Текст книги "Стремглав к обрыву"

– Это уже было.

– Да, черт возьми, – лениво ответила она, не открывая глаз. – Это единственное, что мне по-настоящему нужно. Лошади.

– Любишь ездить верхом?

– Мать советует мне ездить верхом на велосипеде. Не надо платить пять долларов в час. Со смеху помрешь. Нет ничего лучше, чем забраться на коня.

– А если под? – спросил Дэвид. – Я слышал, Екатерина Великая…

Мартин хихикнул.

– Даже в Центральном парке, – все тише продолжала Рода, не обращая на них внимания. – Видели конную полицию? Сами уроды, посмотреть не на что, а держатся по-королевски. Нет, лошади – это класс, лучше, чем тратить деньги на дорогое белье с монограммой. – Она еще что-то бормотала, но разобрать было невозможно. Потом раздалось глубокое размеренное дыхание.

– Как спит, а? – сказал Мартин. – В жизни не видел ничего подобного.

И тут я услышала, что меня зовет Борис и одновременно шум мотора.

– О Боже! – Я оттолкнула Дэвида и вскочила на ноги.

– Ру-у-фь, мои родители приехали!

– Спасибо, милый, – крикнула я. – Спускайся к нам. – Я повернулась к Мартину и Дэвиду: – Вот это сюрприз! Притворитесь-ка спящими. Надо выиграть время. Только слушайте, что я им буду врать. Чтобы не вляпаться потом.

– Какая приятная неожиданность, – сказала я Борису, когда он спустился в гостиную. – Жаль только, что им не повезло с погодой.

Я взяла его за руку, и мы пошли в кухню и открыли входную дверь в тот самый момент, когда миссис Штамм подошла к дому.

– Здравствуйте, Руфь. Здравствуй, Борис. Похоже, денежные магнаты опять подкупили синоптиков.

– Да, такая жалость, – ответила я. – Здравствуйте, мистер Штамм.

– Здравствуйте, Руфь. Здравствуй, сын. – Он наклонился и ласково прижал к себе Бориса. – Как прошла неделя?

– Здорово, – ответил тот. – Сегодня первый дождливый день.

– Да, – подтвердила я. – Всю неделю погода была чудесная. Мы все много купались.

– И мало занимались, – заметила Хелен Штамм со своей насмешливой улыбкой, которая делала ее еще некрасивее.

– Руфь освоила подачу, – с гордостью сообщил отцу Борис.

– Прекрасно, – заметила его мать. – Она здесь именно для этого.

– По-моему, – сказал мне мистер Штамм, улыбаясь, – все идет просто замечательно. Да-да, замечательно.

– О, – вдруг воскликнул Борис, – знаете…

– Я знаю, что мы устали стоять у кухонной двери с чемоданами в руках, – ответила Хелен Штамм.

– Извини, дорогая.

Мистер Штамм взял у нее вещи, и мы вошли в дом. Борис, сбитый с толку, замолчал.

– Мне кажется, – начала я в прихожей, – Борис хотел вам сообщить, что у нас гости – мои друзья.

– В самом деле? – спросила миссис Штамм. – И где же они?

– В гостиной. Спят. Надеюсь, вы не возражаете. Я обязательно спросила бы разрешения, если бы они меня предупредили.

– Ничего страшного, Руфь, – ответил мистер Штамм, поглядев на жену.

Я благодарно улыбнулась ему.

– Да, разумеется, – сказала она, махнув рукой. – Но сколько их? «Они» звучит не слишком определенно. Двое, пятеро, десять?

– Трое, – сказала я. – Мой брат, наш друг… и девушка, которая работает вместе с братом.

– Брат? Забавно. Что-то не помню, чтобы вы упоминали о брате.

Я ехидно улыбнулась:

– Обязательно упомянула бы, если бы вы меня спросили.

Мистер Штамм кашлянул. Борис взглянул на меня и улыбнулся, как всегда не понимая, что мы в очередной раз обменялись колкостями.

– Справедливо, – деловито заметила миссис Штамм. – Ну, так где же ваши спящие красавицы? В гостиной, говорите?

Не дожидаясь ответа, она прошла в гостиную и, остановившись у ковра, принялась разглядывать их по очереди.

– Должна признать, Руфь, – пробормотала она, глядя на Дэвида, – ваши родители произвели на свет красивых детей.

