Текст книги "Социальная история советской торговли. Торговая политика, розничная торговля и потребление (1917–1953 гг.)"

У рядовых граждан, особенно жителей столиц, почти не было возможности отапливать свои квартиры. Небольшие дровяные печи, известные как «буржуйки», стали стандартным оборудованием в каждом доме северных городов, население которых раньше полагалось на уголь и газ; но проблема получения дров все еще сохранялась. Как писал Готье в ноябре 1919 года, «вопрос о продовольствии заслоняет все остальное, кроме вопроса о топливе» [Там же: 324]. Во время самых сильных похолоданий, например, в ноябре 1919 года или феврале 1920-го, температура опускалась ниже нуля как на рабочих местах, так и в домах [Там же: 327, 387–388]. Американский корреспондент Маргерит Гаррисон описала процесс получения частным лицом топлива через официальные каналы в Москве в 1920 году, после официальной национализации снабжения:

Заготовка дров была делом времени и бесконечных формальностей. В первую очередь нужно было иметь трудовую книжку с указанием места работы заявителя. <…> Кроме того, для закрепления права на получение дров необходимо было иметь приказ с места работы, который нужно было предоставить в областное отделение Московского топливного комитета и обменять на приказ, подписанный в комитете, после чего нужно было дождаться распределения топлива в вашем регионе, затем пойти в назначенное место, встать в очередь и ждать выдачи топлива. Иногда, если вы не приходили пораньше, запас заканчивался и вам приходилось возвращаться в другой день [Harrison 1921: 95–96].

Знакомый, посвятивший Гаррисон в этот процесс, был вынужден везти дрова до дома (для этого горожане обычно использовали сани), рубить их на куски нужной длины во дворе и тащить вверх по четырем лестничным пролетам. Официально установленной нормы было достаточно, чтобы топить одну печь всего три месяца; несмотря на номинально проведенную национализацию, большую часть дров упомянутый Гаррисон знакомый получал из частных источников, приобретая их по договорам с крестьянами или с частными агентами, торговавшими дровами в городе. Гаррисон приехала в Москву уже после национализации дров в феврале 1920 года и не застала открытую продажу древесины на московских рынках. До этого момента мемуаристы писали, что на каждом рынке больших городов была отдельная секция с огромными поленницами [Там же: 46–47; 82; 95–96; Kudrey 1938: 53].

Жители Советской России, в придачу к покупке дров, заготавливали древесину и самостоятельно. В деревнях одним из первых видов революционных действий крестьян против помещичьих хозяйств был захват лесных участков. Однако, учитывая огромные лесные просторы России, нехватка топлива, как и продовольственный кризис, в основном затронула жителей крупных городов. Петроград и Москва лишились всех деревьев и стали похожи на пустыри в 1919–1920 годах; в украинском портовом городе Николаеве всего за два дня с центральных бульваров исчезли все деревья. Еще более характерной практикой был демонтаж мостовых (вымощенных деревянной брусчаткой) и деревянных домов для использования полученной таким образом древесины для растопки; только в Петрограде в 1919–1920 годах было снесено около трех тысяч деревянных домов (чуть более четырех каждый день) [Figes 1996: 604; Готье 1997: 295; Wells 1921: обложка]. Нехватка топлива нашла отражение и в юмористическом жанре: в одном из номеров любимого москвичами дуэта клоунов Бим-Бома были изображены трудности с добычей дров [Harrison 1921: 166–167].

Замена капиталистической торговли более мелкими и коллективными ее формами вызвала распространение форм самопомощи. Как остроумно отметил А. А. Гольденвейзер, «Национализация торговли означала, что торгует целая нация»[67]67
  Цит. по: [Brower 1989: 69].


