные губы на своих губах, его язык на своей груди и потом ниже, между ногами, пока в конце концов она не взмолится, чтобы он взял ее. Господи, как она любила заниматься с ним любовью, как всегда была ненасытна, пока они снова и снова предавались страсти в эти украденные часы, что проводили вдвоем!

Треск сломанной ветки пробудил ее от грез. Сенда распрямилась, оглядывая изумрудными глазами деревья в поисках Шмарии.

– Шмария, – нежно позвала она; сердце ее громко стучало от возбуждения. – Шмария, я здесь. Шмария! Ради бога, Шмария! Что с тобой случилось?

Она прижала руку к груди, ее точеные тонкие ноздри раздулись, а глаза стали огромными как блюдца. На одно долгое, страшное мгновение ее сердце остановилось, но через минуту отчаянно заколотилось.

Шмария молчал. Протягивая вперед руки, он неуверенно, как пьяный, шел ей навстречу, но она знала, знала совершенно точно, это подсказывало ей сердце, что не вино заставляло его шататься. Что-то с ним случилось. Он ранен. О Господи! Его лоб был рассечен, и оттуда текла кровь.

Вскрикнув, приказала себе подняться на ноги и быстро побежала меж деревьев ему навстречу. Добежав до него, она обняла его и, осторожно усадив на землю, приложила его голову к стволу березы.

– Не волнуйся, – проговорил он, тяжело дыша. – Я упал. С лошади. Со мной все в порядке.

– Ничего не говори сейчас, просто отдыхай, – коротко приказала Сенда и заторопилась назад к источнику. Дойдя до него, сорвала с пояса свой любимый алый шарф, наклонилась над небольшой заводью, опустила его в ледяную воду и держала там до тех пор, пока не убедилась, что шерсть как следует промокла. Затем поспешила назад.

Она опустилась перед ним на колени и осторожно промыла ему рану на голове. Вода стекала по его лицу и капала за воротник.

Пока Сенда смывала кровь, Шмария сидел с ничего не выражающим лицом и закрытыми глазами, вытянув перед собой длинные мускулистые ноги. Как и ей, ему исполнилось шестнадцать лет. Без ботинок в нем было больше шести футов роста, и даже сейчас, когда его лицо с гордыми чертами было в крови, а золотистые волосы растрепаны, она не могла не любоваться его мужественным видом. Несмотря на крупное телосложение и развитую мускулатуру, в нем не было ни единой унции лишнего веса. Он отличался здоровьем человека, большую часть времени проводящего на открытом воздухе. И он был красив… так невероятно красив, что у нее сжималось сердце: с чувственными от природы красными губами, дерзкими синими, как сапфир, глазами, в которых постоянно светилось веселое презрение, и чисто выбритым мощным раздвоенным подбородком, нахально выдающимся вперед.

Через несколько минут, когда на его лице не осталось следов крови, Сенда присела рядом на корточки.

– Ну вот. – Она испытывала облегчение, но лицо ее пылало гневом, как будто она хотела наброситься на него за то, что он так ее напугал. Однако голос девушки – звучал мягко и успокаивающе: – Слава Богу, это всего лишь поверхностная рана. – Она на мгновение замерла, сдвинув раскосые брови. – Шмария, ради всего святого, что с тобой случилось?

Он наклонил вперед голову и встретился глазами с ее проницательным взглядом. На лице молодого человека было написано крайнее беспокойство. Затем он тяжело вздохнул, как будто нес на своих плечах всю тяжесть мира, вновь прислонился головой к стволу березки и, закрыв глаза, заплакал. Беззвучно и почти не вздымая грудь. Но по его щекам струились слезы.

– Шмария! – прошептала Сенда. При виде его слез она испугалась даже больше, чем когда в первый раз увидела его рану. Шмария был не из тех, кто плакал. Однажды, он рубил дрова и тяжело поранился, и она видела, как он, стиснув зубы, смеялся над болью. – Шмария!