Я поблагодарила, не уточнив, что Дэвид не мой брат.

– Полагаю, – продолжала она, все еще не отрывая глаз от Дэвида, – вы не можете мне сказать, где моя дочь.

– С Ниной и миссис Лойб. Они поехали в город за покупками и собирались в кино, если погода не изменится.

– Прекрасно. – Она подошла к Борису и мистеру Штамму, который все еще держал чемоданы. – Обед в два. Скажите своим друзьям, что мы будем рады, если они присоединятся к нам.

– Вы очень добры. Но я не думаю, что они голодны… Я приготовила кофе и сэндвичи, когда они приехали.

– В молодости всегда хочется есть. Впрочем, вам, похоже, не придется передавать им приглашение. Девушка, похоже, в самом деле спит, что же касается молодых людей, голову даю на отсечение – они слышали каждое слово.

Она стремительно поднялась наверх, муж последовал за ней. Борис нерешительно стоял у лестницы.

– Идем со мной, Борис. Я хочу посмотреть, сколько знаний удалось вложить в твою умную голову.

Дверь спальни наверху закрылась, и я вернулась в гостиную. Рода спала. Дэвид сидел на ковре и беззвучно смеялся, но Мартину было не до смеха.

– Черт возьми, – прошептал он. – Как ты это выдерживаешь?

Я пожала плечами:

– Пошли, покажу вам озеро.

Они поднялись и вышли за мной на лужайку. Шел мелкий дождь.

– Она что, всегда такая? – спросил Мартин.

Я и дальше намерена была делать вид, что мне все нипочем, но тут вмешался Дэвид:

– Вся беда в том, что у тебя нет чувства юмора, Мартин.

– Да? – спокойно осведомилась я. – Тогда, боюсь, у меня тоже. Что тут смешного?

Он с деланным смирением развел руками:

– Смешного ничего. Просто она мне нравится.

– Ты знаешь, что я ее на дух не переношу, поэтому она тебе нравится.

– Озеро бесподобное, – заметил Дэвид. – Если бы еще дождь прекратился.

– Что в ней может нравиться? Просто танк какой-то, – сказал Мартин.

– Я знала, что ты меня поддержишь, – ответила я.

– Скажи лучше, что ты ревнуешь, – поддразнил меня Дэвид, – потому что я ей приглянулся.

– Не говори ерунды, – сердито ответила я, словно не понимая, что он шутит. – Просто она стояла ближе к тебе, но это еще ничего не значит. Неизвестно, кого она имела в виду.

Он вздохнул:

– Плечом к плечу они стояли насмерть. Что же мне, бедному, делать против вас двоих? Придется звать на помощь Роду.

– И позови! – не задумываясь, выпалила я. – Развлеки девочку, в самом деле, свози в ночной клуб. Только не забудь прикупить пижонский костюмчик. Они это любят.

Выпалив это, я вспомнила про Мартина и покраснела от стыда за свою глупость. Дэвид присвистнул и сердито спросил:

– Что с тобой, Руфи? Ты же вроде не дурочка, думай, что говоришь.

– Прости, Мартин. Я не хотела тебя обидеть. Случайно ляпнула, бывает.

– Между прочим, ее отец социолог, а мать учительница, – сказал Мартин, не глядя на меня. – Она могла получить стипендию в Радклиффе,[4]4
  Частный, очень дорогой колледж на северо-востоке США.


[Закрыть] но решила остаться в Нью-Йорке с друзьями. Уже год проучилась в Сити.[5]5
  Сити-колледж – часть муниципальной университетской системы Нью-Йорка, для жителей Нью-Йорка бесплатный. Как и в Хантере, большая часть студентов происходила из еврейских иммигрантских семей.


[Закрыть] Причем я ее ни разу не видел. Представляешь? Это самая умная девушка из всех, с которыми я был знаком.

– И к тому же соня, каких поискать, – добавил Дэвид, переводя тем самым огонь на себя.

– И ты туда же, – взорвался брат. – И зачем человеку мозги, если он ведет себя как…

– Ну вот, – сказала я Дэвиду, – не хватало еще одной глупости.

– Опять вместе, – сказал Дэвид. – У вас отлично получается – вдвоем на одного. Орать на меня и перекладывать с больной головы на здоровую. Ну ладно, мне не привыкать. Смотрите-ка, дождь кончился.

