Текст книги "Социальная история советской торговли. Торговая политика, розничная торговля и потребление (1917–1953 гг.)"

Многие торговцы из малых городов существовали в условиях, которые описаны в этих письмах. Истории разъездных и уличных торговцев с патентами 1-го разряда нам неизвестны, зато определенная доля торговцев 2-го разряда подавала заявления на предоставление кредитов в Госбанк, в частные или государственные предприятия оптовой торговли, и поэтому информация о них есть в моей базе данных. В Украине было определенное число торговцев 2-го разряда, в основном (но не исключительно) евреев, которые смогли арендовать прилавок на рынке, но едва зарабатывали прожиточный минимум. Пожилой торговец рыбой из маленького города недалеко от Одессы Йоэль Абрамович Серпер в высокий сезон мог продавать товаров на 500 рублей в месяц, но неизвестно, как он выживал зимой. Макар Андреевич Томилин был мелким сельским торговцем и до, и после революции, а в период НЭПа продавал различные мелкие товары на 250 рублей в месяц. Подобное явление не было исключительно характерным для малых городов: в портовом городе Николаеве Меер Яковлевич Линецкий продолжал арендовать рыночный прилавок в ряду мучных и бакалейных изделий как минимум на протяжении 1927 года, несмотря на то что продажи никогда не приносили ему более 200 рублей в месяц. Таких историй множество, и, разумеется, их можно обнаружить и в других регионах[167]167
  Самые низкие задокументированные доходы имели место в городке рядом с Ленинградом, где Зельман Яковлевич Быховский (Kb/SZ-19/Bykhovsky) предлагал ассортимент товаров на общую сумму всего 25 рублей, и в киргизском городе Токмак, где за месяц Мир Умар Адилов (Kb/Uz-18/Adilov) продавал товаров на 150 рублей. У обоих были патенты 2-го разряда. Среди других примеров торговцев 2-го разряда, которых описывали как «совершенно не имеющих ресурсов» и чья выручка в годы после денежной реформы составляла менее 700 рублей в месяц: Kb/U-157/ Khmel’nitskii; Kb/U-152/ Tarasenko; Kb/U-140/Sidorenko; Kb/U-134/Podzolkin; Kb/U-120/Markov; Kb/ U107/Leibel’; Kb/U-105/Kulik; Kb/SZ/Riskin; Kb/SZ/Baldin


[Закрыть]. Повсеместно мелкие торговцы предлагали стандартный ассортимент товаров: чай, мука, конфеты, соль, табак, иглы, нитки, пуговицы, гвозди. Все это приобреталось в малых количествах у государственных, кооперативных и частных продавцов, зачастую в поездках в более крупные города. Доходы от таких продаж варьировались в диапазоне от 10 до 30 рублей в месяц.

Многое из этого существовало и в дореволюционной России, но и без того безрадостные перспективы заработка для торговцев из малых городов при советской власти значительно ухудшились. Беспощадная стигматизация торговли как бесчестного, «нетрудового» занятия отравляла отношения между лавочниками и крестьянами в 1920-х годах, как и неблагоприятные тенденции в движении цен. В начале 1924 года, сразу после окончания худшей фазы кризиса ценовых ножниц, газета «Беднота» организовала опрос крестьян на тему «Кто такие кулаки?». Полученные ответы обнаруживают гораздо большую неприязнь к торговле, чем в дореволюционный период. На вопрос, считать ли бедного человека, который «на гроши торгует исключительно для того, чтобы не умереть с голоду» кулаком и буржуем, большинство опрошенных ответило утвердительно:

…всякий торговец в крестьянской среде, будь он мелким или крупным, является элементом нежелательным…

Всякий бедный, торгующий в деревне человек, нежелающий улучшить свое крестьянское хозяйство и жить исключительно этим хозяйством, должен считаться человеком, ищущим легкой наживы, и в нем нужно видеть будущего кулака…

Прежде всего никак нельзя поверить, чтобы «бедный человек» на гроши мог вести торговлю какую бы то ни было, тогда как при настоящих ценах на продукты… без ста тысяч не купишь ни рубашки, ни поросенка. Человек, добывающий себе средства на пропитание путем торговли, как легкой и сплошь преступной наживой (ибо пословица метко говорит: «не обманешь – не продашь»), – само собою становится паразитом общества… [Деревня при НЭПе 1924: 21,27, 29].