Он молчал, и тут в нависшей над ними тяжелой тишине ветер донес до них отдаленный цокот копыт. Еле уловимый и приглушенный, пока далекий, но быстро становящийся громким, как будто множество лошадей с бешеной скоростью неслись им навстречу.

Шмария напрягся и резко открыл глаза. Он вытер слезы тыльной стороной ладони, нетвердо поднялся на ноги и, пошатываясь, быстро подошел к краю прогалины, откуда хорошо была видна лежащая вдали деревня.

Он пристально посмотрел вниз, затем неожиданно повернулся к Сенде и мрачно сказал:

– Мы должны их предупредить.

– Кого предупредить? И о чем? – Она уставилась на него своими широко раскрытыми испуганными глазами.

– У нас нет времени на объяснения. Быстро! Нам надо добраться до деревни! – Не говоря больше ни слова, спотыкаясь и оскальзываясь, он побежал вниз по склону.

В полнейшем недоумении Сенда глядела ему вслед, упершись руками в бока. Чего надо было бояться? Какую опасность он почувствовал? Она обвела взглядом лес вокруг: над ее головой подрагивали и мягко шелестели от холодного ветерка ветви берез, в небе летали и пели птицы. Она вдыхала по-весеннему свежий воздух, чувствовала под ногами успокоительную влагу мягкого, как подушка, мха. Но что-то угрожало им – она знала это, – что-то, у чего не было названия, какая-то невидимая, но совсем близкая опасность.

Очень скоро Сенда догнала Шмарию, но не почувствовала сладкого привкуса победы от того, что выиграла это состязание. Ведь когда они начали бег, она была отдохнувшей, а он еле стоял на ногах. И хотя вначале Шмария бежал очень быстро, она чувствовала, что он начинает сдавать.

Теперь она бежала рядом с ним, тяжело дыша – казалось, легкие сейчас разорвутся – и с колотящимся сердцем. Ноги становились все тяжелее и тяжелее, как будто наливались свинцом. Все же она заставляла себя не отставать от него.

«Если он в таком состоянии может бежать, значит, и я могу», – решительно говорила себе Сенда.

Искоса взглянув на своего возлюбленного, она увидела на его лице отчаянную решимость.

– Шмария, – в конце концов, задыхаясь, взмолилась она. – Я не могу. Не могу больше бежать. Надо отдохнуть. И тебе это необходимо.

– Нет. – Он тоже задыхался, но дышал ровно, стараясь сберечь последние оставшиеся у него силы. – Надо спешить. – Слова его были отрывистыми, несвязными, в такт дыханию.

– Но почему? Скажи мне! Почему?

– Лошади.

– Ну и что? Не в первый раз. Лошади здесь. Проезжают мимо. Все время.

– Не так, как сейчас. Не так много. – Он сжал кулаки и помчался еще быстрее, подняв к небу голову и полузакрыв глаза. – Погром.

– Что?!

Услышав это страшное слово, Сенда почувствовала, как кровь застыла у нее в жилах, несмотря на то что девушка вся взмокла от бега. Какой еврейский ребенок в России не знал значения слова «погром»?

Санкционированная смерть. Массовые убийства невинных людей. Все из-за обстоятельств их рождения, над которыми они были не властны.

– Нет. Не может быть. – У нее на глазах выступили слезы. Она не хотела этому верить… Отказывалась верить. Погромы отошли в прошлое. – Ни одного не было. – Она задыхалась. – Много лет. Почему сейчас?

– Погром, – упрямо повторил Шмария.

– Но почему? Какая причина… – Она плотно сжала губы. Как глупо с ее стороны! Из тех рассказов, которые она слышала, для погромов причина была не нужна. Быть евреем достаточная причина.

– Дом Вользака. Кто-то поджег его. Я пытался их остановить, но было поздно.

Значит, все-таки была причина. Сенда отвела взгляд от дороги и искоса посмотрела на него. Неожиданно она вскрикнула, споткнувшись о поваленное дерево, и упала на землю лицом вниз, чувствуя, что воздуха в груди не осталось.