Действительно, тучи сместились к краю озера и в разрывах облаков просвечивало голубое небо.

– А солнца все-таки нет, – заметила я.

– Не знаю, как вы, а я намерен искупаться. Прямо сейчас. Мы вошли в дом. Я поднялась наверх, чтобы надеть купальник, а они отправились переодеваться в ванную на первом этаже. Дверь в спальню Штаммов все еще была закрыта. Когда я спустилась, Рода спала, а Мартин с Дэвидом ждали меня на улице. Через час, переплыв озеро наперегонки туда и обратно, мы вернулись. (Мартин победил, я и Дэвид достигли берега одновременно, несколькими минутами позже.) Дрожа от холода, мы ворвались в кухню. Рода сидела у стола и отвечала на вопросы миссис Штамм, готовившей еду.

– А вот и наша спортивная команда, – заметила та, когда мы вошли. – Как вода?

– Дивная. Миссис Штамм, позвольте представить вам моего брата Мартина и нашего друга Дэвида Ландау.

– Вы не нуждаетесь в представлениях, Мартин, – сказала она, улыбаясь Дэвиду. – Я узнала бы вас в любой толпе; вы удивительно похожи на сестру.

– Нет же, вот мой брат, миссис Штамм, – сказала я, обнимая за плечи Мартина, который стоял рядом со мной, мокрый и дрожащий.

На секунду она оторопела. Потом неуверенно рассмеялась. И вдруг покраснела! Я не поверила своим глазам: из-за какой-то мелкой промашки, к тому же вполне объяснимой, от ее непробиваемости не осталось и следа.

– Многие ошибаются, не вы первая, – заметил Дэвид, положив конец моему злорадному торжеству.

– Но я ошиблась дважды, Дэвид, – ответила она, искоса, с хитрой улыбкой взглянув на меня, и я поняла, что самообладание вернулось к ней.

– Вижу, вы с Родой уже познакомились, – сказала я. – Вы позволите нам переодеться? Вода довольно теплая, но воздух ужасно холодный.

– Разумеется, – махнула она рукой в сторону лестницы. – У нас с Родой очень занятная беседа.

Я с тревогой взглянула на Роду, но она спокойно улыбнулась мне в ответ – значит, ничего страшного не произошло.

– Я любознательна, – услышали мы голос миссис Штамм, пока шли к лестнице. – Меня всегда интересовало, как живет средний класс негритянского населения. – Мы остолбенели, на что она и рассчитывала. – Но вот Рода утверждает, что такой социальной группы не существует, и если мне известно о ее наличии, значит, я знаю больше, чем сама Рода.

Мартин задрожал от возмущения. Я посмотрела на Роду. Она подмигнула мне, и мы снова двинулись наверх.

Поскольку с Родой у нее ничего не вышло, за обедом миссис Штамм попыталась найти новую жертву. В каком университете учится Дэвид? А Мартин? О, для Сити-колледжа эта неделя не самая лучшая неделя, не так ли? Мартин непонимающе уставился на нее.

– Я имею в виду Розенбергов,[6]6
  Супруги Этель и Джулиус Розенберг – физики, были обвинены в передаче секрета атомной бомбы Советскому Союзу и в 1953 году приговорены к смертной казни.


[Закрыть] – пояснила она.

– Послушай, Хелен, – медленно произнес мистер Штамм, нарушив молчание, за которым обычно прятался, и она удивилась этому не меньше, чем мы. – Мне кажется, ты несправедлива к колледжу. Не следует обобщать. Я думаю…

– Да, конечно, – нетерпеливо перебила она, – обобщения не всегда уместны. Только ведь без них не обойтись, если мыслить не слишком примитивными категориями. В любом случае… – Так и не дав высказаться мужу, она повернулась к Мартину; вынужденная изоляция мистера Штамма ощущалась почти физически.

Я взглянула сначала на брата, потом на Дэвида. Мартин, казалось, вот-вот задохнется от возмущения, но Дэвид продолжал спокойно поглощать пищу.

– В любом случае, если вы еще не видели сегодняшней газеты, я вам прочту. Такая прекрасная статья – жаль, если вы с ней не ознакомитесь. Где же я оставила газету? В машине? Наверху? Уолтер?

– М-мм?

– Не помнишь, где сегодняшний «Таймс»?

