Текст книги "Социальная история советской торговли. Торговая политика, розничная торговля и потребление (1917–1953 гг.)"

«Обмен» с деревней осуществлялся через потребительские кооперативы на основе существующего разделения труда между кооперативами и государством. Отношения между кооперативами и правительственными чиновниками теперь выстраивались на новом языке – 26 мая Центросоюз подписал с Компродом генеральный договор (полгода назад о таком названии нельзя было и помыслить!), однако на деле кооперативы продолжали обеспечивать товарообмен и распределять грузы, поставляемые государственными органами, а Компрод занимался сельскохозяйственными заготовками и сбором продналога. Продналог, основанный на уже опробованном методе принуждения, был не столь безуспешен, однако товарообмен объявили неудачей еще до того, как Компроду удалось передать запасы своих подлежащих обмену товаров на распределение Центросоюзу [Удинцев 1923: 143; Чмыга 1958,1: 78; Малафеев 1964:29–30; Атлас 1969:166–191; Дмитренко и др. 1978:136–139][112]112
  См. также: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 260. Л. 4–7.


[Закрыть]. Местные власти предпочли сбор налога обмену, который они часто запрещали во время проведения налоговой кампании, так как это могло привести к «нездоровым» последствиям: согласно одному широко распространившемуся докладу, «рабочие начнут разбирать фонды по рукам для анархического обмена»[113]113
  ГАКО. об. Ф. Р-367. Д. 25. Л. 14.


[Закрыть]. Перед кооперативами тем временем стояла незавидная задача убедить крестьян отдавать свою продукцию в обмен на «эквиваленты», стоимость которых все еще была значительно ниже рыночных цен на продовольствие, при том что сами кооперативы получали за свою работу лишь минимальную комиссию. В скором времени они отделались от этой программы. Как пишет В. П. Дмитренко, всего через несколько недель кооперативы Гомельской, Курской, Орловской и Брянской губерний перенаправили свои товары, предназначенные для товарообмена, в денежный товарооборот. К концу лета практически все остальные кооперативы в стране пошли тем же путем [Дмитренко 1971: 61][114]114
  См. также [Удинцев 1923: 158–159; Атлас 1969: 180–181].


[Закрыть].

В 1921 году идея, лежащая в основе товарообмена, так же как и в 1918 году, подразумевала, что при социализме требуется форма распределения, отличная от торговли. Подходящей альтернативой казался «товарообмен»: посредством него, как позднее писал Ленин, казалось возможным осуществить «некий непосредственный переход без торговли, шаг к социалистическому продуктообмену» [Ленинский сборник XXIII: 267][115]115
  См. также [Дмитренко 1971: 43–49].


[Закрыть]. Однако когда «прямой» обмен продуктов сельского хозяйства на продукты промышленности сменился обменом на деньги, надежды, возложенные на фундаментально новую форму распределения и, соответственно, на смычку города и деревни, были отброшены. С августа по октябрь 1921 года советское руководство неохотно санкционировало односторонний переход потребительских кооперативов к торговле. Сначала было узаконено использование денег в операциях с сельским населением; далее отдельные кооперативы и относящиеся к ним магазины получили право устанавливать цены с учетом местных условий; и, наконец, кооперативы были освобождены от своих «договорных» отношений с Компродом [Удинцев 1923; Чмыга 1958; Дмитренко 1971: 62–66]. Сложно избежать вывода о том, что товарообмен провалился, так как не отвечал интересам ни крестьян, ни самих кооперативов. Как ив 1918–1919 годах, политические идеалы привели большевиков к попытке построить экономику на основе социальной солидарности, а не экономических интересов. Хотя сам по себе этот идеал не является недостижимым: политика солидаризма в двадцатом веке была осуществлена в форме общества всеобщего благосостояния, однако общественного договора, на котором она основана, в послереволюционной России не было. Показательно и то, что при реализации новой политики большевики вновь поступились интересами не городских рабочих, специалистов и функционеров, а крестьян.