Ошеломленная, она подняла голову. Затем сердито потрясла ею, стараясь прийти в себя. Взор ее помрачнел: Шмария не остановился, чтобы помочь. Он даже не оглянулся на нее. Он продолжал бежать.

Из-за погрома.

О Господи! Сенда подавила рыдание, заставила себя подняться и осторожно сделала несколько шагов. Слезы выступили у нее на глазах. Падая, она подвернула ногу, и боль отдавала вверх, до середины голени.

Морщась от боли, девушка поборола готовый сорваться крик и заставила себя пойти дальше. Губы ее сжались от ненависти к себе самой. Шмария был уже почти у края леса. Она здорово отстала от него. И все из-за этого дурацкого падения. Если она не поторопится, будет слишком поздно.

Сенда глубоко вздохнула. Нет, она не позволит этому задержать себя, только не сейчас. Если то, чего опасается Шмария, правда, что стоит ее боль в сравнении с опасностью, грозящей стольким людям?

Стараясь не думать об острой боли, пронзавшей ногу, она заставила себя бежать вперед.

Ветер развевал ее волосы. Еще немного, и она догонит Шмарию, ей было видно, что он уже почти достиг края леса. Цокот копыт стал намного громче – равномерный тяжелый стук, отражающийся от земли. Теперь, когда деревня была совсем близко, Сенда заставила себя ускорить бег, но как раз в тот момент, когда она добежала до опушки леса, Шмария замер на месте. Сенда хотела пробежать мимо, но он резко выбросил вперед руку, толкнул ее в грудь, и она упала навзничь.

– Что ты…

Но Шмария бросился с разбегу на землю и зажал ей рукой рот.

Казаки проскакали мимо, их сабли и ружья зловеще сверкали, от взмыленных коней во все стороны летели брызги пота, а мощные копыта поднимали вверх комья грязи. Они были совсем близко, но густой подлесок полностью скрывал Сенду и Шмарию от казаков и одновременно позволял видеть деревню.

Шмария выглядел совершенно опустошенным. Его лицо было искажено страданием.

– Мы опоздали, – тихо заплакал он, закрыв лицо руками.

Они в ужасе смотрели на начавшуюся бойню; казалось, врата ада вдруг распахнулись и оттуда на землю накинулись полчища демонов.

В руках казаки держали хлысты, ружья и шашки; огромные меховые шапки были надвинуты по самые брови. Они разделились на две группы и с противоположных концов деревни начали прокладывать себе кровавую дорогу к центру.

То, что произошло потом, не было сражением. Это была самая настоящая резня – систематический забой мирных, безоружных жителей ордой безжалостных, кровожадных дикарей.

Первыми жертвами стали Гильда Мейерова и ее дети. На глазах у Сенды Гильда, завидев казаков, выбежала из соседней хижины, схватила троих своих детей, которые играли во дворе, и потащила их за собой в обманчиво кажущийся безопасным дом, затем захлопнула дверь и заперла ее на засов. После того как дом был подожжен, потребовалось всего несколько минут, чтобы женщина и дети, спотыкаясь, тяжело дыша и кашляя, выскочили наружу. Дети были застрелены, а застывшая от ужаса Гильда так и не увидела, как взметнувшаяся шашка, описав в воздухе дугу, опустилась на ее шею. Ее отрубленная голова пролетела по воздуху и упала на землю, дважды подпрыгнув, как какой-то грязный мяч, прежде чем откатиться в сторону.

Мирная деревня превратилась в море крови. Никто и ничто, ни люди и ни вещи, не были пощажены. Сенда не раз слышала рассказы о погромах, имевших место в прошлом, но они всегда казались всего лишь рассказами – чем-то, что случалось с другими людьми. Ничто не подготовило ее к ужасам настоящего. Она видела, как выстрелом в грудь был убит ее отец, как он рухнул на землю, видела, как ее мать с криком упала сверху на его безжизненное тело, как она голосила и, рыдая навзрыд, держала в руках его голову, а какой-то казак, перегнувшись с коня, по всей длине разрубил ей спину.