[Закрыть]. На уличных рынках к бывшим торговцам присоединялись не только крестьяне и мешочники, но и солдаты, обменивавшие свою форму на буханки хлеба; аристократы, продававшие шелковые платья, граммофоны и позолоченные часы; даже рабочие, которые, согласно государственным исследованиям 1918–1920 годов, зарабатывали от 25 до 30 % своего дохода за счет периодических продаж. Рабочие и другие горожане, борющиеся за жизнь, по выражению Дэниела Брауэра, продавали поношенную одежду и предметы домашнего обихода, предметы, произведенные или украденные с целью обмена, а также дичь и меха, которые они добывали незаконно [Струмилин 1923: 29; Бюджеты рабочих и служащих 1929: 22][68]68
  С точки зрения доходов в денежном выражении роль рыночных продаж была бы гораздо выше, особенно в 1920 году. Общие показатели доходов включали в себя стоимость продуктов питания и других товаров, полученных в натуральной форме.


[Закрыть]. Исключительно активны в этой торговле были железнодорожники благодаря своему доступу к транспорту и текстильщики – благодаря своему доступу к тканям. В Киеве и Харькове в 1920 году эти две категории работников получали две трети своих доходов от торговли [Дмитренко 19666: 241][69]69
  О железнодорожниках [Argenbrigh 1993: 506–527; Кондурушкин 1927: 9]; ГАРФ. Ф. 130. Оп. 3. Д. 415,46–47; РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 2618. Л. 8-10,32–34.


[Закрыть]. Свою роль в результатах этого года сыграла и почти полная демонетизация заработной платы. Если сторонник национализации С. Васильев уже в 1918 году был озабочен социально-психологическими последствиями массового участия в мелкой торговле [Васильев 1918: 7–8], то Ленин к 1920 году публично возмущался тем, что «в душе и действиях каждого мелкого хозяина» (большевистский синоним «крестьянина». – Дж. X.) была «маленькая Сухаревка» [Ленин 1958–1965, 42: 158].

Оба они преувеличивали новизну такой практики. Сельские или городские жители, почти все рабочие и ремесленники, а также многие крестьяне в дореволюционный период иногда покупали подержанную одежду. В условиях низкого дохода покупка поношенной одежды была нормой; люди с самым низким уровнем благосостояния были вовлечены в такой цикл купли-продажи, когда они продавали свою обувь, чтобы купить более рваную пару, но в придачу еще и пару брюк, или продавали брюки, чтобы купить рубашку. Продажа одежды и разнообразных предметов домашнего обихода не прибавляла существенных денег к доходу семьи в 1908–1913 годах – на нее приходилось от 1 до 4 % в среднем бюджете по сравнению с 25 и более процентами в годы Гражданской войны, однако купля-продажа подержанных вещей на базаре была достаточно привычным занятием для живущих в городах россиян бедных классов [Дружин и др. 1958: 29, 50–51, 122–123]. В этом отношении дезорганизация торговли после революции должна была гораздо меньше шокировать эти группы населения, составлявшие подавляющее большинство городских потребителей, чем стоявшие выше них на социальной лестнице.

Исследования бюджетов дают некоторые количественные данные об изменениях в потреблении за революционный период. В Москве среднестатистическое рабочее домохозяйство в 1918 году тратило на еду 71 % от всех своих расходов по сравнению с 45–60 % в довоенный период. Другие расходы приходились на одежду и обувь (8 %, снизившиеся с 14–15 %), которые теперь почти всегда покупались поношенными; жилье и топливо (6 %, хотя к 1921 году они выросли до 15 %); книги и газеты (2 %); гигиену (3 %); посылки и денежные подарки родственникам (4 %); всего 7 % шли на остальное[70]70
  Статистика труда. 1919. № 1–4. С. 1–5.


[Закрыть]. Эти структурные изменения сопровождались поразительным ухудшением качества двух основных категорий товаров – продуктов питания и одежды: от разнообразия и изобилия большинство перешло к голодным пайкам и изношенной одежде[71]71
  См. [Кабо 1926; Дружин и др. 1958].