Безотносительно жизнеспособности этого предприятия, провал товарообмена в 1921 году также стал результатом организационных и материальных недостатков. Хотя при развертывании Новой экономической политики некоторые процедуры были пересмотрены, недостатки товарообмена оставались по большей части теми же, что одолевали его с самого начала. Как и в период Гражданской войны, безденежная форма обмена провалилась отчасти вследствие негибкости обменного курса эквивалентов, из-за которой кооперативы не могли конкурировать с нарождающимся частным сектором. Но главная причина провала товарообмена, конечно, заключалась в нехватке желаемых товаров у кооперативов. Выводы Цюрупы, сделанные в ходе первой кампании товарообмена, сохраняли актуальность и в 1921 году: без товаров крестьяне не желали отдавать свою продукцию[116]116
  Анализ ситуации см. в [Отчет Харьковского губэкосо 1922: 20].


[Закрыть]. Однако на этот раз руководство решило дополнить кнут пряником: для целей сбора налогов оставили принуждение, но вдобавок крестьян поощряли стремиться к получению оплаты за излишки своей продукции в объеме, который мог предложить рынок. С освобождением крестьянского рынка «пункты обмена товаров», относящиеся к социалистическому сектору, вынуждены были переориентироваться на рыночное ценообразование, чтобы получать хоть какую-то сельскохозяйственную продукцию.

Все вышеизложенное указывает на третий ключевой элемент бюрократизированного распределения в революционный период и первые годы НЭПа – на контроль цен. Эта политика тоже предшествовала военному коммунизму – ее вводило еще царское правительство в ответ на инфляцию военного времени, но, как и в случае с продовольственными карточками, большевики значительно расширили ее охват. Значение контроля цен достигло пика на первых этапах революции, когда установление цен и продовольственные карточки были основными рычагами регулирования распределения в руках сперва Временного, а потом и большевистского правительств. На протяжении Гражданской войны значение этой политики уменьшалось в результате прогрессирующей «натурализации», или демонетизации, экономики. В 1921 году контроль цен был возобновлен наряду с товарообменом и легализацией «местной торговли». Несмотря на то что контроль цен не показал особенно хороших результатов в переходный период, в последующие годы он тем не менее оставался входной точкой для государственного вмешательства в экономику. К концу 1920-х годов бюрократическое ценообразование стало одной из ключевых ценностей социалистической экономики наряду с планированием и общественной собственностью на средства производства. Введение стабильной и независимой системы цен стало большой гордостью советских руководителей. После смерти Сталина экономисты и партийные лидеры прославляли неизменно низкие цены в Советском Союзе как одно из главных достижений социалистической системы.

Как развивалась советская система цен? Поскольку общая тенденция ценообразования в революционный период хорошо изучена (главной особенностью ее можно назвать радикальное занижение стоимости сельскохозяйственной продукции по отношению к текущим рыночным ценам), здесь я остановлюсь лишь на нескольких конкретных моментах[117]117
  Обзор политики в отношении цен во время Гражданской войны см. в [Дьяченко, Ровинский 1939: 1-32; Малафеев 1964: 18–28; Атлас 1969: 93-150].


[Закрыть]. Приступив к курсу регулирования цен, советские плановики должны были разработать ряд принципов и методов для решения практической задачи назначения цен на товары. Одним из вариантов решения был курс, избранный некогда царским правительством в отношении цен на зерно: в рамках него на определенный период устанавливались верхние пределы цен, которые пересматривались в конце периода. В момент введения этой политики максимальные значения цен оставались несколько выше цен, преобладающих на рынке, то есть, вероятно, имелась тенденция подтягивать рыночные цены кэтомууровню [Дихтяр 1960:181–193;Lih 1990:19–22;Кондратьев 1991: 234–258]. С другой стороны, из-за роста денежной массы во время войны и обострения нехватки промышленных товаров инфляция становилась неизбежной. Таким образом, подход царского правительства к регулированию цен, в который входило установление ценовых пределов на многие сырьевые товары и продукты питания, можно охарактеризовать как «управляемую инфляцию»: государство позволяло ценам расти в ответ на действие рыночных сил и старалось направить инфляцию на плато; оставаясь на нем, правительство могло в течение нескольких месяцев получать военное и гражданское снабжение.

Большевики отвергли такой подход регулирования цен, однако собственной целостной программы взамен этой у них еще не было. Когда углубляющийся разрыв между так называемыми твердыми ценами и рыночными привел к невыполнению плана по государственным хлебозаготовкам, большевистское правительство тоже обнаружило необходимость пойти на уступки свободному рыночному движению цен. Однако в августе 1918 года цены на заготовку зерна были увеличены втрое, хотя, по выражению историка, все равно «уже в момент установления эти цены значительно отставали от вольных» [Устинов 1925: 34][118]118
  См. также [Атлас 1969: 95].