Разумеется, в этот период были и успешные торговцы-«кулаки»[168]168
  Например: Kb/SZ-80/Raichik; Kb/U-147/Transkii and Buianski.


[Закрыть], однако экономические условия все чаще загоняли работников частной торговли в угол. Что касается евреев, то ирония пореволюционной ситуации заключалась в том, что закон больше не запрещал им владеть землей, но, не имея капитала для ее покупки, слишком многие из них продолжали влачить нищенское существование, занимаясь мелкой торговлей, платить непомерные налоги и конкурировать с предприятиями социалистического сектора в условиях обнищания покупателей[169]169
  Евреи были самой большой этнической группой, представленной в торговле: в этом секторе было занято 17 % экономически активных представителей еврейского населения, по сравнению с 1 % экономически активного населения в целом, – а также в кустарном производстве, на государственной службе и в свободных профессиях [Миндлин 1929: 5-31].


[Закрыть]. Удивительно, что даже беднейшие торговцы из моей базы данных продолжали свою деятельность: при непрерывном товарообороте в «постоянных» лавках, многие лавчонки второй категории продолжали работу весь период НЭПа. Вне зависимости от того, были торговцы периода НЭПа евреями или нет, они были не «последними капиталистами России», как говорил А. Болл, а скорее новейшим воплощением городской бедноты.

Человеческое измерение общественных потрясений, произошедших после революции, видно в образах обнищавших мелких торговцев так же, как и голодающих крестьян или толп осиротевших или брошенных детей, скитающихся по улицам российских городов. Был у этих потрясений и экономический аспект. С экономической точки зрения нищета была лишь одним из проявлений проблемы истощения капитала – пожалуй, главного препятствия на пути восстановления экономики в первой половине 1920-х годов. Гиперинфляция начала периода НЭПа уничтожила любые сбережения, которые могли остаться после семи лет войны. За исключением зажиточных мешочников, встречавшихся редко, частные лица, стремящиеся начать свое дело, были вынуждены просить средства или товары взаймы. По-видимому, в 1921–1922 годах, перед наступлением кризиса ценовых ножниц, создался благоприятный момент для подобных займов. Как упоминалось во второй главе, реакцией государственных учреждений на маркетизацию были попытки избавиться от активов, поэтому они зачастую были готовы предоставлять торговцам товары в кредит на довольно выгодных для заемщиков условиях. Позже и торговые синдикаты, и Госбанк ужесточили требования для предоставления займов, ненадолго смягчив их лишь в 1925/1926 бюджетном году[170]170
  См. [Banerji 1997: 73–86].


[Закрыть]. В «Кредит-бюро» регулярно приходили запросы об успешных до революции торговцах, которые не смогли заново открыть свое дело в начале периода НЭПа, но теперь, несколько лет спустя, запрашивали займ на стартовый капитал. Узнать, каким был ответ банков на эти запросы, не представляется возможным, но в кредитных отчетах единогласно рекомендовалось не предоставлять таким людям займов[171]171
  Например, Kb/SZ-21/Blokh (10/23); Kb/U-79/Dizhur (2/24); Kb/SZ-10/Baldin (10/24); Kb/SZ-59 /RumiantsevSA (6/25); Kb/SZ-81/Rubiazheva (9/25); Kb/SZ-4/ Abramovich (10/26); Kb/Uz-48/IbragimovMI (9/27); Kb/U-12/Amkhanitskii (10/29).


[Закрыть].

В тех регионах бывшей империи, куда советская власть пришла позже, чем в другие, проблемы капитализации изначально стояли менее остро. Многие торговцы из Центральной Азии и Украины продолжали свою работу в период Гражданской войны и закрывали свои лавки лишь на очень короткий промежуток времени, без потери имущества. Например, крупнейший самаркандский торговец фруктами дореволюционного периода Фишель Беркович Ерусалимский поставлял фрукты на местные рынки с 1918 по 1921 год без перебоев в работе, а единственным изменением, которое претерпело его дело после объявления НЭПа, было восстановление широкомасштабных торговых операций не только в Ташкенте, но и с Ленинградом, Москвой и Сибирью. Для предпринимателя такого уровня, как Ерусалимский, займы были доступны и после введения более строгой политики[172]172
  Kb/Uz-33/Erusalimskii.