[Закрыть]. В репортаже местного корреспондента о статистике труда в Мценском уезде (Орловская губерния) описание этого цикла потребления было проникнуто печалью: расходы абсолютного большинства жителей значительно превышали доходы (исключение составляли лишь хорошо зарабатывавшие холостяки); рабочие восполняли этот дефицит торговлей с крестьянами и сокращением расходов даже на базовые нужды. Их питание тех лет в основном состояло из ржаного хлеба и капустных щей; новая одежда была несбыточной мечтой; непродовольственные расходы ограничивались неизбежными тратами, такими как ремонт обуви или в крайнем случае покупкой пары подержанных ботинок. «Описание будней современного рабочего, – заключил корреспондент, – достаточно, чтобы на глаза навернулись слезы»[72]72
  Статистика труда. 1919. № 5–7. С. 40. См. также [Струмилин 1923: 31].


[Закрыть].

Тем не менее большевики весьма гордились некоторыми изменениями в бюджете городских домашних хозяйств в 1918–1919 годах, в частности почти полным исключением водки как статьи расходов бедных классов, снижением выплат церковной десятины и небольшим ростом числа покупок газет и книг. Даже такой рассудительный социолог, как С. Г. Струмилин, видел в этих переменах свидетельство благотворного влияния революции на культуру рабочего класса, хотя в случае с водкой снижение потребления было связано с сухим законом, введенным еще царем в годы войны [Струмилин 1923: 26–27][73]73
  В качестве оговорки следует отметить, что в исследованиях бюджетов домохозяйств жителей Москвы и Петрограда за 1918 год наблюдалось увеличение расходов на «культуру» (газеты и книги). Население этих городов ожидаемо стало более политизированным во время революции, чем в провинции.


[Закрыть]. Это были не единственные структурные изменения, которые большевики могли считать позитивными. Например, сокращение расходов столичных рабочих на общественный транспорт на словах объяснялось более низкой стоимостью билета на трамвай, хотя на самом деле рабочие тратили меньше главным образом потому, что трамвай ходил в два раза реже, чем до войны [Там же: 25–26]. Арендную плату, на которую приходилось от 12 до 16 % бюджетов домохозяйств до войны, можно считать более обоснованным предметом большевистской пропаганды. При муниципализации городских зданий советские чиновники действительно добились улучшения положения малообеспеченных семей, резко снизив реальную стоимость аренды. Была ли возросшая доля расходов на продовольствие лишь отражением исчезновения арендной платы и водки, второй и четвертой из основных статей расходов городских домохозяйств в довоенный период? К сожалению, ответ на тот вопрос приходится дать отрицательный, поскольку в годы Гражданской войны осветительные и особенно отопительные материалы – в основном дерево и керосин – функционально заменили статью «жилье» в бюджетах населения [Там же: 24–25][74]74
  См. также [Бюджеты рабочих и служащих 1929: 27].


[Закрыть].

Важно отметить, что от экономического кризиса кто-то проигрывал, а кто-то, напротив, выигрывал. До голода 1921 года мешочничество было золотой жилой для более плодородных регионов страны. Мешочники не только взвинчивали рыночные цены на зерно и другие продукты питания, но и обеспечивали крестьян желанными промтоварами. Не имея возможности применять принудительные меры, мешочники могли получить зерно от крестьян, только предлагая взамен что-нибудь заманчивое. До середины 1918 года ткани часто заменяли деньги[75]75
  Бюллетень московского продовольственного комитета. 1918. 16 июля. См. также [Федоров 1918: 23; Фейгельсон 1940: 77].


[Закрыть]. По мере того как условия торговли все больше смещались в пользу продовольственных, а не промышленных товаров, бартерные эквиваленты становились все более ценными и сложными. Согласно исследованию 1919 года, соль и хлопковая ткань, которые костромские мешочники предлагали в обмен на зерно, вскоре уступили место мылу, керосину, табаку и поношенной одежде. К середине 1918 года зерно предпочитали обменивать на чай, кофе, сахар и леденцы, а также на дорогие ткани, пиджаки, брюки, шали, карманные часы. Через полгода мешочники перешли к продаже кроватей, швейных машин, граммофонов, снаряжения для верховой езды и самоваров [Фейгельсон 1940: 77]. Крах сельскохозяйственного и промышленного производства, таким образом, неравномерно отразился на населении, вызвав резкое снижение материального благосостояния городских потребителей всех классов по сравнению с крестьянами, равно как и жителей менее плодородных севера и северо-запада по отношению к жителям более плодородного юга и востока страны.