[Закрыть]. Предпосылку, лежащую в основе последующих корректировок структуры цен, через год описал С. А. Фалькнер, один из ведущих большевистских теоретиков по финансовым вопросам:

Деревня, без размышлений использовавшая все положительные для нее черты нового революционного порядка, весьма болезненно реагировала на все неудобные для нее черты его и воспринимала их как сознательно-волевую несправедливость по отношению к себе. Такой ей представлялось то разноречие в системе легальных цен, которое явилось результатом длительного (сезонного) закрепления цен продуктов сельского хозяйства на фоне постоянно повышающихся цен продуктов сельского хозяйства обрабатывающей промышленности. Выход напрашивался сам собою: следовало восстановить довоенную, единственно памятную деревне, товарную эквивалентность даже путем пожертвования некоторой частью товарных ценностей, имеющих в обладании города, для того чтобы добиться улучшения продовольственного снабжения города [Фалькнер 1919: 19].

Описание Фалькнера действительно было более беспристрастным, чем то, которое экономический аппарат советского правительства представил в 1918 году, когда была принята новая структура цен: В. П. Милютин описал тогда восстановление довоенных ценовых соотношений в радужных тонах на основании того, что они представляли «более или менее нормальные условия экономической жизни» [Милютин 1918: 6][119]119
  См. также [Милютин 1918: 34–39].


[Закрыть]. Как ни странно, несмотря на свое глубокое недоверие к рынку, советские руководители в итоге присвоили (правда, с видимой неохотой) довоенным рыночным ценам на товары статус «справедливой цены», в отличие от «аномальных» рыночных цен революционного периода[120]120
  Экономист 3. В. Атлас, выступавший за допустимую опору на рыночные силы при нормальных обстоятельствах, подхватил эти настроения в своей содержательной работе по истории советской денежной политики: «Переход от добровольного к обязательному товарообмену в указанных условиях был объективно необходим, так как товарный обмен по складывающимся на рынке ценам был неэквивалентным» [Атлас 1969: 98].


[Закрыть].

Такой взгляд на цены 1914 года продолжал оказывать влияние на политику большевиков еще долгое время после того, как решение свернуть товарообмен в пользу мер принуждения освободило плановиков от необходимости предоставлять «понятные» эквиваленты меняемым товарам. В 1919 году ценовая политика вновь была вынесена на широкое обсуждение, и на этот раз ведущие экономисты надеялись построить целую систему «справедливых цен», в рамках которой деньги служили бы лишь удобным средством выражения реальной эквивалентности вещей. В первой половине 1919 года чиновники потратили на установление цен чрезвычайно много усилий: Комитет цен при Президиуме ВСНХ провел ревизию цен, среди прочего, на 950 различных продуктов текстильной промышленности, примерно 550 единиц кожевенной промышленности, 4250 металлических изделий и 1500 единиц химической продукции и установил их новую стоимость [Милютин 1919: 12].

Несмотря на такую бурную деятельность, статьи Милютина и Фалькнера, опубликованные в июле, ясно давали понять, что комитет все еще во многом действует наугад. Каждый из авторов предлагал свой подход к расчету твердых цен, и в рамках обоих за отправную точку принимались довоенная стоимость вещей и продуктов. Метод, за который выступал Милютин, можно описать как «экономику спроса». Предполагалось, что стоимость будет выстроена вокруг цен на потребительские товары и в конечном итоге вокруг цен на зерно. Они, в свою очередь, будут основаны на количестве денег в обращении (для установления уровней цен) и на идеализированной картине потребительского спроса (для установления соотношений эквивалентности). Эту картину предполагалось взять из данных о бюджетах рабочих домохозяйств дореволюционного периода, внеся в них лишь некоторые корректировки, отражающие предполагаемый «культурный прогресс» России. Метод Милютина, следовательно, едва ли представлял собой нечто большее, чем просто обходной путь, нужный, чтобы обосновать сохранение довоенной структуры цен[121]121
  Критику Милютина см. в [Атлас 1969: 136].