Бойня продолжалась всего несколько минут, но Сенде они показались вечностью. Один невообразимый кошмар следовал за другим, в какую бы сторону она ни смотрела.

Она видела, как из одного загоревшегося дома выбежала худая, нескладная женщина и бросилась в сторону сарая, стоящего на полпути между ее домом и лесом. Дорогу ей преградили два казака, которые начали описывать вокруг нее сужающиеся круги, пока она не упала и не была растоптана железными подковами их коней. Сенда закрыла глаза. Она узнала Ганну Яффе, их соседку, которая очень гордилась своим умением стряпать. Когда она пекла пироги, то всегда угощала ими соседей, а стоило кому-нибудь заболеть, Ганна приносила им горшки с дымящимся куриным бульоном. Больше она никогда не будет ни готовить, ни печь. Об этом позаботились казаки.

Сенда с разрывающимся сердцем смотрела, как Соломон, муж, которого она не любила, предпринял героическую попытку спасти из синагоги священную тору. Когда он со свитками под мышкой выбежал из храма, вокруг него и этих свитков умело обмотался казачий хлыст. Полностью лишенный возможности двигаться, Соломон стоял как вкопанный, воздев к небу глаза, а банда казаков разрубала на кровавые куски и его тело, и манускрипт. Горе пронзило сердце Сенды в ту минуту. Значит, он не был трусом. Он храбро встретил смерть, и теперь ей было стыдно за то, как она с ним обошлась.

Но вскоре эти ее переживания уступили место другим: теперь перед ее глазами предстала самая ужасная картина из всех виденных. По дороге, делящей деревню пополам, средь рваных клубов дыма с мрачной решимостью во взоре вышагивала ее любимая бабушка Голди, со стянутыми на затылке седыми волосами, в домашних шлепанцах и в болтающихся на щиколотках слишком больших для нее носках.

Вокруг Голди с яростной быстротой и жестокостью продолжалась резня, но она не сбавляла шаг. Она была не из тех, кто умирал без борьбы. Дважды – по поводу сердца и печени – она обманывала страшную жницу, и сейчас она тоже не собиралась спокойно сидеть и ждать, когда казаки завершат свое черное дело. Если только это было в ее силах. Она шла напролом, держа в руке поднятый высоко вверх нож для разделки мяса, нацелив его на ближайшего конного казака. Прежде чем она поравнялась с ним, он откинул назад голову и захохотал, затем натянул повод, заставив коня встать на дыбы, и, когда могучее животное резко опустило ноги, его копыта раздавили бабушку Голди с такой же легкостью, с какой была раздавлена Ганна Яффе.

Сенда не могла дальше выносить этот кошмар. Ей стало плохо от этого дикого зрелища; ее тошнило от той дьявольской радости, которую, казалось, испытывали казаки. Однако она должна была еще помочь одному человеку.

Несмотря на необъятные размеры, тете Софии трижды за те минуты, пока продолжалась бойня, удалось избежать беспощадных ударов казачьих шашек. И сейчас она так быстро, как только позволяли ее полные ноги, мчалась в направлении тех самых кустов, за которыми прятались Сенда и Шмария. Она бежала, задыхаясь, вытянув вперед толстые руки, уповая на то, что какие-то невидимые силы придут ей на помощь. Когда София заметила выглядывающую из кустов и протягивающую к ней руки Сенду, в ее глазах засветилась надежда.

– Быстрее! – торопила ее девушка, чувствуя, как сердце бешено колотится в груди. – Быстрее, тетя София! – Она, не переставая, молилась, пока расстояние между ними сокращалось. – Быстрее!

В этот момент дорогу ей перерезал казак и прицелился в нее из винтовки. Заслышав выстрел, Сенда вскрикнула. Тело тети Софии, казалось, подпрыгнуло в воздухе; голова откинулась назад. Лицо ее было разнесено вдребезги, забрызгав все вокруг кровью, кусками мяса и костей. Сенда чувствовала, как по ее лицу и рукам стекают вниз теплые капли.