[Закрыть]. Среди аналогичных случаев в Центральной Азии можно назвать крупного торговца скотом из Ташкента, торговца тканями из Андижана и перекупщика муки и «колониальных товаров» из Полторацка. Мелкие торговцы тоже естественным образом выигрывали от неполного введения политики военного коммунизма в своих регионах[173]173
  Например, Kb/Uz-40/Zakirdzhanov; Kb/Uz-6/Abdugaliamov; Kkb/Uz-П/ Arustamov; Kb/Uz-19/Abduzhalidov и Kb/Uz/Aminov.


[Закрыть]. Необходимо подчеркнуть, что это изначальное преимущество не гарантировало продолжительного успеха предприятия. Несколько примеров из Украины показывают, что из-за своей негибкости некоторые торговцы, открывшие заведения за 10–20 лет до войны, отказывались менять заведенную практику или методы работы в ответ на новые экономические и политические условия. Так, когда в 1923 году советское правительство приложило серьезные усилия к монополизации соляного рынка, торговец солью из Подольска Сруль Шмулевич Коган просто наблюдал за тем, как его средняя выручка рухнула с десятков тысяч, которые он зарабатывал с 1907 по 1922 год, до одной тысячи рублей в месяц в 1926 году[174]174
  Kb/U-90/Kogan. Среди примеров подобных случаев: Kb/U-176/Shtern (вино) и Kb/U-139/Stanislavskii (папиросная бумага).


[Закрыть].

У тех торговцев дореволюционного периода, которым удалось выдать себя за специалистов и устроиться на работу в органы снабжения в центральной части советской территории, дела обстояли лучше всего в 1921–1922 годах. Ранее уже рассматривались примеры таких представителей этой группы, как Семен Пляцкий, миллионер из Ленинграда, сделавший состояние на продаже металлолома, и Д. А. Дьяков, владелец мельниц в сельской местности, ставший кооператором и членом Продовольственного комитета. В начале НЭПа многие российские поставщики пиломатериалов, торговцы тканями, перекупщики зерна, торговцы кожей, яйцами, фруктами, мясом, вином и рыбой вернулись к своей деятельности, и хотя она была ограничена потерей внешнего рынка, заработать внутри страны все еще было возможно[175]175
  Например (помимо прочих), Kb/SZ/Rozen, Kb/SZ-26/Berezin and Chudakov, Kb/SZ-26/ Rukin, Kb/SZ/Rulev, Kb/SZ-24/Binevich, Kb/Uz-22/Breslavets, Kb/Uz/ Islamov, Kb/U-32/Rivkin, Kb/U-4/Al’tmanKhF и Kb/U-47/Briskin.


[Закрыть]. Как видно из этого списка, самые крупные торговцы этого периода специализировались на нерасфасованных товарах: для этого очень полезно было иметь связи в торговых синдикатах и ВСНХ. Ироничное описание Владимиром Маяковским идеальной нэпмановской семьи – «невеста – в тресте, кум – в ГУМ, брат – в наркомат» [Маяковский 1955–1961, 7: 135], – возможно, иногда и было справедливо в отношении предпринимательских сетей, но чаще всего связи у таких людей оставались еще со времен их работы агентами на комиссионных началах или торговыми представителями. Эти же связи помогали в получении банковских займов, пока торговцы не накапливали достаточных запасов собственного капитала, а в нескольких случаях товары продолжали поставляться на основе комиссии даже после того, как торговец переставал работать в социалистическом секторе[176]176
  Например, Kb/U-106/Landa; Kb/SZ-43/Nevel’son; Kb/SZ-37/Burin.


[Закрыть].