[Закрыть]. Предложение Фалькнера, более искушенного экономиста, чем Милютин, можно было бы определить как «ценообразование предложения»: в нем должны учитываться денежная масса (темпы ее роста с 1914 года) и поставки сырья (темпы его сокращения). Поскольку за период Гражданской войны промышленное производство сократилось более резко, чем сельскохозяйственное, Фалькнер утверждал, что советская ценовая политика искусственно подняла сельскохозяйственные цены и что справедливая система цен будет еще сильнее скошена в сторону городских товаров. Опять же, основанием для этих расчетов служили «нормальные» цены первой половины 1914 года [Фалькнер 1919: 15–21]. Однако авторы обоих предложений забывали учесть, что гибкость спроса не всегда одинакова: как было показано в первой главе, на протяжении революционного периода из-за голода и изменения цен структура спроса претерпевала значительные изменения[122]122
  Кажется, что эта фиксация на «объективных факторах» в формировании цен была устойчивой чертой советской экономической мысли. Как однажды указал Алек Ноув, ссылаясь на статью 1957 года в журнале «Народное хозяйство»: «Даже оригинальные и критически настроенные мыслители, такие как Струмилин, уходят в сторону и рекомендуют некий критерий для поддержания цен, совершенно не связанный с меняющейся структурой спроса» [Nove 1964: 60].


[Закрыть].

В 1920 году поиски системы ценообразования, которая бы отражала «реальные стоимости» товаров, продолжались, но демонетизация сделала их менее срочными. К 1921 году, когда стоимость товаров, получаемых рабочими в натуральном выражении, стала в тринадцать раз превышать их заработную плату в денежном выражении, демонетизация распределения потребительских товаров была фактически завершена. Эквивалентность все еще играла роль в межведомственных расчетах, но в интересах эффективности эти операции совершались без денежных переводов, а посредством манипуляций с балансами счетов в национализированных банках [Оболенский 1920: 7-11]. Как отмечал Атлас – историк, некогда бывший одним из архитекторов советской денежной политики, – интенсивное развитие процесса натурализации в 1918–1920 гг. обусловливалось факторами как объективного, так и субъективного характера: склонности советских руководителей рассматривать деньги как пережиток капиталистического общества и считать, что их исчезновение, согласно докладу Комиссариата финансов, подготовленному в декабре 1920 года, «приблизит нас к светлому началу коммунистического строя»» [Атлас 1969: 139, см. также 150–151]. Подобные настроения выражали на протяжении всего революционного периода. Среди примеров – доклад члена Комитета цен М. Н. Смит-Фалькнер на I Съезде Советов народного хозяйства в мае 1918 года, где она представляла социалистическое распределение не как обмен, «в котором деньги являются самостоятельным фактором ценообразования, а обмен человеческого труда на человеческий труд» [Труды I Всероссийского съезда Советов народного хозяйства 1918: 291]; озвученное в июле 1919 года Милютиным предсказание о том, что «с падением капиталистической системы умирает денежный фетиш, этот бог капиталистического мира, и денежный знак неизбежно превращается в трудовой талон на получение соответствующей продовольственной или вещевой порции» [Милютин 1919:11]; и постановление ВЦИК, принятое в июне 1920 года, в котором безденежные расчеты предлагались в качестве первого шага к «полной отмене денежной системы» [КПСС в резолюциях 1970–1972, 1: 427; lurovsky 1925: 33–34][123]123
  См. также [Carr 1952,2:260–268; Davies 1958:26–29,38-45] – оба рассматривали антиденежную риторику как способ представить экономическую проблему в позитивном свете.


[Закрыть]. Позиция большевиков по вопросу денег была менее категоричной, чем может показаться из этих цитат: так, экономист Ю. Ларин отстаивал немедленное и полное упразднение денег, что относило его к крайне левому крылу партии, – но этот «субъективный фактор» помогал коммунистам рассматривать разрушение российской экономики как позитивный шаг.