Ошеломленная, не в силах больше кричать, она изо всех сил зажмурилась и покорно позволила Шмарии затащить себя обратно в безопасную сень кустов. Несколько минут она лежала там с белым от ужаса лицом. Затем услышала проклятия Шмарии.

Она повернулась к нему и открыла глаза.

– Что? – дрожащим голосом спросила Сенда, страшась ответа. Она вдруг стала всего бояться.

Лицо Шмарии изменилось до неузнаваемости. Искажавшая его ранее тревога уступила место жгучей ярости.

– Шмария…

– Они не все казаки, – мрачно пробормотал он. – По крайней мере, один из них.

– Что!

– Посмотри сама, – прошептал он. – Там сборщик налогов. Видишь? Вон там, на лошади.

Сенда осторожно раздвинула кусты и выглянула наружу. Пока Шмария ей не показал, она не видела сборщика налогов Вользака. Все ее внимание было поглощено резней, а сборщик держался на довольно большом расстоянии, сидя на коне, значительно худшем, чем у казаков. Он повернулся спиной к деревне, как если бы мог таким образом снять с себя моральную ответственность за эту бойню. Лишь когда резня была закончена и все дома заполыхали пожаром, главарь казаков подозвал его к себе. Тот не заставил себя ждать: даже ему здоровенный тучный казак, настоящий медведь, внушал ужас. Грозным выражением, никогда не сходившим с лица, огромными усами, густой черной бородой и горящими глазами главарь казаков мог заставить любого убежать поджав хвост. Во время резни он, видимо, потерял свою черную баранью шапку, и теперь его блестящий лысый череп и огромный неровный белый шрам, тянущийся через всю левую половину лица от брови до самого уголка губ, внушали ужас всем, кто глядел на него.

Сенда обернулись к Шмарии.

– Но что делает здесь этот человек? Ведь здесь нечего собирать. – Она поперхнулась. – Больше нечего.

– Да, но он знает всех в деревне.

Сенда смотрела на сборщика налогов. Закончив говорить с главарем казаков, он спрыгнул с лошади и стал обходить трупы.

Сенда нахмурилась, увидев, как он сверяется с черной бухгалтерской книгой и помечает каждую жертву.

– Он сверяет убитых с каким-то списком!

– Разве ты не поняла? – прошипел Шмария. – Сборщик знает всех мужчин, женщин и детей – даже новорожденных – в этой деревне. Они все занесены в его книгу. Сейчас он составляет опись умерших.

Сенда покачала головой.

– Но… зачем? Я не понимаю. Если все были уничтожены…

– Чтобы убедиться, что никто не спасся, – мрачно проговорил Шмария. – Разве ты не понимаешь? Все должны быть убиты. Все мужчины, женщины и дети этой деревни. – Он недоверчиво покачал головой. – Все! Так было хладнокровно задумано!

– А это означает… – Сенда задохнулась и еле слышно проговорила: —…что, когда они узнают о нашем отсутствии…

– Вначале я убью этого негодяя! – прорычал Шмария. Он вскочил на ноги и сжал кулаки.

Сенда вцепилась в его руку и потянула обратно вниз, подальше от чужих глаз.

– Нет, Шмария, – мягко проговорила она. – Не убьешь. Только себя погубишь.

– Ну и что? – с горечью ответил он. – Все остальные уже мертвы. Почему же я должен остаться в живых?

– Почему? – страстно прошептала она, в тихой ярости тряся его. – Я скажу тебе почему. Если мы тоже умрем, никто никогда не узнает о том, что здесь произошло. Мы должны жить, чтобы все узнали об этом. И потом, если мы умрем, кто станет оплакивать умерших?

Шмария опустил плечи.

– Наверное, ты права, – пробормотал он, затем потянулся к Сенде и обнял ее. Они прижались друг к другу, чтобы хоть как-то утешить себя. Сенда вновь почувствовала, как обострились все ее чувства, только на этот раз она не вдыхала влажную свежесть земли и не слышала пения птиц. Птицы и насекомые молчали. Ее преследовал отвратительный запах крови и экскрементов. Она почти явственно ощущала во рту медный, металлический привкус крови. В воздухе витала смерть.