Большевики развязали свой поход против рынка на фоне Гражданской войны, которую они фактически начали с октябрьского переворота 1917 года. Примечательно, что в этой ситуации большевистские лидеры не сосредоточивали свое внимание только на победе в войне, но пытались параллельно провести и социальную революцию. Новая торговая политика стала одним из элементов их революционной стратегии социальных преобразований. Почти полная ликвидация частных магазинов после ноября 1918 года отражала стремление большевиков к радикальным действиям: экономика лежала в руинах – можно ли было найти лучший момент для смертельного удара по буржуазии? Учитывая слабость социалистического сектора в конце 1918 года, решение перейти от использования частной торговли к ее искоренению противоречило обязательствам большевиков по обеспечению граждан страны необходимым продовольствием. Унаследовав от царского режима и значительно расширив систему нормированного распределения товаров первой необходимости, большевики стали блюстителями зарождающегося государства всеобщего благоденствия. Насильственное закрытие частных магазинов в то время, когда социалистическая экономика была не способна их чем-то заменить, показало, что социальная программа классовой борьбы имела для большевиков большее значение, чем другие экономические и социальные аспекты.

Война против рынка велась рьяно, но она оказалась неосуществимой как в краткосрочной, так и в долгосрочной перспективе. Закрытие частных магазинов было в основном достигнуто, однако частная торговля вылилась в мелкие, примитивные формы, в которых расцвела. На протяжении первых лет власти большевиков распространялись базарная торговля и уличное лоточничество, поездки в поисках продовольствия и бартера, низкосортные кустарные производства, а также торговля услугами вразнос – так граждане искали стабильный доход на фоне роста цен на товары первой необходимости. В 1920 году, в победной эйфории, советские чиновники пытались искоренить во многих северных и центральных районах последние пережитки рыночной экономики. Однако их эксперимент провалился, как и начальные этапы борьбы с рынком в недавно отвоеванных периферийных частях империи. В годы Гражданской войны советские люди оказались способны выживать при минимальном уровне потребления, но потребление не было настолько гибким, чтобы меры наказания (сами по себе применяемые бессистемно) могли помешать им заботиться о своих потребностях через неформальный обмен. К весне 1921 года Ленин пришел к выводу, что строгая антиторговая политика неосуществима. Его заявление по этому вопросу стоит процитировать: «Мы в этом отношении очень много погрешили, идя слишком далеко: мы слишком далеко зашли по пути национализации торговли и промышленности, по пути закрытия местного оборота. Было ли это ошибкой? Несомненно» [Ленин 1958–1965, 43: 63][76]76
  См. также [Дихтяр 1961: 139; Дмитренко 1986: 162].


[Закрыть].

Время Гражданской войны и послевоенные годы стали первым из трех катастрофических экономических кризисов, разразившихся в начальное тридцатилетие советской власти. Второй, с 1928 по 1933 год, был форсирован опрометчивой попыткой советских лидеров навязать российскому обществу социалистическое устройство; третий – вступлением Советского Союза во Вторую мировую войну. Трансформация торговли и потребления в пореволюционные годы создала прецедент для других указанных периодов, а также для многочисленных эпизодов голода в разных регионах и кризисов последующих тридцати лет. При первых же признаках бедствия советские граждане переходили в кризисный режим потребления, при котором исключались покупки товаров не первой необходимости и отбрасывались угрызения совести по поводу нарушения законов. С каждым кризисом происходило повторение «деградации» потребительской экономики, начавшейся в 1916–1917 годах и достигшей своего апогея позднее: нескончаемые поездки за товарами, массовое барышничество, или «спекуляция», резкие перемены в относительной стоимости продуктов питания по сравнению с промышленными товарами, крайняя нехватка всего и почти всеобщее снижение уровня потребления, по крайней мере в городских районах. Каждый кризис сопровождался попыткой советского правительства еще больше сократить серую зону частного предпринимательства – лоточничество, кустарную торговлю и неформальное предоставление услуг – по мере того как эта практика распространялась на фоне сбоев нормального снабжения. Придав форму целому комплексу кризисных практик торговли, революционный период положил начало семидесятилетним спорам о роли и приемлемых границах рынка.