– Наверху, в спальне.

– Лотта, будь добра, принеси «Таймс». Газета наверху, в спальне.

Как будто ее муж – пустое место и его слова не доходят даже до его собственной дочери.

– В этом номере вообще много интересного. Комиссия демократической партии пришла к потрясающему выводу: оказывается, сенатор Маккарти служит делу коммунизма, разоблачая коммунистов в собственной стране, а именно «вызывая у людей ни на чем не основанные подозрения», – так, по-моему, там написано. Правда, тогда неясно, для чего они настаивают на более жестком пресечении подрывной деятельности в правительственных учреждениях.

– Наверное, демократы пытаются отвести от себя удар, – предположил Дэвид.

– А! – воскликнула она. – Вот молодой человек с головой! Где вы сказали учитесь? Впрочем, я помню. Вы правы. Они не могут отрицать очевидное или гарантировать, что завтра в правительстве красные не совьют новое гнездышко, поэтому пытаются все свалить на одного человека и замести следы показными мерами. – Она обвела нас взглядом. Кто подкинет ей следующую кость? Но все молчали. – Могу ли я считать, Дэвид, что вам удалось избежать болезни под названием «красная зараза», столь распространенной среди молодежи? Дэвид улыбнулся:

– Нет.

– Что значит «нет»?

– Учитывая вашу непримиримость в этом вопросе, вряд ли вы можете так считать.

Лотта принесла газету и этим спасла положение. Я разрывалась между жалостью к Мартину и гордостью за Дэвида – единственного, кого Хелен Штамм не удалось сбить с толку, единственного, кто мог оказать ей достойное сопротивление.

– А, вот, – с воодушевлением начала она. – «ФБР арестовало сегодня тридцатидвухлетнего Джулиуса Розенберга, жителя Нью-Йорка, по обвинению в шпионаже в пользу России. Он стал четвертым американцем, задержанным на этой неделе в связи с выдачей атомных секретов Советскому Союзу… Мистер Гувер назвал мистера Розенберга еще одним звеном в цепочке советских шпионов, включавшей доктора Клауса Фукса, британского ученого-атомщика; Гарри Гольда, биохимика из Филадельфии; Альфреда Дина Слэка, ученого из города Сиракузы; Дэвида Грингласса, бывшего сержанта американской армии…» Ну, где же эта прелестная строчка? Вот, нашла. Послушайте. Розенберг установил связь с советским агентами, чтобы, цитирую, «выполнить свое предназначение» и «оказать посильную помощь России», конец цитаты. Вот еще, это вам понравится: «Глава ФБР заявил, что вина Розенберга усугубляется тем фактом, что он, гражданин Соединенных Штатов, сам искал возможности вступить в заговор с советским правительством в ущерб интересам своей страны… Розенберг родился в Нью-Йорке восемнадцатого мая тысяча девятьсот восемнадцатого года и получил диплом инженера-электрика в Сити-колледже в феврале 1939 года». – Она торжествующе посмотрела на нас и спросила: – А-а! Я так и знала, что он учился в Сити. Как, по-вашему, я догадалась?

– По его возрасту, – спокойно ответил Дэвид. – И по фамилии. И еще потому, что он из Нью-Йорка. Вряд ли еврей из Нью-Йорка мог учиться, скажем, в Гарварде в тридцать девятом. Как, впрочем, и в другие времена.

– Что ж, ваше предположение не лишено оснований. Однако вы упускаете из вида нечто более существенное. Давайте рассмотрим синдром бесплатного образования. Разве это не та питательная среда, из которой произрастает психология предателя? Не улыбайтесь, молодые люди. Вдумайтесь. Я всю жизнь исправно плачу налоги, для того чтобы какой-то идиот бесплатно отучился в колледже, а потом, двадцать или сколько там лет спустя, заявил, что он должен выполнить свое предназначение и оказать посильную помощь России. Но Россия ни гроша не потратила на его образование, и родители его уехали оттуда, надо полагать, не от хорошей жизни. Так почему он не чувствует себя в долгу перед Америкой. Я вам скажу почему. Потому что люди в лучшем случае способны иногда быть благодарны друг другу, но никогда – своему правительству. Их отношение к правительству бывает либо враждебным, либо иждивенческим. А раз так, то и правительство вправе платить своим гражданам той же монетой – тратить поменьше сил и средств на образование и социальную защиту граждан. Иначе в обществе неизбежно развиваются потребительские тенденции, правительство не успевает удовлетворять растущие аппетиты и в результате само же получает все шишки. – Она сделала глубокий вдох и задержала взгляд на Дэвиде. Он улыбнулся ей своей обманчиво невинной улыбкой.