Мелким предпринимателям неизбежно было труднее мобилизовать капитал для своих магазинов. Многие, в том числе 87 из 304 торговцев из моей базы данных, делили начальные затраты, риски и прибыли с одним или несколькими партнерами. Иногда партнеры выделяли средства, не принимая активного участия в управлении делом, или просто временно предоставляли компании право пользоваться своей репутацией. Один молодой галантерейщик из Ленинграда, например, зарегистрировал в качестве поручителя одного из купцов Елисеевых – члена известной дореволюционного торговой династии, а потом использовал это имя для обеспечения займа[177]177
  Kb/SZ/Rozovskii. Магазин деликатесов купцов Елисеевых в итоге был прибран к рукам торговым учреждением сталинского периода в качестве флагманского магазина, см. пятую главу. «Негласное» партнерство включало: КЬ/ SZ-21/Blokh; Kb/SZ-30/Bezprozvannaia; Kb/SZ-38/Burdeinyi; Kb/SZ/Rukin; Kb/U-6/Apriamov; Kb/U-125/Medvedkovskaia, Spivakov.


[Закрыть]. Тем не менее большинство таких партнерств строилось на активном сотрудничестве, которое подразумевало значительную степень доверия. Партнеры почти никогда не принадлежали к разным этническим группам (в моей базе данных нет ни одного подобного примера) и чаще всего были связаны родственными отношениями: в партнерство вступали сваты, дальние родственники и, что происходило чаще всего, двое-трое братьев[178]178
  26 компаний из моей базы данных являлись партнерствами братьев (плюс одно партнерство сестер).


[Закрыть]. Пожалуй, более удивительно, что иногда партнерами становились бывшие конкуренты с дореволюционных времен, чье долгое знакомство с делами друг друга оказывалось крепче, чем давнее соперничество[179]179
  Kb/U-150/Tarlovskii and Leonov; Kb/U-179/Shpolianskii, Liberman, and Kleiman.


[Закрыть].

Некоторые накапливали капитал трудным путем: начинали уличными или разъездными торговцами, зарабатывали на аренду столика или прилавка на рынке и в конце концов собирали достаточно средств, чтобы организовать небольшую лавочку. Этот процесс мог быть мучительно долгим, и на деле большинство торговцев не вырастали выше патента 2-го разряда. Однако бывали и исключения, такие как Вольф Израилович Гамерман, молодой лавочник из Жмеринки. Четыре года Гамерман торговал иглами, нитками и пуговицами с лотка на улице, пока у него не появилась возможность арендовать постоянное торговое место: правда, оно всего лишь было выделено ему в канцелярском магазине (владелец решил сдать в субаренду один из прилавков, чтобы оплачивать собственные счета). Пример Гамермана можно считать успешным: в период с сентября 1927 года, когда он начал арендовать торговое место, по декабрь 1928 года его продажи утроились[180]180
  Kb/U-60/Gamerman. Среди других случаев постепенной консолидации торговли 1-го и 2-го разрядов: Kb/SZ-33/BarenbaumRE; Kb/SZ/RumiantsevVM; Kb/U-30/BeilinIV; Kb/U-110/Levish; Kb/U-87/Kalantyrskii; Kb/U-174/Shul’man; Kb/U-163/Khaikin; и Kb/ U-168/Khinkis.


[Закрыть]. Тем не менее разбогатеть таким способом было нельзя. Некоторые торговцы смогли от небольших лавок вырасти до более крупных форм розничной и оптовой торговли, но большинство из них уже совершили этот скачок к середине 1923 года[181]181
  Например, Kb/SZ-29/Bezprozvannyi, Kb/SZ/Rozovskii и Kb/U-71/Gurevich.


[Закрыть]. Что-то подобное произойдет позже, в 1990-х: в первые несколько лет после начала приватизации было возможно очень быстро разбогатеть, но впоследствии классовая структура перестала быть такой гибкой. В середине и в конце 1920-х годов мелкие лавочники еще могли надеяться на скромный успех, но широкие перспективы, которые, казалось, замелькали на горизонте торговцев средней руки в 1921–1922 годах, отныне точно были закрыты.

Чтобы регламентировать частную торговлю, большевики действовали быстро. В конце лета 1921 года были введены патенты и налоги на коммерческую деятельность, в 1922 году – налоги на доходы и пятиуровневая патентная система, а с 1 января 1923 года новый Гражданский кодекс РСФСР заложил правовую базу для рыночной экономики[182]182
  Общие сведения о них см. в [Ball 1987: 15–30; Banerji 1997: 40–44; Carr 1952, 2: 331–337].