Ценообразование в отсутствие денег оказалось невыполнимой задачей. В 1920–1921 годах экономистам было дано задание разработать «трудовую единицу стоимости» и сугубо «материальный», немонетарный государственный бюджет, однако эти проекты сошли на нет еще до объявления НЭПа [Davies 1958: 38–45; Атлас 1969: 141–150]. Последующую коренную перемену в задачах режима можно проследить по судьбе экономиста Г. Я. Роховича, который в 1921 году отправил Рыкову, Ленину и Молотову серию писем, в которых им критикуются «руководители нашей финансовой политики, при настоящих условиях ратующие за уничтожение денег и переход к натуральному обмену». Такие люди, утверждал он, «самые заклятые враги Советской власти, тем более что они пошли по ложному пути к осуществлению своих диких и вредных фантазий». Роховича не только не упрекнули за его проденежную позицию, но и пригласили присоединиться к Государственной общеплановой комиссии Совета труда и обороны (СТО)[124]124
  Письмо Роховича от 27 июня 1921 года см. в: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 260.
  Л. 9; другие письма и сведения о карьерных перемещениях см.: Д. 233.


[Закрыть]. До окончания десятилетия, когда журналисты вновь возвестили о наступлении безденежной утопии, советская политика была нацелена на укрепление валюты и обратную монетизацию экономических отношений. Однако, как будет видно далее, эта политика не мешала возобновлению контроля цен, изъяны которого значительно повлияли на периодические кризисы периода НЭПа.

После революции советские руководители сознательно выбрали построить бюрократизированную систему распределения. Чуткие к тяжелому положению городской бедноты, они решили развести доступность предметов первой необходимости с платежеспособностью горожан. Концентрация полномочий по принятию решений в руках людей, преданных большевистской идеологии и, в силу занимаемых ими должностей, разбиравшихся в экономике в целом, казалась единственным способом обеспечить рациональное и справедливое использование ресурсов. Однако этот оптимизм достаточно быстро усмирило наступившее осознание явной недееспособности бюрократизированной экономики. Бюрократизация имела тенденцию порождать бюрократизм, ассоциирующийся с неповоротливостью, нежеланием принимать решения и излишним перекладыванием бумаг на местах. Уже в декабре 1918 года чиновники, занимающиеся экономической политикой – от ультралевого Ларина до правого меньшевика Д. Ю. Далина, – начали сетовать на тот факт, что бюрократизм стал «характерной чертой социалистического правительства», и призвали к мерам по противодействию ему [Труды II Всероссийского съезда Советов народного хозяйства 1919:104–105,134]. Однако в условиях военного коммунизма это было бесперспективно: пока магистральной линией политики советской власти было ускорение бюрократизации и централизации, оставался и бюрократизм.

Каким бы нерешительным ни было движение большевиков в этом новом направлении в 1921 году, Новая экономическая политика изначально была антибюрократической инициативой. За легализацией «местной торговли» вскоре последовала серия декретов, дающих низкоуровневым советским учреждениям свободу самим заниматься своими нуждами. Текущие эксперименты по децентрализации были расширены: фабрикам было дано распоряжение создать «обменный фонд» для торговли с деревнями, переводя некоторые из своих цехов на производство потребительских изделий – ведь многие и сами втайне так поступали ранее [Атлас 1969: 173]. К концу лета децентрализация достигла такой степени, что магазины социалистического сектора могли устанавливать розничные цены «с учетом местных условий» на все, за исключением довольно короткого списка товаров первой необходимости. Таким образом, бюрократические методы вернулись к рыночным механизмам. Центральное правительство и Коммунистическая партия поощряли такой ход событий, пусть даже зачастую делали это постфактум. Однако и на «командных высотах» советской экономики, и на ее нижних уровнях от бюрократических привычек оказалось трудно отказаться, и сделать это становилось все сложнее с каждым месяцем, ведь главными альтернативами бюрократизму были только капитализм, коррупция и крах[125]125
  Это противоречие широко обсуждалось в литературе. Среди хороших работ наэту тему см. [Orlovsky 1995: 290–311; Гимпельсон 2000: 373–392].


[Закрыть].