– Ну, выкладывайте, – бросила она ему с вызовом, хотя не могла не улыбнуться в ответ. – Не люблю, когда что-то остается недосказанным.

– Я только хотел спросить: а что, Клаус Фукс[7]7
  Клаус Эмиль Фукс – физик-ядерщик немецкого происхождения, работал в пользу Великобритании и США; коммунист, в 1950 году обвинен в шпионаже в пользу Советского Союза, до 1959 года отбывал тюремное заключение в США.


[Закрыть] тоже окончил Сити-колледж?

Вряд ли ей это пришлось по вкусу, но она с достоинством склонила голову, признавая свое поражение. А потом до вечера ходила за нами по пятам и втягивала Дэвида в спор по любому поводу. Иногда ей удавалось одержать верх, но не без потерь.

Тогда мне казалось, что она спорит именно с этой целью – одержать верх. Но теперь (хотя, возможно, это только мои домыслы) я думаю, что ей, напротив, нравилось терпеть поражение и споры с Дэвидом давали ей редкую возможность хотя бы ненадолго почувствовать себя женщиной.

Лето быстро кончилось. Я редко оставалась наедине с Уолтером Штаммом, но, бывало, мы проводили время втроем – он, я и Борис. (Лотта почти никогда не присоединялась к нам, избегая моего общества, хотя какое-то время мне казалось, что она стала относиться ко мне немного теплее.) Хорошо помню наш лучший уик-энд. Уолтер Штамм приехал один. В субботу утром мы играли в теннис, днем катались на яхте. Лотта весь день провела с Ниной, а вечером убежала на свидание с воспитателем из лагеря. Мы с Уолтером выпили по коктейлю (Борису налили бокал вина), потом ужинали у камина. Когда Борис отправился спать, Уолтер приготовил пунш в двух огромных кружках, и мы долго сидели вдвоем у огня. Он слегка захмелел и был значительно разговорчивее, чем за все время нашего знакомства. Рассказал мне, что хотел стать архитектором и даже получил диплом. Но отец убедил его, что его способности необходимо употребить на благо семейной фирмы по торговле недвижимостью; они тогда начинали вкладывать деньги в загородные торговые центры. Дело было новое, давало простор воображению. Только позже, освоившись в фирме, он понял, что архитектору там делать нечего. Потом еще несколько лет ушло на то, чтобы принять решение уйти и заняться творческой работой, даже с риском рассердить отца. Но тут началась война, и он счел своим долгом пойти в армию, хотя и мог этого избежать. Лотте тогда было семь, а еще через семь месяцев родился Борис. Когда закончился срок службы, Уолтер был отцом двоих детей, одиннадцати и пяти лет, и ему уже не хотелось ничего менять. Кроме детей, у него, разумеется, была еще и жена. Он женился за год до окончания Гарварда. Тогда же умерла его мать, а через несколько месяцев отец женился на женщине, которая, как много позже понял Уолтер, уже несколько лет была его любовницей.

От выпитого он немного размяк, но не говорил ничего лишнего. Иногда грустно улыбался. (Была еще и жена.) Его грусть казалась мне такой романтичной, с налетом байронизма. Позднее я стала думать, что это всего лишь жалость к самому себе и ничего романтического в ней нет. Тогда он мне действительно нравился. Его сдержанность вызывала у меня восхищение – как еще мог сохранить достоинство человек, совершивший страшную ошибку и связавший себя брачными узами с такой стервой, как Хелен Штамм; человек, который не хотел пожертвовать детьми, чтобы исправить эту роковую ошибку. Даже его немногословность на фоне вечной трескотни Хелен воспринималась как благо. И он был добрый. Терпеливо учил меня управлять катером или показывал Борису новый морской узел. И когда в тот августовский вечер он наконец заговорил со мной, причем достаточно откровенно, я не задавала себе вопроса, почему у него вдруг возникло такое желание, а только чувствовала себя польщенной его доверием. Польщенной и, признаться, взволнованной. Он не пытался за мной ухаживать, да я этого и не хотела. Но мы оба понимали, что этот вечер очень сблизил нас. Не только потому, что налицо были все классические атрибуты «интима» – бокал вина, пушистый ковер перед камином, полумрак и отблески огня. Мы были одни в загородном доме, за окном стояла холодная ночь, наверху спал ребенок, и Уолтер рассказывал мне о своей жизни. Даже если бы меня не так раздражала Хелен Штамм, мне, наверное, все равно было бы приятно его внимание; а тогда я просто упивалась сознанием своей тайной победы. Еще нас до некоторой степени объединяло то, что мы оба оказались в роли ее жертв; но если бы я тогда же сумела понять, насколько глубоко он вошел в эту роль, возможно, я не так бы радовалась этой победе.