[Закрыть]. Этот кодекс подтверждал государственную монополию на внешнюю торговлю и систематизировал серию имущественных прав, в том числе права на такие неосязаемые товары, как торговые знаки и патенты. В нем также были установлены принципы договорного права, обозначены принципы честной деловой практики и перечислены условия легального обмена. Владельцам имущества разрешалось продавать практически все, кроме тех категорий товаров, реализация которых, как правило, регулируется в современных государствах (наркотики, взрывчатые вещества, огнестрельное оружие и военные технологии). Что касается субъектов права, участвующих в обменных операциях, вовлечение в торговлю было запрещено только военным, государственным служащим и представителям правительственных органов снабжения. Согласно некоторым мнениям, официальное учреждение процедур обмена в качестве гражданских прав, должно быть, усилило уверенность граждан в том, что большевики приняли НЭП «всерьез и надолго»[183]183
  Цит. по [Ленин 1958–1965, 43: 329]. Подробнее о решении о запрете торговли госслужащим, представителям снабжения и военнослужащим от декабря 1922 г. см. [Ball 1987: 114–115]; о Гражданском кодексе и общественном доверии см. [Там же: 23], а также [Banerji 1997: 45–46]. Для ознакомления со снабженным комментариями полным сборником законов, регулирующих частные предприятия, см. [Канторович 1925: особ. 25–40].


[Закрыть].

Вразрез с правовой терминологией Гражданского кодекса проболыпевистские публицисты, экономические аналитики и политики предпочитали дискурс, сосредоточенный на эффективности. Для них торговцы имели права только в той мере, в которой были «полезны» для общества. Такая логика имела последствия для государственной политики, которая пыталась направить деятельность частных предприятий в продуктивное русло. И. С. Мингулин, автор изданной в 1927 году работы о частном капитале, обозначил эту цель особенно категорично:

Наша задача – регулировать и контролировать частный капитал и его накопление; не давать ему хищнически накоплять; не давать ему работать там, где он вреден, вытеснять его с таких участков; привлекать его туда, где ему есть полезная, с нашей точки зрения, работа; наша задача в том, чтобы действительно поставить частный капитал на службу социализму… [Мингулин 1927: 43].

Мингулин больше других выступал за максимальную интеграцию государственной, кооперативной и частной торговли, аргументируя это тем, что подобная взаимозависимость превратит частный сектор в форму государственного капитализма. При этом почти все современники могли бы согласиться, что через рациональную политику регулирования и использования государство могло «впрягать» частный капитал до тех пор, пока услуги торговцев больше не потребуются.

На деле логика использования частного сектора постоянно оказывалась в приоритете перед гражданскими правами торговцев. Когда в октябре 1923 года, всего через девять месяцев после принятия Гражданского кодекса, своего пика достиг кризис ценовых ножниц, высшее руководство было готово пренебречь конституционными гарантиями, данными частным предпринимателям, в пользу секретных операций ради «восстановления состояния экономики». С октября по декабрь в ходе кампании, направленной против частных подрядчиков, оптовиков, валютчиков, нелегальных торговцев алкоголем и наркотическими средствами, а также работников социалистического сектора (которые предположительно содействовали поднятию цены на потребительские товары), сотрудники ОГПУ арестовали и выслали из Москвы 916 «паразитов, пиявок, коррумпированных и злостных спекулянтов». Этому примеру последовали представители правопорядка в других городах, спровоцировав, по выражению одной ленинградской газеты, «общую панику среди нэпманов»[184]184
  Красная газета. 1924. 9 фев. См. также [Кондурушкин 1927: 110 и далее;
  Трифонов 1969: 174–176].


[Закрыть]. Этот эпизод явно показывает, что внесудебные «операции» против частных предпринимателей не были исключительным явлением сталинского периода, а стали постоянной частью принимаемых большевиками мер начиная с 1917 года. Идеологически они соответствовали утилитарной концепции власти, согласно которой права предпринимателей должны были соблюдаться пропорционально степени их полезности для Советского государства.