Противоречия между экономической культурой советской элиты и антибюрократическим курсом НЭПа можно продемонстрировать на двух примерах. Первый – ценообразование, которое после восстановления денежных отношений вернулось на передний план экономической политики большевиков. Вне зависимости от того, уделялось ли ценообразованию больше внимания, чем любому другому вопросу, или нет, по утверждению А. Н. Малафеева, с начала НЭПа и вплоть до фактического отказа от этой политики оно действительно было предметом бессчетного числа статей, докладов и обсуждений чиновников [Малафеев 1964: 7–8]. В ответ на провал демонетизированного обмена товарами были объявлены новые меры регулирования цен. Как было установлено Комитетом цен Комиссариата финансов, на потребительские товары первой необходимости, такие как соль, сахар, керосин, спички, табак и хлопковая ткань, будут удерживаться «твердые» розничные цены. Правительственное регулирование цен на остальные товары будет происходить на оптовом уровне, посредством установления твердых цен для оптового сбыта, осуществляемого государственными предприятиями, учреждениями и трестами. С учетом гиперинфляции, которая продолжала ускоряться в 1921–1922 годах вместе с экспоненциальным ростом денежной массы, твердые цены подлежали пересмотру каждый месяц с учетом в них динамики цен свободного рынка. Меры, принятые в 1921 году, фактически привели к возрождению стратегии «управляемой инфляции», которую проводило еще царское правительство во время войны, хотя и охватывали гораздо более широкий ряд товаров.

К началу 1922 года стало очевидно, что советская бюрократия потратила свои усилия впустую. Политику твердых цен повсеместно не соблюдали. Хотя два разных комитета цен продолжали публиковать ценовые курсы для национализированной промышленности, эти цены признавались исключительно «ориентировочными», то есть не обязательными к соблюдению [Там же: 30–32]. Однако это стало далеко не последним словом в вопросе о ценах в первые годы НЭПа. Предоставленные сами себе, советские промышленные управленцы действовали, руководствуясь тем, что Рыков в 1920 году определил как собственническая психология, – тенденцией развивать «то маленькое дело, которым ведает отдельный товарищ или данный экономический орган», не учитывая последствий для экономики в целом. Если при военном коммунизме такое отношение приводило к запасанию хозяйственными учреждениями ресурсов, то резкое прекращение государственного снабжения и финансирования в конце 1921 года заставило их распродавать свое материальное имущество для финансирования своей текущей деятельности; очень часто продавать приходилось ниже себестоимости. К середине 1922 года из-за повсеместного истощения запасов резкие скачки цен на промышленные товары уже казались неизбежными. Публикуемые правительством цены вновь были объявлены обязательными к соблюдению государственными предприятиями и экономическими органами по крайней мере в отношении потребительских товаров первой необходимости [Протоколы президиума Госплана за 1921–1922 годы 1979, 2 (2): 113–114].

Чего же можно было ожидать? Пока цены на промышленные товары стремительно росли, прения и резкие повороты в политике продолжались. Снижение продаж угрожало предприятиям и магазинам социалистического сектора массовым банкротством. Может быть, контроль цен следовало отменить, как предлагал осенью 1922 года Г. Л. Пятаков?[126]126
  Пятаков выступил с этим предложением 26 октября на заседании Госплана, посвященном ценовой политике: «…вообще говоря, регулирование цен тем путем, которым мы идем, оно и невозможно, и не нужно, и вредно. Поэтому комиссии цен создавать не нужно и ее следует упразднить в том виде, в каком она есть» [Протоколы президиума Госплана за 1921–1922 годы 1979, 2 (2): 118].


[Закрыть] Может быть, следовало открыть внешнюю торговлю для частных торговцев, чтобы за счет экспорта зерна повысилась покупательная способность крестьян?[127]127
  Малафеев приписывает эту идею Н. Д. Кондратьеву, см. [Малафеев 1964: 36].
  Со взглядами ряда ведущих представителей власти на проблему «ценовых ножниц» можно кратко ознакомиться в конспектах дискуссий, проводившихся в комиссии цен при Комвнуторге, см. в: Экономическая жизнь. 1923. 7 сент., 27 сент.; и в серии интервью под заголовком «Почему дорожают промышленные изделия?» (Там же. 12–25 сент.).


[Закрыть] Может быть, следовало «заставить» кооперативы «снимать меньше прибыли» с основных предметов сельского спроса?[128]128
  Предложено Тамариным, членом специального комитета, посвященного «вопросу ценовых ножниц», см.: ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 55. Д. 309.