Маслянисто-черный дымок вздымался в небо. Очень скоро от деревни не останется ничего, кроме кучки пепла и выжженной, изувеченной шрамами земли.

Главарь казаков прорвался на коне сквозь стену дыма и с мрачным удовлетворением огляделся вокруг.

– Ну? – крикнул он сборщику, который только что закончил опись. – Все евреи получили по заслугам? Никого не осталось?

Сенда затаила дыхание, ожидая, что сейчас прозвучит смертный приговор Шмарии… и ей самой. Она знала: пришел час расплаты. Стоит казакам узнать, что кто-то избежал смерти, как они примутся прочесывать все окрестности до тех пор, пока не найдут и не уничтожат их.

Сборщик сверился со своей книгой и с каменным выражением лица огляделся вокруг. Вид ужасающей бойни лишил его дара речи. В горле у него что-то забулькало, лицо посерело. Неожиданно он наклонился, и его с шумом вырвало. Вытерев рот тыльной стороной ладони, он поднял глаза на казака. Затем слабо кивнул.

– По списку все.

Только после того как казак повернулся к нему спиной, он быстро сделал пометки напротив фамилий двух оставшихся в живых жителей деревни.

Значит, здесь было достаточно смертей. Даже для него.

Сенда облегченно вздохнула.

Казаки построились, сборщик вскочил на коня, а главарь взметнул вверх свою шашку. Затем он опустил ее вниз, подавая знак трогаться в путь.

Его шашка больше не блестела. Она была темно-коричневой от запекшейся крови.

Когда топот копыт стих, Сенда почувствовала, как Шмария схватил ее за руку.

– Ну ладно, – устало произнес он. – Пошли.

– Куда?

– Не важно, лишь бы подальше отсюда.

Она покачала головой.

– Мы не можем. Мы должны похоронить и оплакать умерших.

– Нет. Мы должны оставить все как есть. Если они вернутся и увидят, что кто-то… – Голос его сорвался, умолчав о тяжело нависшей над ними угрозе.

Сенда крепко сжала губы. Наконец она кивнула. Он был прав. Если они останутся, чтобы похоронить мертвых, Вользак и его казаки будут знать, что кто-то из крестьян остался в живых. Как ни ужасно было оставлять трупы валяться на земле, это было их единственной надеждой избежать смерти. Над их головами в потемневшем небе мелькнула какая-то тень. Сенда взглянула на небо и содрогнулась: стая черных птиц кружила над ними, предвкушая пиршество.

Она кивнула Шмарии. Ее глаза были влажны от слез, но какая-то необычная суровость появилась на ее лице – выражение невиданной прежде силы.

– Пошли, – тихо сказала она и, ни разу не оглянувшись, побрела прочь.

Князь Вацлав Данилов, откинувшись, сидел на заднем обтянутом бархатом сиденье своего экипажа. В одном только Санкт-Петербурге у него было сорок колясок, но лишь семь из них, включая эту, он приказал переделать в сани, которые сейчас легко скользили по укатанному снегу и льду на своих гладко отполированных, позолоченных полозьях и мягко покачивались на хорошо пригнанных рессорах. Этот экипаж, бока которого украшал герб князей Даниловых, так же, как и бока остальных тридцати девяти, был запряжен шестеркой превосходных черных лошадей, а уединение Его светлости от назойливых взглядов любопытных обывателей обеспечивалось парчовыми шторами, плотно задернутыми изнутри поднятых до верха окон. Короткий день уже сменялся вечером, и дующий с Балтийского моря ледяной ветер яростно хлестал каждого, кому не посчастливилось остаться дома. Но князь Вацлав, в отличие от своих беззащитных перед лицом непогоды возничего и лакеев, был прекрасно защищен от холода русской зимы. Он был тепло одет и прикрыт толстой медвежьей шкурой, а приделанные к стенкам кареты маленькие угольные жаровни излучали тепло. Небольшой изготовленный на заказ серебряный самовар с горячим чаем был прикреплен ремнями к узкой резной деревянной полочке позади противоположного сиденья, так же, как хрустальные графины с водкой и квасом и хрустальные рюмки и чашки, на которых был выгравирован герб Даниловых.