Глава вторая
Изобретение социализма

В первой главе были рассмотрены некоторые из аспектов, в которых опыт Первой мировой войны предопределил состояние и политику ранней Советской России. Стоит повторить, что ни послевоенная разруха, ни политика вмешательства в экономику не были уникальны для России. По всей Европе «Великая война» воспринималась как «тотальная» не в последнюю очередь из-за масштабов мобилизации общественных и экономических сил для военных целей. Война заставила государство вмешиваться в работу рынка беспрецедентными способами: в Британии и Германии, которые зашли дальше всех на этом пути, на военную службу призывали рабочих, производство подчинялось плану, а снабжение благами – от продовольствия до электричества – распределялось в рамках рационирования. Кроме того, во время войны европейские государства следовали общему для них инфляционному курсу, в результате чего обрушилась не одна валюта. Таким образом, магазины пустовали не только в России. Маргерит Гаррисон, которая находилась в Вене перед тем, как ее отправили освещать Советско-польскую войну, была одним из немногих очевидцев, наблюдавших обстановку в революционной России и имеющих возможность сравнить ее с происходящим в Европе. По ее замечанию, московские «заколоченные магазины, опустевшие улицы, дома с осыпающейся с обветшалых фасадов краской, заваленные снегом тротуары, длинные очереди терпеливо ожидающих выдачи пайков горожан у государственных магазинов» мало отличались от повседневных сцен, свидетелем которых она была в Вене, Варшаве, Вильно и Минске [Harrison 1921: 40, 46–47]. Рассматривая советскую экономику революционного периода, следует помнить об этом широком контексте: войны приводят к социальным и экономическим потрясениям, и чем продолжительнее и свирепее война, тем тяжелее эти потрясения. Русские (а также украинцы, белорусы и другие народы) на протяжении почти семи лет вели войны на своей территории. Условиям суждено было стать суровыми.

Тем не менее в ряде отношений экономика революционной России была примечательна. Ее уникальность состояла в продолжительности военной разрухи и, прежде всего, в принципиальной новизне связи между условиями военного времени и революционной социальной и экономической политикой. Что касается торговли, борьба с рынком ускорила и сделала повсеместным процесс закрытия магазинов, а также осложнила их замену иными формами торговли. Как было сказано в первой главе, антиторговая политика была введена большевиками скорее по социальным соображениям, чем экономическим. Проведя четкое разделение между «пролетариатом» и его «буржуазными» противниками и причислив торговцев всех мастей к буржуазному лагерю, большевики нацелились на владельцев магазинов, «кулаков» и прочих «мародеров торговли», чтобы нанести по ним удар под лозунгами «грабь награбленное» и «экспроприируй экспроприаторов»[77]77
  Для ознакомления с понятиями «спекуляция» и «кулак» как ключевыми концепциями в большевистской риторике времен Гражданской войны см. [Lih 1990: гл. 6; McAuley 1991: 282].


[Закрыть]. Классовая война не всегда мешала подвергшимся экспроприации предпринимателям наниматься на работу в советские учреждения, однако она сужала их перспективы занятости и жестко ограничивала им доступ к получению продовольствия и товаров в рамках рационирования.