[Закрыть] В конечном итоге «кризис сбыта», вызванный явлением «ценовых ножниц», спровоцировал принятие серии новых мер регулирования, в которые входило создание новых комитетов, принудительное сокращение цен и превращение торговой комиссии при СТО в комиссариат, наделенный полными регулирующими полномочиями. Автор вышедшей в 1925 году работы по экономической истории В. М. Устинов указал на суть проблемы с точки зрения плановиков, определив, что для расширения государственной торговли необходимо было

не только с точки зрения организационной, но и с точки зрения, так сказать, идеологической и, может быть, даже психологической. [И в этой трудной работе] необходимо было избежать двух крайностей: чрезмерной свободы государственной торговли, при которой она в своих методах и целях равнялась по частной торговле, и чрезмерной зависимости от административных органов, при которой она переходила в систему распределения [Устинов 1925:96].

Коротко говоря, довольно быстро проделав в 1921–1922 годах путь от твердых цен к концепции цен «ориентировочных», в 1923–1924 годах советские руководители уже не испытывали охоты возвращаться к «системе распределения». Однако если единственной альтернативой было превращение государственной и кооперативной торговли в «капиталистическую», то с «идеологической» и «психологической» точек зрения многие готовы были заплатить цену в виде бюрократизма[129]129
  Похожий вывод см. в [Gregory 1994: 94–97]. Подробную дискуссию о кризисе «ценовых ножниц» см. в [Carr 1954: 3-154].


[Закрыть].

Второй пример политических противоречий, присущих борьбе против бюрократизма, связан с теми способами добычи товаров, к которым прибегали розничные торговцы, относящиеся к государственному сектору. Еще в период Гражданской войны кооперативы и государственные учреждения нанимали закупщиков, чтобы приобретать у крестьян, фабрик и других владельцев ходовых товаров дополнительное снабжение. В конце 1920 года – в финальной, наиболее радикальной фазе военного коммунизма – наем торговых посредников был объявлен вне закона, однако запрет длился так недолго, что едва ли тянул на реальный перерыв в осуществлении этой практики [Дмитренко 1986: 173–174].

Договоры, аннулированные 1 января 1921 года, просто восстанавливались в марте. Более того, поскольку реформы НЭПа угрожали прекратить поставки Компрода, торговые организации были склонны расширять свои сети агентов, направляя одних в крупные города на поиски сделок с потребительским товаром и нанимая других для разъездов и закупки продовольствия в сельской местности. Советский чиновник, занимавшийся преследованием экономических нарушений, утверждал, что «к 1923 году уже не было ни одного треста, ни одного синдиката, ни одного торга, у которого не было бы своих послов-представителей» [Кондурушкин 1927: 30]. Курторг, государственное торговое учреждение Курской губернии, для целей снабжения десяти своих магазинов имел постоянных представителей в четырех городах (Москве, Ленинграде, Харькове и Орле) и в этом смысле был типичным примером; у более крупных торговых предприятий государственного сектора на зарплате состояли буквально сотни торговых агентов. Эти агенты могли оказывать значительное влияние на местную экономику центров снабжения; в 1926 году в Москве свои представительства имели свыше пяти с половиной тысяч агентов[130]130
  ГАКО. об. Ф. Р-192. Оп. 1. Д. 55. Л. 115; см. также [Дудукалов 1978: 53–57;
  Fitzpatrick 1986: 197]. По словам одного фельетониста, опубликованным в «Красной газете» (14 января 1924 года), финансовый департамент Петрограда заявлял, что в 1923 году в Северной столице насчитывалось не менее сорока тысяч «агентов и посредников».


[Закрыть].

Привлечение агентов представляло собой антибюрократический подход к добыче снабжения, на первый взгляд, соответствующий руководящим принципам НЭПа. Наниматели ценили услуги торговых представителей; хотя с появлением товарных бирж и контрактов, напрямую связывающих фабрики и синдикаты с розничными организациями, оптовый рынок бестарных товаров постепенно упорядочивался, ближе к концу 1920-х годов большое число торговых представителей указывало на то, что личные контакты все еще способствовали заключению множества сделок[131]131
  Товарные биржи появились в большинстве крупных городов в 1922 году; см. [Устинов 1925: 71–78]. О договорах между промышленными предприятиями государственного сектора и потребительскими кооперативами см.: Экономическая жизнь. 1923. 11 сент.


[Закрыть]. Зачем же тогда советское правительство вело фактически непрекращающуюся кампанию против найма торговых представителей, создавая комиссии для борьбы с ними и постоянно урезая бюджеты хозяйственных органов в надежде устранить именно эти рабочие места? То, насколько ограниченной была борьба советского правительства с бюрократизмом, подчеркивают два аргумента против торговых представителей и предложенные им альтернативы.