Во второй главе упоминались последствия кризиса ценовых ножниц для советской торговой политики. К этому можно добавить некоторые уточнения. Результатом кризиса, как упоминалось ранее, стала повторная бюрократизация. Помимо быстрого разрастания регулирующих органов, на каждом этапе цикла снабжения для производственных товаров предписывались сокращения цен. Ограничивались так называемые отпускные цены, по которым промышленные синдикаты и тресты продавали товары оптовикам; снижались тарифы на перевозки; регулировались оптовые цены в государственной и корпоративной торговых системах, а в социалистическом секторе розничной торговли были снова введены «ориентировочные» цены. Обычно принудительное снижение цен отражало приоритет экономического стимулирования над финансовой устойчивостью. Согласно изучавшему советскую ценовую политику историку А. Н. Малафееву, в 1923–1924 годах отпускные цены в нескольких ключевых сферах потребительской экономики устанавливались ниже стоимости производства товаров. В том, что касается стратегии использования потребительского спроса как двигателя экономического роста, принятые меры имели успех: вместе с введением стабильной валюты в начале 1924 года, снижение цен вызвало скачок спроса на промышленные товары [Малафеев 1964: 53–61; Атлас 1969:214–247].

Кризис неминуемо повлиял на отношения между государственным сектором и представителями частной торговли. Когда власти устанавливали отпускные цены на ткани, сахар и некоторые другие товары массового потребления на уровне ниже себестоимости, они планировали, что сэкономленные средства окажутся в карманах потребителей и частные торговцы не смогут присвоить себе эти доходы. Одним из способов предотвратить такое «присвоение» стало повышение налогов, которое, однако, допускало послабления для кооперативной и государственной торговли. С теми же целями в крупных городах снижали стоимость аренды для кооперативов[185]185
  Красная газета. 1924. 12 фев.; [Ball 1987: 28–30, 53–54; Banerji 1997: 59–72].


[Закрыть]. Более активным способом было сокращение снабжения. Продажи промышленных трестов и синдикатов отслеживались с начала 1922 года с намерением увеличить долю промышленных товаров, приходящихся на социалистический сектор [Удинцев 1923]. После кризиса ценовых ножниц власти перешли к более решительным мерам: текстильный синдикат, находясь под давлением политиков, объявил, что частные оптовики больше не смогут получать товары в кредит, а сахарный трест пошел еще дальше, заявив о полном прекращении поставок частным торговцам[186]186
  Красная газета. 1924. 13 мая.


[Закрыть]. Согласно одной ленинградской газете, по городу ходили «белогвардейские» слухи о «конце НЭПа» – разумеется, в публикации поддерживалась идея предпринять немедленные шаги для устранения частного предпринимательства от оптовой торговли и регулирования розничной продажи. «Для них, – говорилось в заключении статьи, – это, безусловно, окажется “концом НЭПа”, но для нас – это его исполнение»[187]187
  Там же. 1924. 30 апр.


[Закрыть].

Как довольно скоро выяснилось, введенные в 1923–1924 годах регулирующие нормы создали столько же проблем, сколько и решили. Они действительно привели к постоянному снижению доли товаров, продаваемых напрямую частным предпринимателям национализированными синдикатами и трестами: с показателя в 27 %, зафиксированного в 1921–1922 годах, продажи частным торговцам упали до 5–6 % в 1926–1927 годах и до 1–2 % к следующему году[188]188
  [Banerji 1997:106–107] (1921–1927); ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 55. Д. 1585. Л. 43 (1927–1928).


[Закрыть]. Кроме того, новые требования сделали промышленные товары более доступными для потребителей, что помогло экономике выбраться из кризиса. С другой стороны, цены ниже себестоимости вряд ли могли быть долгосрочным решением проблемы стоимости жизни. Как отмечал Малафеев, подобное решение должно было сопровождаться увеличением производительности, без которого поддерживать низкие цены становилось невозможно [Малафеев 1964: 58–61]. Цены, установленные ниже себестоимости товаров, истощали доходы производителей и приводили к замедлению производства. Прекращение продаж частным оптовикам ухудшало финансовое положение промышленного сектора, так как кооперативы, злоупотреблявшие кредитами, приобрели дурную славу. Исследовавший частную торговлю периода НЭПа историк А. Банерджи сообщал, что 70 % тканей, ниток, кожаной обуви и галош, которые продавались потребительским кооперативам в 1926–1927 годах, записывались в кредит, как и почти все их закупки сахара и соли. Торговцы частного сектора, напротив, приобретали основную часть товаров за наличные [Banerji 1997: 106].