Глава 3

Следующий год был самым ужасным в моей жизни. После возвращения в город я совершенно не могла находиться дома и под любым предлогом старалась исчезнуть: бродила по улицам, каталась на автобусе, охотно вызывалась выполнить какое-нибудь поручение матери или придумывала себе разные несущественные дела. Штаммы попросили меня продолжать занятия с Борисом по субботам. Возвращаясь от них в наше убожество, я чувствовала себя обделенной судьбой. Я снова нанялась к Лу Файну. Сельма наконец забеременела, и ее радостное щебетание скрашивало нудную конторскую рутину. Но ничто не могло скрасить жалкое уродство нашего жилья. Здесь все вызывало у меня раздражение: тараканы и мокрицы, нахально марширующие из кухни в комнату; убогая, обшарпанная мебель; замызганный туалет в коридоре; шаткая лестница, жалобно скрипевшая, когда я сбегала вниз, чтобы наконец вырваться из дома.

Дэвид не хотел мне помочь. Я старалась не выдать себя – не говорила о том, какое отвращение внушает мне наш дом, как мне все там опротивело, но он, конечно, сразу это почувствовал и постоянно поддразнивал меня: дескать, не повезло, бедняжке, при таких данных – такое низкое происхождение, только-только себя человеком почувствовала, только крылышки расправила – и на тебе: со всего маху шлеп обратно в грязь! Первое время Мартин одергивал его, и, хотя Дэвид не унимался, мне было приятно, что брат на моей стороне. Но вскоре у Мартина начались неприятности. Во-первых, его не взяли в команду, потому что оказалось слишком много хороших игроков, и те, кто в другое время попал бы в основной состав, должны были довольствоваться вторым, а для способных второкурсников вроде Мартина, которых могли бы взять во второй, оставалась лишь скамья запасных. Кроме того, разладились отношения с Родой, и он, мучаясь от бессилия, мало-помалу стал отыгрываться на мне, объединившись с Дэвидом.

Нельзя сказать, что Рода плохо обращалась с Мартином; но он любил ее, а она его нет. Мартин, которому быстро надоедали влюбленные в него девушки, на этот раз сам по уши влюбился, но, увы, его избранница искренне недоумевала, зачем так серьезно ко всему относиться, почему нельзя просто наслаждаться жизнью. Он страдал оттого, что она его стыдится и поэтому не приглашает к себе домой; а побывав у нее в гостях, взахлеб рассказывал мне, что ее мать (польская еврейка), и отец (негр) любят друг друга, как ни одна из знакомых нам супружеских пар. Он хотел, чтобы Рода пришла к нам и познакомилась с нашими родителями, но она была вечно занята. Он сказал ей, что она напрасно боится; она рассмеялась, назвала его глупым мальчишкой и ответила, что не боится, просто ей некогда. В полном отчаянии он сообщил отцу, что встречается с цветной девушкой. Отец, почуяв, что Мартин нарывается на скандал, попросту высмеял его, заметив, что, видимо, он не сумел найти ничего лучше. Охваченный праведным гневом, Мартин торжественно заявил, что, если бы ему пришлось выбирать из девушек всего мира, он выбрал бы Роду, потому что любит ее и гордится ею. Отец хитровато улыбнулся и ответил: ну да, гордится, так гордится, что даже не хочет привести ее домой и познакомить с родителями. Мартин закричал, что пусть отец не воображает – Рода сама не хочет с ними знакомиться.

– Ха! – съязвил отец. – Не хочет знать родителей парня, значит, и парень ей не нужен.