Первый из аргументов касается эффективности. Центральное правительство и партийные чиновники воспринимали торговых представителей как очередное проявление «собственнической психологии». Изложение этой проблемы Рыковым, которое уже приводилось выше, на самом деле касалось торговых агентов: «…из какого-нибудь города ездят за небольшим количеством цемента за много сотен и тысяч верст» [Рыков 1990:137]. Могло казаться, что маркетизация, а следовательно, и наем представителей оправдывали стремление управленцев к получению прибыли, однако политические круги продолжали размышлять о дублировании функций, высоких трансакционных издержках и транспортных затруднениях, приписываемых деятельности этих агентов. Что еще хуже, конкуренция между представителями разных государственных и кооперативных организаций за одни и те же товары определенно способствовала инфляции. Однако когда рационализаторы брались за решение этой проблемы, они либо учреждали новый комитет (в частности, Комиссию по внутренней торговле при СТО – Комвнуторг, который вскоре привел к распространению торговых комиссий по всем городам и губерниям), либо стремились вновь объединить снабжение предприятий социалистического сектора [КПСС в резолюциях 1970–1972, 1: 588; Малафеев 1964: 32][132]132
  См. также: ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 55. Д. 2228. Л. 116–121.


[Закрыть]. Таким образом, бюрократизация продвигалась как решение проблемы «неэффективности».

Еще более суровым был выбор, связанный со вторым аргументом против торговых представителей – идеологическим и моральным. По предположению критиков, торговые агенты привнесли в государственные и кооперативные учреждения «капиталистический» элемент. Публицистические работы, посвященные «частному капиталу» и советской экономике, описывали их деятельность в мрачных тонах. Например, А. Фабричный сравнил «внедрение частников» с раком:

Результатом такой работы является полное разложение кооперативной организации и коррупция тех работников государственного аппарата, с которыми кооператив приходит в соприкосновение. Уголовная квалификация частника при этом резко повышается. От злостной спекуляции он приходит к растратам, хищениям, взяткам и подлогам [Фабричный 1930: 37].

Вне зависимости от риторики определились два фактора, благодаря которым аудитории, к которой обращались большевики, такое нагнетание страха казалось оправданным. В отличие от обычных работников, торговые представители работали на комиссионной основе, получая суточные для оплаты расходов на проживание и долю за каждую сделку. Вкупе с тем фактом, что они работали по собственному расписанию и без правительственного надзора, такая схема в самом прямом смысле придавала их деятельности «частный», даже «капиталистический» характер. Как и частные предприниматели и особенно контрагенты, торговые представители были заинтересованы в выполнении заказа из-за своего процента от сделки; более того, выбор способов добычи ресурсов для снабжения целиком находился в их распоряжении. Часто они предоставляли услуги государственному сектору, одновременно занимаясь собственным сопутствующим делом: это означает, что благодаря государственным комиссиям и контактам закладывалась основа частных бизнес-империй. Олицетворением этой опасности был ленинградский миллионер Семен Пляцкий: он был богатым торговцем еще до революции, во время Гражданской войны сотрудничал с большевиками, а впоследствии, с переходом к НЭПу, стал торговым представителем национализированной металлургической промышленности. Он вновь нажил состояние в 1922–1923 годах, торгуя металлоломом и дроссами на открытом рынке. Говорили, что Пляцкий обладал связями в более чем 30 государственных учреждениях, и, несмотря на то что с 1922 по 1926 год он 18 раз привлекался к суду по подозрению в нарушениях, его осудили лишь в 1927 году. Комментирующих эту ситуацию большевиков возможное культурное влияние людей вроде Пляцкого пугало даже больше, чем возмущало перекачивание «из государственного кармана в карман частного контрагента, без какого-либо эквивалента» [Ларин 1927:22][133]133
  О деле Пляцкого см. [Кондурушкин 1927:70–71]. Информацию об осуждении Пляцкого см. в: Красная газета. 1927. 12 янв.


[Закрыть]. Опора на частных контрагентов и присутствие «капиталистов» в государственных и кооперативных административных органах могли сделать режим уязвимым к подрыву изнутри.