Меры по снижению цен затормаживали производство потребительских товаров, но в то же время естественным образом стимулировали спрос. Демпинг, может, и решил проблему ценовых ножниц, но спровоцировал новые «ножницы» со стороны предложения. Таким образом, «кризис сбыта» едва ли был преодолен до того, как начался «товарный голод»; в соответствии с базовыми принципами микроэкономики, степень недостатка конкретного товара отражает разницу между установленной и рыночной ценами. Для частных торговцев последствием таких изменений стало резкое увеличение рисков ведения предпринимательской деятельности. В одно и то же время снабжение производственными товарами стало гораздо менее доступным, налоги выросли, а предприятия социалистического сектора получили большое конкурентное преимущество в виде более низких трансакционных издержек. Что было еще хуже: даже когда благодаря влиянию Бухарина в 1924–1925 годах политическая обстановка стала более благоприятной для предпринимателей[189]189
  Банерджи отнес начало примирительной «новой торговой политики» к марту 1925 года [Там же: 51–54], однако предшествующие исследователи считали, что это произошло восемью месяцами ранее (см., например, [Гольберт 1925; Загорский 1927: 127–129]).


[Закрыть], усиливающийся дефицит усилил конфронтацию в экономическом секторе в течение всего нескольких месяцев.

Роль налогообложения в этом случае была абсолютно типичной для торговой политики раннесоветского режима. Налоговая политика периода НЭПа, которая была направлена на извлечение максимальной пользы из частного сектора (из него постоянно выкачивали прибыль, при этом не закрывая), задействовала против розничных торговцев целый арсенал пошлин и налогов, которые могли произвольно повышаться или понижаться, как только частники признавались «слишком сильными» или экономике нужен был дополнительный толчок[190]190
  См., например: ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 55. Д. 958. Л. 178–179.


[Закрыть]. В этом арсенале были обременительный индивидуальный подоходный налог (единственный, от которого были освобождены мелкие торговцы), сбор за патент, трехпроцентный налог на продажи, арендная плата за прилавок (или торговое место на перекрестке, или пошлина за право на один день уличной торговли), «буржуазная» плата за образование для всех торговцев с детьми, взимаемые от случая к случаю одноразовые налоги (например, сбор в помощь голодающим в 1923 году), доплата за право продажи «предметов роскоши» (эта категория была настолько обширной и разношерстной, что включала в себя шерстяные ткани, фейерверки и майонез). Даже в 1924/1925 финансовом году, когда налоговые ставки были самыми низкими за десять лет, эти налоги забирали от 21 до 32 % заработка частных торговцев, что было значительно выше дореволюционной доли. Учитывая, что число частных торговцев росло и снижалось в зависимости от уровня безработицы, неудивительно, что оно также коррелировало с налоговой нагрузкой на конкретный год. Эта нагрузка была самой тяжелой в 1923/1924 году, когда закрылось столько частных предприятий, что советские власти озаботились возникновением «торговой пустыни», и с 1927 по 1931 год, когда налоговая политика и политика репрессий были направлены на то, чтобы полностью истребить частную торговлю[191]191
  Данные налоговой статистики за 1924/1925 год см. в [Падучев 1926: 32–33;
  Струмилин 1958: 704–706]. Мелкие лавочники 2-го и 3-го разрядов платили самую низкую ставку в 21 %, в то время как торговые патенты более высоких категорий обязывали торговцев платить от 26 до 29 %. Торговцы первой категории платили самые высокие налоги, учитывая размер фиксированных налогов и пошлин. По подсчетам Струмилина, в 1924/1925 году государству отходило фактически 32 % от их заработка. Об эволюции налоговой политики в СССР см. [Ball 1987: 28–30, 53–54, 68–69; Banerji 1997: 59–72].


[Закрыть].