Увидев, как Мартин побледнел, отец понял, что попал в точку, и на протяжении следующих двух месяцев, заходила ли речь об учебе Мартина, или о том, что он не слишком старается найти работу, или о том, что часами просиживает на тренировках баскетбольной сборной, или еще о чем-нибудь, отец обязательно заканчивал разговор фразой: «Небось, твоей черномазой принцессе все это не нравится? А почему я должен это терпеть?»

Разок-другой я попыталась вступиться за Мартина, но вышло только хуже: отец использовал мое заступничество для доказательства слабости и безволия Мартина; в общем, их ссоры были еще одной причиной, гнавшей меня из дому.

С отцом вообще стало трудно разговаривать, он тут же заводился, правда, его раздражение обычно бывало направлено на братца Дэниела, на соседей, на Мартина, на мать – на кого угодно – только не на меня. Дела в лавке шли неплохо, и отец получил даже небольшую прибавку, но это привело лишь к тому, что он стал реже бывать дома, а возвращаясь, все чаще приносил бутылку дешевого портвейна или второсортного виски. Однажды, когда у меня было особенно плохое настроение и он попытался меня подбодрить, я спросила, нельзя ли нам переехать в другую квартиру. Я думала, его это рассердит, но он только пьяно кивнул. Мы пошли в кафе и купили «Таймс». Сели у стойки, он заказал кофе и попросил принести карандаш. Потом внимательно прочел все объявления о квартирах и обвел карандашом те, которые могли нам подойти. Он так серьезно отнесся к делу, что я поверила в возможность скорого переезда и, увидев, как он подчеркнул два объявления о квартирах в Бронксе, даже испугалась, что не смогу видеться с Дэвидом, если мы уедем так далеко.

– Это слишком далеко от работы, папа. У тебя много времени будет уходить на дорогу.

– Ну и что? – Он пожал плечами. – Найду работу где-нибудь поблизости.

Я рассмеялась:

– Подумаешь важность, правда?

– А что? – обиделся он. – Думаешь, меня не возьмут? Думаешь, твой дядя Дэниел по доброте душевной делает мне большое одолжение?

И он демонстративно подчеркнул еще несколько объявлений о жилье в Бронксе, пробормотав, что они кажутся ему самыми подходящими и с них-то и надо начать. Была суббота, меня ждали Штаммы, и я не могла поехать с ним; когда вечером я вернулась домой, он сидел за столом, углубившись в «Таймс». Мать с испуганным видом штопала носки.

– Ты только послушай, Руфи, – сказал отец. – Район Центрального парка, западная часть. Семь больших светлых комнат в прекрасном доме. Две с половиной ванные комнаты.

– Боже мой, две с половиной ванные, – повторила мать. – Как это может быть половина ванной?

– Половина – это только унитаз и раковина, объяснила я. – Две нормальные ванные и еще половина.

– Подумать только, их же все придется мыть.

– Дорого? – спросила я у отца.

– Не сказано. Написано, что дом муниципальный. Значит, не слишком дорого.

– Для кого? – спросила мать.

– Она права, папа. Это дорогой район.

– Что зря говорить, давайте узнаем. Узнавать – не покупать. Тут есть номер телефона.

– Звонок тоже денег стоит, – негромко сказала мать.

– Да что же это такое? – взорвался отец и резко встал, опрокинув стул. – Причитаешь, будто я собираюсь спустить деньги на азартные игры! Я хочу найти приличное жилье! Ты намерена жить в этой помойке? Я – нет. И Руфи – тоже!

– В помойке, – с горечью повторила мать. Глядя на нее, я вдруг поняла, что тихое смирение, которое меня в ней так восхищало, вовсе не было смирением. Она не хотела ничего менять. Никогда не интересовалась рекламой домов, красивых вещей, машин, путешествий. Не потому, что понимала бессмысленность пустых мечтаний. Ей и не хотелось иметь дом, путешествовать… Я вспомнила об одном эпизоде из своего детства. Мне было лет десять-одиннадцать… Сорок первый или сорок второй год – шла война. Отец получил работу на военном заводе и после первой зарплаты пришел домой с двумя большими пакетами – для меня и для матери. У меня дрожали руки, когда я вскрывала свой пакет. А когда вынула из него красное шерстяное платье с плиссированной юбкой, которое он мне купил, я запрыгала от радости.