В рамках классовой неприязни большевиков к торговцам, одновременно и бессознательной, и идеологической в своей основе, исчезновение частных магазинов было закономерным и желательным шагом. Вместе с тем верно и то, что экспроприация лавочников соответствовала зарождающемуся представлению о том, как должна быть устроена «социалистическая» экономика. Это представление, наполнившись содержанием в первые месяцы и годы после принятия решения о муниципализации частных магазинов, приняло радикально антиторговый характер; особенно поразительно то, что антиторговые настроения не ограничивались лишь неприязнью к частной торговле, а затрагивали также товарооборот в государственном секторе. На одном совещании за другим, в бесчисленных брошюрах и статьях большевистские экономисты и политики высказывали мнение о том, что при новом устройстве торговле нет места как таковой. Их глубочайшие надежды были связаны с тем, что торговля и ее коррелят – деньги – вскоре сойдут с исторической сцены. К марту 1919 года советская экономика была нацелена на то, чтобы неуклонно продолжать замену торговли планомерным, организованным в общегосударственном масштабе, распределением продуктов [Ленин 1958–1965, 38: 100; КПСС в резолюциях 1970–1972, 1: 427]. В таких рамках оставалось мало места для несогласия. Некоторые лидеры большевиков хотели национализировать потребительские кооперативы вместе с частными магазинами, другие же считали, что кооперативы должны продолжить существовать в качестве отдельных хозяйствующих субъектов, но должны подчиняться партийному и государственному контролю. Одни хотели упразднить любую уличную и рыночную торговлю, другие же думали, что граждане должны иметь законное право продавать такие товары, как грибы, ягоды и поношенная одежда. Кто-то считал, что следует заменить деньги некой трудовой единицей стоимости, а кто-то думал, что товары следует распределять исключительно по потребностям отдельных граждан. Мнения могли различаться в оттенках, однако военный коммунизм отражал общее предположение о том, что торговля в ее настоящем виде давно устарела. «Буржуазные» экономисты могли ставить знак равенства между распределением и торговлей вне зависимости от времени и места, но большевистские теоретики считали торговлю и рынок формами распределения, характерными только для капитализма. В пролетарском государстве эти формы обязательно будут заменены новой, более развитой, социалистической формой распределения[78]78
  В частности, см. [Ленин 1958–1965, 36: 74].


[Закрыть].

В соответствии с этим предположением, распределительная политика военного коммунизма приобрела два разнонаправленных вектора. Разрушительная сторона этой политики состояла из комплекса мер по ограничению торговли и борьбе с ней, описанных в первой главе. Настоящая глава посвящена ее созидательной стороне – изобретению социалистического распределения. К окончанию Гражданской войны советской власти так и не удалось полностью искоренить рынок, однако она ввела альтернативную систему распределения товаров. Главная особенность этой системы заключалась в замене экономических механизмов бюрократическими процедурами. По крайней мере в теории цены определялись не спросом и предложением, а решением государства. Товары направляли на «распределительные пункты» через бюрократизированную систему поставок, в рамках которой грузы поступали в определенные регионы и распределительные сети. В рамках того или иного населенного пункта государственные учреждения распределяли все предметы первой необходимости среди потребителей посредством продуктовых карточек в городах, а в сельской местности – через систему выдачи с вводящим в заблуждение названием «товарообмен».

Основной вопрос, рассматриваемый в данной главе, звучит так: в какой степени распределительная система, возникшая в годы военного коммунизма, продолжала функционировать после 1921 года? В западной литературе, посвященной НЭПу, несоразмерно много внимания уделяется частной торговле, в то время как советские и российские ученые как минимум с середины 1950-х подробно исследовали социалистический сектор периода НЭПа. В работах лучших из них принимались во внимание исторические переломы и непредвиденные обстоятельства, но общим местом в этом массиве литературы был акцент на непрерывном развертывании «ленинского плана». Я выдвигаю предположение, что даже в социалистическом секторе новая экономическая политика привела к непредвиденным изменениям, связанным с легализацией рынка. В период НЭПа, по мере восстановления экономических отношений, распределение возвращалось к формату торговли. Однако военный коммунизм оставил после себя сложное наследие в виде идеологии, привычек и институтов, которые продолжили формировать практики государственной и кооперативной торговли. Многие из этих практик были закреплены в слове «бюрократизм» – универсальном пренебрежительном термине, который применяется к поведенческим побочным эффектам бюрократических систем. НЭП был нацелен на то, чтобы устранить неэффективность, вызванную слишком большим и неповоротливым централизованным управлением экономикой, однако как на административном уровне, так и ниже противоречия между политикой либерализации и привычками революционной эпохи не были окончательно разрешены.