Князь Вацлав обожал езду во всех ее проявлениях: в любых из принадлежащих ему многочисленных саней и экипажей или просто верхом. Для него половина удовольствия от поездки куда-либо заключалась в способе передвижения, и он считал, что по элегантности, очарованию и исконно русскому характеру ничто не могло сравниться с лошадьми или конными экипажами. Не важно, что одно крыло огромного Даниловского дворца на Неве недавно было переделано под гараж для целой армии его автомобилей. Этого хотела его жена, и он подчинился ее желанию. Княгиня Ирина была не из тех, кто позволял кому-нибудь из ее соперниц – у каждой из которых был полный гараж автомобилей – превзойти себя в чем-либо. Если бы ему предложили решать, он бы навсегда изгнал все эти заграничные «мерседесы», «роллс-ройсы», «ситроены», «бентли» и «испано-сюизы» с улиц и величественных бульваров Санкт-Петербурга, и чем скорее, тем лучше. Но князь был в достаточной степени реалистом, чтобы понять, что, независимо от того, нравится это ему или нет, автомобили пришли надолго. Некоторые вещи даже он был не в силах изменить.

Пальцем он слегка отодвинул в сторону занавеску и лениво выглянул из окна коляски, которая, сделав плавный поворот, теперь стремительно неслась через Неву по освещенному фонарями Николаевскому мосту. Этот мост, ласкающий взор своей изящной красотой, всегда напоминал ему Париж. Ах, Париж… Подобно бомонду Города Света, знать Северного Парижа, к которой принадлежал князь, проводила бесконечные месяцы в посещении опер, балетов, концертов, на банкетах, официальных приемов, частных балов и экстравагантных полуночных вечеров. Даже утонченному Парижу, каким бы блистательным он ни был, недоставало очарования, которым обладал Санкт-Петербург, его поразительного изящества и богатства, которыми он всегда так наслаждался с самого момента своего высокородного появления на свет. Правда, что здешние дворцы скорее напоминали венецианские, нежели парижские: многие из них по стилю были средиземноморскими в силу влияния многочисленных архитекторов и мастеровых, которые в течение нескольких столетий приглашались из Италии, – но даже это итальянское господство, несомненно, имело русское звучание.

Князь улыбнулся. Это прежде всего касалось его собственного удивительного дворца, откуда он только что выехал. Даниловский дворец представлял собой четыре соединенных вместе здания и был выполнен в стиле барокко. По форме он напоминал гигантскую букву «С», открытые стороны которой переходили в не менее огромный круглый двор, в то время как замкнутая сторона выходила на величественную Неву, каждую зиму покрывающуюся твердым как сталь льдом. Пять этажей дворца были выкрашены, оштукатурены и украшены желтым и оранжевым орнаментами, а настоящей гордостью были три массивные квадратные башни: по одной на концах буквы «С», а третья – на украшенном колоннадой изгибе, выходящем на Неву. Все башни венчались великолепными архитектурными группами из пяти позолоченных куполов в форме заостренных луковок. Какие из величественных зданий Парижа могли соперничать с ним, особенно если представить его поочередно то в пестром калейдоскопе сменяющих друг друга солнечных и дождливых летних дней, то в зимнюю вьюгу или в те, хотя и редкие и потому еще более драгоценные, зимние дни, когда гнетущее монотонное уныние рассеивалось и небо становилось серебристо-голубым, отчего закутанный в снежное покрывало дворец так ослепительно блестел на солнце, что, глядя на него, невольно хотелось зажмуриться? Или в такие дни, как сегодня, когда в ранней черноте арктического неба над ним, подобно кораллово-аметистовому ожерелью, переливается радужными огнями северное полярное сияние.