Тем не менее в середине 1927 года регуляторные требования оставляли торговцам некоторое пространство для маневра. В соответствии с утилитарной доктриной большевиков, запреты периода военного коммунизма, препятствующие деятельности частников, были заменены на определенный свод правил, который в теории должен был встроить частную торговлю в социалистическую систему. Для осуществления этой цели были задействованы все уровни государственной власти: муниципалитеты в основном регулировали неэкономическую сторону торговли, а центральные правительственные органы (Совнарком, СТО, Наркомфин и Наркомвнуторг) регулировали финансовую сторону. Федеральные нормативные акты были направлены на то, чтобы снизить конкурентоспособность частных торговцев по сравнению с государственным сектором, но в то же время они вводили принципы защиты прав потребителей и открывали путь к модернизации торговли. Например, Уголовный кодекс РСФСР 1926 года предусматривал уголовную ответственность за фальсификацию продуктов, ценовой сговор и сомнительные продажи – все эти действия подпадали под категорию «нарушение правил, регулирующих торговлю». Интересам потребителей также отвечали постановления, направленные на сдерживание уровня «спекуляции»: например, обязательное указание цен на видном месте рядом с дверью. Вряд ли можно вменить правительству в вину и то, что оно пыталось препятствовать уклонению от налогов и обеспечить прозрачность предпринимательской деятельности через ведение достоверных книг учета [Канторович 1925: 41–51, 60–62; Banerji 1997: 91–93]. При тщательном исполнении эти требования в итоге покончили бы с практикой торга, изменениями условий продаж «для своих» и неформальными процедурами учета, характерными для российской докапиталистической культуры обмена.

На повседневной основе торговцы «контролировались» в основном постановлениями и органами правопорядка на местном уровне. Лавки все еще не могли сами определять свое рабочее время, однако тот факт, что теперь его назначало не центральное правительство, а губернские и муниципальные торговые отделы, допускало некоторую гибкость по сравнению с периодом с 1918 по 1921 год. В Рязанской губернии, например, торговый отдел позволил владельцам парикмахерских и некоторым другим предпринимателям, которые вели свою деятельность поблизости от рынка, работать на один-два часа дольше. Исключения зависели скорее от целей властей, чем от частных торговых интересов. Большинство рязанских торговых точек, продающих промышленные товары, работали с девяти до пяти, большинство продовольственных магазинов – с семи до пяти, хотя хлебные лавки могли оставаться открытыми и вечером. Даже для лоточников был установлен комендантский час: они не должны были торговать после десяти вечера. Ни один магазин не мог работать по воскресеньям, при этом могли работать базары. Наконец, в «пролетарские праздники» запрещалась любая торговля[192]192
  ГАРО. Ф. Р-787. Оп. 1. Д. 48. Л. 1,4.


[Закрыть]. В социалистическом секторе фиксированный график работы в большей степени служил для соблюдения прав работников, а не удобства покупателей (как это сегодня происходит, например, в Германии и Франции), однако большинство частных торговцев не нанимало работников, поэтому введение фиксированного графика для них было вызвано стремлением контролировать частную торговлю. Ограничение рабочих часов торговых заведений сделало совершение покупок затруднительным для тех, кто трудился на работе с постоянным графиком, и парадоксальным образом привело к росту потребности в уличных торговцах, а также домашней прислуге и домохозяйках[193]193
  Значимость работы домохозяек, дочерей и домашней прислуги для рабочих домохозяйств явно обозначена в [Кабо 1928: особ. 50, 58, 89, 101].


[Закрыть].

Местные власти также определяли пошлины за однодневную торговлю на рынке (они являлись важным источником муниципальных доходов на протяжении рассматриваемого в настоящем исследовании периода); устанавливали санитарные требования; курировали «комитеты рыночных торговцев», «комитеты товарных бирж» – институты взаимодействия властей с частным сектором; собирали налоги; проводили инспекции, проверяя торговые предприятия на соответствие множеству местных и федеральных постановлений, а также выявляя случаи налогового мошенничества. С выполнением некоторых из этих функций им помогали рыночные комитеты. Несмотря на то что их членами в основном были частные предприниматели, рыночные комитеты занимались содержанием прилавков и столов на уличных рынках, сбором мусора, отслеживанием продавцов без разрешений на торговлю, предоставлением статистики по торговому обороту; они даже помогали финансовым отделам определять размеры выручки отдельных продавцов [Канторович 1925: 49–51, 70–73][194]194
  ГАРО. Ф. Р-787. Оп. 1. Д. 25. Л. 1–6; Д. 50. Л. 69.


[Закрыть]. Воскрешая в памяти гражданскую роль производителей и торговцев во время Первой мировой войны, рыночные комитеты представляли собой необычный пример сотрудничества государственного и частного секторов в годы НЭПа. В середине десятилетия их существование, казалось, подтверждало возможность того, что торговцы могут найти с властью общий язык.