Мать не открывала свой пакет. Только сообразив, что мы оба на нее смотрим, она развязала ленту (с выражением, больше похожим на испуг), достала из пакета прелестное платье из черного крепа (отец всегда отличался прекрасным вкусом, мать же одевалась безвкусно, может, отчасти потому, что не хотела тратить на себя деньги), подержала его перед собой, потом взглянула на отца.

– Ну как? – спросил он со снисходительной улыбкой.

– Мне некуда это носить, – медленно ответила она.

На следующее утро она вернула платье в магазин, а отец пропал на несколько дней. Не в первый раз. В годы войны, начав неплохо зарабатывать, он часто исчезал из дому. После войны в лавке у брата он получал значительно меньше, хотя работать ему приходилось и по вечерам, и даже в выходные.

Сейчас, глядя, как он мнет в руках газету, я спрашивала себя, почему же они не думали о переезде раньше, когда денег у них было больше, а квартиры стоили дешевле?

– Здесь наши друзья, – услышала я голос матери, как бы в ответ на свои мысли.

– Друзья? Какие еще друзья? Эта жирная сволочь наверху?

– Эйб!

– Ты просто не способна жить по-человечески! – закричал он. – Вот в чем дело. Ты…

Он кричал что-то еще, но я уже не слушала. Мне было ясно: если мы до сих пор не уехали отсюда, то уже не уедем никогда. И отец разъярился не из-за матери – он ведь тоже понимал, что отсюда, где все так знакомо и так безрадостно, им не выбраться до конца своих дней.

Я занималась с Борисом каждую субботу примерно по четыре часа, но не подряд, а с перерывом на час. В хорошую погоду мы проводили этот час, гуляя по парку, или шли до музея Метрополитен, или, дойдя по 96-й улице до Мэдисон-авеню, оказывались у невидимой черты, отделявшей мир имущих от мира неимущих. Меня поражало, что Борис не замечал перемены и так же, как и в богатом квартале, останавливался у витрин магазинов. Он не воспринимал моей иронии по поводу смены декораций и продолжал невозмутимо смотреть по сторонам. Однажды я спросила, почему, на его взгляд, до 96-й посажены деревья, а дальше проложены рельсы; он ответил, что, наверное, потому, что там ходят поезда.

В плохую погоду мы оставались дома, играли в библиотеке в шашки, а иногда и в шахматы – он научил меня этой игре за лето, или просто болтали. Осенью ему наконец разрешили устроить в ванной фотолабораторию, и мы много фотографировали, а потом он показывал мне, как проявлять пленку и печатать фотографии. Сделав какой-то промах, он сердито ворчал и пинал ванну. Я смеялась и говорила, что это он нарочно прикидывается – я-то знаю: у него не может не получиться. Он напоминал мне Мартина и моего отца: ему казалось, что самая пустяковая ошибка умаляет его мужское достоинство. Убедившись, что я в нем не сомневаюсь, Борис успокаивался и легко справлялся с любой задачей.

Однажды вечером, в начале декабря, когда я уже уходила домой, Хелен Штамм попросила меня зайти в библиотеку.

– Скажите, Руфь, – спросила она, попыхивая маленькой сигарой, которые теперь предпочитала сигаретам, – что вы собираетесь делать в Рождественские каникулы?

– Еще не знаю.

– Думаю, вы уже догадались, что мой сын в вас страстно и безнадежно влюблен.

Я смущенно рассмеялась:

– Я только знаю, что ему со мной хорошо.

– Хорошо! – Она возвела глаза к потолку, словно призывая в свидетели какое-то божество, наверное Фрейда. – Дверь платяного шкафа изнутри сплошь оклеена вашими фотографиями. Каждую субботу одно и то же: стоит вам выйти за дверь, он мрачнеет, куксится, а спросишь его, в чем дело, – не отвечает, зато потом начинает вдруг интересоваться, сколько лет Дэвиду и не знаем ли мы, куда вы с Дэвидом пойдете вечером. Стоит мне заметить, что он подтянулся в школе и не нуждается больше в дополнительных занятиях, он умудряется за неделю нахватать двоек по всем предметам. Теперь мы изо всех сил уверяем его, что считаем его успехи исключительно вашей заслугой, а вас – членом семьи, без которого невозможно обойтись.